Люба Украина. Долгий путь к себе Бахревский Владислав
— Но я плачу тотчас.
— Мы благодарим гетмана, но какие города он отдаст на нашу бедность?
Отдать татарам город — означало превратить этот город в мертвую пустыню.
— Я дарю вам Коломыю, — сказал гетман, не поднимая глаз. — Это небольшой город, но он очень богат. Поляки и Литва варят в нем соль.
— Коломыю и те города, что ее окружают, — нуреддин нетерпеливо дернул головой, — у меня сорок тысяч, у перекопского бея шестнадцать. Я не могу допустить, чтобы войско вернулось из похода без добычи. Гетман еще не раз будет иметь нужду в нашем войске.
— Не смею возражать вашему высочеству. — Лицо гетмана покрыла сеть морщин, в единый миг он осунулся и постарел. — Сколько вы хотите за Марка Собесского?
— Это мой пленник. Я хочу двадцать тысяч.
— Я заплачу за него тридцать, но просил бы ваше высочество проследить за тем, чтобы войско вашего высочества ограничилось взятием города Коломыи и округи, оставив в покое другие города.
— Я сам прослежу за моими разбойниками, — милостиво согласился нуреддин.
Сын Кривоноса — Кривоносенок, увязался в погоню за стайкой польских драгун, вырвавшихся с Батожского поля, и наскочил на село Бубновку. Вместо погони казаки принялись искать живых среди мертвых. Нашлась всего единая живая душа — младенец двух ли, трех лет, которому пулей снесло половину плечика. Взял его Кривоносенок в седло, поскакал в лагерь Хмельницкого поискать доброго лекаря.
Лекарь только головою покачал:
— Опоздал ты, казачина!
И тут узнал Кривоносенок, что гетман выкупил у татар пленных поляков, видно, для того, чтоб домой отпустить, ради замирения.
Знатных в шатре своем потчует.
Вскипела в жилах Кривоносенка отцова ярая кровь. Со всей своей мужицкой купой, в которой было тысяч десять, а то и больше, с убиенным младенцем на руках, явился на пир.
— О, Богдан! Вина сладкие пьешь с палачами нашими! — закричал на гетмана молодой Кривоносенок, входя в шатер. Зыркнул глазами по польской знати да и положил младенца на стол перед его милостью паном Собесским.
Гнев народный неукротим, как степной пожар. Забушевала по всему казачьему лагерю такая дикая ненависть, что никто уже не слушал ни полковников, ни писарей, ни гетмана.
Отвели казаки весь польский полон в Бубновку да и вырубили.
Тимош через плечо отца читал письмо, которое тот собственноручно отписал королю Яну Казимиру.
«Простите их. Ваше величество, если они, как люди веселые, далеко простерли свою дерзость», — трижды перечитал Тимош.
Письмо было хитрое, отец жаловался на Калиновского, с которого уже ничего не спросишь, Калиновский-де виновен в Батоге.
— Каково? — спросил Богдан.
— Ловко!
— Но ведь я душой не покривил?
— Не покривил, — согласился Тимош.
— Учись, пока есть у кого учиться, — Богдан тяжко вздохнул. — Наука, может, и не больно хитрая. Короли, канцлеры — такие же люди. Тут главное — за что стоять. За себя — одно, за народ свой — другое.
— Народ, — у Тимоша дернулось плечо, — пленных, как дрова, порубили.
— На зло ответили злом, — сказал Богдан. — Этот день ты должен крепче всякой премудрости помнить. Короли — над панами, царь московский — над боярами, а гетман — над казаками. От казаков стеной не отгородишься. Казак к тебе в палатку зайдет и за твой стол сядет безо всякого. Сегодня ты — гетман, а завтра — он. Никогда об этом не забывай, Тимош. Забудешь — никакая стража тебя от казачьего гнева не убережет. А теперь попрощаемся, сын. Дай Бог тебе счастья, а мне — удачи.
Войска расходились по сторонам.
Гетман шел под Каменец исполнять обещание, данное турецкому султану. Тимош направлялся к границам Молдавии, добывать в жены принцессу.
В Яссы с пятью казаками охраны прибыл с письмом гетмана Хмельницкого толмач Георгий.
«Сын мой, Тимош, незнатного происхождения, — писал Богдан, — но гораздо лучше добиться звания самому, чем получить от предков. А впрочем, если Вашей милости неугодно породниться со мной добровольно, то я заставлю силой».
— В погребе сгною! — закричал Василий Лупу на Георгия и на казаков. — Взять их!
Охрана господаря окружила посланцев.
— Дозволь, великий государь, передать тебе весть от себя лично, — поклонился господарю толмач Георгий. — Твоя милость не помнит, но я жил в твоем дворце, и я желаю добра молдавскому народу. Мой молодой господин, Тимош Хмельницкий, с казаками и татарами уничтожил гетмана Калиновского и его армию и ныне идет на Яссы.
Господарь быстро глянул на логофета Стефана Георгия, замахал руками на стражу:
— Да что вы взялись пугать наших гостей! А ты, посланец, ступай на двор, где остановился, и жди ответа.
Известие было ошеломительное: на Калиновского Лупу надеялся, как на стену, а стена рухнула от первого же толчка.
Тотчас был собран совет.
— У нас три тысячи наемников, — говорил совету Лупу, — мы может собрать свою молдавскую армию. Мы пошлем гонцов к моему зятю Янушу Радзивиллу — гетману литовскому.
Бояре слушали господаря, глядя в пол, а выслушав, вытолкнули дать ответ его собственного племянника. И тот сказал:
— Дядя, ты же знаешь: Радзивилл не успеет с помощью. Молдавское войско ненадежно, а наемники против казачьих и татарских орд не продержатся и трех часов.
— Так вы хотите, чтоб я отдал дочь мою, княжну, красавицу, за полуграмотного рябого казака? И это говоришь ты, обласканный мною сверх всякой меры?
— Это не я решил, — сказал племянник, не глядя господарю в глаза, — этого хотят все они.
Господарь обвел глазами бояр. Его взор был строг и пронзителен.
— Я не отдам казаку Роксанду.
— Тогда они изберут себе другого господаря, — сказал логофет.
— Уж не тебя ли, Стефан Георгий? — воскликнул Лупу, стоя у трона и оглаживая руками герб Молдавии. — Что ж, иного выхода у меня нет. Бери, логофет, перо. Я продиктую мой ответ долговязому сыну гетмана. Пиши: «Беллона, богиня войны, не ходит в држках. Неприлично тебе являться на свадебный пир с таким множеством невежливых кавалеров. Отпусти татар, оставь дома в Украине беспокойные казацкие купы, уговори батька не приближаться к границам Молдавии и приезжай с Богом в сопровождении домашней свиты».
Опять позвали во дворец толмача Георгия, спросили вежливо:
— Не велел ли что от себя передать сын гетмана Тимофей Хмельницкий?
— Тимош Хмельниций наказывал сказать вашей господарской милости, что свадьбу их милость придет играть на Петра и Павла. Гетман с сыном придут в Ямполь, а ваша господарская милость с дочерью должна прибыть в город Сороки.
— Моя дочь в Истамбуле! А свадьбу надо устроить со всей пышностью, каковой достойны витязь Тимош Хмельницкий и моя дочь Роксанда, о красоте которой говорит весь мир. Такую свадьбу можно устроить только в Яссах.
И начались тут скачки между столицей молдавского господаря и ставкой Богдана Хмельницкого, осаждавшего Каменец.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
23 июля 1652 года Собор русских иерархов избрал на патриарший престол новгородского митрополита Никона. Депутаты Собора, митрополиты и бояре, посланные к Никону с радостным сообщением, на новгородское московское подворье вернулись в великом смущении: Никон от патриаршества отказался.
Тотчас были посланы другие люди, близкие государю и Никону, но и эти вернулись одни. Ответ Собору у новгородского митрополита был смиренный: он-де неразумен и не по силам ему пасти словесных овец Христовых.
И тогда повелел царь и великий князь Алексей Михайлович привести Никона в Успенский собор силою.
Толпа, залившая площадь перед собором, качнулась и раздалась от одного только счастливого мальчишьего возгласу: «Идет!»
— Дай, Господи! Дай, Господи! — со слезами на глазах молились люди старые и молодые, словно только Никон мог спасти мир от греха, одарить царство святой благодатью.
Митрополит шел, опустив плечи и голову, а все едино — высок, громаден. Лицом бел от жестокого поста, суров, недоступен, ибо не о суете мирской были помыслы его, но о божеском, вечном. Он шел, тяжко наступая на землю, будто нес на плечах само небо. И небо тоже было в тот день тяжело от стоглавых башен облачного города.
Поднявшись на ступени соборной паперти, Никон поклонился царю в ноги, прошептав:
— Прости меня, государь, и отпусти!
— О великий святитель, не оставляй нас одних! — воскликнул Алексей Михайлович, плача и поднимая Никона с колен. — Молим тебя, всем миром молим!
И, воздевши руки к небу, опустился на колени перед Никоном, и весь народ, стоящий на площади, перед собором, пал на землю. И волна сего поклонения покатилась по Кремлю, и люди, стоящие за стенами, на Красной площади, тоже попадали на колени и тоже плакали, хоть и не знали, с чего бы то?
Видя столь необычайное смирение в людях, Никон не смутился, но, распрямясь грудью и подняв голову, сказал непреклонно:
— Благочестивейший государь, честные бояре, освященный Собор и все христоименитые люди! Мы, русский народ, евангельские догматы, вещания святых апостолов и святых отцов и всех вселенских семи соборов приемлем, но на деле не исполняем. Если хотите, чтоб я был патриархом, то дайте слово ваше и сотворите обет в святой соборной и апостольской церкви перед Господом и спасителем нашим Иисусом Христом, и перед святым Евангелием, и перед пречистою Богородицею, и пред святыми его ангелами, и перед всеми святыми — держать и сохранять евангельские Христовы догматы, правила святых апостолов, святых отцов и благочестивых царей законы! Обещайте это не ложно! И нас послушати обещайте во всем, яко начальника и пастыря и отца крайнейшего! Коли дадите такой обет, то и я, по желанию и по прошению вашему, не могу отрекаться от великого архиерейства.
И пошел с царем и всеми чинами в Соборную церковь, и было там наречение нового патриарха.
Через день, 25 июля, митрополит казанский и свияжский Корнилий рукоположил Никона в патриархи. Постановление на престол совершалось чинно и пышно, и самой Византии не уступая в торжественности и великолепии.
А потом, как водится, был царский пир за царским столом.
В конце пира Никон пошел от стола красным крыльцом к церкви Благовещенья и, сойдя с паперти, сел на осла и объехал вокруг Кремля и Китай-города. По возвращении в палаты он был пожалован царем серебряным кубком, десятью аршинами золотого атласа и десятью аршинами камки и сорока соболями.
Так началась эпоха Никона, столь жданная государем, столь ему желанная. Безвременью и безволию в Московском царстве пришел конец.
Роксанда кружилась по комнате и пела:
- Молодец, Иван, молодец!
- Пидрубав вишеньку пид корнец.
Комнатные девушки посыпали ее покои голубыми цветами розмарина, чтобы все было так, как в украинской хоте.
— И на меня! И на меня! — кружилась Роксанда. — Сыпьте, не жалейте! Я обернусь мавкою!
Подбежала к Иляне, обняла ее:
— Как славно пахнет. Я непременно буду жить в хате.
Одернула на себе плахту, уперла руки в боки:
— Гожусь?
Иляна улыбалась.
— Никогда не видела тебя такой счастливой.
— Потому что я не была счастливой. А теперь я — счастливая. Мой будущий муж — великий казак! От него все мои прежние женихи бегали сломя голову, а старый Калиновский и вовсе голову потерял.
Эмилия подняла руку:
— Слышите?
В отворенные окна долетала обжигающая ноги молдаванеска.
— Люди пляшут, — сказала Эмилия.
— С чего они пляшут? — спросила Роксанда. — Не праздник.
— Радуются. Нашествия не будет.
— Вот видишь, Иляна, какая у меня свадьба? — воскликнула Роксанда. — Одно дело — когда во дворце праздник, и совсем другое дело — когда праздник у всего народа. У меня знаешь какая мысль села на голову?
Иляна засмеялась. Они все теперь учили украинский язык, даже Домна Тодора.
— Думки обсилы голову, — поправила княжну Иляна.
— Вот-вот — обсилы. Я рожу Тимошу — двойню!
— Так уж и двойню?
— Двойню! Как это по-украински?
— Не знаю.
— Позовите бабку Зозулю.
Тотчас кликнули старуху-украинку, которая учила княжну и ее подруг языку.
— Двойня? Да так и будет: двийнята или еще блызнята. А ты что это загадываешь-то? Замуж еще не вышла, а загадываешь? — сказала старуха строго.
Роксанда смутилась.
— Скажи, как по-украински — краснеть? — выручила подругу Иляна.
— Червониты по сами вуха, а можно и по-другому сказать — червониты по саме волосся… К матери твоей, к Домне Тодоре, кобзаря доставили. Думы поет.
— Так что же мы здесь сидим?! — всполошилась Роксанда — Я очень, очень хочу послушать казацкие думы. Скорее, скорее!
Подняла свою девичью стаю, полетела на половину Домны Тодоры.
На свадьбу свою шел Тимош, как на войну. Опасался нападения литовского гетмана Януша Радзивилла.
Толмач Георгий, в своем деле человек умелый, съездил в очередной раз в Яссы, привез не только договор о дне свадьбы, трех бояр-заложников, но и всякие тайные вести.
Валашский господарь Матей Бессараб сговаривался с венгерским князем Ракоци и с литовским гетманом Янушем Радзивиллом о совместном выступлении против господаря Лупу и гетмана Хмельницкого. В союзе Молдавии и Войска Запорожского Матей Бессараб и Ракоци видели для себя угрозу. У Радзивилла с казаками были свои счеты. Василий Лупу переслал с Георгием письмо литовского гетмана. Радзивилл писал: «…изволь, ваша господарская милость, ведати, что кровопролитие великое имеет быть. Будет бой последний. Либо полякам погибель, либо Руси. Если победят поляки, тогда вконец погибнет род и вера русская и вся Украина с великою жалостью сердца людского испустошена будет. Вся прибыль достанется поганым татарам и туркам. А если победят казаки, то уж лучше казачьей нужи и мучительства погибель и нужа от цесаря немецкого и от шведов. Итак, монархия короны Польской, из давнего века будучи по всему свету славна, попадет в подданство». И разумеется, литовский гетман не желал погибели Польской короны.
Имея под рукой десять тысяч отборного казачьего войска, 18 августа Тимош Хмельницкий подошел к городу Сороки на Днестре. Здесь его приветствовал посол молдавского господаря великий дворник Тома. В замке был устроен торжественный обед.
Золотой, как фазан, Тома сказал заздравную речь и принялся перечислять припасы, которые он привез для угощения казачьего начальника и его ближних людей. Тимош глядел себе под ноги, слушая перевод.
— А теперь прошу вашу милость подойти к окну! — Тома просиял, заранее надеясь, что сюрприз понравится молодому казаку.
Тимош вышел из-за стола: на площади, под окнами, запряженная в шестерку белоснежных лошадей, сияла, как ларец для женских украшений, золоченая карета.
— На этой карете вашу милость повезут в Яссы, — сказал Тома.
Тимош тотчас пошел прочь на свое место.
— Скажи ему, — бросил Георгию на ходу, — у меня конь есть, на своем доеду. А он пусть едет в Ямполь в ставку моего отца. Будет заложником.
Тома, старый придворный, принял грубость, как награду.
— Я слышал об этой удивительной верности казаков своим лошадям. Однако у меня тоже будет просьба к вашей милости. В Яссах вашу милость ждут как гостя. Прибытие столь большого войска будет выглядеть нашествием. Поезжайте в Яссы со свитой.
Тимош слушал боярина хмуро.
— Пусть его господарская милость пришлет в заложники своего брата, тогда я подумаю, всех ли казаков взять с собой в Яссы или половину.
Только 26 августа, когда молдавский гетман, брат Василия Лупу, прибыл в Ямполь, в стан Богдана Хмельницкого, Тимош переправился через Днестр с тремя тысячами запорожцев. Ночевали в Бельцах и Каушанах, в пятницу подошли к Яссам.
Рядом с Тимошем ехали генеральный писарь Выговский, полковник Федоренко, друг парубоцких забав Карых и толмач Георгий.
Все три тысячи запорожцев подобрались один к одному. Здесь были рубаки, ходившие во Францию вместе с Кривоносом, и те, кто сражался на Желтых Водах и под Берестечком, герои, бравшие Полонное, Бар, Старо-Константинов, битые в Красном, сидевшие в Виннице, в Стене, ходившие в посольствах в Москву и в Истамбул.
Славное было войско. Но зато какое же драное! Кто в чем, и каждая одежка с чужого плеча.
За отрядом катила вереница подвод с казачками, взятыми гулять на свадьбе. За этими подводами тянулись два рыдвана, каждый запряженный в шестерку лошадей, воз со скарбом и несколько возов с солью, мешков на четыреста, для торговли.
Дорога поднималась в гору, скоро Яссы. Тимош вдруг вспомнил Ганку, первую дивчину, которая зазвала его с посиделок спать вместе, первый свой поцелуй, земляничный… Вспомнил свою дурость: вместо того чтобы похвалить девичью красу, сказал Ганке, что она ему не нужна, что он женится на принцессе.
И вот ведь принцесса ждет его! Еще один перевал и — Яссы.
Только что-то не чувствовал себя Тимош счастливым. Поглядел на Карыха. Карых женился на своей Гале Черешне, уже год как женился, и все сияет, будто пасхальное яичко.
Тимош ерзал в седле. Предстояла мука мученическая. Встречи, речи, и все это в царских покоях, на людях.
Дорога уперлась в небо и тотчас пошла со смирением вниз.
Тимош увидал: вдоль дороги с двух сторон — войско. Большое войско. Сердце екнуло — ловушка!
— Трубача! — крикнул Тимош, хватаясь за саблю. — Играй!
Трубач заиграл тревогу. И тотчас с дороги грянула музыка.
— Вашу милость встречают! — сказал Тимошу Георгий.
Досада исказила лицо казачьего предводителя. Махнул рукой трубачу.
— Довольно! Но всем быть наготове!
На дороге показалась кавалькада.
— Это сам Лупу, — узнал остроглазый Георгий.
Господаря сопровождало шестеро одетых в турецкое платье телохранителей и восемь вельмож.
Съехались.
Лупу, улыбаясь, спешился.
Тимош выпрыгнул из седла, большими неловкими шагами пошел навстречу, обнял господаря. Тот поцеловал его, заговорил по-турецки, зная, что Тимош по-турецки говорит.
— Славу Богу, вот и вы! Всё вашему приезду радуется. Народ, бояре, само солнце.
Тимош не знал, что на это сказать, закусил губы. К нему на помощь тотчас пришел Выговский.
— Наши простолюдины нынешний день называют днем Анны-скирдницы. Поля уже убраны. Пришла пора молотьбы — самого радостного в крестьянстве труда. Вот и для вашей господарской милости наступает драгоценная пора: зреть счастливое определение в судьбе своего потомства.
— Я действительно чувствую себя счастливым, — сказал Лупу, улыбаясь Тимошу.
А сам думал: «Какое неподвижное, какое грубое у него лицо. Да еще побитое оспой. Простолюдин, напяливший на себя атласный жупан».
Бояре, приветствуя гостя, сияли радостью, и все отмечали про себя, как неловок этот казак-жених. Ферязь соболями подбита, но с чужого плеча. Разбойник! Ему место не за княжеским столом, а на придорожной виселице.
Сели на лошадей, поехали к городской стене. Палили пушки, гремела турецкая боевая музыка, играли цыгане.
У городских ворот Тимоша приветствовал сын Василия Лупу Стефан.
— Победа вашей милости под Батогом потрясла мир, — сказал он. — Со времен Ганнибала Карфагенского, разгромившего римлян под Каннами, история не ведала столь полной и столь блистательной победы.
Тимош глядел в сторону. Он не знал, кто это такой — Ганнибал.
— Сын гетмана Войска Запорожского — гордость запорожского казачества, — вступил в беседу Иван Выговский. — Тимош воистину достойный сын своего великого отца.
— В вашем войске я готов командовать хоть ротой, хоть десятком! — воскликнул Стефан, вновь обращаясь к Тимошу.
А на того нашло тупое, дикое упрямство. Он бычил голову и молчал.
— Правду сказать, мы устали в пути, — нашелся Выговский. — Его милость можно понять. Волнение от предстоящей встречи с солнцеликой княжной Роксандой наложило печать на уста его милости.
Тимош зыркнул по Выговскому злыми глазами, буркнул:
— Печать! Никакая не печать!
За обедом Тимош не проронил ни слова. В комнатах невесты начались танцы. Цыгане на сербах резали так, что весь дворец пританцовывал.
Господарь пошел глядеть на танцы, и Выговский поспешил за хозяином. Тимош остался один на один с боярами, и те начали задавать ему вопросы, желая развеселить учтивой беседой.
— Иди-ка ты куда-нибудь, — шепнул Тимош толмачу Георгию. — Тогда они не больно поговорят со мной.
Георгий ушел. Тимош закурил трубку, отошел к окну, встав к боярам задом.
Суббота совпала со днем усекновения главы Иоанна Предтечи — днем постным, когда и рыбы не подавали. На обед к господарю явился один Иван Выговский, объяснив, что Тимош готовится к завтрашнему торжеству и отдыхает с дороги.
А Тимош устроил прощание с парубками. Были на этом прощании Карых, Загорулько да толмач Георгий.
Обед им принесли с господарского стола: моченые турецкие бобы, фасоль, сваренную без масла, да кислую капусту. Вина не полагалось.
— Доставай, Георгий, наш запасец! — распорядился Тимош.
Выпили по кругу из общей чаши.
Загорулько с Карыхом обнялись и спели Тимошу прощальную:
- Бувай же здоров, товарищу,
- вже мы йдемо,
- Вже такого товарища,
- як ты, найдемо?
- Хоць найдемо, не найдемо,
- та не такого,
- Що не прыйдеться до
- серденька мого.
Тимош поцеловал Загорулько, поцеловал Карыха, а потом и Георгия.
— Женюсь, хлопцы! Чего там! — ударил по плечу Карыха. — Галю, жену свою, привез?
— Привез. В таборе.
— А ту, про которую говорил тебе, Ганку, привез?
— Вместе с Галей они, подружки.
— Ну и славно. Давайте выпьем да споем.
Выпили — грянули:
- Гей, корчмо, корчмо, княже!
- Чом то в тоби казацкого добра
- богата гине.
- И сама еси неошитна ходишь
- И нас казаков — нетяг пид случай
- без свиток водишь.
— Пошли на улицу глядеть, как цыгане пляшут! — загорелся вдруг Тимош, увлекая за собой товарищей своих.
Только под вечер явился жених во дворец. Курил, молчал, предоставляя Выговскому блеснуть красноречием.
Боярыни и боярышни завели танцы. Тимош глядел на танцующих, как сова, ни лице ни улыбки, ни мысли.
— Истукан! — шепнула Иляна Эльвире.
На турецком коне, в сверкающем драгоценными камнями платье, под китой, ехал Тимош в церковь. Толпы людей теснились у дороги, разглядывая жениха. Тимош был суров, его жгло нетерпение: скорей бы свершилось! Лупу мягко стелет… Не выкинул бы какой фокус.
Из церкви юный Хмельницкий приехал сияющий, красивый в своей открытой радости. А Роксанда плакала. Для нее вдруг открылось: игры с ее замужеством кончились, девичество кончилось — она отныне такая же домна, как добрая Домна Тодора.
— Казаков вижу, а где же их жены? — спросил Тимош у Лупу, заходя во дворец.
Казачек забыли пригласить, но тотчас исправили промах, послали за ними. Угощать казачек взялась на женской половине дворца Домна Тодора.
Тимоша потчевал сам Василий Лупу. Великий келарь ставил перед господарем и перед Тимошем одно блюдо за другим. Вилкой протыкал поданное в разных местах, брал кусочек, отведывал.
До пота работал великий виночерпий со своими помощниками. Ему тоже приходилось пригублять вино из чаши господаря. Господарь пил с Тимошем из одной чаши.
— Пей, кушай! — угощал зятя Василий Лупу.
— Пейте, ваша милость! — уговаривал Тимоша хранитель котнарских виноградников.
А Тимош, словно его брали за узду, драл голову, упрямился, отставлял от себя кубки и блюда.
— Пейте! Ешьте!
— Дюже спасыби его милости господарови! — сказал Тимош, незаметно порыгивая. — Есть всего досыто. Чого ж бильше треба! — Наклонился к Выговскому: — От турецкой музыки в ушах свербит, пошли за нашими.
Три скрипача да пузанист — вот и вся казацкая музыка, но Тимош развеселился.
— А ну, казаки!
Квадратный Загорулько пошел колесом по княжеским апартаментам. Словно пожаром хватило голубые стены. Шаровары у Загорульки красные, свитка — красная, так по глазам и ударило огнем.
Тут гуляки-запорожцы сапогами брякнули, ладонями хлопнули и такой каруселью промели господарские покои, что, не удержавшись, раскатились по всем комнатам.
Упросить казака станцевать — все равно что осла с места стронуть, но зато и остановить невозможно.
Танец не кончился, пока танцоры сами не попадали.
— Браво! — кричали боярыни и боярышни.
С женской половины дворца, разливанная, как половодье, потопляя в себе все звуки, катилась напористая свадебная песня:
- В поле лебедушка кричала,
- В тереме высоком слезы лила…
Тут Галка, жена Карыха, раздобревшая красавица, из-за стола выскочила да, сапожками пристукивая, запела веселое:
- Где бы правда, где виденна была,
- Что курица бычка привела?
- А бычок поросенка принес?
- Поросенок бы яичко снес?
- А безрукий яичко украл.
Все казачки плечами-то зашевелили, грудьми востопырщились, подкричали Галке:
- А ды голому за пазуху сховал,
- А слепой ды подсматривал,
- А глухой ды подслухивал.
Галка, воздуху набрав, по-голубиному загулькала, басом:
- А немой караул закричал,
- А безногий вдогон побежал,
- Шелудивого за кудри поймал.
Боярыни зажимали уши, закатывали глаза, разводили руками.
— А пошли-ка до нашего стану! — крикнула казачкам Галка. — Разве это свадьба?! Они тут все: плясать пойдут — ножками шаркают, запоют песню — из другой комнаты не услышишь. Пошли сами по себе гулять, пока праздник не подмок!
Казачки на прощанье до дна выпивали свои кубки и чары, одно дожевывали, другое прихватывали на ходу, что повкусней, и все потянулись на выход.
Читать бесплатно другие книги:
