Жена-незнакомка Остен Эмилия
– Во время осады Тионвиля герцог отсылает лучшего своего маршала? Только лишь для того, чтобы он посетил светские салоны? – Раймону это казалось не особо правдоподобным.
– Возможно, и еще зачем-то, но Гассион ответил мне, что прибудет в Париж пятнадцатого июля. А это через три дня.
– Вы так дружны со Львом Франции? – спросила Элоиза с любопытством. Бальдрик пожал плечами.
– Он приходится мне троюродным братом по материнской линии. Дальнее родство, но мы уважаем друг друга и обмениваемся посланиями, когда находит настроение или выдается повод. – Бальдрик посмотрел на Раймона искоса, и тот догадался: друг беспокоился о нем и написал своему бывшему командиру, стараясь разузнать, что именно тот думает и намерен делать. – Конечно, его гасконское происхождение дает о себе знать, и письма его расцвечены в основном описаниями баталий и увеселений в окружении герцога, однако попадаются интересные абзацы. Как бы там ни было, через три дня он будет в Париже. Мы обязательно должны встретиться с ним.
– И попытаться склонить на сторону де Бофора? – скептически произнес шевалье де Марейль. – Гассион терпеть не может этого разряженного петуха. Затея изначально обречена на провал.
– Нет, чтобы рассказать ему всю правду, которую вы поведали мне.
Наступило молчание, которое нарушила Жанна.
– Однако, барон… вы уверены, что это именно то, что необходимо?
– Мадам, – Бальдрик улыбнулся и легко поклонился ей, – это самое лучшее, что мы можем сделать! Гассион обладает властью, связями и имеет доброе отношение к вашему супругу. И если он приезжает, чтобы заверить королеву и кардинала в верности герцога Энгиенского и вверенной ему армии, то сможет доказать это, раскрыв намерения заговорщиков. Однако за услуги можно получить награду.
– И я знаю, какой она будет, – закончил Раймон, перед которым план друга нарисовался во всей красе. Да, пожалуй, это может сработать. Немного нахальства, бездна уверенности и – стоять до конца.
– Ну а пока стоит написать госпоже де Венар, – предложил Бальдрик. – И уверить ее, что вы согласны с ее условиями и сделаете, как она велит. Пусть змеи успокоятся и не думают, что мы опасны.
Гассиону было тридцать два года, и он представлял собою тот великолепный образец человека и воина, на который Раймону в молодости очень хотелось походить. Повзрослев же, шевалье понял, что характером сильно отличается от талантливого полководца. Воспитанный как паж герцога Энгиенского, Гассион был предан своему сюзерену до мозга костей. Ришелье называл его Войной и недалеко уходил от истины.
Он прибыл в Париж дождливым июльским утром в сопровождении всего четверых солдат, остановился в своей любимой таверне неподалеку от Пале-Рояля и, едва успев смыть с лица и рук дорожную пыль, позвал к себе ожидавших его Раймона и Бальдрика. Когда те вошли в комнату с низким потолком, где не было ничего, кроме кровати, стола, стула и небольшого сундука для вещей, Гассион как раз восседал на этом самом сундуке и увлеченно читал одну из бумаг; остальные раскладывал на столе ординарец. Если Гассион не спал и не воевал, он работал; если не работал, то пил не пьянея и рассказывал скабрезные истории; а если и этим не занимался, то слонялся по округе, скучая, и вот это было самое страшное. Именно заскучав, он явился в палатку к Раймону и прочел письмо от Жанны. Все знали, что из этого вышло.
Маршал был черноволос, с кудрявой пышной шевелюрой, и парика не носил, зато давно уже обзавелся солидной острой бородкой и усами, вызывавшими неизменное восхищение у дам. Одевался он просто, как и подобает военному, у которого не имеется времени на изыски. Увидев старых товарищей, Гассион широко улыбнулся, шагнул им навстречу и обнял по очереди обоих.
– Ну, я гляжу, вы еще дадите фору молодым, дорогой мой Бальдрик! – проговорил он. – Судя по тому, как вы держитесь, в свободное время не выпускаете шпагу из рук? Хорошо, хорошо! А вы, шевалье де Марейль, – тут он нахмурился, – не приказа ли моего просить явились? Так вот, я его не дам, пока не скажете, что сделали.
– О, я сделал много больше того, что вы предполагали, сударь, – усмехнулся Раймон. – Однако в том я признаюсь вам лишь наедине.
– Выйди, Ксавье, – велел Гассион ординарцу. Тот молча ушел и плотно закрыл дверь. Раймон знал: никого сюда не впустит и сам подслушивать не будет.
Вновь рассказывать все – на сей раз не просто другу, а маршалу – оказалось труднее. Раймон тщательно подбирал слова, иногда ему помогал Бальдрик. Когда рассказ был закончен, Гассион, молча сидевший все это время, встал и прошелся по комнате. Вид он имел задумчивый.
– Прекрасная история, дорогой Раймон, – наконец сказал маршал. – И весьма скользкая. Я верю, что ваша… хм… жена говорит правду, и вы можете относиться к этому как заблагорассудится, но чего же вы хотите от меня?
– Мы предполагаем, что вы приехали к ее величеству, – осторожно заметил Бальдрик.
– Ах, родственник! Вы проницательны, этого не отнять. Действительно, мой сюзерен получил от своей возлюбленной сестры несколько тревожных вестей. Именно поэтому я нахожусь здесь в разгар кампании. Впрочем, боюсь, я не опоздаю к развитию военных действий: Тионвиль вполне способен продержаться еще месяц, а то и все два. Итак, вы правы. Завтра я встречаюсь с королевой и его высокопреосвященством. Герцог Энгиенский передал им целый ворох бумаг, которые у него еще хватает терпения писать! – Гассион досадливо махнул рукой. – И я вижу, что не зря отправился. Покушение на Мазарини, заговор в самом сердце страны… И это – когда мы воюем с испанцами, будь они прокляты! Или благословенны, иначе мы бы заскучали, да, говорю вам, заскучали.
Он остановился у стола, побарабанил пальцами по столешнице, смахнув рукавом на пол несколько листков, но и не подумал их поднимать.
– Ну, так вы это знаете. Чего вы хотите?
– Только лишь возможности получить аудиенцию у его высокопреосвященства, – сказал Раймон.
Гассион, прищурившись, посмотрел на него.
– Вы желаете обмена, – догадался он. – Вы расскажете Мазарини о заговорщиках все, что знаете, и поможете раскрыть их планы, а взамен выторгуете себе женщину. Умно, судари мои, умно! И может сработать. Если, конечно, женщина того стоит. Как, шевалье де Марейль, – стоит она того?
– Несомненно.
– Ба! Какие разительные перемены! И только посмейте еще раз возразить мне, дружище, я вам напомню эту историю. – Гассион почесал бородку. – Не знаю, получится ли у вас что-то, право слово, больно уж затейливо вышло. – Он подумал и спросил вдруг: – А Жанна ваша, какова она собою? Я запамятовал, как вы описывали ее. Похожа ли она хоть немного на королеву?
Раймон удивился вопросу, однако дал ответ:
– Некоторое сходство есть. Она тоже белокура и невысока ростом, однако черты лица совсем другие. Она ведь из Нормандии, там до сих пор живут потомки Вильгельма Завоевателя, и жизнь иная.
– Да, да, – отвечал Гассион рассеянно. – Что ж, вот вам мой совет: я возьму с собою на аудиенцию вас, но вы же возьмите ее. Будет лучше, если Мазарини ее увидит.
– О мой Бог! – протянул Бальдрик. – Так что, слухи – правда? Королева и первый министр…
– Не стоит так громко говорить об этом, – недовольно заметил Гассион. – В Париже даже воробьи обучены подслушивать, а парочка этих назойливых птиц как раз чирикает на подоконнике! Я и сам не уверен, правда ли все, что говорят, и до какой степени правда. Но попробовать стоит. Если кардинал благоволит к королеве, а так и есть, он может сжалиться над невинной бедной девушкой, спасавшей престарелых родителей. Так ведь? – Он усмехнулся, и его не слишком красивое, но живое лицо преобразилось. – Вы просите у меня помощи, мой друг. Хорошо! Мне и самому любопытно будет взглянуть на женщину, которая сумела достучаться до вашего сердца.
Жанна испытывала волнение перед знакомством с кардиналом, однако Гассион заинтриговал ее гораздо больше. Раймон часто упоминал о нем в письмах, и даже злясь на его приказ, о сути которого шевалье в конце концов поведал Жанне, он все равно никогда не переставал уважать маршала. А потому, оказавшись в одной карете со знаменитым человеком, Жанна рассматривала его не с меньшим любопытством, чем он ее.
– Ну что же, – произнес Гассион, вдоволь насмотревшись, – вы еще прекраснее, чем я полагал, мадам! Я ведь могу называть вас так? Честно говоря, ваша история вызвала во мне живейший отклик, хотя не уверен, что на месте Раймона я не отправил бы вас на виселицу. Вот потому, – обратился он к шевалье де Марейлю, – я и не женюсь никогда. Посмотреть хотя бы на вас, ха! Столько мороки.
– Маршал так шутит, – объяснил Раймон несколько обескураженной Жанне. Та ответила Гассиону задорной улыбкой.
– Но я и не пойду за вас замуж, сударь! Простите, если заранее огорчу вас отказом.
Гассион расхохотался.
– Ну, Раймон, вы еще будете меня в молитвах прославлять. Отлично, мадам, отлично! Держитесь так же уверенно, только кардиналу не дерзите. Мазарини плохо понимает шутки.
Аудиенция была назначена на раннее утро, когда большинство аристократов еще только добирается до постели после бала. Однако во дворце увеселения сейчас устраивали редко, ведь скорбь по скончавшемуся королю еще не завершилась. Пока дворянский мир засыпал, чтобы очнуться к середине дня и потребовать завтрак, Джулио Мазарини решал в своих покоях важные государственные вопросы. И Гассиона, которого сопровождала чета де Марейль, провели к нему незамедлительно.
Мазарини, облаченный в алую сутану и кардинальскую шапочку, сидел за столом и что-то быстро писал. Его секретарь шуршал бумагами в углу как мышь. День выдался пасмурный, света не хватало, и потому зажгли свечи – но немного, так как Мазарини не любил тратить зря ни деньги, ни воск, ни время.
Гассион поклонился, де Марейли тоже. Оторвавшись от бумаг, кардинал положил перо и проговорил приятным голосом, в котором еще отчетливо слышался итальянский акцент:
– Так, так! Гонец из ставки герцога Энгиенского!
– И ваш верный слуга, монсеньор, – снова поклонился Гассион, разом ставший серьезным, и подошел, чтобы поцеловать кардинальский перстень. – А также ее величества и дофина, да хранит их Господь.
– Вижу, вы доставили мне послание. – Мазарини изящно протянул руку.
Кардинал был красивым мужчиной, и, рассматривая его, Жанна понимала, отчего королева благоволила к нему. Это южное обаяние, помноженное на острый ум и приятную внешность, могут вскружить голову любой женщине. Жанна крепче взялась за руку Раймона, и тот успокаивающе накрыл ее пальцы своими.
– Об этом мы поговорим позже, когда останемся с вами наедине, – произнес Мазарини, бегло просмотрев бумаги. – Сейчас же объясните мне, почему вы попросили аудиенции еще и для этих людей?
– Ваше высокопреосвященство, шевалье де Марейль – мой верный слуга и незаменимый помощник, капитан роты. При Рокруа он получил серьезные ранения и был отослан домой, тем более что я выяснил – он два года не видел жену. Однако если бы дело шло только о семейной истории, весьма необычной, но все же истории! А говорится в ней еще и о заговоре герцога де Бофора.
– Продолжайте, – резко велел весьма заинтересовавшийся Мазарини.
… Час спустя его высокопреосвященство сидел, откинувшись в кресле и совершенно позабыв о присланных герцогом Энгиенским бумагах, и молчал. Молчали и остальные – Гассион, вставлявший реплики по ходу повествования, Раймон, чье отсутствие красноречия было оценено кардиналом по достоинству, и Жанна, которой Мазарини велел самой рассказать историю. «Я хочу услышать о твоем грехопадении из твоих уст, дитя», – сурово произнес он, и Жанна не посмела воспротивиться. Она рассказывала искренне, без притворства, не стараясь себя оправдать и обелить. Кардинал – опытный политик, и он почует ложь. Да и сколько можно лгать? Жанна смертельно от этого устала.
– Я давно такого не слыхал, – произнес наконец Джулио Мазарини. – И это поразительная история, в которой множество виновных. Правда, не вы, маршал Гассион, вам тут вменить нечего.
– Монсеньор, – сказал Гассион, – я смею заметить: несмотря ни на что, эти люди остаются верными вам. Они сами пришли к вам за советом и подсказкой, надеясь на вашу мудрость и доброту…
– Ну, ну! – недовольно прервал его Мазарини. – Не хватало еще, чтобы вы мне льстили! Вам это настолько несвойственно, что я пребываю в возмущении.
– О, хорошо, если так, – Гассион возвратился к своему обычному, чуть насмешливому тону. – Тогда позвольте мне сказать по-другому. Я вижу перед собой великого и умного человека, которому всегда стану служить. И я вижу два выхода. Могу ли я сказать о них?
Кардинал благосклонно кивнул. Жанна поняла, что лесть Мазарини слушает часами каждый день и, встретив человека довольно дерзкого и говорящего прямо, испытывает удовольствие. До определенной черты. Говорили, что кардинал самолюбив, не любит шуток и откровенной наглости, однако всегда готов выслушать смелые мысли.
– Первый из них, несомненно, законен и при этом чреват скандальными последствиями. Мадемуазель де Кремьё уходит отсюда в сопровождении стражи и обвиняется в преступлениях против церкви и общества. О результате этого можно даже не рассуждать. Каким будет решение о судьбе шевалье де Марейля и сообщницы мадам де Салль, а также всех остальных, знавших об этом семейном деле, судить вашему высокопреосвященству.
Мазарини молча кивнул, давая Гассиону возможность договорить.
– Но есть и второй путь. Заговорщики, среди которых Матильда де Венар, а возможно, и Кантильен де Мюссе, убеждены, что им удалось подчинить своему влиянию шевалье де Марейля и его супругу. Если вы предоставите последним возможность искупить свою вину, они помогут вам справиться с теми, кто идет против трона. Герцог де Бофор может долго досаждать, таков уж его характер. Это человек мелочный и обиженный. А я слышал, что на ваше высокопреосвященство было совершено покушение несколько дней назад. Полагаю, оно лишь первое в череде многих.
Гассион умолк, ожидая ответа кардинала. Жанна ждала этого с неменьшим трепетом. Мазарини молчал, полуприкрыв глаза, и в повисшей тишине тиканье напольных часов казалось очень громким. Было слышно даже, как ходит стража по коридору.
– Очень хорошо, – наконец произнес кардинал. – Я принимаю вашу просьбу и поручительство, маршал. Это будет знаком моего особого доверия. Но и долга. – Он взглянул на шевалье де Марейля. – Мне не нравится, что столь высокомерные люди, как герцог де Бофор и его союзники, досаждают мне. Если вы знаете, как справиться с ними без лишнего шума, если сумеете вызнать их планы и разоблачить этих людей, то получите прощение, и у истории не будет огласки.
Раймон опустился на колено перед столом кардинала.
– Ваше высокопреосвященство! Я знаю, что это прозвучит дерзко, однако, прежде чем я исполню свой долг и выполню ваше поручение, у меня одна просьба…
– Да вы нахал, шевалье, – произнес Мазарини с удовольствием. – И нахал благородный. Такие мне необходимы. Ну, высказывайте свою просьбу, скорее. Мне еще нужно обсудить дела с маршалом, а затем нас обоих ждет королева.
– Я прошу у вас разрешения на брак с Аньес де Кремьё.
Гассион хмыкнул, а Мазарини склонил голову набок.
– Вот как! А не стоит ли мне опасаться, что, если я дам подобное разрешение, вы нарушите обязательство и сбежите с женою, теперь уже законной, подальше от Парижа, а?
– Монсеньор, я знаю шевалье де Марейля много лет, – сказал Гассион прежде, чем возмущенный Раймон успел что-то произнести. – Он всегда был верен законам чести. Он не обманет вас и будет служить долго и верно.
– Мы не хотим больше жить во грехе, – тихо произнесла Жанна. Мазарини бросил на нее странный взгляд, а затем поднялся.
– Что же, идемте, – недовольно сказал он. – О, как все это утомительно! И вы идите с нами, Бюрже, – обратился он к секретарю, – вы мне понадобитесь.
Недоумевая, что задумал кардинал, Жанна тем не менее последовала за ним, опираясь на руку Раймона.
Идти пришлось недалеко: Мазарини привел всех в дворцовую часовню, еще не до конца отделанную, но уже украшенную картинами и статуями. Здесь, подойдя к алтарю, он опустился на колени и коротко помолился, а затем велел Жанне и Раймону подойти.
– Если уж вам так не терпится соединиться в браке, – произнес кардинал голосом кислым, словно надкусил дикое яблоко, – то я окажу вам великую милость, потратив несколько минут и поспособствовав этому. Ну, милейшая мадемуазель де Кремьё, – обратился он к Жанне, – понимаете ли вы, что вас будет венчать сам кардинал?
– Понимаю, – сказала она, – и объять не могу такой чести.
Мазарини кивнул, удовлетворенный ответом, велел паре опуститься на колени и начал обряд.
Жанне запомнился лишь алый, как свежая кровь, шелк кардинальской сутаны, тепло рук Раймона и движение его губ, когда он повторял священные слова за Мазарини. Склоненное лицо Христа на распятии. Кроткая доброта в нарисованных глазах Девы Марии. И с каждым словом, с каждым движением все больше охватывало Жанну чувство небывалого восторга и легкости. Если жила два года, не зная, что делать со своею влюбленностью и со всей своей жизнью, то избавление от этого дарит крылья. А обретено столь многое, что благодарить Бога она будет до конца дней.
И здесь звучало ее собственное имя – Аньес, – казавшееся чужим и неправильным. Сестрино имя давно слилось с ней, однако Аньес де Кремьё продолжала существовать, пускай только здесь и сейчас. Родители похоронили дочь под ее собственным именем, поставив над могилою лишь фигуру скорбящего ангела, не решившись написать на плитах имя той, что все еще оставалась жива, защищая их; вряд ли кто-то станет искать имена на стареньком семейном кладбище, и все же нужно выбить там имя Жанны. Она сражалась, как могла; не ее вина, что бой был проигран.
Когда обряд завершился и Раймон коснулся сухими губами губ своей уже настоящей жены, та едва устояла на ногах – от пережитого волнения и восторга, оттого, что голова шла кругом. Мазарини, взглянувший на нее, улыбнулся вдруг и сказал тем не менее сварливо:
– Не забывайте о долге, дети мои. Я исполнил ваше желание, выполните же и вы мое и выметите тараканов с наших улиц.
– Да, монсеньор, – поклонился Раймон.
– Ну все, все, ступайте. Бюрже, вы запомнили? Сможете свидетельствовать. А с вами, Гассион, мы должны поговорить особо. Вернемся же в кабинет.
Жанна и Раймон вышли на крыльцо Пале-Рояля, ослепленные утренним светом (день только начинался, а казалось, что век прошел!) и оба ошеломленные тем, что случилось. Шевалье де Марейль повернулся с улыбкой к своей возлюбленной и спросил:
– Ну, как мне теперь называть тебя? Боюсь, для всего света ты по-прежнему останешься Жанной де Марейль, однако я могу звать тебя твоим настоящим именем.
– А мне нравится быть Жанной, – отвечала она, крепко сжимая его руку. – Пускай так и остается. Имена – лишь звуки, которые мы произносим, когда хотим кого-то позвать; настоящие люди только у нас в сердце.
Раймон кивнул, и они направились к поджидавшей их карете.
– Что же теперь мы будем делать?
– Для начала – выкупим твое ожерелье, дорогая. Не стоит оставлять семейную ценность даже надежному ювелиру. Что же касается остального… Полагаю, поговорим с Бальдриком и мадам де Салль и подумаем о том, как выманить крыс из норы, – негромко проговорил Раймон. – Игра еще не закончилась, а мы выступаем против влиятельных людей. Однако я хочу уверить тебя, что мы справимся.
– Я только одно хочу еще спросить у тебя, – вздохнула Жанна, когда они устроились в карете и та покатила по парижским улицам. – После того как ты завершишь дела здесь, ты вновь покинешь Марейль и отправишься в армию?
Раймон некоторое время молчал, глядя в окно. Город давно проснулся, на шумных улицах было полно народу, однако в карете супруги могли чувствовать себя словно в тайнике. Никто не услышит. Здесь можно сказать что угодно.
– Я говорил с Гассионом, – произнес наконец Раймон. – Пока я не выплачу этот долг чести кардиналу, я не смогу покинуть окрестности Парижа. Вряд ли дело удастся завершить за пару дней. Значит, не раньше осени… А осенью Тионвиль падет или останется стоять неприступным до прихода тепла, армия отправится на зимние квартиры. Я уеду туда только будущей весной.
– Ты жалеешь об этом? – Она должна была смириться и отчаянно старалась. – Я знаю, война – это твоя жизнь.
– Я тоже так полагал, – кивнул Раймон, – однако теперь это лишь часть моей жизни. Я ничего другого не знал, а теперь знаю. Да, я уеду в ставку герцога, буду принимать участие в сражениях, пока идет война, но… Когда она закончится, я вернусь и останусь дома. Год, другой – я не смогу больше сражаться так, как раньше. Я уже постарел, моя дорогая, и слишком часто был ранен, и слишком много ран перенес на ногах, чтобы это не сказалось на мне. Вскорости я стану менее сильным и ловким.
– Я не хочу тебя потерять, – сдавленным голосом произнесла Жанна. – Только не теперь, когда свершилось чудо и мы можем быть вместе.
Раймон наклонился к ней и взял ее руки в свои.
– Обещаю тебе, – твердо сказал он, – ты не потеряешь меня. И ты должна этому поверить, потому что я никогда не лгу.
И Жанна поверила.
Эпилог
В саду было уже прохладно, однако Жанне не хотелось уходить. Ей нравилась прохлада, и нравился полупрозрачный осенний день, еще не успевший распрощаться с летом. Днем было тепло, как в начале августа, и лишь к вечеру подкрадывалась свежесть, сообщавшая о том, что осень началась. Третья осень в Марейле, совсем не такая, как остальные.
Книга лежала рядом, однако сегодня Жанна не могла читать. Раймон с Бальдриком давно должны были возвратиться, а их все нет и нет. Элоиза сказала, что подождет за вышиванием, и ушла в дом. Жанна видела, как волнуется компаньонка. Несколько дней назад барон де Феш сделал ей предложение руки и сердца, и мадам де Салль, не медля, согласилась. Если все будет хорошо, свадьба состоится в октябре. Если…
Заговор Высокомерных, как называли задумку герцога де Бофора и его союзников, провалился. Остатки этого костра еще дотлевали, однако становилось понятно, что свалить Мазарини не удастся. Сейчас Раймон и Бальдрик находились в Париже, где завершалась эта история. Шевалье де Марейль и барон де Феш приняли непосредственное участие в том, чтобы расстроить планы заговорщиков. Благодаря тонкому ходу, придуманному Бальдриком, Матильда де Венар получила приказ покинуть страну и вынуждена была уехать. Кантильен, ставший ее любовником, растерялся настолько, что затеял поединок с одним из пришедших с приказом гвардейцев. Тот, недолго думая, проткнул Кантильена насквозь. С одной стороны, Жанна радовалась избавлению от кузена, перед которым приходилось изображать испуг и покорность; с другой – безмерно жалела тетю, потерявшую в один год и мужа, и сына. Да и сам Кантильен… Запутавшийся, жадный до денег молодой человек! Жанне все казалось, будто он смог бы измениться, оставить полную пороков жизнь и сделаться лучше, чем был, однако муж высмеял эти ее рассуждения. Такие люди не меняются, сказал он, ибо не видят других дорог, а своя им безмерно нравится. Тем не менее Раймон поступил благородно, отправив тело Кантильена на родину, в столь ненавистные покойному кузену окрестности Руана, с их безлюдьем, спокойствием и бедностью.
На дорожке, ведущей к беседке, показался Раймон, и Жанна поднялась ему навстречу. Вид шевалье де Марейль имел самый воинственный – глаза блестят, на лице кривая ухмылка, ладонь на рукояти шпаги – сразу видно, мужчина возвратился из боя. Раймон вытащил Жанну из беседки, поднял и покружил. Мир завертелся вокруг, зелено-солнечный, разноцветный.
– Все закончилось, – сказал он, опуская жену на землю, но и не думая размыкать объятия. – Герцог де Бофор арестован, кое-кто из сторонников его – тоже. Остальным наказание – ссылка.
– Что с ним будет? – спросила Жанна. – С герцогом де Бофором?
– Он был так удивлен! До последнего не мог поверить, что королева подписала указ об аресте… Герцог будет заточен в Венсенский замок, откуда невозможно сбежать. Там он и проведет довольно долгое время.
– Ну а мы? – тихо произнесла Жанна. – Что будет с нами?
– Мы были всего лишь пешками в этой игре, – усмехнулся Раймон, – и ты видела, какой плохой из меня получился интриган. Из Бальдрика куда лучше! А потому Мазарини велел нам уйти и не являться перед ним по меньшей мере полгода. Конечно, мы выполнили свой долг, однако я не жажду повторять это. Придворная жизнь – не для меня.
– И не для меня. Мне вполне хватает Марейля.
– А мне – тебя, моя дорогая.
Он менялся все эти дни. Недовольный и злой, что вынужден участвовать в том, чего не любит, но знающий, что должен платить цену; нежный в прикосновениях и взглядах, задумчивый, яростный, быстрый. И неизменно – любимый.
– Проедемся? – предложил Раймон. – Я хочу вдохнуть речной воздух после парижского смрада.
– Хорошо.
Они иногда приезжали к спокойной заводи на реке. Можно было устроиться на пологом склоне холма, прямо на траве, и сидеть сколько угодно, стреножив лошадей, сейчас сделали так же. Раймон улегся и положил голову Жанне на колени; супруги молчали, однако эта взаимная тишина вовсе не тяготила их. Ветер игриво шуршал в траве, уже давно высохшей под жарким солнцем, от заводи долетали крики диких гусей, и было тепло и хорошо. Раймон закрыл глаза.
Ему снилось, что он идет по летнему лугу. Вот ромашки, вот неизвестные мелкие цветы, которые пахнут горько и печально, словно провожают на тот свет. В траве прятались гладкие камни, словно обточенные морем. Как они оказались здесь? До моря, Раймон знал, много лье. Он остановился на склоне, посмотрел вдаль, туда, где за лавандовыми полями начинались горы.
Равнина выгибалась, словно чаша, и по ней вилась тропа. Ниже, там, где в лощине разросся шиповник, покрытый нежно-розовыми цветами, звучали веселые голоса. Раймон слушал их, стоя в начале тропинки, и думал о том, что может уйти… и не хочет. Голоса летели над равниной как птицы, плескались в ярких водах озера неподалеку. Они вплетались в этот мир, как ленты в косу.
Раймон начал спускаться по тропинке, ускоряя шаг. Дорожка, усыпанная серыми камнями, поворачивала. Там, неподалеку, все ближе и ближе слышались шаги, пел нежный голос. Раймон знал, кто выйдет из-за поворота через мгновение.
И, чтобы увидеть ее, открыл глаза.