Книга судьбы Сание Паринуш

Он вынул из кармана сколько-то денег и сказал:

– Это тебе на ближайшие дни, а потом скажешь, когда понадобится.

– Не надо, спасибо, – отказалась я. – Пока что я не нуждаюсь в деньгах.

Но мне пришлось призадуматься над своим финансовым положением. Каким образом я буду оплачивать наши расходы? Буду во всем зависеть от своего отца, от отца Хамида или от кого-нибудь еще? Тревога одолела меня. Я подбадривала себя, как могла: типография снова откроется, будет какая-нибудь прибыль, а Хамиду принадлежит в ней доля.

Три дня сряду мы все трудились – Фаати, госпожа Парвин, Сиамак, Масуд, работники отца, а порой и матушка – и сумели восстановить в доме какое-то подобие порядка. Мать Хамида и его сестры приехали убраться внизу, в комнатах Биби. Бабушку уже выписали из больницы, и она поправлялась у них дома.

Заодно я спустилась в подвал и выкинула оттуда все лишнее.

– Спасибо САВАК, – смеялся отец. – Наконец-то ты разобрала все в доме и устроила весеннюю уборку.

На следующий день я записала детей в школу. Бедный Масуд – он пошел в первый класс такой испуганный и грустный, а ведь он не то что Сиамак, старался не доставлять мне ни малейших хлопот. В первый школьный день я читала в его глазах страх перед новым и неведомым, но вслух он не говорил ничего. Прощаясь, я ему сказала:

– Ты хороший мальчик, у тебя скоро появятся друзья. Я уверена, что учительница тебя полюбит.

– Ты за мной придешь? – спросил он.

– Конечно, приду. Неужели ты думал, что я могу забыть моего славного сыночка в школе?

– Нет, – ответил он. – Я боюсь, как бы ты не потерялась.

– Как бы я не потерялась? Что ты, маленький: взрослые не теряются.

– Теряются. А потом их нигде не найти – ни папу, ни Шахрзад.

Впервые после гибели Шахрзад он назвал ее по имени, и не вымышленным именем “тетушки Шери”, под которым он ее знал, а настоящим. Что я должна была на это ответить? Как детский ум пытается осмыслить исчезновение близких, я даже не догадывалась. Я просто обняла малыша и сказала:

– Нет, сынок, мамы не теряются. Каждая мама знает запах своего ребенка и идет за ним следом и отыщет ребенка, где бы он ни был.

– Ну, тогда не плачь, пока я в школе! – велел он.

– Нет, сынок, не буду. Разве я когда-нибудь плачу?

– Ты всегда плачешь, когда остаешься на кухне одна.

Ничего от этого ребенка не скроешь. Ком застрял в горле; протолкнув его, я ответила:

– В слезах нет ничего плохого. Иногда поплачешь – и на сердце легче. Но больше я плакать не буду.

В скором времени я убедилась, что со школой Масуд не доставит мне лишних хлопот. Он вовремя делал задания и старался ничем меня не огорчать. Единственный след той страшной ночи – этого он не мог от меня скрыть – кошмары, от которых он с криком просыпался по ночам.

Прошло два месяца. В университете начался новый учебный год, но я меньше всего думала об учебе. Каждый день я вместе с отцом Хамида объезжала разных людей, мы подавали ходатайства, мы просили и молили, искали какие-то связи, выход на чиновников, мы даже написали в администрацию шахини – все о том же: чтобы Хамида не пытали и не казнили, чтобы его перевели в обычную тюрьму. Несколько влиятельных знакомых обещали заступиться, но мы все же не были уверены, в какой мере наши хлопоты были успешны и в каком положении на самом деле находится Хамид.

Наконец состоялось разбирательство. Судьи пришли к выводу, что Хамид не участвовал в операциях с оружием. Его не казнили – его приговорили к пятнадцати годам заключения. Нам позволили передавать ему одежду, еду и письма. Каждый понедельник я ждала у тюремных ворот с большой сумкой – приносила еду, одежду, книги и письма. Многое мне тут же на месте и возвращали, а из того, что надзиратели принимали, кто знает, какая часть доставалась Хамиду?

Мне впервые отдали постирать его одежду. Какой странный запах! Засохшей крови, несчастья, болезни. В ужасе я тщательно осмотрела каждую вещь. При виде пятен крови и гноя голова пошла кругом. Я плотно закрыла за собой дверь ванной, включила воду и вволю нарыдалась под шум мощно бившей струи. Через какие мучения проходит он в тюрьме? Не лучше ли ему было умереть так, как погибли Шахрзад и Мехди? Быть может, он каждую минуту молит Аллаха послать ему скорую смерть? Постепенно, внимательно присматриваясь к грязной рубашке и штанам, я научилась читать по ним: я знала, насколько тяжелы раны, какие из них еще гноятся, какие начали заживать.

Надежда на то, что типографию разрешат снова открыть, таяла день ото дня. Каждый месяц отец Хамида выдавал мне деньги на жизнь, но сколько так могло тянуться? Настала пора принимать решение. Мне следовало выйти на работу – я же не ребенок, не инвалид. Я была взрослой женщиной, матерью двух детей, и я не собиралась растить сыновей на подачки. Бездействовать, жаловаться на судьбу, клянчить у тех и у этих – нет, это недостойно меня, недостойно моих детей, а главное – недостойно Хамида. Мы должны были сохранить свою гордость и честь, мы должны были встать на ноги. Но как? На какую работу я годилась?

Первое, что пришло мне в голову, – стать швеей. Я начала работать на госпожу Парвин, а Фаати мне помогала. Но хотя я приступила к работе сразу же, как договорилась, я ее так и не полюбила, тем более что мне приходилось каждый день являться к госпоже Парвин, заходить к матушке, встречаться с Али, а порой и с Махмудом, терпеть материнские попреки. – Не говорила ли я тебе, что для девушки самое главное – умение шить? – ворчала она. – Но ты не слушала, ты тратила все время на школу.

По вечерам я читала в газетах объявления о вакансиях, а с утра ходила в офисы и компании, пыталась устроиться на работу. Частным компаниям обычно требовались секретарши. Отец Хамида предупреждал меня о трудностях работы в таких местах, об опасности, которой подвергается работающая женщина. И он был прав. В иных конторах меня похотливо оглядывали с ног до головы, как будто подыскивая любовницу, а не сотрудника. На этих собеседованиях я убедилась, что школьного образования мало – требовались дополнительные навыки. Я сходила на курсы машинописи – всего на два занятия, освоила базовые навыки и на том остановилась, потому что не имела ни денег, ни времени на полный курс. Отец Хамида отдал мне старую печатную машинку, и я тренировалась ночи напролет. Затем он походатайствовал за меня перед своим знакомым из государственной организации. Я пришла на собеседование: передо мной сидел человек лет тридцати, с умным, даже пронизывающим взглядом. Он с любопытством присматривался ко мне и в ходе разговора попытался выудить информацию, которую я не спешила сама изложить.

– Вы указали в анкете, что вы замужем. Чем занимается ваш муж?

Я медлила с ответом. Поскольку рекомендовал меня отец Хамида, я думала, что этому человеку известны мои обстоятельства. Наконец я пробормотала, что мой муж работает сам на себя, не в компании. Судя по саркастическому взгляду и усмешке, этот человек мне не поверил.

Усталая, злая, я спросила его:

– Ведь на работу устраиваюсь я, а не мой муж, так какая вам разница?

– Мне сказали, что у вас нет других источников дохода.

– Кто это сказал?

– Господин Мотамеди, наш вице-президент. Это он вас рекомендовал.

– А если бы у меня был другой источник дохода, вы бы меня не взяли? Разве вам не нужна секретарша?

– Нужна, госпожа. Но желающих много, и среди них есть женщины с лучшим образованием, с более высокой квалификацией, чем у вас. Откровенно говоря, я не понимаю, по какой причине господин Мотамеди рекомендовал именно вас, и так настойчиво!

Как я могла ответить на этот вопрос? Отец Хамида настрого запретил мне упоминать на собеседовании о том, что мой муж находится в тюрьме. Но и солгать я не могла: все равно или поздно меня бы разоблачили. К тому же я нуждалась в работе, и как раз это место очень мне подходило. Я уже была близка к отчаянию, теряла надежду. Слезы покатились по моим щекам, и едва слышным голосом я выговорила:

– Мой муж в тюрьме.

– За что? – нахмурился он.

– Политический заключенный.

Чиновник примолк. Я не решалась ничего добавить, а он больше не задавал вопросов. Он что-то написал, поднял на меня глаза – вид у него был расстроенный. Отдавая мне эту записку, он сказал:

– О муже ни с кем не говорите. Зайдите в соседний кабинет и отдайте эту записку госпоже Тебризи. Она объяснит вам ваши обязанности. Приступайте завтра.

Известие о том, что я получила работу, как громом всех поразило. У матушки глаза чуть не выскочили из орбит:

– В офисе? Словно мужчина?

– Да. Между мужчинами и женщинами давно нет особых различий.

– Покарай меня Аллах! Настал Судный день! Твой отец и твои братья не допустят такого.

– Их это не касается! – огрызнулась я. – Никто не смеет вмешиваться в мою жизнь и жизнь моих детей. Довольно того, как мной распоряжались прежде – а теперь я замужняя женщина и мой муж пока что жив. И только мы с ним будем решать, как мне жить. Так что пусть братья не унижают себя понапрасну.

Этим нехитрым ультиматумом я заткнула братьям рот. А отец, думается, вовсе не был против: он не раз говорил, как он доволен тем, что я сама себя обеспечиваю и не завишу от братьев.

Работа сразу же подняла мой дух. Я почувствовала себя в безопасности – я почувствовала себя личностью. Как бы я ни уставала, я гордилась тем, что справляюсь сама.

Я выполняла обязанности секретарши и администратора. Я делала все: печатала, отвечала на телефонные звонки, подшивала бумаги, проверяла часть счетов, иногда переводила письма и даже документы. Поначалу все мне давалось нелегко. Любое поручение казалось слишком сложным, неисполнимым. Но не прошло и двух недель, как я начала понимать, что к чему. Мой начальник, господин Заргар, терпеливо разъяснял мне каждую мелочь и следил, как я справляюсь. О моей личной жизни он никогда больше не спрашивал и Хамидом не интересовался. Понемногу я привыкла исправлять грамматические и стилистические ошибки в текстах, которые мне отдавали в перепечатку – не зря же я выбрала основным предметом персидскую литературу и столько книг прочла за десять лет в браке. Начальник был доволен и поощрял меня – это придало мне уверенности. Вскоре он стал просто сообщать мне содержание письма или отчета, а текст я составляла сама.

Работа мне нравилась, но появилась другая проблема, о которой я не подумала заранее: теперь я не могла ездить в тюрьму по понедельникам, прошло уже три недели, как я там не бывала. Я волновалась, не получая вестей о Хамиде. И я решила: на этой неделе поеду непременно.

С вечера я все сделала: приготовила несколько блюд, собрала фрукты, сладости и сигареты. Спозаранку я уже стояла перед воротами тюрьмы. Часовой грубо и насмешливо окликнул меня:

– Что такое? Тебе ночью не спалось, и ты прибежала сюда на рассвете? Я так рано ничего не приму.

– Прошу вас! – взмолилась я. – Мне к восьми на работу.

Он принялся издеваться, поднял меня на смех.

– Стыдитесь, – сказала я. – Как вы со мной разговариваете?

Он только и ждал, чтобы я посмела возразить: это давало ему право осыпать самыми подлыми оскорблениями и меня, и моего мужа. Мне уже не раз приходилось сталкиваться с унижениями и с оскорблением, но никто еще не бранил нас обоих с такой злобой, не выплевывал мне в лицо непристойности. Меня трясло от гнева. Я рада была бы разорвать негодяя на куски, но не смела ответить ни слова: боялась, что тогда Хамиду перестанут передавать письма и хотя бы небольшую часть той еды, которую я ему приносила.

С дрожащими губами, глотая слезы, униженная, уничтоженная, я так с сумкой и пришла на работу. Зоркий господин Заргар тут же подметил, как я расстроена, и вызвал меня к себе в офис. Вручив мне письмо на перепечатку, он спросил:

– В чем дело, госпожа Садеги? Вам, кажется, нехорошо.

Утерев слезы тыльной стороной руки, я рассказала ему, что со мной приключилось. Он сердито покачал головой, подумал и сказал:

– Вы должны были сразу меня предупредить. Неужели вы не понимаете, как будет огорчен и встревожен ваш супруг, если от вас и сегодня не будет вестей? Сейчас же ступайте туда и не возвращайтесь, пока у вас не примут передачу. И с этой недели по понедельникам вы будете приходить на работу позже – после того, как отнесете передачу. Вы меня поняли?

– Да, но порой приходится ждать до полудня. Что же будет, если я стану так задерживаться? Я боюсь потерять эту работу.

– О работе не беспокойтесь, – сказал он. – Я оформлю это как выполнение моих поручений. Хоть это в моей власти сделать для таких самоотверженных людей.

Какой добрый, внимательный человек! Мне виделось в нем сходство с Масудом – я подумала, что мой младший сын, когда вырастет, станет похож на господина Заргара.

Постепенно и дети, и я приспособились к нашей новой жизни. Мальчики старались все делать так, чтобы не доставлять мне лишних огорчений. По утрам мы вместе завтракали и готовились к рабочему дню. Хотя школа была поблизости, я подвозила их все на том же “ситроене” – как он нас выручал в ту пору! В обеденный перерыв они вместе шли домой, по дороге покупали хлеб, разогревали еду, которую я им заранее оставляла, ели и относили тарелку Биби. Бедняжка так и не оправилась после пребывания в больнице, но по-прежнему желала жить только здесь, в своем доме, а значит, мы должны были приглядывать за ней. После работы я каждый день покупала на обратном пути продукты, потом заходила на первый этаж к Биби, мыла посуду, прибиралась у нее в комнате и немножко болтала с ней, прежде чем подняться к себе наверх. А там уж начиналась основная работа по дому: постирать, убрать, приготовить еду на завтра, накормить мальчиков ужином, помочь им с домашними заданиями и еще тысяча дел – до одиннадцати, а то и до двенадцати ночи. Наконец я трупом падала в постель и спала. Понятно, что я и думать перестала о дальнейшем образовании. Год я уже пропустила и, судя по всему, мне предстояло потерять так еще немало лет.

В тот год произошло еще одно семейное событие: после долгих споров и ссор Фаати выдали замуж. Наученный на моем примере Махмуд твердо вознамерился подобрать Фаати в мужья такого же благочестивого торговца, как он сам. Фаати в отличие от меня была кроткой, ее ничего не стоило запугать, и она не посмела отказать жениху, которого привел Махмуд, хотя этот человек был ей противен. Очевидно, то наказание, которому я когда-то подверглась на глазах у младшей сестренки, так потрясло ее, что она навеки утратила отвагу и способность постоять за себя. В итоге обязанность защищать ее права легла на мои плечи, и в семье окончательно утвердилась моя репутация зачинщицы свар.

На этот раз я все же повела себя умнее. Не ввязываясь в споры с Махмудом или с матушкой, я потихоньку от них поговорила с отцом. Я объяснила ему, что переживает Фаати, и просила его не делать несчастной также и вторую дочь – не принуждать ее к нежеланному браку Хотя все, конечно, сообразили, кто повлиял на решение отца, и Махмуд возненавидел меня пуще прежнего, по крайней мере та свадьба не состоялась. А теперь Фаати вышла замуж за другого жениха, которого представил ей дядя Аббас.

Садег-хан, муж Фаати, красивый, добрый и образованный молодой человек, происходил из культурной семьи среднего класса и работал бухгалтером в государственной организации. Богат он не был, “жил на одну зарплату”, как презрительно отзывался Махмуд, но Фаати была с ним счастлива, и нам с мальчиками он тоже нравился. Понимая, как Сиамак и Масуд нуждаются в отце, Садег-хан постарался сблизиться с ними, часто брал их с собой на прогулки или устраивал для них какие-нибудь развлечения.

Наша жизнь, можно сказать, вошла в колею. Работа мне нравилась, появились подруги, с которыми мы за обедом или в минуты, когда нечем было больше заняться, обменивались шутками и сплетнями, смеялись. Мы частенько обсуждали господина Ширзади, одного из руководителей отдела, который невзлюбил меня и придирался ко всему, что бы я ни сделала. Все считали его тонким человеком и прекрасным поэтом, но я от него ничего не видела, кроме враждебности и раздражения, так что старалась не перебегать ему дорожку и не давать повода для придирок. И все же он постоянно сыпал насмешками, ехидными замечаниями, намекал, что наняли меня благодаря личным связям, а так-то я для этой должности не гожусь. Подруги уговаривали меня не обращать внимания, дескать, такой уж у человека характер, но я не могла не чувствовать, что ко мне он расположен хуже, чем ко всем остальным. Я знала, что за спиной он называет меня “красоткой господина Заргара”. И я тоже невзлюбила этого неприятного человека.

– Уж на кого на кого, а на поэта он меньше всего похож, – говорила я подругам. – Больше на мафиозо. У поэта душа должна быть тонкая, а не состоять сплошь из высокомерия, досады и злобы. Да и стихи-то вряд ли его: засадил какого-нибудь несчастного поэта в тюрьму и под дулом пистолета заставил его писать стихи, чтобы их присвоить.

И все смеялись. Очевидно, моя болтовня в конце концов дошла и до господи Ширзади. Однажды он прицепился к нескольким незначительным опечаткам, разодрал десятистраничный отчет, над которым я немало потрудилась, и швырнул клочья мне на стол. Я сорвалась, закричала:

– Да что с вами такое? Только и ищете предлога, чтобы придраться к моей работе? Чем я вам навредила, за что вы мстите?

– Уф! Мне вы навредить не в силах, – прорычал он. – Я вас давно разгадал. Думаете, я такой же, как Заргар и Мотамеди, и сумеете обвести меня вокруг пальца? Я таких, как вы, хорошо знаю.

Меня трясло от гнева, резкий ответ уже готов был сорваться с моих губ, но тут вошел господин Заргар и спросил:

– Что происходит? В чем дело, господин Ширзади?

– В чем дело? – огрызнулся он. – Эта женщина не умеет как следует работать. Задержала отчет на два дня и подала его мне – ошибка на ошибке. Вот что бывает, когда нанимают неграмотную женщину лишь потому, что она смазлива и у нее есть связи. Расхлебывайте теперь последствия!

– Придержите язык, – оборвал его господин Заргар. – Это неприлично. Зайдите ко мне в кабинет, нам с вами нужно поговорить.

И он чуть ли не силой загнал господина Ширзади к себе в кабинет, подталкивая его в спину.

Я уронила голову на руки, изо всех сил стараясь не расплакаться. Друзья собрались вокруг и пытались меня утешить. Аббас-Али, уборщик – он всегда старался хоть немного помочь – принес стакан горячей воды и карамельки, и я вновь занялась делом.

Час спустя господи Ширзади вошел, остановился перед моим столом и, не глядя мне в глаза, кое-как выговорил:

– Виноват. Прошу прошения. – И тут же вышел.

В изумлении я оглянулась на господина Заргара, который остановился в дверях, и спросила:

– Что это значит?

– Ничего. Забудьте эту историю, хорошо? Таков уж он. Хороший человек с добрым сердцем, но в некоторых вопросах он принципиален и нетерпим.

– Почему же он нетерпим ко мне?

– Не лично к вам. Для него неприемлемо нарушение чьих-либо прав.

– Чьи же права я нарушила?

– Не принимайте близко к сердцу, – сказал господин Заргар. – Прежде чем мы взяли вас, он рекомендовал на повышение своего помощника, который только что получил диплом. Мы уже собирались оформить его на эту должность, но тут появились вы. Перед собеседованием с вами я обещал Ширзади, что просьба Мотамеди не будет иметь решающего значения. И все же я нанял вас, и Ширзади счел это несправедливостью. При его чувстве чести то, что он называет “фаворитизмом”, нестерпимо. С этого момента он сделался врагом и вам, и мне. Мотамеди он и раньше недолюбливал, потому что любое начальство вызывает у него заведомую неприязнь.

– А ведь он прав! – всполошилась я. – Я заняла чужое место. Почему же вы взяли меня?

– Оставьте это! Неужели я еще и перед вами должен объясняться? Я подумал, что тот соискатель с университетским дипломом легко найдет другое место. Неделю назад его в самом деле взяли на хорошую работу А вы, в ваших обстоятельствах, как бы устроились? Мне пришлось – за что приношу вам глубочайшие извинения – рассказать Ширзади о вашем муже. Не беспокойтесь, Ширзади – достойный человек. Между нами говоря, он и сам всю жизнь был не чужд политике.

На следующее утро господи Ширзади зашел ко мне в кабинет. Он был бледен, печален, глаза у него опухли и покраснели. Он постоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и наконец сказал:

– Поймите, я над собой не властен. Гнев всегда сильнее меня.

И он прочел свое стихотворение о том, как в его душе поселился гнев и превратил его в бешеного волка.

– Я дурно обращался с вами, – продолжал он. – По правде говоря, ваша работа очень хороша. Я с трудом отыскал в ней опечатки, в то время как начальство шлет нам распоряжения из двух фраз с сотнями ошибок.

С этого момента господин Ширзади стал одним из моих лучших друзей и защитников. В отличие от господина Заргара он живо интересовался политической деятельностью Хамида, спрашивал, к какой группе Хамид принадлежал и при каких обстоятельствах был арестован. Его напор, его страстное желание узнать как можно больше вынудили меня к откровенности, хотя мне вовсе не хотелось это обсуждать. Сочувствие сочеталось у него с неистовой ненавистью к режиму, порой он пугал меня своими вспышками гнева. Однажды, что-то ему рассказывая, я вдруг заметила, как он побагровел чуть ли не до синевы.

– Вам нехорошо? – встревожилась я.

– Да, нехорошо, – согласился он. – Но не беспокойтесь, со мной такое часто бывает. Вы понятия не имеете, что творится у меня в душе.

– Что же? – спросила я. – Быть может, и я чувствую то же, только не могу выразить это словами?

И он, как обычно, ответил мне стихами. На этот раз то был плач о множестве убитых в городе, а сам он – уцелевший – был обречен вовеки томиться по справедливой мести, как в пору поста в разгар жаркого дня томится человек по глотку воды.

Нет! Я, принявшая столь тяжкие удары, не ведала столь глубокой скорби – и столь яростного гнева. Однажды он попросил меня описать ту ночь, когда к нам явились с обыском. Я начала рассказывать – и вдруг он утратил власть над собой и, забыв всякий страх, громко прокричал стихи о злодеях, которые стаей злых псов рыщут по городу, а львов нигде не найти, львы пасутся с домашним скотом.

В ужасе я вскочила и захлопнула дверь.

– Ради Аллаха! Вас же услышат! – взмолилась я. – У нас на этаже есть агенты САВАК.

В ту пору мы были уверены, что половина коллег состоит в тайной полиции, этих людей боялись и старались обходить стороной.

С того дня господин Ширзади чуть ли не ежедневно читал мне свои стихотворения – за любое из них и автора, и того, кто их повторит, могли приговорить к смерти. Всем своим существом, каждой каплей крови я впитывала смысл этих слов и запоминала навечно. Юность Ширзади пришлась на пятидесятые годы, пору несбывшихся надежд, его дух был сломлен, и жизнь наполнилась горечью. Присматриваясь к нему, я все думала: неужели жестокий опыт ранних лет непременно оставляет такой неизгладимый след? Ответ я услышала в его стихотворении о неудавшейся попытке переворота 1953 года: он писал, что с тех пор небо сделалось в его глазах океаном крови, а солнце и луну он видел сквозь всполохи сверкающего кинжала.

Чем лучше я узнавала господина Ширзади, тем больше тревожилась за Сиамака. Часто мне припоминалось, как глаза его полыхали гневом и ненавистью в ту ночь, когда громили наш дом, и я спрашивала себя: неужели он вырастет таким же, как Ширзади? Неужели и его участью станут ненависть и одиночество, заслонят от него надежду, радость, всю красоту жизни? Неужели политические, общественные проблемы оставляют вечные шрамы на восприимчивых душах? На душе моего сына! Я сказала себе: нужно искать выход.

Лето подошло к концу. Почти год миновал с ареста Хамида. Согласно приговору нам предстояло прожить без него еще четырнадцать лет. Нужно было как-то приспосабливаться. Ожидание стало главной темой нашей жизни.

Вновь приближался срок записи в университет. Нужно было решать: либо сдаться окончательно и когда-нибудь унести мечту о высшем образовании с собой в могилу, либо записаться на занятия и научиться справляться с теми дополнительными трудностями, которые учеба принесет и мне, и детям. И ведь с каждым семестром будет все сложнее. Я понимала также, что времени у меня мало, нет возможности составить расписание так, чтобы занятия не попадали на рабочее время. И если даже руководство не будет возражать, имею ли, думала я, право злоупотреблять добротой и сочувствием этих людей?

Вместе с тем работа еще более убедила меня в ценности высшего образования. Каждый раз, когда вышестоящие меня третировали и сваливали на меня вину за собственные ошибки – лишь потому, что диплома-то у меня не было, – я сокрушалась о своей участи, и желание учиться вспыхивало вновь. К тому же еще долгие годы мне предстояло быть единственным кормильцем, так что следовало бы продвигаться, добиться со временем большего жалованья, ведь и потребности детей возрастут. И тут все зависело от университетского диплома.

Как я и ожидала, в моей семье все были уверены, что про университет мне пора забыть раз и навсегда. Но вот что странно: того же мнения придерживались, как выяснилось, и родные Хамида.

– Тебе сейчас нелегко, – посочувствовал мне отец Хамида. – Не думаешь ли ты, что сочетать работу с учебой будет уж и вовсе непосильно?

Мать Хамида, как всегда встревоженная, пугливая, прервала его:

– С утра до раннего вечера ты на работе, а потом собираешься еще и в университет? А как же мальчики? Подумай о бедных невинных детях! До ночи совсем одни?

Манижэ, которая дохаживала последние месяцы беременности – годами она проваливала вступительный экзамен в университет, пока не плюнула и не вышла вместо этого замуж, – с присущим ей высокомерием заявила родителям:

– Как вы не понимаете? Это все из ревности. Мансуре-то у нас в университете училась!

Я пыталась сдержаться, но терпение мое давно закончилось. Я уже не та запуганная и неуклюжая девчонка из провинции, которая принуждена выслушивать насмешки и видеть, как все ее потребности и желания отметают, будто нелепый вздор. Гнев накапливался – и хлынул, смывая сомнения и страх.

– Мне придется теперь быть моим детям и матерью, и отцом, – напомнила я. – Мне предстоит полностью их содержать. Нужно больше зарабатывать. Нынешнего жалованья на будущее не хватит, расходы с каждым днем растут. И не переживайте: ваши внуки не будут страдать от недостатка любви и внимания. Я все продумала.

На самом деле я ничего не продумала. В тот вечер я постаралась объяснить все мальчикам. Они внимательно выслушали все “за” и “против”. Когда я назвала главную проблему – я буду приходить домой позже, чем сейчас, – Сиамак притворился, будто не слушает, и начал играть с машинкой, которая страшно гремела, заглушая мои слова. Я поняла: он не готов еще больше часов проводить в одиночестве. Тогда я замолчала и оглянулась на Масуда. Широко распахнутыми глазами он пристально всмотрелся в выражение моего лица, затем подошел ко мне, погладил по голове и спросил:

– Мамочка, тебе очень хочется в университет?

– Послушай, мой дорогой, если я смогу доучиться, так будет лучше для всех нас. Будет немножко трудно, но ведь это ненадолго. Зато я стану больше зарабатывать, у нас появятся деньги…

– Нет, я не об этом. Ты сама очень хочешь учиться?

– В общем-то да, – призналась я. – Я столько работала, чтобы поступить.

– Так учись. Если хочешь в университет – иди в университет. Мы сами справимся с заданиями, а по вечерам мы будем сидеть на первом этаже с Биби, чтобы нам не было страшно. А там, глядишь, и папа вернется, и мы уже не будем одни.

Сиамак швырнул машинку через всю комнату и сказал:

– Вот дурак! Можно подумать, папа в таком месте, откуда он в любой момент выйдет и вернется домой. Не может он к нам прийти!

– Послушай, дорогой мой, – мягко остановила я его, – нужно верить и хранить надежду. Следовало бы радоваться хотя бы тому, что папа остался жив. Он жив и со временем вернется домой.

– Что ты несешь! – фыркнул Сиамак. – С малышом, что ли, разговариваешь? Дед сказал, что папа просидит пятнадцать лет!

– Много чего может произойти за пятнадцать лет. И, кстати говоря, им каждый год сокращают срок за хорошее поведение.

– Так будет десять вместо пятнадцати. И что? Мне уже исполнится двадцать, зачем мне тогда отец? Мне он сейчас нужен, сейчас!

Сомнения раздирали меня. Друзья в офисе говорили, что нельзя упускать возможность, нужно получить диплом. Господин Заргар всячески меня ободрял, обещал договориться, чтобы меня отпускали днем в университет при условии, что по вечерам я буду оставаться на работе, пока не закончу все дела.

Так совпало, что в эти же дни власти наконец отозвались на мои неоднократные прошения и разрешили свидание с Хамидом. Я и радовалась, и тревожилась. Позвонила отцу Хамида, и тот сразу же приехал ко мне домой.

– Я не скажу его матери, и ты не говори детям, – потребовал он. – Неизвестно, в каком виде ты застанешь Хамида. Если ничего страшного, в следующий раз мы возьмем их с собой.

От его слов тревога лишь возросла. Всю ночь мне мерещилось, как Хамида выводят – изломанного, в крови, – отдают его мне лишь затем, чтобы он умер у меня на руках. Измученные бессонной ночью, на следующее утро мы спозаранку пустились в путь.

Не знаю, в самом ли деле это была комната для свиданий, все окна в ней были тусклыми от пыли, или же дело в том, что я с трудом различала все через завесу слез. И вот привели Хамида. Совсем не то, чего мы опасались: чистый, аккуратный, волосы расчесаны, лицо выбрито. Но как же он был худ и слаб! Даже голос у него изменился. А в первые минуты мы и вовсе не могли заговорить. Отец совладал с собой прежде, чем это удалось нам двоим, и спросил об условиях в тюрьме. Хамид сердито глянул на него – неуместный вопрос – и ответил:

– Тюрьма есть тюрьма. Мне нелегко пришлось. Расскажите о себе. Как дети? Как мама?

По-видимому, большая часть писем до него не доходила. Я сказала, что мальчики здоровы, хорошо растут, оба среди первых учеников в своем классе – Сиамак в пятом, Масуд в первом. Спросил он и о моей работе. Я сказала, что ради него все ко мне добры и заботятся обо мне. Вдруг в его глазах что-то сверкнуло, и я поняла, что в эту тему лучше не углубляться. Под конец он задал вопрос об университете, и я честно призналась в своих сомнениях. Он рассмеялся:

– Помнишь, как ты мечтала получить аттестат? Но для тебя и университетского диплома будет мало! Ты талантлива и умеешь работать. Надо идти вперед. Когда-нибудь ты и диссертацию напишешь.

Не к чему было объяснять, с каким трудом дадутся мне занятия в университете и сколько времени отнимут. Я ответила лишь:

– Непросто будет совместить учебу с работой, да еще и за детьми присматривать.

– Ты управишься, – сказал он. – Ты уже не та растерянная девочка, какой ты была лет десять или одиннадцать тому назад. Ты взрослая сильная женщина, для тебя нет невозможного. Я очень тобой горжусь.

– Правда? – со слезами на глазах переспросила я. – Ты уже больше не стыдишься такой жены?

– Когда же это я стыдился? Ты была мне хорошей женой, и с каждым днем ты становилась все более прекрасным и цельным человеком. Теперь ты – мечта для любого мужчины. Если б еще на тебе не висели я и дети.

– Не надо так говорить! Ты и дети – самое драгоценное, что у меня есть.

Как же мне хотелось обнять его, уронить голову ему на плечо и выплакаться. Но этот разговор вернул мне силы. Теперь я была готова ко всему.

Я записалась на несколько курсов в удобное для меня время и договорилась с госпожой Парвин и Фаати – они обещали присматривать за мальчиками. Супруг госпожи Парвин совсем разболелся, но она все же могла раз или два в неделю приходить к нам домой на вторую половину дня, а три вечера в неделю взяли на себя Фаати и Садег-хан. Фаати была на последних месяцах беременности, ей было бы трудно приезжать к нам на городском транспорте, поэтому я отдала машину Садег-хану, чтобы он либо привозил Фаати к нам домой, либо забирал к себе мальчиков, а также мог бы иногда прокатиться в кино или на пикник. Каждую свободную минуту я теперь тратила на учебу: паузы на работе, раннее утро, поздний вечер перед сном. Порой я так и засыпала, уткнувшись в свои книги. Мигрени, которыми я страдала с юности, сделались сильнее и чаще, но я не обращала внимания – принимала обезболивающее и делала свое дело дальше.

Круг моих дел включал теперь обязанности матери, домохозяйки, офисного работника, студентки, жены заключенного. И эту последнюю роль я тоже выполняла с величайшим тщанием. Все члены семьи участвовали в приготовлении различных блюд и сборе тех необходимых вещей, которые я носила Хамиду в тюрьму. Все готовилось любовно и бережно, чуть ли не с религиозным пылом.

Со временем я научилась распределять нагрузку и приспособилась к ней. Тогда-то я и поняла, что человек сам не знает своих сил и на что он способен. Мы постепенно приспосабливаемся к любому образу жизни, наш ритм подстраивается под количество дел. Я – бегун на дорожке жизни, и голос Хамида – “я тобой горжусь” – звучал в моих ушах не хуже аплодисментов зрителей на огромном стадионе: шаг упруг, силы не иссякают.

Однажды, просматривая вчерашнюю газету, я случайно глянула на объявления о смерти. Обычно я ими не интересовалась, но в тот раз мой взгляд приковало к себе знакомое имя: состоятся похороны господина Эбрахима Ахмади. Отец Парванэ. Сердце сжалось – я припомнила, какой это был мягкий человек, как по-доброму смотрел он на меня. Я заплакала, вспоминая Парванэ. Ни время, ни расстояние не уничтожили моей любви к ней, желания увидеть ее вновь. С тех пор как несколько лет назад я поговорила с ее матерью по телефону, я ничего больше не слышала об этой семье, а в моей жизни происходило столько событий, что я даже не решилась еще раз позвонить госпоже Ахмади.

Надо пойти на похороны. То была единственная возможность повидаться с Парванэ. Где бы она ни жила, попрощаться с отцом она непременно приедет.

Входя в мечеть, я почувствовала, как даже ладони у меня взмокли от волнения. Я высматривала Парванэ в ряду, отведенном для родственников, и не находила. Неужели не приехала? И тут довольно полная дама – светлый локон выбился из-под черного кружевного платка – подняла голову, и наши взгляды встретились. То была Парванэ. Как же она так изменилась за каких-нибудь двенадцать-тринадцать лет? Она бросилась мне на шею, и мы проплакали до конца церемонии, не обменявшись ни словом. К чему говорить: она оплакивала умершего отца, я – все муки, пережитые за эти годы. После похорон Парванэ зазвала меня к себе домой. Когда все разошлись, мы уселись напротив друг друга. С чего начать? Теперь, вблизи, я видела, что это все та же Парванэ, только вес набрала и волосы высветлила. Круги под глазами, отекшее лицо – это от слез, пролитых за последние дни.

– Масум! – заговорила она первой. – Счастлива ли ты?

Вопрос захватил меня врасплох. Я не знала, что ответить. Молчание затянулось. Печально покачав головой, Парванэ сказала:

– О, дорогая! Ничего хорошего?

– Не хотелось бы быть неблагодарной, – ответила я. – Что значит счастье – этого я не знаю! Но хорошего в моей жизни немало. Двое детей, два здоровых мальчика. И мой муж – честный человек, пусть сейчас он и не с нами. Я работаю, я учусь… Помнишь, как я мечтала учиться? Аттестат я получила уже довольно давно. А теперь в университете занимаюсь персидской литературой.

– Правда? Замечательно! Какая же ты упорная! Конечно, ты всегда училась на отлично, но я не думала, что ты сможешь поступить в университет после того, как вышла замуж и обзавелась детьми. Как удачно, что твой муж тебе не запрещает.

– Напротив, он всегда меня в этом поощрял.

– Замечательно! Он мудрый человек. Надо бы мне с ним познакомиться.

– Если будет на то воля Аллаха – лет через десять-пятнадцать.

– Как это? Почему так долго? А где он сейчас?

– В тюрьме.

– Накажи меня Аллах! Что он натворил?

– Он – политзаключенный.

– В самом деле? В Германии много иранцев, членов Конфедерации и прочих из оппозиции, от них я слышала о политических процессах. Значит, твой муж из их числа! Говорят, их пытают в тюрьмах. Это правда?

– Мне он ничего не рассказывал, но я не раз отстирывала с его одежды кровь. Недавно свидания вновь были прекращены, и я не знаю, что с ним делают.

– Кто же тебя содержит?

– Я же сказала: я работаю.

– Ты одна все обеспечиваешь?

– Обеспечивать – это полбеды, труднее всего – одиночество. Ох, Парванэ, ты себе представить не можешь, как я одинока! Хотя у меня полно дел и нет ни минутки свободной, я все время чувствую себя одинокой. Как я счастлива, что наконец-то нашла тебя! Ты мне так нужна… Расскажи теперь ты: ты счастлива? Сколько у тебя детей?

– У меня неплохая жизнь, – ответила она. – Две дочери: Лайле восемь, а Лалех четыре. И муж неплохой – мужчина, как все. И я привыкла к жизни в Европе. Но теперь, когда отца не стало, я не смогу снова оставить маму, тем более что у моей сестры Фарзанэ двое маленьких детей и она занята своей жизнью. На сыновей же в старости рассчитывать не приходится. Наверное, нам придется вернуться и жить здесь. Хосров, мой муж, и так уже подумывал о возвращении.

Нам с Парванэ о стольком нужно было поговорить, что в один день мы никак не могли уложиться. Нам требовалось много долгих дней и ночей. Она пригласила меня с мальчиками к себе на пятницу, на весь день с ночевкой. Какой это был прекрасный день! Так много я за всю жизнь не говорила. Ни время, ни расстояние не разрушили нашу дружбу. Нам с ней по-прежнему так хорошо было друг с другом, так свободно, как ни с кем другим. Я никогда не умела откровенничать, а необходимость скрывать дела Хамида приучила меня к еще большей сдержанности. Но Парванэ я могла допустить в самые тайные уголки своего сердца. Я вновь обрела подругу и уж больше я ее не потеряю!

Мне повезло: для ее семьи возвращение в Иран было уже решенным делом, Парванэ вернулась в Германию совсем ненадолго и вскоре вместе с семьей переехала в Тегеран. Ее муж и здесь продолжал свое дело, а Парванэ устроилась на полставки в Общество ирано-немецкой дружбы. У меня появился еще один покровитель: Парванэ рассказала обо мне мужу, он был тронут моими несчастьями и почему-то счел себя обязанным заботиться обо мне и моих сыновьях. Наши дети сдружились и хорошо играли вместе. Парванэ все время что-то для них затевала, водила всех вместе в кино, в бассейн и в парк. Лица моих сыновей уже не казались такими печальными: вернулась детская вера в счастье, а то мальчики совсем было почувствовали себя заброшенными, когда Фаати родила дочь и уже не могла возиться с ними.

Так прошел еще год. Мы вновь добились регулярных свиданий, и каждый месяц я с мальчиками ездила к Хамиду. Но после таких визитов они с неделю приходили в себя: Масуд затихал и грустил, Сиамак, напротив, был возбужден и неуправляем. А Хамид с каждым разом заметно старел.

Я добросовестно посещала университет и в сессию всегда сдавала несколько предметов. Теперь я занимала официальную должность в своей организации, и хотя еще не получила диплом, работа у меня была уже на более высоком уровне, довольно сложная. Господин Заргар по-прежнему присматривал за мной и с полной уверенностью давал мне все более ответственные поручения. С господином Ширзади мы стали близкими друзьями. Характер у него был несчастный – сварливый, вспыльчивый, порой вплоть до споров и ссор, после которых он чувствовал себя хуже, чем те, на кого он набрасывался. Я пыталась смягчить его глубочайшее разочарование во всем, убеждала, что врагов у него нет и что люди многое говорят и даже делают просто так, без злого умысла. Но он возражал: “Страх изгнал веру, и единственной моей возлюбленной осталась подозрительность”.

С людьми он всегда чувствовал себя неуютно, не присоединялся ни к какой компании, в любом событии прослеживал извивы интриг, каждый в его глазах был наемником, платным осведомителем режима. Коллеги относились к нему неплохо, но он предпочитал держаться от всех в стороне.

Однажды я спросила его:

– Неужели вы не устали от одиночества?

И выслушала в ответ одно из его стихотворений: он стал другом печали и возлюбленным одиночества, отчаяние его вечно, как солнце, и бездонно, как океан.

Однажды господин Заргар шутливо заговорил с ним:

– Полно! Стоит ли все принимать близко к сердцу? Не так уж плохи дела. Ни одно общество не свободно от проблем. Все мы чем-нибудь недовольны, однако не делаем гору из стога сена и не проводим все время в скорби.

Господин Ширзади ответил стихотворением о том, как никто не может его понять.

Вскоре он насмерть разругался с генеральным директором, выскочил из его кабинета, с грохотом захлопнув за собой дверь. Все собрались вокруг, стали его уговаривать.

– Полегче, – советовал кто-то. – Это же правительственное учреждение, а не дом вашей тетушки, приходится иногда и потерпеть.

Господин Ширзади прокричал в ответ стихи: он не поддастся, ни перед кем не склонит голову.

Вмешалась и я:

– Прошу вас, господин Ширзади, успокойтесь. Не можете же вы просто взять и уволиться. Вам нужна работа.

– Не могу больше! – сказал он.

– Что же вы будете делать? – спросила я.

– Я должен уйти. Уйти отсюда…

Но он не только ушел с работы – он вскоре покинул страну. В тот день, когда господин Ширзади пришел за своими вещами, он попрощался со мной и попросил:

– Передайте от меня поклон вашему мужу-герою!

И он поручил мне прочесть Хамиду стихотворение о том, как расправляются с теми, кто говорит правду.

С уходом господина Ширзади на работе вновь воцарился покой. Даже господин Заргар, неплохо относившийся к господину Ширзади, под конец уже с трудом его терпел. Но я не забыла Ширзади, его глубокую скорбь, страдание, в котором он жил, – я делала все, что в моих силах, лишь бы мои мальчики не выросли такими же разочарованными и ожесточенными, каким был он.

Я старалась, чтобы у нас дома не замер смех. Придумала конкурс анекдотов: кто расскажет свежий анекдот, получает приз. Мы передразнивали, изображали друг друга: я учила сыновей смеяться над собой, над своими проблемами и недостатками. Мы пробовали говорить с разными акцентами. Я уговаривала мальчиков петь, включать погромче стерео или радио, когда передавали музыку, выбирать такую музыку, под которую можно и сплясать. По вечерам, хотя я уставала так, что еле могла пошевелиться, я затевала игры, я щекотала моих малышей, пока они не закиснут от смеха, и мы дрались подушками перед сном. На это тоже уходили силы, но я чувствовала: иначе нельзя. Нужно как-то разогнать мрачную атмосферу, нужно в эти считаные минуты додать сыновьям то, чего они не получают за долгие часы моего отсутствия. Главное – впрыснуть в них радость, чтобы они никогда не глядели на мир глазами господина Ширзади.

Меньше чем через год после свадьбы Фаати родила прехорошенькую девочку с голубыми, как небо, глазами. Она и назвала ее Фирузе – “Бирюза”. Мальчики полюбили ее, особенно Масуд – тот всегда готов был самозабвенно играть с маленькой. Муж госпожи Парвин умер, и она обрела свободу и покой, тем более что дом она благоразумно успела перевести на себя еще при его жизни. И все равно она доброго слова о нем не сказала и так и не простила все то, что он причинил ей в молодости. Зато теперь она много времени проводила с нами – присматривала за детьми, если я засиживалась допоздна на работе, делала почти всю работу по дому, так что у меня оставалось время отдохнуть и поиграть с детьми. В каком-то смысле госпожа Парвин считала себя виноватой в том, что моя жизнь сложилась именно так, как сложилась, и старалась помочь мне в моем одиночестве.

По совету Махмуда Али посватался к дочери уважаемого на базаре торговца. Они обручились, а пышная свадьба должна была состояться осенью в зале, где мужчин и женщин рассаживают по отдельности. Брак был устроен Махмудом, и старший брат обещал всяческую помощь и поддержку, согласившись на любые идиотские требования, какие предъявляла семья невесты: это было больше похоже на сделку работорговцев, чем на свадьбу. Отец сокрушался: “У нас нет таких денег… К чему эти затеи?”, но Махмуд возражал: “Все вложения скоро окупятся. Увидишь, какое она принесет приданое, какие сделки мы провернем вместе с ее отцом”.

Ахмад же вовсе оторвался от семьи. Никто из нас не любил вспоминать о нем, предпочитали даже не называть его имя. Отец выгнал его из дому. “К счастью, он не знает, где ты живешь, – говорил отец. – Не то он и там затеял бы скандал и требовал бы с тебя денег”.

Ахмад на всех парах несся к своей погибели. Все махнули на него рукой – одна лишь госпожа Парвин виделась с ним порой, а потом тайком рассказывала мне.

– Никогда не видела, чтобы человек так яростно губил свою жизнь, – вздыхала она. – Какая жалость! Красавец был – а теперь ты бы его и не узнала. Наступит день, и его подберут мертвым в канаве где-нибудь в южной части города. Он и жив-то еще только благодаря матери. Никому об этом не говори: если дойдет до твоего отца, ей нелегко придется. Но бедняжка – мать, а он – ее любимый сын. По утрам, когда твой отец уходит на работу, Ахмад прокрадывается в дом, и твоя матушка кормит его, готовит ему кебаб, стирает одежду, а если найдется монетка, кладет ему в карман. Ей и сейчас не скажи, что Ахмад наркоман – глаза вырвет. Бедная женщина все еще верит, что он излечим.

Пророчество госпожи Парвин вскоре сбылось. Но прежде Ахмад сгубил отца. В этой крайней степени падения Ахмад на все был готов ради денег – он явился в родительский дом и принялся сворачивать ковер, чтобы унести его с собой и продать. За этим занятием и застал его, вернувшись, отец. Они схватились. У отца и без того было слабое сердце. Его увезли в больницу, а мы провели несколько дней под дверью реанимации. Потом отцу стало лучше, и его перевели в обычную палату.

Я каждый день приезжала в больницу с детьми. Сиамак уже вырос довольно высоким, казался старше своих лет, и ему без возражений выдали пропуск, а Масуду, сколько я ни просила и ни хитрила, только два раза удалось повидать отца. Сиамак же садился возле дедушки, держал его за руку и все время молчал.