Жена-незнакомка Остен Эмилия

– А то, что Бофор не один. С ним заодно его отец и брат, и герцог де Гиз, и даже герцогиня де Шеврёз – к ней также благоволит ее величество. Столь большое количество старых друзей против одного нового, против герцога Орлеанского и кардинала – это уже серьезно. Они объединились, эти люди. Их видят вместе. Они все чаще выражают свое мнение вслух.

– И какое же это мнение?

– Нужно гнать Мазарини из страны и позволить старым друзьям помочь растерянной королеве вырастить дофина.

– Но итальянец так просто не уйдет.

– Именно об этом я и толкую уже четверть часа.

– Ну, и что проку от этого разговора? – буркнул Раймон и махнул слуге, чтобы долил еще вина. – Ты думаешь, Бальдрик, принц Конде предаст корону и заставит сына предать? Что юный Людовик Энгиенский бросит Тионвиль на произвол судьбы, развернет победоносные войска и осадит столицу? Бог с тобой! Все, что интересует нашего военного гения, – это, собственно, война. Он применяет свой талант там, где умеет. Возможно, потом он и станет политиком, чем только не грешат люди на старости лет, но сейчас…

– Я так и полагал, – кивнул Бальдрик. – И вряд ли герцогу Энгиенскому понравится, что Бофор и его сторонники хотели бы заключить сепаратный мир с Испанией.

– Вот уж это ему точно не придется по вкусу!

– Как бы там ни было, – спохватился барон де Феш, – мы совсем утомили наших дам разговорами о политике, за что я немедля прошу прощения.

– Ах, ну к чему это лукавство. – Элоиза поморщилась. Жанна отметила, что Бальдрик старается не смотреть на нее – уже не в первый раз. Видимо, барону было неловко в упор разглядывать испорченное оспой лицо собеседницы. Мадам де Салль, впрочем, отвечала ему взаимностью. Жанна никогда не спрашивала ее, насколько сильно ей неприятен Бальдрик или, может, она не хочет демонстрировать свою жалость к нему? Некоторые ответы лучше не искать, если не уверена, что они тебе понравятся. – Мы ведь с вами не раз вели разговоры о политике, барон. Почему именно сейчас они должны нас утомить? Или они утомляют шевалье де Марейля, а дамы – лишь удобный предлог?

– Ваша откровенность, мадам де Салль, – это всегда нечто исключительное, – смущенно проговорил Бальдрик. Он не был столь искусен в иронии, как Элоиза, и чаще всего проигрывал ей. К чести компаньонки, она никогда не доходила до прямых оскорблений, хотя Жанна знала: Элоиза может припечатать словом очень жестко и зло. Вспомнить хотя бы тот день… Нет, сейчас не стоит об этом думать.

– Я восторгаюсь вашим талантом сказать нечто и не сказать ничего. Вроде и слова произнесены, вроде и правду сказали – а будто мотылек пролетел. Либо восхищаться им, либо не замечать. Я предпочту восхищение. – Она приподняла бокал и чуть наклонила его в сторону Бальдрика, словно говоря: «Этот глоток – за вас».

– Элоиза, перестань же дразнить нашего друга, – попросила Жанна, и Бальдрик бросил на нее короткий благодарный взгляд. – Мой супруг, похоже, теперь заскучал всерьез от наших словоблудий!

– Заскучал, мадам? – откликнулся Раймон, не выказывавший никаких признаков скуки, впрочем как и воодушевления. – Я просто ем рыбу.

– Рыба – существо печальное, – согласилась Жанна. Ей изо всех сил хотелось его развеселить, увидеть снова задорные проблески во взгляде. – А лимонный сок и вовсе вызывает гримасы. В следующий раз велю сдобрить ее медом, чтобы не прогадать.

– Медом! Нам останется жужжать, как пчелы.

– На Востоке мясо маринуют в меду.

– Откуда у вас такие познания в восточной кухне, мадам?

– Вы сами виноваты, сударь, разрешив пользоваться вашей библиотекой! Иногда там попадаются истинные шедевры.

Разговор окончательно сделался непринужденным. Жанна была рада этому как никто. Все чаще на лице Раймона проскальзывала улыбка, все чаще он произносил фразы, которые не нужно было разгадывать, – шутки, настоящие шутки! Ранее в его письмах Жанна отыскивала их – не эти, другие, но не менее забавные, – и улыбалась, перечитывая послания раз за разом, и каждому проявлению живой натуры Раймона радовалась, будто встрече со старым другом. Как будто его заколдовали, а она могла расколдовать.

Иллюзия, губительная для обманщицы. Жанна думала об этом почти все время. Но не сегодня – сегодня она позволит себе быть девушкой, для которой самый большой обман – это написать родителям, будто шевалье де Марейль скучал о них. И она смеялась, позволяла себе говорить с иронией, слушать и отвечать. Она видела, что все получают от этого вечера такое же удовольствие.

Глава 9

Немного позже Раймон и Бальдрик поднялись в кабинет, чтобы без помех обсудить дела и новости – все то, что для ушей женщин не предназначалось и действительно могло быть им неинтересно. Слуги подали вино и фрукты и ретировались; друзья уселись в кресла у камина, и барон де Феш с наслаждением вытянул ноги.

– Хорошо, что ты возвратился, Раймон, – сказал он, беря в ладони бокал, просвечивающий алым. – С тобой здесь вновь станет веселее.

– Ты меня за кого-то другого принимаешь, Бальдрик. Я и веселье – понятия, редко сходящиеся близко. И, как ты понимаешь, я тут ненадолго.

– Но все же на какое-то время, чтобы я успел насладиться общением с тобой.

– Ты стал общительнее, чем раньше, верно?

– Я приезжал в Марейль в твое отсутствие, если ты об этом, – кивнул барон. – Пожалуй, это светлые дни в моей жизни, когда я наносил визиты двум очаровательным дамам. Впрочем, и твоя супруга, и мадам де Салль умеют расположить к себе, хотя мадам де Салль иногда становится ироничнее, чем мое чувство юмора может позволить.

Раймон хмыкнул.

– Я уже успел это заметить.

– Как бы там ни было, я восполнял то, что утратил, не побывав на твоей свадьбе.

– Неужели ты в обиде на меня за это? – удивился Раймон. – Все произошло стремительно, ты же знаешь.

– Да, знаю, мой друг. И дело не в обиде, а в непонимании. Ты так и не рассказал мне – почему. И почему ты сейчас возвратился, тоже не произносил вслух.

Раймон помолчал. Он не собирался обсуждать это с супругой или с кем-либо еще, кроме Бальдрика. Старый друг, который всегда прикрывал ему спину, получая то же отношение взамен, заслуживал откровенности. Самой жесткой, непримиримой откровенности, которая у Раймона была.

Не всей, конечно.

Он никогда не скажет Бальдрику, как сильно жалеет о его увечье. И никогда не произнесет вслух, что сам бы не смог так жить. Если бы он лишился руки, шевалье де Марейль просто застрелился бы оставшейся. Если бы у него вовсе не осталось рук… Норбер знал, что делать.

А Бальдрик жил, хотя и пребывая в непреходящей меланхолии. Разве это называется жизнью? Больше похоже на существование, которое не решаются оборвать по глупой причине – страха перед небесным наказанием или собственно смертью. Но Бальдрик не боялся смерти там, на войне. Как он мог жить дальше?

Если бы друг погиб, Раймон скорбел бы о нем. С этим Бальдриком он не всегда знал как поступать.

Однако сказать ему о себе он может. Друг умеет хранить тайны и правильно осознавать причины. Он всегда Раймона понимал.

– Тогда, два года назад, случилось так: я все думал, что пора исполнить отцовскую волю. Отец ведь велел мне непременно жениться до тридцати. И я имел глупость проговориться об этом герцогу.

– А Энгиенскому-то что за дело?

– Он отчаялся женить Гассиона и сказал, что раз уж его верный генерал не хочет связывать себя узами брака, то кто-то из его штаба должен. К тому же у меня имелось отцовское завещание, да и желание присутствовало… Как бы там ни было, мне дали отпуск, и я отправился из ставки герцога сначала сюда, а потом в Кремьё. Я никому не сказал, чтобы не устраивать пышных празднеств. Это простое исполнение долга.

Барон вздохнул.

– Этого я от тебя ожидал, конечно. Что же дальше?

– Я приехал в Кремьё. – Раймон взял с блюда клубничину и задумчиво сжевал. Вкус был летний, сладкий. – Естественно, уведомил их заранее, сказал, что не желаю большого празднования. Впрочем, они и не были способны его обеспечить. Видел бы ты их дом, Бальдрик! – Шевалье покачал головой. – А угодья! Вернее, то, что осталось. Эта семья бедствовала, и, как я выяснил, уже давно. Вот почему отец настаивал на моем браке с дочкой его старого друга: хотел ее обеспечить, а вместе с нею – всю семью де Кремьё.

– Хитроумный ход, – оценил Бальдрик.

– Вовсе нет. Прозрачный, как слеза. Но мне было все равно. Девица, правда, выглядела испуганной донельзя, но я ее особенно не разглядывал – так хотелось поскорее исполнить этот долг и отправиться исполнять тот, который приносил удовольствие. Свадьба состоялась на следующий день после моего приезда. И стоило нам выйти из церкви, как на пороге меня ждал гонец со срочным приказом от Гассиона. Мне велели прибыть в ставку как можно скорее. Я уехал тем же вечером, договорившись с родителями девушки, что они отправят ее в Марейль, и отписав обещанные при заключении брака солидные суммы.

Барон де Феш едва не поперхнулся вином.

– Раймон, мой вопрос может прозвучать невежливо, но… Ты действительно заключил этот брак?

– Что? – не сразу сообразил шевалье. – А! Нет, конечно, я не успел сделать девушку своей не только в церковных бумагах, но и в спальне.

– Ты уехал, оставив ее девицей? – Бальдрик вытаращил глаза. – Боже всемогущий! И не появлялся в Марейле два года, заставляя ее мучиться сомнениями, действителен ваш брак или нет?!

– Что? – пришла очередь Раймона изумляться. – Он действителен, если мы поклялись друг другу в верности перед алтарем!

– А ты соблюдал свою верность?

– За кого же ты меня принимаешь, дружище?

– А Матильда? – прищурился Бальдрик.

– Я дал ей отставку перед тем, как уехал жениться. И свое слово я держу. Матильда больше не моя любовница.

– Ты хочешь сказать, что она легко смирилась с этим?

– Мне нет до того дела. Я уведомил ее. Она, конечно, возражала… но что говорила, уже и не упомнить. – Подобные мелочи никогда не задерживались в памяти Раймона. Он знал, что честен перед собою и перед Жанной, остальное его не волновало. – Как бы там ни было, все свершено.

– Господи, Раймон, война совсем выбила тебя из жизни, – покачал головой Бальдрик. – Значит, мадам де Марейль два года жила, будучи обвенчанной по церковному обряду, но не ставшая на самом деле твоей женой. Ты знаешь, что она имеет право потребовать развода?

Разводы были делом редким и трудоемким, так как церковь разъединяла своих соединенных уже чад весьма неохотно, полагая это большим грехом. И решались на такое немногие, и совсем уж редко получали согласие клириков. К тому же…

– Я не стану разводиться с ней, а Жанна вряд ли этого хочет, – буркнул Раймон. – Она и ее семья получили все блага, на которые рассчитывали. Их младшая дочь живет в достатке, и, судя по счетным книгам, на содержание Кремьё отправлялись достаточные суммы, чтобы и родители не бедствовали. Я, оказывается, даже компаньонку приютил, эту мадам де Салль, которая вообще дальняя родственница! Чего же роптать?

– Ты полагаешь, будто девушка может возроптать лишь потому, что ты даешь ей мало материального? – Бальдрик приподнял брови. – А как же духовное, Раймон? Обе эти женщины – высокодуховны, я узнал сие во время разговоров с ними. Они умны и умеют нежно чувствовать. И ты отправился на войну, даже не выказав уважения своей новоиспеченной супруге, проведя с ней одну ночь? Самую священную ночь в жизни девушки, которая вышла замуж?

Бальдрик всегда умел повернуть все как-то так, что Раймон немедля начинал чувствовать себя виноватым. Вот и сейчас он ощутил подкрадывающееся на мягких лапках чувство вины, а потому ответил довольно резко:

– У меня был приказ!

– Приказ подождал бы до утра, – не сдался Бальдрик. – Неужели Гассион всерьез полагал, будто ты бросишь девицу и сорвешься в ставку прямо от дверей церкви? Ты хоть до дома с ней дошел?

– Да, дошел, и уведомил ее родителей, что наша сделка ни в коем случае не отменяется.

– А что ты сказал самой девушке?

– Я извинился за поспешный отъезд. Разве этого недостаточно?

– Бесчувственный чурбан ты, Раймон де Марейль! – возмутился Бальдрик. – Я многого от тебя ожидал, но не такого поступка! И что же, мадам де Марейль приняла твое решение и ни разу не упрекнула?

– Я не слышал от нее упрека в письмах, – ответил Раймон. – И по приезде сюда…

Он запнулся, вспомнив их разговор в саду. Жанна не упрекала, нет, она так же искренне и недвусмысленно дала понять, что именно думает. А он не услышал. «Вы будете учить нашего сына держать шпагу – или, может, Бальдрик де Феш?..»

– Погоди, – сказал друг, внимательно наблюдавший за его лицом, – ты хочешь сказать, что еще не исправил свою оплошность?

– Это вовсе не твое дело!

– Проклятие, Раймон! – взорвался Бальдрик и поставил бокал на стол, едва не расплескав вино. – Да ты никак совсем ума лишился!

Кому-то другому шевалье не спустил бы обсуждение подобной деликатной темы, однако Бальдрик был лучшим другом, всегда, и он не боялся ни слушать, ни говорить правду. А правда неприглядна, это верно.

– Да, – кивнул Раймон, не желая ссориться, – я выжил из ума. И я зол, ведь именно из-за нее мне пришлось вернуться, тогда как наши войска сейчас под Тионвилем. – Он стиснул кулаки. Злость вскипела, будто каша в котле. – Я просил Гассиона обождать с моим отпуском до осени, но он и слушать ничего не стал. Выкинул меня за шиворот, вот что он сделал.

– Гассион выгнал тебя из армии… из-за мадам де Марейль? Что-то я перестал улавливать нить твоих рассуждений.

Раймон глубоко вздохнул, разжал сведенные пальцы, потер ноющий бок и налил себе еще вина. Если рассказывать это не спокойно, он снова взбесится, а Бальдрик тут уж точно ни при чем.

– Мы победили при Рокруа, – заговорил он, помолчав, чтобы лучше собраться с мыслями. – Когда началась битва… Я был ранен еще раньше – в дозоре, – а потому оказался не столь ловок, как обычно. Потому получил еще несколько ран, которые уложили меня в постель. Я отказался пребывать в полевом госпитале и валялся в палатке, злой на весь мир. Тогда пришло письмо от моей супруги, в котором она сообщала о своих делах – ничего необычного, никаких требований, а в конце лишь высказанное пожелание меня увидеть. Оно лежало у меня под рукой, так как время от времени мне хотелось его перечитать. И вот однажды я забылся сном, а когда пробудился, то увидел рядом Гассиона, зашедшего навестить меня. Он сидел и читал письмо Жанны. Читал мое письмо! – Как Раймон ни сдерживался, все равно не смог удержать злости. – И уже дошел до конца. Я прохрипел что-то, а он поднял на меня потрясенный взгляд и сказал: «Черт побери, Марейль, так вы же давно женаты и не были в родовом поместье два года? Два года!» Я заявил, что это только мое дело. Гассион и раньше пытался отправить меня домой, говорил глупости об усталости и отдыхе, но сам-то годами остается на войне – с чего бы мне уезжать? А он пришел просто в неистовство, сидел и потрясал письмом, почти кричал. Дескать, как я могу пренебрегать вниманием столь умной женщины, которая способна составить подобное послание, и что я немедленно, едва смогу сидеть на лошади, отправляюсь в Марейль и провожу с нею месяц, а лучше – целое лето. Потом он вызовет меня, хотя не уверен. Он действительно разозлился.

– С чего бы Гассиону так печься о твоем благополучии? – спросил внимательно слушавший Бальдрик. – Он никогда не проявлял особенного внимания к узам брака и избегает их как огня. Я-то хорошо его знаю, все-таки мы в родстве, пускай и в отдаленном.

– И тем не менее для него есть кое-что святое, как он сам говорит. Он уважает женщин, друг мой. Он никогда не приблизит ни одну из них к себе настолько, чтобы попасть в любовную зависимость от нее или же чтобы сделать ее несчастной. Он не разбивает сердца, потому что настоящая его супруга – война. Однако я вынужден был жениться по завещанию. Если бы не оно, кто ведает… Я никогда не испытывал тяги к браку, мне хватало любовниц. Но есть долг, а долг я помню. Вот Гассион и потребовал его исполнения. Уверял, что долг – это не просто сказать «согласен» перед алтарем. А когда вспомнил, что наследников у нас с Жанной нет… – Раймон безнадежно махнул рукой.

Друзья помолчали.

– Такая несусветная глупость, – через некоторое время продолжил шевалье де Марейль. – Я понимаю, что мог бы впасть в немилость, если ослушался бы приказа или совершил бы еще какое-нибудь деяние, вправду достойное кары. Однако женитьба!.. И моя жена. А Гассион еще рассказал об этом герцогу Энгиенскому. Я едва не испросил у его высочества разрешения вызвать наглеца на дуэль, но Гассион… Ты понимаешь, что это невозможно. Они приказали мне, и я подчинился, едва смог сесть на коня. Теперь они осаждают Тионвиль, а я проведу здесь все лето, потому что не сомневаюсь: Гассион не станет присылать за мною раньше. Затем – зима, которую тоже придется провести в Марейле. К весне, возможно, меня простят. А возможно, – он смотрел в огонь тяжелым взглядом, высказывая наконец самые тайные свои мысли, – это интрига, кто-то захотел избавиться от меня.

– Тогда это очень странная интрига, – покачал головой Бальдрик. – Слишком… несуразная.

– Потому я полагаю, что все это чистая правда, – усмехнулся Раймон. – Ты же знаешь, как упрям может быть Гассион, вслед за своим командиром. Упрямство герцога уже вошло в легенды, а он ведь еще так молод, и впереди у него много подвигов – в том числе и на этом поле… Они решили посмеяться надо мной.

– Не думаю. Скорее они искренне пекутся о тебе, ведь вы друзья – во всяком случае, с Гассионом.

– Я тоже так думал, – мрачно ответствовал Раймон. – Я полагал, будто он такой же, как я, и понимает мои устремления. Мне ничего не нужно, кроме войны. А войну он у меня отнял. Но от этого она не перестает быть нужной мне, и он ошибается, если полагает, будто такая ссылка заставит меня думать иначе. Я проведу в Марейле столько, сколько будет необходимо, чтобы зачать наследника.

– Что же ты к этому еще не приступил? – спросил барон ехидно.

Раймон пожал плечами. Ответы казались столь смутными, что он вряд ли смог бы облечь их в слова.

Не дождавшись объяснений, Бальдрик проговорил медленно, словно обдумывал свои слова на ходу и подбирал их, дабы выразиться деликатнее:

– Видишь ли, Раймон… Хотя меня ты чести переписки не удостаивал, твоя супруга делилась со мной крохами с твоего стола. И я знал, что ты благополучен, насколько это возможно. Понимал тебя гораздо лучше, чем твоя жена. Не зря мы долгие годы сражались вместе.

– И я жалею, что это не происходит до сих пор.

– А я уже не слишком.

Раймон воззрился на друга во все глаза.

В полку барона де Феша часто называли Неистовым Бальдриком. Характером он был мягче, чем шевалье де Марейль, и гораздо общительнее, и с женщинами обходительней; однако в бою преображался. Враги опасались попадаться на пути де Феша. Бальдрик дрался весело, получая от битвы истинное удовольствие, наслаждаясь каждым мигом своего пребывания в армии. Если Раймон был обычной щукой, тихо и стремительно рассекающей воду, то Бальдрик скорее походил на дельфина, которые водятся в южных морях и, говорят, игривы до чрезвычайности. Эта игривость барона в конце концов и подвела, однако Раймон не думал, что он изменится. Война – это навсегда, это насовсем, это в твоей крови, более того – война и есть кровь. Лишившись ее, можно только доживать свой век или покончить со всем разом. Бальдрик доживал. Но Раймон и помыслить не мог, что новая жизнь ему понравится.

– Что же, ты теперь доволен тем, что имеешь?

– Еще нет, но, надеюсь, так будет.

– Я никогда не считал смирение добродетелью, Бальдрик, – откровенно высказался Раймон. – Ты смирился?

– Как можно смириться с тем, что твое тело искалечено и ущербно? – тихо проговорил барон, не глядя на друга. – Нет, с этим я никогда не найду согласия. Но я выбрал жизнь. Не думай, будто я не желал пустить себе пулю в лоб. На самом деле я так и сделал.

Спина у Раймона внезапно взмокла.

– Что?..

– Я однажды вечером написал предсмертную записку, подготовил пистолет и приставил его к виску. Я все проверил – пулю, порох… Поднес к голове и нажал на спусковой крючок. И вышла осечка. – Он поболтал остатки вина в бокале. – Я не стал гневить Бога и пробовать еще раз. Более явного знака и ждать нечего. Решил, что еще поживу, а там посмотрим. А вскоре наступило лето, у нас появились новые соседи, я нанес визит твоей жене и ее компаньонке и понял, что упускаю слишком многое. Если уж остался зачем-то ходить по земле, а не сдох тогда… – Он прервал сам себя и втянул воздух сквозь стиснутые зубы. – Вот так, мой друг. Может, и тебе понравится.

Раймон лишь покачал головой. Он и понимал, и не понимал Бальдрика. Пуля в висок – достойное решение, пусть и идущее вразрез с церковными учениями, но о церкви ли говорить, когда видел столь многое? На поле битвы не вспоминали о храмах и клириках… только о Боге. Только Он мог защитить, отвести беду или даровать хорошую смерть. Только с Богом следует решать такие вопросы, люди, даже самые достойные из них, слишком слабы и не могут дать верный ответ. Ты и Господь – вот и все, кто нужен. Но если осечка…

– Может, и мне, – ответил Раймон, не желая рассуждать о том, что подумал сейчас. – Ты в чем-то прав. Мне следует хотя бы залечить раны и переждать, чтобы потом вернуться, восстановив силы. Норбер мне об этом постоянно твердит, паршивый мальчишка. – Он хмыкнул. – Сколь странный получился у нас разговор… Начали с моих супружеских обязанностей, а закончили осечкой.

– Еще не закончили, – улыбнулся Бальдрик. – Осечка – это начало, а не конец, теперь я понимаю. Но не стоит слишком много говорить о серьезных вещах, они от этого замусоливаются. Давай-ка выпьем еще, дружище.

Глава 10

Подготовка к балу в Марейле проходила неожиданно весело и бурно, чего давно в замке не случалось. Конечно, он и в обычные дни не являлся сонным царством, и здесь постоянно что-то мыли, чистили, чинили и передвигали, дабы не позволить запустению царить в этом большом доме. Но все-таки вечер, когда сюда съедется три десятка гостей (а именно столько ответило согласием на разосланные приглашения), – это мероприятие, отличающееся от обычного хозяйского ужина. Нужно придумать, что подавать на стол, как украсить большую гостиную и бальный зал, чем развлечь соседей. Кое-кто приедет из Парижа, и негоже выглядеть провинциалами; да и близость столицы накладывала свой отпечаток: новости сюда доходили быстро, и многие дворяне часто отправлялись в особняки на Петушиной улице или даже в Пале-Рояль, часто видели сильных мира сего. Не годилось оскорблять их бедным приемом.

Да к тому же весьма и весьма состоятельный Раймон де Марейль мог себе и не такое позволить. Другое дело, что Жанна старалась не переступать определенную черту, которую давно для себя определила. Существует элегантность – и бессмысленная трата денег. Не имеет смысла равняться с королевскими балами, нужно просто сделать так, чтобы у гостей остались весьма приятные впечатления.

И она старалась, жалея, что не может быть везде одновременно – на кухне, в гостиной или в своей комнате, примеряя платье.

Два года назад, когда Жанна с компаньонкой приехали в Марейль и оказались вдруг весьма богатыми женщинами, Элоиза настояла на том, чтобы пошить для Жанны несколько чудесных платьев, и с неохотой согласилась на одно для себя. Неизвестно, что предстояло в будущем, никто не знал, когда возвратится Раймон и чего он захочет – возможно, ежедневных выездов в парижский свет. А богатая женщина, которая раз за разом появляется на людях в одном и том же платье, вызывает лишь насмешки. Другое дело, когда вы бедны. Но бедность, похоже, осталась позади.

И вызванная из Парижа портниха с помощницами пошила для Жанны платья, настолько красивые, что к ним страшно прикасаться было, не то что ходить в них. И, как они ни нравились девушке, она упросила швею изготовить еще несколько нарядов – попроще. Их и носила. Они вполне подходили для Марейля и для приема редких гостей, таких, как Бальдрик де Феш. Обувь также велела изготовить удобную, ту, в которой можно и по дому ходить, и в сад податься, – а не почти невесомые шелковые туфельки, готовые, кажется, развалиться от дуновения ветерка.

В эти дни, наполненные веселой суетой, Жанна находила время, чтобы проводить его с Раймоном. Он сам шел навстречу – предлагал прогулку в саду или же беседу за чаем в гостиной, и Элоиза неизменно и деликатно исчезала, чтобы оставить супругов вдвоем. Жанна видела, как трудно Раймону продираться сквозь условности светской беседы (письма он в необходимом стиле писать умел, а с общением на словах выходило хуже), и помогала ему, стараясь выбирать темы, которые действительно можно долго обсуждать, не произнося при этом множество пустых слов. Бродячие комедианты давно уже осмеивали дворян, умудрявшихся не сказать ничего существенного за целый вечер и при этом произнести множество фраз, цепляющихся одна за другую, – и осмеивали справедливо. А потому Жанна и Раймон говорили о литературе и музыке, лошадях и урожае, так же как и о множестве других вещей, на которые действительно стоит обращать внимание.

Немногословность Раймона заставляла его ценить те слова, которые он произносит, и Жанна видела, что, даже находясь в добром расположении духа, муж сосредоточен: он чрезвычайно редко говорил не подумав или произносил что-нибудь в сердцах. Пожалуй, его вспышка в саду, когда Жанна помешала его с Норбером тренировке, была самым ярким проявлением его яростной натуры; больше себе Раймон такого не позволял. Он редко повышал голос, при этом слушались его беспрекословно. Жанну это восхищало. Слуги годами не видели хозяина, однако стоило ему появиться, и они на цыпочках бежали исполнять его прихоти, заглядывали ему в лицо, словно охотничьи собаки на егеря. Жанна теперь начинала понимать, отчего Раймона так ценит маршал Гассион.

При этом шевалье де Марейль был напрочь лишен хвастовства и жажды славы; не слава влекла его на поле боя, а любовь к самой войне. Нет, он не любил убивать, как сам написал в письме однажды, но сознание выполняемого долга было столь велико, что заслоняло собою все остальное. Раймон говорил об армии скупо и мало, с неудовольствием, и Жанна старалась обходить эту тему. Тренировки свои шевалье возобновил, однако наученная горьким опытом супруга больше не пыталась искать его в такие часы. Пусть себе размахивает шпагой и доказывает кустам и деревьям, что силен и здоров, вдруг это поможет и вправду выздороветь поскорее.

И – вот чудо! – Норбер потихоньку рассказывал госпоже, что раны затягиваются быстро, а хозяин день ото дня двигается все лучше. Жанна сама это видела: даже походка у Раймона изменилась, он перестал осторожничать и теперь двигался так, словно танцевал с ветром.

Это заставляло сердце Жанны сжиматься от подступающей боли. Он становился все больше похож на того Раймона, которого она увидела тогда в Кремьё. Жанна думала, что ее это обрадует, но на самом деле это ее пугало.

За два дня до назначенной даты бала то легкое и веселое настроение, в котором Жанна пребывала большую часть времени, было грубо нарушено.

Она находилась у себя в комнате, уже закончила утренний туалет и отпустила служанку, когда постучался мальчишка из замковых и принес письмо. Жанна поблагодарила мальчика и отпустила, а сама с подозрением уставилась на послание: воск был украшен знакомым гербом. Родители писали из Кремьё раз в полтора-два месяца, и очередное письмо пришло как раз перед возвращением Раймона. Значит, это что-то срочное.

Жанна распечатала послание и начала читать. Потом закрыла ладонью рот, так что прорвался не крик, а придушенный писк. Пробежала скупые строчки еще раз, дабы убедиться, что не ошиблась, и сразу же позвонила.

– Найди-ка мадам де Салль и вели немедленно прийти ко мне, – приказала она прибежавшей служанке.

Элоиза появилась минут через десять и с порога поинтересовалась:

– Что случилось?

– Читай. – Жанна протянула ей письмо.

Мадам де Салль прочла быстро, поджав губы, а когда закончила, подняла на Жанну задумчивый взгляд.

– Значит, вот как… Упокой Господь его душу…

– Упокой… – эхом отозвалась Жанна. – Мне… так жалко его, но плакать я буду потом. Как ты думаешь, что теперь будет?

– Я не знаю. – Элоиза всегда была честна и не старалась внушить воспитаннице ложные надежды. – Ты имеешь в виду – как поведет себя Кантильен?

– Да.

– Не думаю, что он станет что-то делать. В конце концов, его это совершенно не касается.

– Он был не согласен с мнением дяди. А теперь дяди нет…

– Я не знаю, что предпримет Кантильен, – проговорила Элоиза, пристально глядя на Жанну, – однако мы должны решить, как поступим, если он объявится. Не так ли… Аньес?..

Аньес де Кремьё родилась на севере, в Нормандии, где большую часть года идут дожди, а проглядывающее солнце приносит тепло и сладкий запах водорослей с побережья. Небольшой дом около Руана, в захолустье, куда редко кто забредал случайно, Аньес любила, несмотря ни на что. С детства она видела вокруг все ярче проступавшие черты бедности, и, хотя мало понимала в этом, старалась не огорчать родителей своими жалобами. Дом, который мог себе позволить Антуан де Кремьё, бывший военный и гвардеец кардинала, даже отдаленно не походил ни на одно жилище богатых соседей. Дряхлеющие комнаты, увешанные рассыпающимися гобеленами, которые даже продать нельзя. Скрипучие лестницы и двери, плохо прилегающие к косяку. Стылый холод в помещениях – дрова экономили, так как они были дороги. Близость моря плохо сказывалась на всем, и столь любимый Аньес запах морской соли означал, что скоро опять что-то придет в негодность.

Аньес была старшей дочкой шевалье де Кремьё и его супруги Сильвии. Обычно роль любимицы отца достается младшей из дочерей, однако в их семье вышло наоборот: Антуан души не чаял в Аньес, тогда как тихая болезненная Жанна оказалась под безраздельным влиянием своей немногословной матери. Девочки-погодки были непохожи в детстве, но с возрастом обретали все больше общих черт, так как дружили всегда и нежно. Бойкая Аньес защищала скромную и всего пугающуюся сестру, которая отчаянно страшилась окружающего мира. Жанне нравилось проводить время в одиночестве, читать, рисовать или вышивать, пристроившись в полутемном уголке. Аньес же бродила по холмам и долинам, заставила конюха учить ее ездить верхом, несмотря на запрет папеньки, а иногда добиралась даже до высокого холма на самом краю владений де Кремьё. Оттуда, с его плоской, обдуваемой всеми ветрами вершины, в ясные дни было видно беспокойное море.

Возможно, Жанна стала бы монахиней или прожила всю жизнь затворницей в доме, превращаясь в один из его неторопливых призраков; однако отец, в те годы еще ездивший в Париж довольно часто и встречавшийся там со старыми друзьями, сговорился о ее браке с Раймоном де Марейлем, когда девочке исполнилось десять лет. Следовало, конечно, сосватать вначале старшую дочь, однако любовь Антуана к «его девочке» оказалась столь сильна, что он поклялся: Аньес выйдет замуж по любви и только по любви. Она не просила у него такого подарка, да и о том, что Жанне предстоит стать супругой незнакомого человека, стало известно лишь несколько лет спустя. Если шевалье де Кремьё что-то решал, это было твердо. Он подписал необходимые бумаги с отцом Раймона, договорившись, что тот поможет обеспечить Жанну и даст ей достойную жизнь. В те времена бедность, постоянно окружавшая семью, еще не стала столь оглушающей.

Потом… Годы шли, и умер отец Раймона. Жанна подросла и с ужасом узнала об ожидающей ее участи. Аньес хорошо запомнила тот день, когда родители наконец рассказали о своих планах. Раймон де Марейль обещал не только взять невесту без приданого, но еще и каждый месяц выдавать суммы на содержание дома в Кремьё. А это значило – никто не умрет с голоду. Эти знатные люди не хуже бедняков знали, что такое выживание, и выше благополучия семьи ставили лишь гордость.

В тот день Жанна впервые закричала – тоненько, отчаянно, противясь родителям неумело и оттого еще более трогательно. Она сказала, что не хочет выходить замуж, да еще за человека, которого не знает. Аньес попыталась заступиться за сестру, однако ее никто не слушал. Когда же она заявила, что пока ни один кавалер не осаждает порог ее дома, дабы признаться в пылкой страсти именно к ней, Аньес де Кремьё, отец изрек, что все еще впереди. Деньги Раймона де Марейля помогут им всем. У Аньес появятся новые платья и возможность выезжать в свет, и там она выберет себе мужа по вкусу. А Жанне и вовсе не следует жаловаться: она будет жить гораздо лучше, чем когда-то могла предположить. Монастырь? Нет, они не могут себе этого позволить. Монастырю тоже надо жертвовать, ему не нужны нищие послушницы, будь они хоть сто раз знатны. Поэтому Жанна выйдет за шевалье де Марейля, и точка.

Аньес успокаивала сестру, говорила, что переубедит родителей и сама выйдет замуж за этого неизвестного шевалье (в великую любовь она не верила, зато долг перед семьей прекрасно знала), однако все попытки переубедить отца с матерью оказались тщетны. Родительская любовь бывает защищающей, пробуждающей, поддерживающей; однако она бывает и душной, словно слишком плотное одеяло, в которое тебя закутали с головой. Чета де Кремьё была свято уверена: от того, как они решили, будет только лучше. Никто им не поможет. Единственные родственники, брат Сильвии с женой и сыном, жили неподалеку и также не могли похвастаться особым богатством. Аньес цинично предположила, что деньги Раймона де Марейля будут кормить и дядю с тетей, и останется еще на костюмы кузену, большому франту. Нельзя сказать, что она была далека от истины.

Возможно, Антуан втайне опасался, что Раймон не захочет сочетаться браком со своевольной и умной Аньес, которая могла учинить то, что благородной даме совсем не пристало. Например, высказаться дерзко или поступить своевольно. Военному нужна покорная супруга, как, например, Сильвия, соглашавшаяся со всеми решениями мужа и во всем его поддерживавшая. Аньес унаследовала характер деда, бывшего, по слухам, большим оригиналом, и вряд ли подошла бы Раймону. Жанна для подобного брака годилась идеально.

Когда Аньес исполнилось шестнадцать, а Жанне – пятнадцать, в Кремьё появилась мадам де Салль. Эта весьма дальняя родственница продолжала традиции семьи: она недавно овдовела, а особенным богатством ее муж не отличался. Единственное, чего хотела мадам де Салль для себя в ближайшие годы, – это тихого пристанища. Она принесла в семью немного денег, и ее приняли с радостью. Ее бы приняли и так, потому что, несмотря на всю свою расчетливость, продиктованную бедностью, почти все члены семьи отличались добросердечием. Аньес сразу снискала расположение Элоизы, и та добровольно взяла на себя роль воспитательницы девочек: предыдущая гувернантка исчезла год назад, так как ей перестали платить. Мадам де Салль полюбила обеих девочек, однако Аньес, с ее живым характером и любознательностью, пробудила в Элоизе лучшие чувства. Она тяжело переживала свое увечье и стеснялась показываться в больших компаниях, хотя никогда в этом не призналась бы; Аньес же словно не замечала испорченного оспой лица, а видела ту красавицу и острую на язык Элоизу, какой та была всего несколько лет назад. С появлением мадам де Салль в доме стало веселее, и даже Жанна стала понемногу свыкаться с неизбежностью грядущего брака. Вдруг Раймон де Марейль не так уж и плох, убеждала ее сестра. Вдруг он благороден и поймет, что к супруге надо относиться нежно и не тревожить ее слишком часто.

Видимо, Жанна так отчаянно боялась брака, что судьба благоволила ей: свадьба все время откладывалась. Раймон пропадал на войне и ни разу не показался в Кремьё, а отец, никогда не умевший затребовать причитающееся, не знал, как бы намекнуть жениху, что невеста уже вполне созрела для замужества. Заставлять шевалье де Марейля исполнить долг – это так… некуртуазно. И хотя положение семьи становилось все хуже, Антуан, сцепив зубы, молчал.

В конце концов дело решила в некоторой степени Элоиза. Видя, что не только Жанна мучается непонятностью своей судьбы, но и Аньес не может выйти в свет, так как у нее нет достаточного количества платьев для этого (по правде говоря, к тому моменту оставалось всего одно приличное), и те, что есть, все в дырках, мадам де Салль заставила Антуана де Кремьё написать Раймону. В письме, составленном чрезвычайно вежливо, отец интересовался, собирается ли шевалье исполнять взятые на себя обязательства. Через некоторое время пришел ответ, также невероятно вежливый. Раймон от обязательств не отказывался, однако сетовал, что не может прибыть в Кремьё сразу. Была зима, и шевалье полагал, что сможет выкроить несколько дней весной, дабы исполнить долг. В качестве извинения он прислал крупную сумму, с тем чтобы невесту подготовили к свадьбе. И хотя пышного празднества шевалье не желал, высказавшисьоб этом прямо, все равно полагалось пригласить некоторых соседей и родственников. Благо их набралось немного.

Жанна, которая, по всей видимости, втайне надеялась, что свадьба не состоится, упала в ноги отцу и попросила не обрекать ее на жизнь с незнакомцем, однако Антуан был неумолим. Сильвия же, прекрасно знавшая, какие слова могут воздействовать на дочь, мягко напомнила о долге перед семьей. Если Жанна откажется выходить замуж, не исключено, что через некоторое время придется продать дом и съехать – нет, пока не в рыбацкую хижину, но в крохотные комнаты в Руане. Придется искать работу, и разве Жанна мнит себя прачкой или служанкой?

Девушку, впрочем, убедила не перспектива провести остаток жизни в нищете, а вкрадчивые слова о долге. Жанна, несмотря на отстраненность от мира сего, все-таки понимала, чем грозит семье ее непослушание. А потому она встала с колен, выпрямилась, кивнула и склонила голову перед родителями.

Только Аньес знала, как ей горько.

Только Аньес и, быть может, мадам де Салль осознавали, что Жанна вряд ли создана для вынужденного брака, хотя и пытались помочь ее смирению. Если бы ей дали возможность влюбиться, ее любовь стала бы легкой, как крылышки мотылька, и такой же красивой. Были в окрестностях юноши, заглядывавшиеся на младшую дочку Кремьё, однако она была обещана, и потому никто не обивал порог старого дома. А отец так и не согласился на то, чтобы заложницей семейного благополучия сделалась Аньес. Она готова была пойти на все, полагая, что выживет в любой ситуации, однако Антуан был неумолим.

Потому оставшееся до свадьбы время Аньес потратила на то, дабы успокоить сестру и заставить ее поверить, что брак с Раймоном де Марейлем – не самое худшее, что может приключиться в жизни. Мадам де Салль, терзаемая жалостью, написала своим знакомым в Париже, оставшимся с прежних, более благополучных времен, чтобы выяснить хоть что-то о женихе. Сведений пришло мало, однако они успокоили женщин: за Раймоном не было замечено никаких сомнительных похождений или скандалов, и он считался весьма привлекательным и благородным человеком. Это немного подбодрило Жанну, однако она по-прежнему дрожала как осиновый лист, стоило лишь заговорить о браке. Но больше не умоляла. Мольбы закончились, а вкус долга знали все.

День свадьбы неумолимо приближался и вот подкатился совсем близко; Раймон прислал письмо, в котором извещал, что из ставки герцога его отпустили ненадолго, и он приедет всего на несколько дней. Слуги украсили цветами домашнюю часовню, родичи и соседи подготовили наряды, в большинстве своем скромные, а в комнате Жанны висело на стене лиловато-жемчужное подвенечное платье, простое и прекрасное. Жанна смотрелась в нем, словно принцесса призраков, неведомым ветром занесенная в мир живых. Она замкнулась в себе и исполняла все, что требовали, однако страх сквозил в каждом ее движении.

Ближе к вечеру Аньес вышла из дома в сад, чтобы срезать несколько роз для гостиной… И тогда Раймон и приехал.

Она поняла, что это именно шевалье де Марейль, и в этот миг остро пожалела, что не настояла на своем, не переубедила отца выдать замуж сначала ее, а потом уже распоряжаться судьбою Жанны. Не годится вот так, сразу, понять, что хотела бы стать супругой мужчины, который завтра возьмет в жены твою сестру и которого ты до сих пор никогда не видела. Но Аньес преследовало смутное ощущение, будто она уже когда-то встречала Раймона. Может, в снах или мечтах он являлся ей, как воплощение того человека, рядом с которым будет не скучно и… чувственно. За ним, словно длинный плащ, стелился целый мир, которого Аньес не знала, но жаждала узнать. Она прикасалась к этому миру через мечтания, чтение, рассказы родителей и мадам де Салль, а Раймон мог бы стать проводником и провести ее туда. В этот миг Аньес остро пожелала, чтобы все сложилось как-нибудь иначе. Пожелала – и устыдилась, так как это была плохая мысль. Чтобы не поддаваться искушению, Аньес не спустилась к ужину, попросив Элоизу извиниться за нее, и провела вечерние часы с Жанной, которая не могла проглотить ни кусочка.

Сестра при знакомстве на жениха еле глаза подняла и тут же снова спряталась в коконе показного безразличия. Аньес выпытала у нее, что Раймон Жанне не слишком понравился, более того, он испугал ее больше, чем рассказы о нем. Рядом с ладным, высоким и сильным шевалье Жанна смотрелась будто полумертвая птица, взятая в ладони. Она отчаянно не желала этого замужества – еще отчаяннее, чем когда впервые узнала о нем. Теперь, увидев будущего мужа, Жанна окончательно впала в уныние.

Аньес утешала ее как могла, однако, возможно из-за неполной своей искренности, эти утешения не подействовали. В глубине души Аньес не понимала: как можно не пожелать выйти замуж за шевалье де Марейля? Старые знакомые мадам де Салль не соврали, он благороден и прекрасен. Да и от слов своих не отказывался, и обещал содержание всей семье… Чего еще желать?

Как наивна она была тогда.

Глава 11

Свадьба состоялась, конечно же. Родители прослезились, дядя и тетя выглядели растроганными, а их сын, кузен Аньес и Жанны, – скучающе и надменно. Аньес никогда особенно не любила Кантильена, молодого человека невеликого ума и сомнительных моральных правил. Сколько она себя помнила, он вечно ныл, сетовал на бедность и удаленность семейного поместья от Парижа. Дядя время от времени отправлял его ко двору, где Кантильен вовсю транжирил имеющиеся средства и ввязывался в дуэли. Приезжая домой, он рассказывал о своих подвигах, большинство из которых (Аньес в этом не сомневалась) были вымышленными.

Но в тот день Кантильен ее не волновал. Она его вообще почти не замечала. Аньес изо всех сил старалась остаться в тени, сделать так, чтобы не подойти к Раймону близко, не столкнуться с ним взглядом. Это было бы нечестно по отношению к Жанне. Это ее муж, теперь перед Богом и людьми, и желать его – уже не просто запретно, но… преступно. Такой смеси раскаяния, жалости и жгучего стыда Аньес никогда до тех пор не испытывала. Она стояла, опустив пылающее лицо, и сохраняла на нем маску отрешенного спокойствия. К счастью, никто ни о чем не догадался, даже Элоиза.

А потом молодожены вышли из церкви и не успели войти в дом, как появился гонец от генерала Гассиона. Раймон бегло просмотрел переданное ему послание, извинился перед супругой и ее родителями, быстро решил вопрос об отъезде Жанны в Марейль, подписал все бумаги, которые должен был, обеспечив тем самым семью де Кремьё до скончания века, сел на лошадь и был таков. Аньес и спохватиться не успела, как топот копыт растаял вдали, и в доме воцарилась некая растерянность, щедро приправленная радостью. Радостью избавления от нищеты, от долгов, от неопределенности, угнетавшей всех в последние годы. Несмотря на отсутствие жениха, торжественный ужин все же состоялся, и Жанна сидела во главе стола, одинокая и очень бледная.

А на следующий день сестра заболела.

Это была одна из тех стремительных простуд, что подкрадываются незаметно и вдруг овладевают даже молодым организмом, который не может – или не хочет – сопротивляться. Видимо, слишком глубоко Жанна переживала свой вынужденный брак. Гости едва разъехались, в доме оставались только Кремьё да Мюссе, дядя с семьей. К Жанне даже не успели вызвать врача, так как полагали, будто болезнь пройдет сама через день-другой. Мало ли простуд на вечно сыром побережье!

На третий день после свадьбы Жанна умерла.

Потрясенные родственники стояли вокруг кровати, на которой покоилось замершее в смертном оцепенении тело юной девушки, только что ставшей женой богатого дворянина. В смерти Жанна выглядела не страшно, а прелестно: и так тонкие черты лица ее заострились, приобретя эльфийскую прозрачность, и девушка казалась такой счастливой, будто бы видела хороший сон. Наверное, так оно и было. Смерть оказалась для Жанны предпочтительнее жизни с незнакомцем, который даже не соизволил провести с ней брачную ночь.

В этот момент все были преисполнены скорби, и лишь Аньес – ненависти, глубокой, потрясающей ненависти, чистой и яркой. Она ненавидела Раймона де Марейля, оказавшегося столь равнодушным. Он показался ей человеком, способным вдохнуть жизнь даже в камень. И уж несомненно, он сумел бы убедить Жанну, что брак не так страшен, как ей казалось. Проведя много времени с мадам де Салль, которая была с воспитанницами более чем откровенна, Аньес окончательно перестала опасаться интимной стороны супружеской жизни. Вряд ли бы Раймон вел себя грубо с таким нежным цветком, как Жанна. Скорее всего, он бы сумел успокоить ее. Но он уехал, не подумав о ней. Это было бесчестно.

С другой стороны, как он мог о ней думать, ведь она для него – такая же незнакомка? Только время делает из людей хороших знакомых, потом – друзей, потом – возможно, влюбленных. Да, бывает, чувство вспыхивает внезапно, словно падающая звезда на небосклоне; однако большинство лишено радости мгновенной любви. И приязнь между Раймоном и Жанной проросла бы, как подснежник. Только ни он, ни она об этом не знали.

А потому Аньес люто, бешено ненавидела себя, полагая, будто она во всем виновна.

Она сказала об этом Элоизе, едва они остались вдвоем в тот страшный день. В доме царила такая растерянность, что никто и не думал послать за священником, дабы тот отпел Жанну. Решили отложить это на утро. А потому Аньес затащила мадам де Салль к себе в комнату и рассказала все.

О том, как преступила одну из заповедей Господних – посмела хотя бы на несколько мгновений в мыслях возжелать мужчину, предназначенного сестре. О том, как не могла справиться с завистью и болью, когда Жанна стала супругой Раймона. О том, как убила ее своим неверием в ее силы и ее счастье. Аньес выпалила все это и разрыдалась.

Мадам де Салль не стала ее утешать. Жесткими, будто стальными, пальцами она вцепилась в подбородок девушки, заставила ее поднять заплаканное лицо и посмотрела прямо в глаза. И Аньес вдруг перестала рыдать.

– Милая моя, – отчеканила Элоиза, – не слишком ли много ты на себя берешь, полагая, будто одним постыдным желанием способна отнять жизнь? Или тебе кто-то сказал, что ты можешь стать равной Богу? Как в этот черный час ты смеешь скорбеть не о сестре, а о себе? О своих недостойных мыслях, которые одолеют тебя небось еще не раз! Какая мелочь по сравнению с тем, что сестра, которую ты так любила, сегодня умерла. Смотри на меня, Аньес де Кремьё! – прикрикнула она на девушку, которая попыталась в ужасе отшатнуться. – Ты всегда думала о себе, но сегодня тебе придется подумать о других. Разве ты не поняла, что означает для твоей семьи эта смерть? Даже если оставить в стороне ужас потери близкого и родного человека. Жанну все любили. Но, кроме того, она являлась заложницей вашего благополучия. Она – жертва, которую вы все принесли, чтобы жить в сытости. Скажешь, это не так?

Вот тогда-то Аньес и узнала, что такое подлинный стыд.

Позже она поняла, что в душе Элоизы, возможно, также говорило чувство вины, не меньше, чем ее собственное. Ведь мадам де Салль тоже уговаривала Жанну вступить в нежеланный брак, считая, будто та способна перемениться. И много позже, обсуждая с Элоизой эти дни, обе признали свою ошибку. Жанна не предназначена была для такой доли, однако никто не слушал ее, списывая страх и нежелание выходить замуж на девичьи капризы. Аньес следовало быть более убедительной, надавить на отца посильнее… Но в тот вечер она просто стояла, уткнувшись в плечо Элоизы, и скулила, словно бродячая собачонка.

А потом вытерла слезы и сказала:

– Надо спуститься вниз. И позвать всех.

Семья собралась в гостиной, откуда еще не убрали свадебные украшения. На столике в углу стоял букет, собранный Аньес в день приезда Раймона. Отец помертвел лицом, мать сидела как статуя, дядя с тетей имели вид скорее встревоженный, а Кантильен не удостоил всех своим присутствием. Аньес обрадовалась, что его нет. Слезы высохли, и требовалось что-то решить.

Элоиза не зря говорила о том, что благополучие семьи снова на волоске. Раймон де Марейль обязался поддерживать родственников своей молодой жены сразу после заключения брака, однако этот контракт будет расторгнут, если она умрет, не родив наследника, или же окажется бесплодной. Брак и затевался-то ради продолжения рода, чтобы у богачей Марейлей появились дети, которые смогут унаследовать состояние и земли. Смерть Жанны через три дня после свадьбы – это кошмар для родственников не только потому, что они потеряли любимую дочь, сестру, племянницу, но и потому, что это – дорога к нищете, снова открывшаяся взорам. Вряд ли Раймон окажется столь великодушен, что пожмет плечами и женится на старшей дочери де Кремьё.

Аньес не помнила, кто первым произнес вслух эту мысль. Точно не она. Она хотела, чтобы всплыло какое-нибудь решение, и вдруг – посреди разговора прозвучали слова, заставившие всех затаить дыхание. Кажется, это говорила тетя де Мюссе. Она осторожно поинтересовалась: а что, если пока не сообщать Раймону о смерти Жанны? Соседи разъехались, и только семья знает о ее кончине. Еще слуги, но их всего несколько и они преданы, они будут молчать.

Отец потрясенно поднял голову:

– О чем идет речь? Мы должны похоронить мою дочь, отпеть ее…

– Но правда в том, что вместе с нею мы похороним и себя, – заговорила мать, молчавшая до сих пор. Аньес смотрела в ее разом постаревшее лицо, испещренное глубокими морщинами. А ей казалось, что родители еще молоды… – Мы принудили Жанну к этому браку, считая, что это пойдет на пользу всем. И теперь у нас нет ни Жанны, ни пользы. Ах, я готова была бы нищенствовать, лишь бы моя девочка была жива…

– Но если ее больше нет, – мягко произнесла тетя де Мюссе, – вы можете послать весть шевалье де Марейлю, и что он предпримет? Он в армии. Армия опасна. Если его убьют через месяц или полгода, разве будет так важно, что его состояние достанется родственникам его жены?

– Люси! – ужаснулся дядя. – О чем ты?

– Всего лишь о том, что можно пока не сообщать шевалье де Марейлю.

– Это невозможно, – устало обронил отец. – Жанна слегла, это правда, однако по выздоровлении она бы поехала в Марейль. Там ждут ее. Шевалье отправил письмо управляющему.

– И если она не приедет, возникнут вопросы, – пробормотала Элоиза рядом. Аньес покосилась на нее.

– Да бог бы с ним, с состоянием, – всхлипнул отец. – Я бы все сокровища мира отдал, чтобы воскресить мою девочку…

Дядя, минутой раньше с упреком посмотревший на жену, теперь задумчиво обводил глазами собравшихся.

– Но мы не можем воскрешать мертвых, – сказал он наконец. – Единственное, что мы можем, – это позаботиться о живых. Никто не решается произнести это вслух? Я скажу. Без денег де Марейля вы пойдете по миру, Антуан. И мы вслед за вами, если Кантильен продолжит тратить состояние так, как делает это сейчас.

– Я знаю, – сказал отец. – Я неспособен обеспечить свою семью. Увы, я родился не торговцем, да и управляющий из меня негодный. И притом я желал своей дочери счастья…

– У вас осталась еще одна дочь, – сказала тетя. И все посмотрели на Аньес.

Она видела, как меняются их лица, как одновременно всеми овладевает одна и та же идея, догадка, зарождающийся план, и все, все, кроме Элоизы, смотрели с надеждой. Элоиза пришла в ужас.

– Нет, – прошептала Аньес и выкрикнула: – Нет!

– Но ведь это же… это безумие, – попыталась воззвать к благоразумию мадам де Салль. – Послушайте, вы не можете ее заставить! Нужно честно написать Раймону де Марейлю и предложить второй брак! Если шевалье все равно на ком жениться, то он согласится.

– Вряд ли он возьмет девушку, чья сестра не прожила и трех дней после заключения брака, – возразила тетя. – Скорее постарается отыскать себе более подходящую невесту. Но если мы не скажем, что Жанна умерла…

– И что же? – хмуро спросила Элоиза. – Вы обречете Аньес на жизнь во грехе?

– Это не грех, ведь речь идет о спасении.

Тетя Люси всегда отличалась простыми взглядами на жизнь.

Потом они очень долго спорили. Голоса то повышались, то опускались до свистящего шепота. Говорили о том, как Аньес похожа на сестру, и никто ведь не знает, что сегодня умерла именно Жанна, а Раймон – тот едва взглянул на невесту и вряд ли заметит подмену после долгой разлуки. Что Аньес сумеет управлять домом гораздо лучше сестры, что она сумеет солгать мужу, и ложь эта во спасение, спасение для всех. Они говорили все – даже скорбящие родители, которые увидели выход из, казалось бы, безвыходного положения. Элоиза возражала, горячась, и сжимала кулаки, пытаясь отстоять жизнь Аньес, ее совесть, ее душу.

Сама Аньес молчала и слушала и с каждым произнесенным словом понимала: она хочет оказаться далеко отсюда, как можно дальше, и немедленно.

Потому, когда она негромко произнесла:

– Я сделаю, – ее услышали все. И умолкли.

– Послушай, ты не должна… – начала Элоиза, однако Аньес остановила ее легким жестом.

– Дело не в долге… вернее, не только в долге. – Она не стала объяснять, что теперь в пожизненном долгу перед Жанной. – Я сделаю все, чтобы жертва моей сестры оказалась не напрасной. Завтра я уеду.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Метро 2033» Дмитрия Глуховского – культовый фантастический роман, самая обсуждаемая российская книг...
Книга, которую вы держите в руках, посвящена жизни и творчеству великого мусульманского теолога и мы...
«Наших бьют!» – последнее прижизненное издание произведений Хантера Томпсона, автора прославленного ...
Британский физик Дэвид Дойч – не только один из основоположников теории квантовых вычислений, но и ф...
Язык этой книги будет понятен самому широкому контингенту читательниц, начиная уже с 8-летнего возра...
Единственной любовью сурового и нелюдимого инквизитора Армандо стала женщина, обвиненная в колдовств...