Великое наследие Лихачев Дмитрий

Один из самых характерных примеров связи древнеруской архитектуры с окружающей природой – это одновременные «Слову о полку Игореве» храмы древнего Владимира. «Они великолепно поставлены на краю высоких городских холмов; их ослепительно-белые стены и сияющие золотые главы видны на много километров от города; они господствуют в широком пространстве, с предельной ясностью воплощая в своем образе горделивое сознание владимирских горожан и их князей об их праве на главенство в Русской земле. В то же время эти здания органически слиты с рельефом своих высот, они как бы вырастают на их гребне, завершая их и отнюдь не подавляя нарочитой грандиозностью. Древнерусские зодчие отлично понимали мудрую истину, что величина не есть еще величие…

Эта связь архитектуры со свободным широким ландшафтом русской земли, активная роль здания в пейзаже определили некоторые примечательные особенности древнерусского зодчества. Стремление усилить значение постройки в окружающем ландшафте рано привлекло интерес зодчего к сложной, впечатляющей композиции здания, к его высотности, к подчеркиванию архитектурной формы цветом»[144].

Драгоценные мозаики и яркие фрески домонгольской Руси сохранились в Киеве, Новгороде, Пскове, Владимире. Они свидетельствуют о чувстве цвета и линии, об умении сочетать изображение с архитектурными формами и рассчитывать расстояние, с которого будет рассматриваться роспись. Они торжественны и величественны, изображенные на них люди полны сознания своей силы и достоинства.

Только в конце первой четверти XX века стала известна домонгольская иконопись. Так же, как и фрески и мозаики, иконопись этого времени близка византийской, известной своими высокими художественными достоинствами. Для понимания «Слова о полку Игореве» особенно много дают изображения воинов и князей.

«Слово о полку Игореве» посвящено неудачному походу против половцев в 1185 году малозначительного новгород-северского князя Игоря Святославича. Почему же именно этот поход возбудил к себе такое внимание автора «Слова о полку Игореве»?

Ответ на этот вопрос лежит в самом характере событий похода Игоря Святославича, типичных для своего времени. Но прежде чем обратиться к этим событиям, присмотримся к тем средствам художественного обобщения, которыми обладал средневековый писатель. Эти средства были в значительной степени ограниченны. Одно из самых замечательных свойств древней русской литературы – ее историзм – было вместе с тем и ограничительной чертой, за которую не могло переступить художественное обобщение средневекового автора. В самом деле, действие древнерусских литературных произведений всегда происходило в точно определенной исторической обстановке, или, еще чаще, произведения древнерусской литературы рассказывали непосредственно о самих исторических событиях – только что случившихся или давних. Главные герои древней русской литературы (в пределах до середины XVII века) – это только деятели русской истории (Владимир Святославич, Владимир Мономах, Александр Невский, Довмонт Псковский, Дмитрий Донской и т. д.) либо русские святые (Борис и Глеб, Феодосий и Антоний Печерские, Меркурий Смоленский, Сергий Радонежский и др.). Типизированных, обобщенно-вымышленных героев с вымышленными именами древняя русская литература не знает. Художественное обобщение в ней всегда опиралось на конкретные исторические имена, подавалось через описание исторических событий – безразлично, современных или отодвинутых в далекое прошлое. Даже жития русских святых по преимуществу историчны. Фантастика, чудеса вводятся в древнерусские произведения только под знаком чего-то исторически верного, реально случившегося. Тот же исторический интерес древнерусского читателя сказался и в выборе произведений для переводов на русский язык: вслед за богослужебной (своего рода «деловой») литературой переводилась по преимуществу историческая – хроники, «Александрия» (роман о жизни Александра Македонского), «Повесть о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия и др. Все эти факты отнюдь не случайны. Интерес древнерусского читателя был прикован к истории. Древнерусский читатель не интересовался бы произведением, если бы знал, что сюжет его вымышлен, а герои его никогда не существовали.

Этот «историзм» литературы Древней Руси был подчинен ее патриотизму. Древнерусская литература в лучших своих произведениях стремилась к разрешению важных, насущных задач народной жизни и государственного строительства. Оборона родины, объединение Руси, а с XVI века вопросы социального и хозяйственного переустройства – вот что прежде всего интересовало русского читателя XI–XVI веков. Русская литература XI–XVI веков почти не знала личной темы, любовной лирики, развлекательных жанров, занимательной интриги и т. д.

До поры до времени темы народной жизни, государственного строительства, обороны родины не входили в противоречие с ограничением художественного обобщения только историческими сюжетами, историческими лицами и историческими событиями. Наоборот, именно в исторических событиях и лицах отчетливее всего находили себе отражения художественные обобщения больших гражданских тем Древней Руси.

Отсюда ясно, что всякое художественное обобщение автор мог строить только на основе конкретного исторического факта, должен был прежде всего определить в самой исторической жизни не только тему, но и героев своего произведения. Это было первым и основным условием художественного обобщения в древней русской литературе.

События, о которых говорит «Слово о полку Игореве», были действительно типичными для своего времени. На их основе автор «Слова о полку Игореве» мог показать основную опасность своего времени и сделать отсюда широкие обобщающие выводы.

Главные феодальные усобицы XII века были связаны с враждою потомства Мономаха и потомства его противника – Олега Святославича (Олега Гориславича «Слова о полку Игореве»). И Мономаховичи, и Ольговичи постоянно пользовались половецкою помощью в своих походах на соседние русские княжества, но особенно часто прибегали к помощи половцев именно черниговские Ольговичи, искавшие мира и союза с беспокойным населением смежных им степей. И эта половецкая «помощь», как и самостоятельные походы половцев, стали с конца XI века жестоким народным бедствием. Особенно усиливаются набеги половцев в 70-х годах XII века, когда, по выражению летописца, начинается «рать без перерыва». Натиск половцев разбивается об ответные походы русских, однако после ряда поражений половцы объединяются под властью хана Кончака. Половецкие войска получают единую организацию и хорошее вооружение. В их армии появляются и катапульты, и баллисты, и «греческий огонь», и огромные, передвигавшиеся «на возу высоком» луки-самострелы, тетиву которых натягивали более пятидесяти человек. Разъединенная раздорами Русь лицом к лицу столкнулась с сильным и, главное, единым войском кочевников.

Под влиянием этой половецкой опасности (как впоследствии под влиянием опасности татарской) зреют идеи необходимости единения, находящие себе порой дорогу к реальной политической жизни, несмотря на почти полную утрату единства экономических интересов, поддерживавших когда-то – в XI веке – объединительную политику Киева. Действительно, в 80-х годах XII века делается попытка примирения Ольговичей и Мономаховичей. Сами Ольговичи рвут со своей традиционной политикой союза со степью, и замечательно, что в истории этого перелома политики Ольговичей очень важную роль играет герой «Слова о полку Игореве» – «Ольгович» Игорь Святославич Новгород-Северский.

Вначале Игорь – типичный Ольгович. Еще в 1180 году половцы деятельно помогали Игорю Святославичу. Наголову разбитый Рюриком Ростиславичем Киевским у Долобска вместе со своими союзниками-половцами, Игорь Святославич вскочил в ладью сам-друг со своим будущим злейшим врагом, а теперешним союзником ханом Кончаком и успел уплыть от преследования киевского князя на Городец к Чернигову. Поражение Игоря Святославича и всех Ольговичей киевский летописец рассматривает как поражение половцев: «И тако поможеть Бог Руси и возвратишася во свояси, и приемше от Бога на поганыя победу» (Ипатьевская летопись под 1180 г.).

Одержав победу над союзными Ольговичам половцами во главе с вождем Ольговичей Игорем Святославичем, Рюрик своеобразно воспользовался ее плодами. Он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы удержать в своей власти Киев. Он оставил на великом княжении Киевском Ольговича – Святослава Всеволодовича, а себе взял остальные города Киевской области. Киев был уступлен Рюриком Святославу на условиях, о которых мы можем лишь догадываться: по-видимому, Святослав обязался отказаться от союза с половцами и условился действовать против них в согласии со всеми русскими князьями. Во всяком случае, в ближайшие годы Рюрику и Святославу удается широко организовать союзные отношения русских князей в отпор усилившемуся нажиму степи.

Обязательства главы Ольговичей Святослава распространились и на Игоря Святославича. Прямодушный и честный, Игорь решительно рвет со своей прежней политикой: он становится яростным противником своих бывших союзников. Летописец дважды вкладывает в уста Игоря Святославича покаянный счет своих княжеских преступлений, знаменующий необычайно смелый по тому времени отказ от своей предшествующей политики: «Помянух аз грехы своя перед Господем Богом моим, яко много убийство, кровопролитие створих в земле крестьянстей, яко же бо аз не пощадех хрестьян, но взях на щит (т. е. приступом) город Глебов у Переяславля: тогда бо не мало зло подъяша безвиньнии хрестьани, отлучаеми отец от рожений (т. е. детей) своих, брат от брата, друг от друга своего, и жены от подружий своих, и дщери от материй своих, и подруга от подругы своея, и все смятено пленом и скорбью тогда бывшюю, живии мертвым завидять, а мертвюи радовахуся, аки мученици святен огнемь от жизни сея искушение приемши… и та вся сотворив аз, рече Игорь» (Ипатьевская летопись под 1185 г.). Вторично кается Игорь, находясь в плену у своего бывшего союзника – хана Кончака. Несмотря на то что политика Ольговичей претерпела резкие изменения еще с самого начала 80-х годов, Игорю Святославичу не сразу пришлось доказать свою преданность новой для него общерусской идее.

В 1184 году объединенными усилиями русских князей под предводительством Святослава Всеволодовича половцы были разбиты. Захвачены были военные машины, отбиты русские пленники, попал в плен и «басурманин», стрелявший «живым огнем». Половцы были устрашены, и опасность, казалось бы, надолго устранена от Русской земли. Однако Игорь Святославич не смог участвовать в этом победоносном походе: поход начался весной, и гололедица помешала конному войску Игоря Святославича подоспеть вовремя. По-видимому, Игорь Святославич тяжело переживал эту неудачу: ему не удалось участвовать в победе, ему не удалось доказать своей преданности союзу русских князей против половцев. Больше того: его могли подозревать в умышленном уклонении от участия в походе, как бывшего союзника Кончака. Вот почему в следующем, 1185 году Игорь очертя голову, «не сдержав юности», бросается в поход против половцев.

Ободренный успехами предшествующего похода, он ставит себе безумно смелую задачу: с немногими собственными силами «поискать» старую черниговскую Тмуторокань, дойти до берегов Черного моря, более ста лет закрытого для Руси половцами. Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой, общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам, свидетелям его позора, муки страдающего самолюбия – все это двигало им в походе. В этой сложной подоплеке – черты особого трагизма несчастного похода Игоря Святославича, трагизма, приковавшего к нему внимание и автора «Слова», и летописцев, составивших о нем в разных концах Русской земли свои повести – самые обширные и, может быть, самые живые из всех повестей о степных походах русских князей.

Сохранились два летописных рассказа о походе Игоря Святославича 1185 года: один, более обширный, в Ипатьевской летописи, другой, более сжатый, – в Лаврентьевской. Но и тот и другой не изначальны: в обоих есть некоторые общие части, восходящие к не дошедшему до нас летописанию пограничного со степью Переяславля-Русского. Вот как на их основании можно себе представить поход Игоря.

23 апреля 1185 года, во вторник, Игорь Святославич Новгород-Северский, сын его Владимир Путивльский, племянник князь Святослав Ольгович Рыльский, вместе с присланными от Ярослава Всеволодовича Черниговского дружинами ковуев во главе с Ольстином Алексичем, выступили в далекий степной поход на половцев без сговора с киевским князем Святославом. Откормленные за зиму кони шли тихо. Игорь ехал, собирая свою дружину. В походе у берегов Донца 1 мая, когда день клонился к вечеру, их застигло солнечное затмение, считавшееся на Руси предзнаменованием несчастья, но Игорь не поворотил коней. Он сказал боярам своим и дружине: «Видите ли, что есть знамение се?» Они все посмотрели, опустили головы и сказали: «Княже! Се есть не на добро знамение се». Игорь сказал на это: «Братья и дружино! Тайны Божия никто же не весть, а знамению творець Бог и всему миру своему. А нам что створить Бог, – или на добро, или на наше зло, – а то же нам видити». Сказав так, Игорь переправился через Донец. У Оскола Игорь два дня поджидал брата Всеволода, шедшего иным путем из Курска. От Оскола пошли дальше к реке Сальнице.

Застигнуть половцев врасплох, как рассчитывал Игорь, не удалось: неожиданно русские сторожа, которых послали ловить «языка», донесли, что половцы вооружены и готовы к бою. Сторожа советовали либо идти быстрее, либо возвратиться, «яко не наше есть время», то есть не время для похода. Но Игорь сказал: «Оже ны будеть не бившися возворотитися, то сором ны будеть пущеи смерти, но како ны Бог дасть». Согласившись на этом, русские не стали на ночлег, а ехали всю ночь. На следующий день в обеденное время русские встретили половецкие полки. Половцы отправили назад свои вежи (кочевые жилища на телегах), а сами, собравшись «от мала и до велика», выстроились на той стороне реки Сюурлия. Войска Игоря построились в шесть полков. По обычаю того времени Игорь Святославич сказал князьям краткое ободряющее слово: «Братья, сего мы искале, а потягнемь». Посредине стал полк Игоря, по правую руку от него – буй-тура Всеволода, по левую – полк Игорева племянника Святослава Рыльского. Впереди стал полк сына Игоря – Владимира и полк черниговских ковуев. Отборные стрелки, выведенные из всех полков, вышли вперед. Половцы выстроили своих стрельцов. Дав залп из луков («пустивше по стреле»), половцы бежали. Бежали и те половецкие полки, которые стояли вдалеке от реки. Передовые полки черниговских ковуев и Владимира Игоревича погнались за половцами. Игорь же и Всеволод шли медленно, сохраняя боевой порядок своих полков. Половцы пробежали через свои вежи. Русские овладели их вежами и захватили полон (пленных). Часть войска гналась за половцами дальше и ночью вернулась назад с новым полоном.

Когда все собрались, Игорь стал говорить, чтобы поехать в ночь, но Святослав Рыльский сказал дядьям своим: «Далече есмь гонил по половцех, а кони мои не могут. Аже ми будеть ныне поехати, то толико ми будеть на дорозе остати (в дороге отстают)». Решили ночевать на месте.

Несочувствующая Ольговичам Лаврентьевская летопись говорит, что войска Ольговичей стояли на половецких вежах три дня «веселясь», и передает похвальбу, якобы ими произнесенную: «Братья наши ходили с Святославом великим князем, и билися с ними зря (смотря) на Переяславль (ввиду Переяславля), а они (половцы) сами к ним пришли, а в землю их (половецкую) не смели по них ити. А мы в земле их есмы, и самех избили, а жены их полонены, и дети у нас, а ноне пойдем по них за Дон и до конца избьем их. Оже ны будет ту победа, идем по них к луку моря (до Азовского лукоморья), где же не ходили ни деди наши. А возмем до конца свою славу и честь».

Ипатьевская летопись рассказывает события, случившиеся после первой победы, иначе. На следующий же день после первой победы над половцами с рассветом неожиданно половецкие полки «ак борове» (подобно лесу) стали наступать на русских. Небольшое русское войско увидело, что оно собрало против себя «всю половецкую землю». Но и в этом случае отважный Игорь не поворотил полков. Его речь перед битвой напоминает речи Мономаха своею заботой о «черных людях»: «Оже побегнемь, утечемь сами, а черные люди оставим, то от Бога ны будеть грех, сих выдавше. Поидемь, но или умремь, или живи будемь на единомь месте». Чтобы пробиваться к Донцу, не опережая и не отставая друг от друга, Игорь приказал конным спешиться и драться всем вместе.

Трое суток день и ночь медленно пробивался Игорь к Донцу со своим войском. В бою Игорь был ранен в правую руку, и была большая печаль в полку его. Отрезанные от воды воины были истомлены жаждою. Первыми изнемогли от жажды кони. Много было раненых и мертвых в русских полках. Бились крепко до самого вечера, бились вторую ночь; на рассвете утром в воскресенье черниговские ковуи дрогнули. Игорь поскакал к ковуям, чтобы остановить их. Он снял шлем, чтобы быть ими узнанным, но не смог их задержать. На обратном пути в расстоянии полета стрелы от своего полка он был пленен половцами. Схваченный, он видел, как жестоко бьется его брат Всеволод во главе своего войска, и просил смерти у Бога, чтобы не видеть его гибели. Как говорит летописец, Игорь после рассказывал, что вспомнил он тогда грехи свои перед Богом: кровопролития в Русской земле, когда он взял приступом город Глебов, отцов, разлучаемых с детьми, братьев, дочерей от матерей, подруг, раненых мужчин и оскверняемых женщин. «Где ныне возлюбленный мой брат (Всеволод)? – говорил Игорь. – Где ныне брата моего сын? Где чадо рожения моего? Где бояре думающеи, где мужи храборьствующеи, где ряд полъчный? Где кони и оружья многоценьная? Не отъто всего ли того обнажихся (лишился), и связня (связанного) преда мя Господь в рукы безаконьным темь?» Пленных князей разобрали по рукам половецкие ханы. За Игоря поручился сват его Кончак. Из всего русского войска спаслось только 15 человек, а ковуев и того меньше. Прочие же потонули.

В то время Святослав Всеволодович Киевский шел в Корачев и собирал воинов в верхних землях, собираясь идти на половцев к Дону на все лето. На обратном пути у Новгорода-Северского Святослав услышал, что двоюродные братья его пошли, утаясь от него, на половцев: и не любо ему стало это. Когда Святослав подходил уже в ладьях к Чернигову, прибежал некто Всеволод Просович и поведал ему о поражении Игоря. Святослав, услышав это, глубоко вздохнул, утер слезы и сказал: «О люба моя братья и сынове и муже земле Руское! Дал ми Бог притомити поганыя, но не воздержавше уности (юности), отвориша ворота на Русьскую землю. Воля Господня да будеть о всемь: Да како жаль им бяшеть на Игоря (как мне было на него раньше досадно), тако ныне жалую болми (так теперь еще больше жалею) по Игоре брате моемь».

В этих словах Святослава точно определены последствия поражения Игоря. Святослав «притомил поганых» в своем походе 1184 года, но Игорь, «не сдержав юности», свел на нет его результаты: «отворил ворота» половцам на Русскую землю. Скорбь и лютая туга распространились по всей Русской земле: «и не мило бяшеть тогда комуждо свое ближнее, – говорит летописец, – но мнозе тогда отрекахуся душь своих жалующе (жалея) по князих своих». Поганые половцы, победив Игоря с братиею, «взяша гордость велику» и собрав весь свой народ, ринулись на Русскую землю. И была между ними распря: Кончак хотел идти на Киев отомстить за Боняка и деда своего Шарукана, потерпевших там поражение в 1106 году, а Кза предлагал пойти на Семь, «где ся остале жены и дети: готов нам полон собран; емлем же городы без опаса». И так разделились надвое. Кончак пошел к Переяславлю Южному, осадил город и бился здесь весь день. В Переяславле был тогда князем Владимир Глебович. Был он «дерз и крепок к рати», выехал из города и бросился на половцев, но дружины выехать за ним дерзнуло немного. Князь крепко бился со врагами, был окружен и ранен тремя копьями. Тогда прочие подоспели из города и отняли князя. Владимир из города послал сказать к Святославу Киевскому, Рюрику и Давыду Ростиславичам: «Се половьци у мене, а помозите ми». Святослав послал к Давыду, который стоял у Треполя со своими смольнянами. Смольняне стали вечем и сказали: «Мы пошли до Киева; да же бы была рать, билися быхом (мы пошли к Киеву; если бы встретили врага, то и бились бы); нам ли иное рати искати, то не можемь, уже ся есмы изнемогле». Святослав с Рюриком поплыли по Днепру против половцев, а Давыд со своими смольнянами возвратился обратно. Услышав о приближении войска Святослава и Рюрика, половцы отступили от Переяславля и на обратном пути осадили Римов. Во время осады Римова рухнула часть стены (две городни). Часть осажденных вышла на вылазку биться с половцами и избегла плена. Всех остальных половцы взяли в плен либо избили.

В плену Игорь пользовался относительной свободой и почетом. К нему приставили двадцать сторожей, которые не мешали ему ездить, куда он захочет, и слушались его, когда он куда-либо их посылал. Игорь ездил на ястребиную охоту со своими слугами и даже вызвал к себе из Руси священника для отправления церковной службы.

Половец Лавр, по-видимому крещеный, предложил Игорю бежать. Игорь отказался пойти «неславным путем», но обстоятельства в конце концов вынудили его к бегству: сын тысяцкого и конюший, находившиеся вместе с Игорем в плену, сообщили ему, что возвращающиеся от Переяславля половцы намерены перебить всех русских пленных. Время для бегства было выбрано вечернее – при заходе солнца. Игорь послал к Лавру своего конюшего, веля перебираться на ту сторону реки с поводным конем. Половцы, стерегшие Игоря, напились кумыса, играли и веселились, думая, что князь спит. Помолясь и взяв с собой крест и икону, Игорь поднял полу половецкой вежи и вышел. Он перебрался через реку, сел там на коня и тайно проехал через половецкие вежи. Одиннадцать дней пробирался Игорь до пограничного города Донца, убегая от погони. Приехав в Новгород-Северский, Игорь вскоре пустился в объезд – в Чернигов и в Киев, – ища помощи и поддержки, и всюду был встречен с радостью.

«Слово» не повествует последовательно о событиях Игорева похода. Оно их поэтически оценивает и взвешивает. В «Слове» говорится о них так, как будто бы события эти были хорошо известны читателям. Оно обращено к современникам князя Игоря. Это горячая речь патриота-народолюбца, речь страстная и взволнованная, поэтически непоследовательная, то обращающаяся к событиям живой современности, то вспоминающая дела седой старины, то гневная, то печальная и скорбная, но всегда полная веры в Родину, полная гордостью ею, уверенностью в ее будущем.

«Слово» начинается с размышлеий автора по поводу того, какую избрать манеру для своего повествования. Он отвергает старую манеру Бояна и решается следовать непосредственно «былинам» своего времени – придерживаться действительных событий. Это лирическое вступление, в котором мы можем узнать обычное начало многих древнерусских произведений (от проповедей и до житий святых), создает впечатление непосредственности, неподготовленности повествования; оно убеждает читателя в том, что перед ними импровизация, свободная от скованности литературными традициями речь – в том числе даже и от таких сильных, как Бояновы. И действительно, все дальнейшее так непосредственно, так тесно связано с живой устной речью, с народной поэзией, звучит так искренне и страстно, что, несмотря на некоторую традиционность начала «Слова», мы ему верим. В «Слове» нет признаков следования заранее данной традиционной схеме. И именно это – непосредственность глубоких человеческих чувств – делает «Слово» таким понятным и для нас.

В самом деле, в «Слове» ясно ощущается широкое и свободное дыхание устной речи. Как мы увидим в дальнейшем, оно чувствуется и в выборе выражений – обычных, употреблявшихся в устной речи, терминов военных и феодальных; оно чувствуется и в выборе художественных образов, лишенных литературной изысканности; оно чувствуется и в самой ритмике языка, как бы рассчитанного на произнесение вслух. Автор «Слова» постоянно обращается к своим читателям, точно он видит их перед собой. Он называет их всех вместе «братия» и обращается то к тому, то к другому поименно. В круг своих воображаемых слушателей он вводит и своих современников, и людей прошлого. Он обращается к Бояну: «О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сиа плъкы ущекоталъ». Он обращается к буй-туру Всеволоду: «Яръ Туре Всеволод! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрлами, гремлеши о шеломы мечи харалужными!» Он обращается к Игорю, к Всеволоду Суздальскому, к Рюрику и Давыду Ростиславичам и т. д. Он обращается с лирическими вопросами и к самому себе: «Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?» Он прерывает самого себя восклицаниями скорби: «О Руская земл! Уже за шеломянемъ еси!», «То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано!» Все это создает впечатление непосредственной близости автора «Слова» к тем, к кому он обращается. Эта близость переходит грань близости писателя к своему читателю, – это близость скорее оратора к своим слушателям. Автор ощущает себя говорящим, а не пишущим.

Однако было бы ошибочным считать, что перед нами типичное ораторское произведение, предполагать, что в «Слове о полку Игореве» соединены жанровые признаки ораторского «слова». Не исключена возможность, что автор «Слова» предназначал свое произведение для пения. Во всяком случае, лирики, непосредственной передачи чувств и настроений в «Слове» больше, чем это можно было бы ожидать в произведении ораторском. Исключительно сильна в «Слове» и его ритмичность. Наконец, следует обратить внимание и на то, что автор «Слова» хотя и называет свое произведение очень неопределенно – то «словом», то «песнью», то «повестью», однако, выбирая свою поэтическую манеру, рассматривает как своего предшественника не какого-либо из известных ораторов XI–XII веков, а Бояна – певца, поэта, исполнявшего свои произведения под аккомпанемент какого-то струнного инструмента, по-видимому гуслей. Автор «Слова» до известной степени противопоставляет свою манеру поэтической манере Бояна (автор обещает начать свою «песнь» «по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню»), однако это противопоставление потому-то и возможно, что он считает Бояна своим предшественником в том же роде поэзии, в каком творит и сам. Ораторские приемы мы сможем найти в любом произведении древнерусской литературы. Их может быть больше или меньше, но они присутствуют всюду. Вот почему, размышляя над жанровой природой «Слова», важно обратиться к народной поэзии. «Слово» – не произведение народной поэзии, но народная поэзия имеет все же, как мы увидим в дальнейшем, прямое отношение к вопросу о его жанре.

Связь «Слова» с произведениями устной народной поэзии яснее всего ощущается в пределах двух жанров, чаще всего упоминаемых в «Слове»: плачей и песенных прославлений – слав, хотя далеко не ограничивается ими. Плачи и славы автор «Слова» буквально приводит в своем произведении, им же он больше всего следует в своем изложении. Их эмоциональная противоположность дает ему тот обширный диапазон чувств и смен настроений, который так характерен для «Слова» и который сам по себе отделяет его от произведений устной народной словесности, где каждое произведение подчинено в основном одному жанру и одному настроению.

Плачи автор «Слова» упоминает не менее пяти раз: плач Ярославны, плач жен русских воинов, павших в походе Игоря, плач матери Ростислава. Плачи же имеет в виду автор «Слова» и тогда, когда говорит о стонах Киева и Чернигова и всей Русской земли после похода Игоря. Дважды приводит автор «Слова» и самые плачи: плач Ярославны и плач русских жен. Многократно он отвлекается от повествования, прибегая к лирическим восклицаниям, столь характерным для плачей: «О Руская земл! Уже за шеломянемъ еси!», «То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицей рати не слышно!», «Что ми шумить, что ми звенить далече рано пред зорями?», «А Игорева храброго плъку не крсити!»

Близко к плачам и «золотое слово» Святослава, если принимать за «золотое слово» только тот текст, который заключается упоминанием Владимира Глебовича, – «Туга и тоска сыну Глбову». «Золотое слово» «съ слезами смшено», и Святослав говорит его, обращаясь, как и Ярославна, к отсутствующим – к Игорю и Всеволоду Святославичам.

Автор «Слова» как бы следует мысленно за полком Игоря и мысленно его оплакивает, прерывая свое повествование близкими к плачам лирическими отступлениями. «Дремлетъ въ пол Ольгово хороброе гнздо. Далече залетло! Не было онъ обид порождено ни соколу, ни кречету, ни теб, чръный воронъ, поганый половчине!»

Связь плачей с лирической песнью особенно сильна в так называемом плаче Ярославны из «Слова о полку Игореве». Автор «Слова» как бы цитирует плач Ярославны – приводит его в более или менее большом отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые действительно могли ей принадлежать.

Не менее активно, чем плачи, участвуют в «Слове» песенные славы. С упоминания о славах, которые пел Боян, «Слово» начинается, а славой Игорю, Всеволоду, Владимиру и дружине – заключается. Ее поют Святославу немцы и венедици, греки и морава. Слава звенит в Киеве, ее поют девицы на Дунае. Она вьется через море, пробегает пространство от Дуная до Киева. Отдельные отрывки из «слав» как бы звучат в «Слове»: и там, где автор его говорит о Бояне, и там, где он слагает примерную песнь в честь похода Игоря, и в конце «Слова», где он провозглашает здравицу князьям и дружине. Слова славы то тут, то там слышатся в обращении к русским князьям, в диалоге Игоря с Донцом («Княже Игорю, не мало ти величия…», «О, Донче! не мало ти величия…»). Наконец, они прямо приводятся в его заключительной части: «Солнце свтится на небес, – Игорь князь въ Руской земли».

Славы, в противоположность плачам, были очень тесно связаны с княжеским бытом, и эта связь постоянно заметна в «Слове». Славу поет князьям Боян под звон какого-то струнного инструмента; славу поют князьям девицы и иноземцы. Славы, по-видимому, исполнялись по-разному, но пелись они всегда князьям в определенной обстановке (пир в гриднице, возвращение князя в родной город и т. п.).

Итак, «Слово» очень близко к плачам и славам (песенным прославлениям). И плачи, и славы очень часто упоминаются в летописях XII–XIII веков. «Слово» близко к ним и по своей форме, и по своему содержанию, но в целом это, конечно, не плач и не слава. Народная поэзия не допускает смешения жанров. «Слово» – произведение книжное, но близкое к этим жанрам народной поэзии. Это, по-видимому, особый род книжной поэзии, может быть еще не успевший окончательно сложиться.

Как определить: было ли «Слово» первым произведением в том поэтическом роде, в котором оно написано, или оно уже имело за собо какую-то давнюю традицию? Время ли не сохранило нам его предшественников, или их не было вовсе?

К сожалению, от времени, предшествующего «Слову», до нас не дошло ни одного произведения, которое хотя бы отчасти напоминало «Слово» по своему характеру. Мы можем найти отдельные аналогии «Слову» в деталях, в отдельных приемах ораторской или поэтической речи, но не в целом. Только после «Слова» мы найдем в древней русской литературе несколько произведений, в которых встретимся с тем же сочетанием плача и славы, с тем же дружинным духом, с тем же воинским патриотизмом, которые позволяют объединить их вместе со «Словом» в единый жанр и даже связать этот жанр со светской, княжеско-дружинной средой, где только он и мог возникнуть и развиваться.

Мы имеем в виду следующие три произведения: «Похвалу Роману Мстиславичу Галицкому», читающуюся в Ипатьевской летописи под 1201 годом, «Слово о погибели Русской земли» и «Похвалу роду рязанских князей», дошедшую до нас в составе «Повестей о Николе Заразском». Все эти три произведения обращены к прошлому, что составляет в них основу для сочетания плача и похвалы. Каждое из них сочетает книжное начало с духом народной поэзии плачей и слав. Каждое из них тесно связано с дружинной средой и дружинным духом воинской чести.

«Похвала Роману Мстиславичу» – это прославление его и плач по нему. Это одновременно плач по былому могуществу Русской земли и слава ей. В текст этой «жалости и похвалы» введен краткий рассказ о траве евшан (полынь) и половецком хане Отроке. Он посвящен Роману и одновременно Владимиру Мономаху. Ощущение жанровой близости «Слова о полку Игореве» и «Похвалы Роману Мстиславичу» у некоторых исследователей было настолько велико, что позволяло им даже видеть в похвале Роману отрывок, отделившийся от «Слова». Но похвала и «Слово» имеют и существенные различия. Эти различия не жанрового характера. Они касаются лишь самой авторской манеры. Так, например, автор «Похвалы Роману» сравнивает его со львом и с крокодилом («устремил бо ся бяше на поганыя яко и лев, сердит же бысть яко и рысь, и губяше яко и коркодил, и прехожаше землю их яко и орел, храбор бо бе яко и тур»). Автор «Слова о полку Игореве» постоянно прибегает к образам животного мира, но никогда не вводит в свое произведение зверей иных стран. Он реально представляет себе все то, о чем рассказывает и с чем сравнивает. Он пользуется только образами русской природы, избегая всяких сравнений, не прочувствованных им самим и не ясных для читателя.

«Слово о погибели Русской земли» – также плач и слава, «жалость и похвала». Оно полно патриотического и одновременно поэтического раздумья над былой славой и могуществом Русской земли. В сущности, и в «Похвале Роману» тема былого могущества Русской земли – центральная. Здесь, в «Слове о погибели», эта тема не заслонена никакой другой. Как и «Похвала Роману», она насыщена воздухом широких просторов родины. В «Похвале Роману» – это описание широких границ Русской земли, подвластной Мономаху. Здесь, в «Слове о погибели», это также еще более детальное описание границ Руси, подчиненной тому же Мономаху. «Отселе до угор и до ляхов, до чяхов, от чяхов до ятвязи, и от ятвязи до литвы, до немець, до корелы, до Устьюга, где бяху тамо тоимицы погании, и за Дышючим морем, от моря до болгарь, от болгарь до буртас, от буртас до чермис, от чермис до мордви – то все покорено было Богом хрестьяньскому языку поганьския страны: великому князю Всеволоду, отцю его Юрью, князю киевъскому, деду его Володимеру и Манамаху, которым то половицы дети своя ношаху в колыбели, а литва из болота на свет не выникиваху, а угры твердяху каменые городы железными вороты, абы на них великий Володимер тамо не вьехал, а немцы радовахуся, далече будуче за синим морем».

Не только поэтическая манера сливать похвалу и плач, не только характер темы сближают «Похвалу Роману» со «Словом о погибели», но и само политическое мировоззрение, одинаковая оценка прошлого Русской земли. В «Слове о погибели» нет только того элемента рассказа, который есть в «Похвале Роману» и который сближает ее со «Словом о полку Игореве».

Наконец, тем же грустным воспоминанием о былом могуществе родины, тою же похвалою и «жалостью» овеяно и третье произведение этого вида – «Похвала роду рязанских князей». Эта последняя восхваляет славные качества рода рязанских князей, их княжеские добродетели, но за этой похвалой старым рязанским князьям ощутимо стоит образ былого могущества Русской земли. О Русской земле, о ее чести и могуществе думает автор «Похвалы», когда говорит о том, что рязанские князья были «к приезжим приветливы», «к посолником величавы», «ратным в бранях страшныи являшеся, многие враги востающи на них побежаше, и во всех странах славно имя имяше». В этих и во многих других местах «Похвалы» рязанские князья рассматриваются как представители Русской земли, и именно ее чести, славе, силе и независимости и воздает похвалу автор. Настроение скорби о былой независимости родины пронизывает собой всю «Похвалу роду рязанских князей». Таким образом, и здесь мы вновь встречаем то же сочетание славы и плача, которое мы отметили и в «Слове о полку Игореве». Это четвертое (включая и «Слово о полку Игореве») сочетание плача и славы окончательно убеждает нас в том, что оно отнюдь не случайно и в «Слове о полку Игореве», что оно было обычным в письменности.

Следовательно, «Слово о полку Игореве» не одиноко в своем сочетании плача и славы. Оно, во всяком случае, имеет своих преемников, если не предшественников. И вместе с тем на фоне «Похвалы Роману», «Похвалы роду рязанских князей», «Слова о погибели» «Слово о полку Игореве» глубоко оригинально. От всех трех произведений «Слово о полку Игореве» отличается глубиной идейного содержания. Оно насыщено дружинными понятиями, но основная идея «Слова» – не дружинная. Автор «Слова о полку Игореве» сумел подняться над ограниченностью дружинной идеологии, сумел стать выразителем народных взглядов, народного отношения к прошлому и настоящему родины. Вместе с тем и сочетание плача со славой во всех трех произведениях XIII века несколько иное, чем в «Слове о полку Игореве». «Похвала Роману», «Похвала роду рязанских князей», «Слово о погибели» – это произведения в основном о славном прошлом родины, это славы ушедшему и плачи о настоящем. «Слово о полку Игореве» – это плач о настоящем и до известной степени слава будущему Руси.

В отличие от всех трех привлекаемых нами для сравнения произведений XIII века, «Слово о полку Игореве» хотя и скорбно в отдельных частях, но в сущности глубоко оптимистично. Оптимистично оно и заканчивается.

Громадное различие между «Словом о полку Игореве» и другими тремя произведениями состоит и в самой силе художественного воздействия на читателя, в самих размерах этих произведений. В «Слове» большее место занимает повествование, оно шире по кругу охватываемых событий и т. д. Однако при всем глубоком различии остается и нечто общее: они близки друг другу по поэтическому настроению, по сочетанию эпического и лирического, по патриотичности тематики, обращенной ко всей Русской земле. Наконец, что самое главное, все четыре произведения объединяет то, что они являются по-настоящему литературными произведениями. Это произведения художественного творчества в собственном смысле этого слова. Их политическая, идейная сторона выражена прежде всего и больше всего в художественной форме. Они описывают и рассказывают нам о положении Руси «в живых примерах», и «примеры эти большею частью создаются воображением самого писателя»[145].

Не будем огорчаться тем, что нам не удалось найти «Слову» полных жанровых аналогий. Это еще не удалось никому. Даже те исследователи, которые категорически утверждают, что «Слово» – это «былина XII века»[146] или «светское ораторское произведение», не сумели указать ни одной точной аналогии для «Слова». Мы не знаем ни былин XII века, ни светских ораторских произведений домонгольской Руси. И «Слово» в этом отношении не исключение. Мы не можем найти прямых аналогий «Поучению» Владимира Мономаха или «Молению» Даниила Заточника. Оба эти произведения стоят в еще большей мере обособленно, чем «Слово». И эта обособленность понятна. Возможно, что очень много произведений тех же жанров до нас не дошло, и поэтому мы не можем дать определение их жанровой природе. Возможно же и другое – жанровые признаки оригинальных русских произведений еще не успели достаточно созреть.

Для «Слова о полку Игореве», несомненно, имеет значение и то и другое. Но главное, может быть, даже и не в этом. «Слово» – книжное, письменное произведение, очень сильно зависящее от устной поэзии. И в литературе, и в устном творчестве существуют свои жанровые системы, отнюдь не похожие друг на друга. Поскольку в «Слове» письменное произведение вступило в связь с устной поэзией и произошло столкновение жанровых систем, жанровая природа «Слова» оказалась неопределенной. В «Слове о полку Игореве», как и в «Слове о погибели Русской земли», как и в «Похвале роду рязанских князей», как и в «Похвале Роману Галицкому», мы имеем еще не сложившийся окончательно, новый для русской литературы жанр, жанр нарождающийся, близкий к ораторским произведениям, с одной стороны, к плачам и славам народной поэзии – с другой.

Призыв к единению перед лицом внешней опасности пронизывает собою все «Слово» от начала и до конца. Необходимость этого единения автор «Слова о полку Игореве» доказывает на примере неудачного похода Игоря, доказывает многочисленными историческими сопоставлениями, доказывает изображением последствий княжеских усобиц, доказывает, рисуя широкий образ Русской земли, полной городов, рек и многочисленных обитателей, рисуя русскую природу, бескрайние просторы родины.

На примере похода Игоря и его неудачи автор показывает несчастные последствия отсутствия единения. Игорь терпит поражение только потому, что пошел в поход один. Он действует по феодальной формуле: «мы собе, а ты собе». Слова Святослава Киевского, обращенные к Игорю Святославичу, характеризуют в известной мере и отношение к нему автора «Слова». Святослав говорит, обращаясь к Игорю и Всеволоду: «О моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвлити, а себ славы искати. Нъ нечестно одолсте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалуз скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней сдин… Нъ рекосте: „Мужаимся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами подлимъ!“ А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколь въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ, не дасть гнзда своего въ обиду. Нъ се зло – княже ми не пособие: наниче ся годины обратиша».

По существу, весь рассказ в «Слове» о походе Игоря выдержан в этих чертах его характеристики Святославом: безрассудный Игорь идет в поход, несмотря на то что поход этот с самого начала обречен на неуспех. Он идет, несмотря на все неблагоприятные «знамения». Единственной движущей силой его при этом является стремление к личной славе. Игорь говорит: «Братие и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти; а всядемъ, братие, на свои бръзые комони, да позримъ синего Дону», и еще: «Хощу бо, рече, копие приломити конець поля Половецкаго; съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону» (ср. похвальбу Игоря и Всеволода в рассказе Лаврентьевской летописи о походе Игоря: «Мы есмы ци не князи же? Поидем, такы же собе хвалы добудем»). Желание личной славы «заступает ему знамение». Ничто не останавливает Игоря на роковом пути.

Осуждение Игоря явно чувствуется еще в одном месте «Слова о полку Игореве», по другому поводу. Сравнивая битву Игорева войска и половцев с пиром, автор «Слова» говорит: «Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую». Автор «Слова» неизменно точен в выборе выражений. Слово «сваты» употреблено им в отношении половцев далеко не случайно. Предводитель половецких сил хан Кончак был действительно «сватом» Игоря. Сын Игоря был помолвлен с дочерью Кончака еще раньше. Свадьба состоялась в плену. Владимир вернулся из плена «с дитятею» и уже по возвращении из плена был венчан по церковному обряду.

Однако половцы были «сватами» русских князей далеко не в одном случае. Олег «Гориславич» был женат на дочери хана Асалупа. Святополк Изяславич Киевский был женат на дочери Тугорхана. Юрий Долгорукий был женат на дочери хана Аепы, внучке хана Осеня. Сын Мономаха, Андрей Добрый, был женат на внучке Тугорхана; Рюрик Ростиславич – на дочери хана Беглюка. Внучка хана Кончака была выдана замуж за Ярослава Всеволодовича.

Как видим, обращаясь с призывом к русским князьям, направляя им в первую очередь свой призыв встать на защиту Руси, автор «Слова о полку Игореве» имел право назвать с горьким чувством врагов Руси – половцев – «сватами».

Итак, на всем протяжении «Слова о полку Игореве» автор относится к Игорю с неизменным сочувствием. Но, сочувствуя Игорю, он осуждает его поступок, и это осуждение, как мы видели, прямо влагается им в уста Святослава Киевского и подчеркивается всеми историческими параллелями, которые он приводит в «Слове». Его позиция, во всяком случае, не позиция придворного Игоря Святославича, как и не придворного Святослава Всеволодовича. Он независим в своих суждениях.

В образе Игоря Святославича подчеркнуто, что исторические события сильнее, чем его характер. Его поступки обусловлены в большей мере заблуждениями эпохи, чем его личными свойствами. Сам по себе Игорь Святославич не плох и не хорош: скорее даже хорош, чем плох, но его деяния плохи, и это потому, что над ним господствуют предрассудки и заблуждения эпохи. Тем самым на первый план в «Слове» выступает общее и историческое над индивидуальным и временным. Игорь Святославич – сын эпохи. Это «средний» князь своего времени: храбрый, мужественный, в известной мере любящий родину, но безрассудный и недальновидный, заботящийся о своей чести больше, чем о чести родины.

События похода Игоря показаны в «Слове» на широком историческом фоне. Автор «Слова» прибегает к постоянным сопоставлениям настоящего с прошлым. И это отнюдь не случайные лирические отвлечения автора. Перед нами не просто «поэтическая беспорядочность», а широкие исторические обобщения на основе исторических сопоставлений. Автор «Слова о полку Игореве» прибегает к русской истории как к средству проникнуть в смысл современных ему событий, как к средству художественного обобщения.

С наибольшей полнотой это привлечение прошлого для осмысления настоящего нашло выражение в образах двух зачинщиков феодальных смут, двух родоначальников самых беспокойных княжеских гнезд – Олега «Гориславича» и Всеслава Полоцкого.

Перед нами в «Слове» не только портреты двух этих князей, но в известной мере суммарные характеристики их непокорных и суетливых потомков – Ольговичей и Всеславичей. В самом деле, по мысли автора, князья и княжества всегда являются носителями «славы» их родоначальников, предков, основоположников их независимости: черниговцы без щитов, с одними засапожными ножами кликом полки побеждают, «звонячи въ прадднюю славу»; Изяслав Василькович позвонил своими острыми мечами о шлемы литовские, «притрепа славу дду своему Всеславу»; Ярославичи и все внуки Всеслава уже выскочили «изъ ддней слав»; Всеслав, захватив Новгород, «разшибе славу Ярославу» и др. Все это не пустые слова: с точки зрения автора «Слова», «славу» нынешних князей и княжеств уставили «деды», следовательно, «деды» нынешних князей черниговских и полоцких – Олег Святославич и Всеслав Брячиславич – живы в деяниях своих потомков. Автор «Слова» не случайно дает характеристику именно этим князьям: он говорит об их злосчастной судьбе, чтобы призвать к миру и согласному действию против степи их беспокойных потомков.

Характеристика Олега «Гориславича» предшествует cooбщению о поражении Игоря. Поражение Игоря рассматривается как непосредственное следствие политики феодальных раздоров, начавшейся при Олеге. Рассказав об усобицах Олега, автор «Слова» переходит прямо к поражению Игоря: «То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицей рати не слышано!» (т. е. те все несчастья были от тех ратей и тех походов, но эта рать горя превзошла своими последствиями усобицы Олега). Так же точно рассказу о Всеславе в «Слове» непосредственно предшествует обращение к потомкам Всеслава и их противникам Ярославичам.

Характеристика князя-крамольника Олега «Гориславича» дана по преимуществу в освещении последствия его усобиц для всего русского народа. Характеризуется даже не он сам как личность, а его деятельность и последствия его деятельности. Его «усобицы» рассматриваются как целая эпоха в жизни русского народа: «Были вчи Трояни, минула лта Ярославля; были плъцы Олговы, Ольга Святьславличя».

Автор «Слова о полку Игореве» Олега вспоминает, однако, не только потому, что он был родоначальником черниговских Ольговичей. Именно он, Олег, положил начало сложному узлу усобиц, связанных с вотчинным правом Древней Руси. Вместе с тем половецкие симпатии Олега положили начало специфической половецкой политике Ольговичей.

Вся характеристика разрушительной деятельности Олега построена на противопоставлении ее созидательному труду земледельцев и ремесленников: «Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрлы по земли сяше», «тогда при Олз Гориславличи сяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука»; и наконец – поразительный по своей художественной выразительности образ: «Тогда (т. е. при Олеге «Гориславиче») по Руской земли ртко ратаев кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себ дляче…» Этот же образ мирно пашущего пахаря, заботам о котором должны быть посвящены усилия князей, ради которого они должны сражаться с половцами, применен в «Повести временных лет» для аналогичного упрека корыстолюбивым князьям и при этом в аналогичной исторической обстановке. «Оже то начнет орати смерд, – говорил главный противник Олега Владимир Мономах в 1103 году, призывая к объединенному походу на половцев, – и приехав половчин ударить и (его) стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав иметь жену его, и дети его, и все его именье». Автор «Слова о полку Игореве» считал дело Мономаха неудавшимся по вине Олега, он и отметил это, избрав для этого образ, примененный самим Мономахом, чем указал на то, что надежды Мономаха оберечь мирный труд ратая не сбылись.

Главным объектом для показа безрассудной деятельности Олега сделана битва на Нежатиной Ниве 1078 года. Эта битва сопоставлена с битвой Игоря («съ тоя же Каялы…»). Автор говорит о жертвах этой битвы: Борисе Вячеславиче и Изяславе Ярославиче. Впечатление о смерти этих князей усилено погребальными образами: Борису Вячеславичу «слава… зелену паполому (т. е. зеленое погребальное покрывало – траву) постла за обиду Ольгову, храбра и млада князя». Изяслава же Ярославича его сын Святополк приказывает отвезти к Софии Киевской «междю угорьскими иноходьци».

Малозначительный князь Борис Вячеславич упомянут не потому, что он «защищал черниговские интересы», а потому, что гибель его в битве на Нежатиной Ниве, наряду со смертью его противника Изяслава, ярко иллюстрировала его идею о бессмысленности междоусобных столкновений: обе стороны понесли жертвы в битве на Нежатиной Ниве; об обеих этих жертвах автор «Слова» говорит с одинаковым сожалением, не отдавая предпочтения ни черниговской, ни киевской стороне.

Характеристика другого князя, крамольника Всеслава Полоцкого, согласуется с теми фактами, которые сообщает о нем «Повесть временных лет». Факты «Повести временных лет» осмыслены в «Слове» поэтически. Из них автор «Слова» строит не только поэтический образ Всеслава, но одновременно дает и историческую оценку его деятельности. Эта историческая оценка, умело согласованная со всей идейной структурой «Слова», поражает вместе с тем проникновенным пониманием русской истории.

Автор «Слова» как бы размышляет о злосчастной судьбе Всеслава. Всеслав изображен в «Слове» и с осуждением, и с теплотой лирического чувства: неприкаянный князь, мечущийся, как затравленный зверь, хитрый, «вещий», но несчастный неудачник!.. Перед нами исключительно яркий образ князя-вотчинника, князя периода феодальной раздробленности Руси.

«Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше (т. е. властвовал над судьбой других людей, даже князей), а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше (не зная пристанища, как в 1068 году, когда он ночью бежал из Белгорода): изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше. Тому (т. е. для Всеслава) въ Полотьск позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы, а онъ въ Кыев (в заключении) звонъ слыша (принужден был слышать). Аще и вща душа въ дръз тл (хоть и „вещая“ – колдовская душа была у него в храбром теле), нъ часто бды страдаше. Тому вщей Боянъ и пръвое припвку, смысленый, рече: „Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути“».

Быстрота продвижения Всеслава, его «неприкаянность» – черты его реальной биографии. Мономах говорит в своем «Поучении», что он гнался за Всеславом (в 1078 г.) со своими черниговцами «о двою коню» (т. е. с поводными конями), но тот оказался еще быстрее: Мономах его не нагнал. Всеслав действительно метался по всей Руси, то появляясь под стенами Новгорода, то на берегах Черного моря в далекой Тмуторокани. Он был захвачен сыновьями Ярослава, привезен в Киев узником и очутился на киевском столе, провозглашенный князем восставшими киевлянами. Через семь месяцев он принужден был ночью бежать от этих же самых киевлян.

Его усобицы, как и усобицы Олега «Гориславича», автор «Слова» противопоставляет мирному, созидательному труду: «На Немиз снопы стелютъ головами, молотятъ чепихаралужными, на тоц животъ кладутъ, вютъ душу отъ тла. Немиз кровави брез не бологомъ бяхуть посяни, посяни костьми рускихъ сыновъ».

В Олеге «Гориславиче» и во Всеславе Полоцком автором «Слова» обобщены два крупнейших исторических явления: усобицы Ольговичей и Мономаховичей и усобицы Всеславичей и Ярославичей. Вот почему характеристики этих князей занимают такое большое место в «Слове». Ограниченный в средствах художественного обобщения законами художественного творчества Средневековья, замкнутого в кругу исторических фактов весьма узкого ряда, автор «Слова» прибег к изображению родоначальников тех князей, обобщающую характеристику которых он собирался дать.

Таким образом, характеристики Олега и Всеслава занимают строго определенное и важное место в идейной композиции «Слова». Это не случайные вставки и не лирические «отступления». Они находятся в органической связи с историческими воззрениями автора «Слова», служат средством художественного обобщения, служат единой цели автора – призыву русских князей к единению.

Тому же призыву к единению служит центральный образ «Слова» – образ Русской земли. Он дан автором «Слова» в объединении крайних географических пунктов: Новгорода на севере и Тмуторокани на юге, Дуная и Волги, Западной Двины и Дона. Одно перечисление упоминаемых в «Слове» русских городов составило бы довольно точное представление об обширных пределах Русской земли: Киев, Чернигов, Полоцк, Новгород Великий и Новгород-Северский, Тмуторокань, Курск, Переяславль-Южный, Белгород, Галич, Путивль, Римов; упомянуты также князья Владимира-Залесского и Владимира-Волынского, Смоленска и Рыльска.

Под Русской землей и Русью в XII веке, в пору феодальной раздробленности, очень часто имелась в виду лишь Киевская земля и ее ближайшие соседи. «Пойти на Русь» в XII веке часто означало отправиться в Киев. Переяславль-Южный, в отличие от Переяславля-Залесского, назывался Переяславлем «Русским». В Новгороде дорога в Киев носила название «русского пути». Такое сужение понятия Руси пределами Киевского княжества было типичным следствием феодальной раздробленности, когда только один Киев мог еще претендовать на представительство всей Руси в целом.

В противоположность этому для автора «Слова о полку Игореве» понятие Русской земли не ограничивается пределами Киевского княжества. Автор «Слова» включает сюда Владимиро-Суздальское княжество и Владимиро-Волынское, Новгород Великий и Тмуторокань. Последнее особенно интересно: автор «Слова» включает в число русских земель и те, политическая самостоятельность которых была утрачена ко второй половине XII века. Так, например, река Дон, на которой находилсь кочевья половцев, но где имелись и многочисленные русские поселения, для автора «Слова» – русская река. Дон зовет князя Игоря «на победу». Донец помогает Игорю во время его бегства. Славу Игорю Святославичу по его возвращении в Киев поют девицы «на Дунаи», где действительно имелись русские поселения. Там же слышен и плач Ярославны. Даже Полоцкое княжество, которое в XII веке постоянно противопоставлялось остальной Русской земле, введено им в круг русских княжеств. Автор «Слова» обращается к полоцким князьям с призывом к защите Русской земли наряду со всеми русскими князьями; он обращается с призывом прекратить их «котры» с Ярославичами, и т. д. Следовательно, Полоцкая земля для автора «Слова» – земля Русская.

То же представление о Русской земле как о едином большом целом отчетливо дает себя знать и в тех случаях, когда автор говорит об обороне ее границ. Южные враги Руси – половцы – для него главные враги, но не единственные. Защита русских границ воспринимается им как одно целое: он говорит о победах Всеволода Суздальского на Волге, то есть над волжскими болгарами, о войне полоцких князей против литовцев, о «воротах» Галицкой земли на Дунае, против подвластных Византии дунайских стран.

Как единое целое выступает для автора и вся русская природа. Ветер, солнце, грозовые тучи, в которых трепещут синие молнии, вечерние зори и утренние восходы, море, овраги, реки составляют тот необычайно широкий фон, на котором развертывается действие «Слова», передают ощущение широких просторов родины. Пейзаж «Слова» воспринят как бы с огромной высоты. «Горизонт» этого пейзажа охватывает целые страны; пределы пейзажа раздвинуты и позволяют видеть не участок природы, а страну, область.

Этот широкий пейзаж особенно отчетливо выступает в плаче Ярославны. Ярославна обращается к ветру, веющему под облаками, лелеющему корабли на синем море, к Днепру, который пробил каменные горы сквозь землю Половецкую и лелеял на себе Святославовы насады до Кобякова стана, к солнцу, которое для всех тепло и прекрасно, а в степи безводной простерло жгучие свои лучи на русских воинов, жаждою им луки скрутило, истомою им колчаны заткнуло.

При этом природа не выключена из событий истории. Пейзаж «Слова» тесно связан с человеком. Русская природа принимает участие в радостях и печалях русского народа. Чем шире охватывает автор Русскую землю, тем конкретнее и жизненнее становится ее образ, в котором оживают реки, вступающие в беседу с Игорем, наделяются человеческим разумом звери и птицы. Ощущение пространства и простора, присутствующее в «Слове», усиливается многочисленными образами соколиной охоты, участием в действии птиц (гуси, гоголи, вороны, галки, соловьи, кукушки, лебеди, кречеты), совершающих большие перелеты («не буря соколы занесе чрезъ поля широкая; галици стады бежать къ Дону великому» и др.).

Это объединение всей Русской земли в единый конкретный, живой и волнующий образ, широкие картины родной русской природы – один из самых существенных элементов призыва автора к единению. Здесь идейный замысел «Слова» неразрывен с его воплощением. Призыв к единению свободно и естественно вытекает из этого центрального образа «Слова» – образа единой, прекрасной и страдающей родины. Образ этот вызывает сочувствие к Русской земле, возбуждает любовь к ее природе, гордость ее историческим прошлым и сознание заложенных в ней непреоборимых сил.

Как понимается автором «Слова» это единство Русской земли, к которому он зовет всех русских людей?

Единство Руси мыслится автором «Слова» не в виде прекраснодушного идеала союзных отношений всех русских князей на основе их доброй воли и не в виде летописной идеи необходимости соблюдения добрых родственных отношений между князьями. Идея единства Русской земли слагается им из представлений, свойственных эпохе феодальной раздробленности. Автор «Слова» не отрицает, например, феодальных отношений, но в этих феодальных отношениях он постоянно настаивает на необходимости соблюдения подчиняющих обязательств феодалов, а не на их правах самостоятельности. Он подчеркивает ослушание Игоря и Всеволода по отношению к их «отцу» Святославу и осуждает их за это. Он призывает к феодальной верности киевскому князю Святославу, но не во имя соблюдения феодальных принципов, а во имя интересов всей Русской земли в целом.

Вопреки исторической действительности слабого киевского князя Святослава Всеволодовича автор «Слова» рисует могущественным и «грозным». На самом деле Святослав «грозным» не был: он владел только Киевом, деля свою власть с Рюриком, обладавшим остальными киевскими городами. Святослав был одним из слабейших князей, когда-либо княживших в Киеве.

Не следует думать, что перед нами обычная придворная лесть. Автор «Слова» выдвигает киевского князя в первые ряды русских князей потому только, что Киев все еще мыслится им как центр Русской земли – если не реальный, то, во всяком случае, идеальный. Он не видит возможности нового центра Руси на северо-востоке. Киевский князь для автора «Слова» – по-прежнему глава всех русских князей. Автор «Слова» видит в строгом и безусловном выполнении феодальных обязательств по отношению к слабеющему золотому киевскому столу одно из противоядий против феодальных усобиц, одно из средств сохранения единства Руси. Он наделяет Святослава идеальными свойствами главы русских князей: он «грозный» и «великый». Слово «великый», часто употреблявшееся по отношению к главному из князей, как раз в это время перешло в титул князей владимирских: название «великого князя» присвоил себе Всеволод Большое Гнездо, претендуя на старейшинство среди всех русских князей. Слово же «грозный» часто сопутствовало до XVII века официальному титулованию старейших русских князей, хотя само в титул и не перешло (оно стало только прозвищем, при этом подчеркивающим положительные качества сильной власти, Ивана III и Ивана IV). Слово «гроза» как синоним силы и могущества княжеской власти часто употреблялось в XIII веке. Для автора «Слова» «грозный» киевский князь – представление идеальное, а не реальное. При этом, что особенно интересно, для автора «Слова» дороги все притязания русских князей на Киев. Нет сомнения в том, что он считает Святослава, силу которого он гиперболизирует, законным киевским князем. И вместе с тем, игнорируя вотчинное право на Киев Святослава Всеволодовича, он пишет, обращаясь к Всеволоду Большое Гнездо – князю, принадлежавшему ко враждебной Ольговичу Святославу мономашьей линии русских князей: «Великий княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетти издалеча отня злата стола поблюсти? (т. е. стола Киевского!)… Аже бы ты былъ (в Киеве!), то была бы чага по ногат, а кощей по резан». В этом обращении к Всеволоду все неприемлемо для Святослава, и все обличает в авторе «Слова» человека, занимающего свою, независимую, а отнюдь не «придворную» позицию: титулование Всеволода «великим князем», признание киевского стола «отним» столом Всеволода и призыв прийти на юг. Каким образом может это совместиться с позицией автора как сторонника «Ольговичей»? Суть здесь, очевидно, в том, что новая политика Всеволода – политика отчуждения от южнорусских дел – казалась автору опаснее, чем его вмешательство в борьбу за киевский стол. Всеволод, в отличие от своего отца Юрия Долгорукого, стремился утвердиться на северо-востоке, заменить гегемонию Киева гегемонией Владимира-Залесского, отказался от притязаний на Киев, пытаясь из своего Владимира-Залесского руководить делами Руси. Автору «Слова» эта позиция Всеволода казалась не общерусской, местной, замкнутой, а потому и опасной.

Аналогичным образом автору «Слова» казалась опасной узкоместная политика Ярослава Галицкого, и он подчеркивает его могущество, его власть над самим Киевом: «отворяеши Киеву врата», – говорит он о Ярославе Галицком. Слова, казалось бы, несовместимые с представлениями о могуществе Святослава Киевского, слова невозможные в устах «придворного поэта» Ольговичей, но простые и понятные для человека, страдающего за Киев как за центр Русской земли, стремящегося привлечь к нему внимание замкнувшихся в местных интересах князей.

Знание исторических явлений, происходивших в зеле Галицкой и Владимиро-Суздальской, при этом поразительно. От автора «Слова» не ускользнуло то, что стало ясным для позднейших историков. Он усмотрел опасность для единства Руси именно в том, что и владимирские, и галицкие князья перестали интересоваться Киевом как центром Руси.

Автор «Слова» не мог еще оторваться от представлений о Киеве как о единственном центре Руси. Да это вряд ли было бы возможно от него и требовать. Он страстный сторонник идеи единства Руси, но единство это он понимает в устоявшихся представлениях XII века. Он уже видит значение сильной княжеской власти, но еще стоит на позициях необходимости строго выполнять феодальные права, на которые опирались в своей борьбе не только сюзерены, но и вассалы. Однако в этих феодальных правах автор «Слова» уже подчеркивает подчиняющие линии: права сюзерена, а не вассала. Он уже видит и признает силу Владимиро-Суздальского князя, но еще предпочитает его видеть на юге – в Киеве, в традиционном центре Руси.

Из привычных представлений своего времени автор «Слова» берет те, которые нужны ему как стороннику идеи единства Руси. Выработка совершенно новых политических представлений была делом будущего. Автор «Слова о полку Игореве» – гениальный современник, он мыслит представлениями XII века, хотя и вкладывает в эти представления прогрессивное содержание.

Те же представления о Киеве как о центре Русской земли пронизывают собою все изложение «Слова». Поразительна, например, точность выбора выражений в характеристике последствий поражения Игоря: «а въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми». Черниговская земля действительно подверглась «напастям», реальным несчастиям. Киев же и Киевщина непосредственному разорению не подверглись, «туга» – тоска, печаль – за всю Русскую землю распространялись здесь как в центре Руси; Киев страдает, следовательно, не собственными несчастиями, а несчастиями всей Русской земли.

Роль Киева как центра Русской земли особенно отчетливо выступает в заключительной части «Слова о полку Игореве». Согласно летописи, Игорь по возвращении из плена в Новгород-Северский едет в Чернигов к Ярославу Святославичу, а затем уже из Чернигова отправляется в Киев к Святославу Всеволодовичу. «Слово о полку Игореве» не упоминает ни о его пребывании в Новгороде-Северском, ни о его пребывании в Чернигове: Игорь прямо едет в Киев к Богородице Пирогощей. И в этом появлении Игоря прямо в Киеве у Святослава нельзя не усмотреть идейных устремлений автора «Слова»: Игорь – русский князь прежде всего, важно его возвращение в Киев, а не в Новгород-Северский. Славу ему поют не в Новгороде или Путивле, а на Дунае – в отдаленных русских поселениях, отрезанных от остальной Руси половцами, ибо радость по поводу его возвращения общерусская, а не какая-либо местная: «страны ради, гради весели». Пение этой славы достигает с Дуная Киева. Его возвращение встречает отклик во всех русских сердцах, даже и тех русских людей, которые были заброшены на крайний юго-запад русского мира. Но отклик находят киевские, то есть общерусские события, а не какие-либо местные. Это пение девиц на Дунае противостоит радости готских дев русскому поражению. Поражения или победы русских имеют всесветный отклик.

Итак, единство Русской земли мыслится автором «Слова» с центром в Киеве. Это единство возглавляется киевским князем, который представляется ему в чертах сильного и «грозного» князя.

Обращаясь с призывом к русским князьям встать на защиту Русской земли, автор «Слова» в разных князьях рисует собирательный образ сильного, могущественного князя – сильного войском («многовоего»), сильного судом («суды рядя до Дуная»), вселяющего страх пограничным с Русью странам («ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти»; «подперъ горы угорскыи своими желзными плъки, заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю ворота»), распространяющего свою власть на громадную территорию с центром в Киеве («аще бы ты былъ…» – на юге, а не в своем уделе), славного в других странах («ту нмци и венедици, ту греци и морава поютъ славу Святъславлю»).

Перед нами образ князя, воплощающего собой идею сильной княжеской власти. Эта идея княжеской власти, с помощью которой должно осуществиться единство Русской земли, только еще рождалась в XII веке. Впоследствии этот же самый образ «грозного» великого князя создаст «Слово о погибели Русской земли». Он отразится в «Житии Александра Невского», в «Молении» Даниила Заточника и в других произведениях XIII века. Не будет только стоять за этим образом «грозного» великого князя и Киева как центра Руси. Перемещение центра Руси на северо-восток и падение значения киевского стола станет слишком явным.

Однако автор «Слова» сумел заметить идею сильной княжеской власти в ее жизненном осуществлении на том самом северо-востоке Руси, чьих притязаний стать новым центром Русской земли он еще не хотел признавать.

Сильная княжеская власть едва только начинала возникать, ей еще предстояло развиться в будущем, однако автор «Слова» уже установил ее типичность, ее характерность, уловил в ней зерна будущего.

Конечно, идея сильной княжеской власти не слилась у автора «Слова» с идеей единовластия. Для этого еще не было реальной исторической почвы. Автор «Слова» видит своего сильного и могущественного русского великого князя действующим совместно со всеми остальными князьями, но в подчеркивании подчиняющих линий феодальной власти нельзя не видеть некоторых намеков на идею единовластия киевского князя.

Таким образом, единство Руси мыслится автором «Слова» не в виде прекраснодушного идеала союзных отношений всех русских князей на основе их доброй воли, и не в виде летописной идеи необходимости соблюдения добрых родственных отношений (все князья – «братья», «единого деда внуки»), и не в виде будущих идей единовластия, а в виде союза русских князей, на основе строгого выполнения феодальных обязательств по отношению к сильному и «грозному» киевскому князю.

Обращаясь с призывом к русским князьям встать на защиту Русской земли, автор «Слова» исходит из их реальных возможностей, оценивает те их качества, которые позволяют им быть действительно полезными в обороне Руси. И в данном случае автор «Слова» выступает как реальный политик. По существу, в «Слове» дан целый очерк современного автору политического состояния Руси.

Достиг ли призыв автора «Слова» тех, кому он предназначался? Можно предполагать, что в известной мере – да. Игорь Святославич отказывается от своих одиночных действий против половцев.

В 1191 году он организует целую коалицию против половцев. В походе, кроме Игоря Святославича, участвовали: Всеволод Святославич, Всеволод, Мстислав и Владимир Святославичи – сыновья Святослава Всеволодовича Киевского, Ростислав Ярославич – сын Ярослава Всеволодовича и сын Олега Святославича – Давыд. Поход этот был неудачен, но самая организация его в таких масштабах неслучайна.

Однако подлинный смысл призыва автора «Слова», может быть, заключался не в попытке организовать тот или иной поход, а в более широкой и смелой задаче – объединить общественное мнение против феодальных раздоров князей, заклеймить в общественном мнении вредные феодальные представления, мобилизовать общественное мнение против поисков князьями личной «славы», личной «чести» и мщения ими личных «обид». «Слово о полку Игореве» обращало свой призыв не только к русским князьям, но и к общественному мнению всего русского народа. Вот почему это общественное мнение занимает такое огромное место в «Слове».

Дружинные представления о «чести» и «славе» отчетливо дают себя чувствовать в «Слове о полку Игореве». «Слово» буквально напоено этими понятиями. Все русские князья, русские воины, города и княжества выступают в «Слове» в ореоле «славы» или «хулы».

Вот почему иногда автор «Слова» лишь напоминает ту или иную характеристику в форме вопроса, как всем известную: «Не ваю ли вои злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ акы тури, ранены саблями калеными на пол незнаем?» – говорит автор «Слова» о дружине Рюрика и Давыда Ростиславичей. Мы бы сказали теперь, что это вопрос «риорический»: он лишь напоминает о той славе, которой пользовалась дружина Рюрика и Давыда. В аспекте народной молвы оценивается и поражение Игоря: «уже снесеся хула на хвалу…»

Давая характеристики русским князьям, автор «Слова» вспоминает прежде всего об их славе. Перед нами в «Слове» как бы проходит общественная молва о каждом из русских князей и об их дружинах.

В своих отзывах о русских князьях автор «Слова» как бы пересказывает молву о них: «Великый княже Всеволоде! <…> Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти!»; «Галичкы Осмомысл Ярославе! <…> Грозы твоя по землямъ текутъ, отворяеши Киеву врата, стрляеши съ отня злата стола салътани за землями»; «Ярославе и вси внуце Всеславли! Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени. Уже бо выскочисте изъ ддней слав», и т. д.

В этих характеристиках русских князей отчетливо чувствуется и общерусская народная «слава» (ср. «грозы твоя по землямъ текутъ» или «уже бо выскочисте изъ ддней слав»).

Такой же «славой» обладают и отдельные города (Новгород славен «славою Ярослава») и земли (им передают свою славу местные дружины; например, Курскому княжеству – «куряне» – свдоми къмети»; Черниговскому – «черниговьские были, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы», побеждающие кликом, без щитов, с одними «засапожникы» своих врагов, «звонячи въ прадднюю славу», и т. д.).

Автор «Слова» нередко оценивает события с точки зрения той «славы», которая распространяется по Руси об этих событиях. Подобно тому как летописец на основании той же народной молвы оценивает исторические события с точки зрения их «небывалости» (ср. в Ипатьевской летописи под 1094 годом: «не бе сего слышано во днех первых в земле руской»; ср. в Лаврентьевской летописи под 1203 годом: «взят бысть Кыев Рюриком и Олговичи и всею Половецькою землею и створися велико зло в Русстей земли, якого же зла не было от крещенья над Кыевом. Напасти были и взятья не якоже ныне зло се сстася»), – автор «Слова» пишет о поражении Игоря: «То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицей рати не слышано!»

Поисками «славы» отчасти объясняет автор «Слова» и самый поход Игоря. Собираясь на половцев, Игорь и Всеволод сказали: «Мужаимся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами подлимъ». В ночь перед битвой русичи Игоря перегородили своими черлеными щитами великие поля, «ищучи себ чти, а князю славы». Именно так понимает побудительные причины к походу Игоря и Святослав Киевский: «Рано еста начала Половецкую землю мечи цвлити, а себ славы искати». Поисками личной славы объясняют поход Игоря и Всеволода также и бояре Святослава Киевского: «се бо два сокола слтста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону».

Понятия чести и славы звучат в «Слове» и тогда, когда они прямо не упоминаются. Игорь говорит дружине: «Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти» или «хощу бо, – рече, – копие приломити конець поля Половецкого; съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону». И здесь речь идет, следовательно, о добывании личной славы.

Неоднократно упоминается в «Слове» и дедняя слава – слава родовая, княжеская: Изяслав Василькович «притрепа славу дду своему Всеславу», Ярославичи и «все внуки Всеслава» уже «выскочисте изъ ддней слав»; Всеслав Полоцкий расшиб «славу Ярослава» – славу новгородскую.

Наконец, в «Слове о полку Игореве» неоднократно упоминается и о пении той самой «славы» – хвалебной песни, в которой конкретизировалось понятие «славы» как народной молвы. Песни Бояна были песнями хвалебными – «славами» («они же сами княземъ славу рокотаху»), посвященными тому или иному герою и их подвигам («которыи дотечаше, та преди пснь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зарза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличю»).

«Славу» поют окружающие Русь народы. Они поют ее не в гриднице Святослава, как ошибочно думали некоторые исследователи «Слова», а в своих странах. Перед нами тот же образ всесветной славы русских князей, что и в «Слове» Илариона, в «Молении» Даниила Заточника, в житиях Александра Невского и Довмонта Тимофея, в «Слове о погибели Русской земли» и в «Похвале роду рязанских князей»: «Ту нмци и венедици, ту греци и морава поютъ славу Святъславлю». Здесь понятие «славы» как «известности» и «славы» как «хвалебной песни» поэтически слиты, но в «Слове» имеются и упоминания пения «славы», в реальности которых нет оснований сомневаться. При возвращении Игоря из плена ему поют славу «девици» «на Дунаи». Сам автор «Слова» заключает свое произведение традиционной славой князьям и дружине: «Пвше пснь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пти. „Слава Игорю Святъславличю, буй-туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу“. Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ слава а дружин. Аминь».

Таким образом, автор «Слова о полку Игореве» воспроизводит современные ему события, оценивает их и дает характеристики князьям – своим современникам – на основании народной «молвы», «славы», которая в XII веке имела свои особенности, связанные с идеологией классового феодального общества. Свои суждения автор «Слова» не отделяет от общественного мнения. Выразителем общественного мнения он себя и признает, стремясь передать свою оценку событий, свою оценку современного положения Руси как оценку общенародную. Но при этом то общественное мнение, которое он выражает, является общественным мнением лучших русских людей его времени.

Автор «Слова» в нормах феодального поведения, в кодексе дружинных представлений о «чести» и «славе», в идеологии верхов феодального общества выделяет лучшие стороны и только эти стороны поэтизирует. Он наполняет своим, более широким, патриотическим содержанием понятия «чести», «славы», «хвалы» и «хулы». За поиски личной славы он осуждает Игоря Святославича и его брата Всеволода, Бориса Вячеславича и других русских князей. Однако во всех тех случаях, где речь идет о «славе» в более широком значении, автор «Слова» сочувственно говорит о ней. Понятия «чести» и «славы» перерастают в «Слове» свою феодальную ограниченность. Для автора эти понятия с их ярко выраженными сословными оттенками значения приобретают смысл общенародный. Честь и слава родины, русского оружия, князя как представителя всей Русской земли волнуют автора «Слова» прежде всего[147].

Итак, задачей «Слова» было не столько военное, сколько идейное сплочение всех лучших русских людей вокруг мысли о единстве Русской земли. Вот почему автор «Слова» так часто и так настойчиво апеллирует к общественному мнению. Эта задача была рассчитана не на год и не на два. В отличие от призыва к организации военного похода против половцев, она могла охватить своим мобилизующим влиянием целый период русской истории, вплоть до татаро-монгольского нашествия. И не случайно К. Маркс писал о «Слове», что смысл его – в призыве русских князей к единению «как раз перед нашествием монголов».

Художественная форма «Слова о полку Игореве» тесно связана с его идейным содержанием и неотделима от него. Она народна в самом широком смысле этого выражения: она близка к народному устному творчеству[148], она тесно связана с живой устной русской речью и с русской действительностью. Образная устная русская речь XII века во многом определила собой поэтическую систему «Слова о полку Игореве». Автор «Слова» берет свои образы не только из фольклора, – он извлекает их из деловой речи, из лексики военной и феодальной.

Нельзя думать, что между обыденной речью и речью поэтической лежала непреодолимая преграда. Качественные различия обыденной речи и поэтической допускали все же переходы обыденной речи в поэтическую и не отменяли наличия художественной выразительности в речи обыденной, каждодневной, прозаической и деловой. По большей части эта художественная выразительность в обыденной речи служила подсобным целям, была оттеснена на второй план, но она тем не менее ярко ощущалась и окрашивала язык XII века с бльшей или меньшей интенсивностью.

Автор «Слова о полку Игореве» поэтически развивает существующую образную систему деловой речи и существующую феодальную символику. Деловая выразительность превращается под его пером в выразительность поэтическую. Терминология получает новую эстетическую функцию. Он использует богатства русского языка для создания поэтического произведения, и это поэтическое произведение не вступает в противоречие с деловым и обыденным языком, а, наоборот, вырастает на его основе. Образы, которыми пользуется «Слово», никогда не основываются на внешнем, поверхностном сходстве. Они не являются плодом индивидуального «изобретательства» автора. Поэтическая система «Слова о полку Игореве» развивает уже существующие в языке эстетические связи и не стремится к созданию совершенно новых метафор, метонимий, эпитетов, оторванных от идейного содержания всего произведения в целом.

В этом использовании уже существующих богатств языка, в умении показать их поэтический блеск и значительность и состоит народность поэтической формы «Слова». «Слово» неразлучимо с культурой всего русского языка, с деловою речью, с образностью лексики военной, феодальной, охотничьей, трудовой, а через нее и с русскою действительностью. Автор «Слова» прибегает к художественной символике, которая в русском языке XII века была тесно связана с символикой феодальных отношений, даже с этикетом феодального общества, с символикой военной, с бытом и трудовым укладом русского народа. Привычные образы получают в «Слове о полку Игореве» новое звучание. Можно смело сказать, что «Слово» приучало любить русскую обыденную речь, давало почувствовать красоту русского языка в целом и вместе с тем в своей поэтической системе вырастало на почве русской действительности.

Вот почему и поэтическая сущность «Слова» была очень доступной. Новое в ней вырастало на многовековой культурной почве и не было от нее оторвано. Поэтическая выразительность «Слова» была тесно связана с поэтической выразительностью русского языка в целом.

Обратимся к конкретным примерам.

Целый ряд образов «Слова о полку Игореве» связан с понятием «меч»: «Олегъ мечемъ крамолу коваше»; Святослав Киевский «бяшеть притрепалъ… харалужными мечи» ложь половцев; Игорь и Всеволод «рано еста начала Половецкую землю мечи цвлити»; «половци… главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи»; Изяслав Василькович «позвони своими острыми мечи о шеломы литовьскыя», а сам был «притрепанъ литовскыми мечи»; обращаясь к Ярославичам и Всеславичам, автор «Слова» говорит: «Вонзите свои мечи вережени».

Такое обилие в «Слове о полку Игореве» образов, связанных с мечом, не должно вызывать удивления. С мечом в древнерусской жизни был связан целый круг понятий. Меч был прежде всего символом войны. «Зайти мечем» означало «завоевать»; «обнажить мечь» означало «открыть военные действия», «напасть». Меч был эмблемой княжеской власти. Миниатюры Радзивиловской летописи неоднократно изображают князей, сидящих на престоле с обнаженным мечом в правой руке. Меч был символом независимости. Прислать свой меч, отдать меч врагу символизировало сдачу. Меч был, кроме того, священным предметом. Еще языческая Русь клялась на мечах при заключении договоров с греками (911 и 944 гг.). Позднее мечи князей-святых сами становились предметами культа (меч князя Бориса, меч Всеволода-Гавриила Псковского). При этом меч всегда был оружием аристократическим. Он употреблялся либо князем, либо высшими дружинниками по преимуществу.

Эта символика меча в древнерусском дружинном обиходе накладывает особый отпечаток на употребление слова «меч» в «Слове о полку Игореве», создает ему особую смысловую насыщенность. «Половци… главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи», – здесь слово «мечи» употреблено во всем богатстве его значений: повержены половцы мечом войны и мечом власти. «Подклонить головы под меч» означает одновременно и быть ранеными, и быть покоренными.

В языке Древней Руси были обычными выражения «ковать ложь», «ковать лесть», «ковать ков» и т. д. Исключительный интерес представляет конкретизация этого выражения в «Слове», превращение его в художественный образ с помощью всей смысловой нагрузки слова «меч». Автор «Слова» пишет: «Олегъ мечемъ крамолу коваше»; мирный труд противопоставлен в этом образе междоусобной войне. Однако осуждение усобиц Олега сказывается не только в этом: Олег кует мечом крамолу, то есть злоупотребляет своею властью князя; он «святотатствует», употребляя свой меч во зло, и т. д.

Это не означает, что автор «Слова» сознательно и расчетливо вложил все эти значения в свой образ, но это значит, что все эти значения эмоционально окрашивают этот образ, придают ему поэтическую выразительность. И вместе с тем автор «Слова» не «выдумал» свой образ. Он в новом сочетании употребил тот образ, который уже находился в обыденной речи того времени, в символике общественных отношений XII века.

Наряду с мечом важное значение в «Слове о полку Игореве» имел и стяг. Стягом «стягивали», объединяли ратников.

Стягами и хоругвями в Древней Руси подавали сигналы войску. В битве с их помощью управляли движением войск. «Возволоченный» стяг служил символом победы, поверженный стяг – символом поражения, отступления, бегства. К стягу собирались дружинники. По положению стягов определяли направление движения войска. Стяги служили знаками того или иного князя. Наконец, стяг был символом чести, славы. И не случайно один из князей XII века сказал как-то о другом, умершем князе: «того стяг и честь с душею исшла» (Ипатьевская летопись под 1171 г.).

Все эти значения слова «стяг», вернее, реальную действенность самих стягов в древнерусском военном обиходе следует учитывать и при объяснении соответствующих мест «Слова о полку Игореве». В самом деле, что означает обращение автора «Слова» к потомству Ярослава и Всеслава: «Уже понизите стязи свои»? Понизить, повергнуть или бросить стяг имело лишь одно значение – признание поражения. И значение этого призыва – «понизите стязи свои», то есть признайте себя побежденными в междоусобных войнах, – прямо поддерживается и дальнейшими словами автора: «вонзите свои мечи вережни. Уже бо выскочисте изъ ддней слав». Автор этим своим обращением к Ярославичам и Всеславичам хочет указать им на бессмысленность и пагубность для обеих сторон междоусобных войн; в них нет победителей: «обе стороны признайте себя побежденными, вложите в ножны поврежденные в междоусобных битвах мечи; в этих битвах вы покрыли себя позором».

То же значение – поражения – имеет и выражение «третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы». Это даже не образ – здесь это военный термин, но термин, употребленный в поэтическом контексте и здесь, в этом поэтическом контексте, обновивший лежащий в его основе образ. Стяги Игоря падают – это реальный знак поражения, падают реальные стяги. Но указание на этот факт знаменательно – оно лаконично и образно указывает на поражение Игорева войска.

Следовательно, в основе этого выражения лежит не литературный образ, а реальный факт, но факт, сам по себе «говорящий», – символика военного обихода.

В дружинном быту Древней Руси такое же особое место, как предметы вооружения, занимал и боевой конь воина. В XII и XIII веках, в отличие от X и XI, русское войско было по преимуществу конным. Этого требовала прежде всего напряженная борьба с конным же войском кочевников. Но и вне зависимости от этого княжеский конь был окружен в феодальном быту особым ореолом. Летописец Даниила Галицкого уделяет особенное внимание любимым боевым коням своего господина. Летописец Андрея Боголюбского отводит особое место описанию подвига его коня, спасшего Андрея, и отмечает ту «честь», которую воздал ему Андрей, торжественно его похоронив, «жалуя комоньства его».

Это особое положение боевого коня в феодальном быту XII–XIII веков придало слову «конь» смысловую значительность. В коне ценилась прежде всего его быстрота. Это создало эпитет коня «борзый», встречающийся и в летописи, и в «Слове» («А всядемъ, братие, на свои бръзыи комони»). С конем же был связан в феодальном быту целый ряд обрядов. Молодого князя постригали и сажали на коня. После этоо обряда «посажения на коня» князь считался совершеннолетним. В летописи немало случаев, когда слово «конь» входит в состав различных военных терминов, образованных путем метонимии: «ударить в коня» означало пуститься вскачь; «поворотить коня» – уехать, отъехать или вернуться; «быть на коне», «иметь под собою коня» означало готовность выступить в поход. Большое распространение имел термин «сесть на коня» в значении «выступить в поход» (ср. «сесть на коня против кого-нибудь», «сесть на коня за кого-либо» и др.). Термин этот построен по принципу метонимии – названа только часть действия вместо целого.

Употребление части вместо целого как основа многих терминов XI–XII веков еще более ясно проступает в выражении, которое встречается только в «Слове о полку Игореве»: «вступить в стремень», в том же значении, что и обычное «всесть на конь», то есть «выступить в поход». Это выражение «вступить в стремень» построено по тому же принципу, что и ряд других терминов и метонимий «Слова», летописи и обыденной живой речи XI–XIII веков. Характерно при этом употребление термина «вступить в стремя» с предлогом «за»: «Вступита, господина, в злата стремень за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!», дающего полную аналогию выше разобранному термину летописи «всесть на конь за кого-либо».

В известном отношении «стремя» было таким же символическим предметом в дружинном быту XI–XIII веков, как и меч, копье, стяг, конь и многие другие. «Ездить у стремени» означало находиться в феодальном подчинении.

Так, например, Ярослав (Осмомысл) говорил Изяславу Мстиславичу Киевскому через посла: «ать ездить Мстислав подле твой стремень по одиной стороне тебе, а яз по другой стороне подле твой стремень еждю, всими своими полкы» (Ипатьевская летопись под 1152 г.). Кроме феодальной зависимости, нахождение у стремени символизировало вообще подчиненность: «галичаномь же текущимь у стремени его» (Ипатьевская летопись под 1240 г.).

Вкладывание князем ноги в стремя было обставлено в Древней Руси соответствующим этикетом. На одной из миниатюр Радзивиловской летописи изображен князь, вкладывающий ногу в стремя. Стремя держит оруженосец, стоящий на одном колене. Все это придает особую значительность выражению «Слова» «вступить в стремя». Когда речь идет о дружине, автор «Слова» употребляет обычное выражение «всесть на кони»: «А всядемъ, братие, на свои бръзыя комони», – обращается Игорь к своей дружине, но не «вступим в стремень». Когда же речь идет о князьях, автор «Слова» употребляет выражение «вступить в стремя»: «тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поха по чистому полю»; Олег «ступаетъ въ златъ стремень въ град Тьмуторокан»; «вступита, господина, въ злата стремень», – обращается автор «Слова» к Рюрику и Давыду Ростиславичам. В этом различии, которое делает автор «Слова», несомненно, сказалась его хорошая осведомленность в ритуале дружинного быта.

Встает еще один вопрос: не было ли таким же символом власти, высокого положения, в известном отношении и «седло»? Если это так, то это ввело бы в тот же круг художественного мышления автора «Слова» и другое выражение: «высд изъ сдла злата, а въ сдло кощиево». «Сдло злато» – это седло княжеское. Только княжеские вещи имеют эпитет «золотой» – «стремя», «шлем», «стол» (престол). Конечно, в основе этого эпитета лежат и реальные предметы, золотившиеся лишь в дорогом обиходе князя, но автор «Слова о полку Игореве» отлично понимал и другое – ритуальную соотнесенность этих двух понятий, «княжеского» и «золотого», как присущего специфически княжескому быту. Вот почему и само «слово» князя Святослава «золотое».

К феодальной терминологии XII века принадлежит и слово «обида». «Обида» – это не только «оскорбление», «вражда», «ссора», это нарушение феодальных прав в первую очередь. Понятие «обиды» было в большом употреблении в XII веке. Князья мстили друг другу свои «обиды», «стояли» за «обиду» своего феодального главы, противопоставляли «обиду» своей «чести» и т. д. Понятие «обида» стояло в центре феодальных усобиц XII века. Не раз употребляет это понятие и сам автор «Слова». Его значение автор «Слова» подчеркивает тем, что олицетворяет эту обиду, придает ей человеческий облик. Автор «Слова» опирается при этом на обычное выражение того времени – «встала обида» (ср. аналогичные выражения «встало зло», «встало коварство»): «встала обида въ силахъ Дажьбожа внука». Отвлеченное выражение сразу становится благодаря этому конкретным, приобретает черты зрительно ощутимого образа. Обида персонифицируется, она возникает, встает в русских войсках, приобретает облик девы, становится девой-лебедем, плещет своими крылами на синем море у Дона – там, где томится в плену Игорь, и плеском своим пробуждает воспоминание о временах изобилия: «въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука, вступила двою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синмь море у Дону; плещучи, упуди жирныя времена». Перед взором читателя непосредственно в тексте своего произведения автор «Слова» творит художественный образ. Из отвлеченного, почти «технического» выражения, из феодального термина создается живой образ, постепенно приобретающий все большую и большую художественную конкретность.

Особая группа образов в «Слове о полку Игореве» связана с географической терминологией и географической символикой своего времени. В Древней Руси были обычными определения страны по протекающей в ней реке. Выражения «повоевать Волгу», «ходить на Дон» обычны в древнерусском языке для обозначения «повоевать страны по Волге» или «ходить походом в земли по Дону». Так же точно и в «Слове о полку Игореве» реками обычно определяются страны, расположенные по этим рекам: по Дону, по Волге, по Немиге, по Дунаю и др. Границы княжеств не запечатлевались в сознании автора «Слова». Он никогда не говорит о княжествах, не называет их, а определяет страны по городам или по рекам.

В связи с этим определением стран по рекам стоит и распространенный в Древней Руси символ победы: испить воды из реки побежденной страны. Владимир Мономах, говорится в летописи, пил золотым шлемом из Дона, покорив страну половцев (Ипатьевская летопись под 1201 г.). Юрий Всеволодович (сын Всеволода Большое Гнездо), захватив Тверь, напоил коней из Тверцы и угрожал новгородцам напоить своих коней из Волхова (Новгородская первая летопись под 1224 г.). «Слово о полку Игореве» неоднократно употребляет этот символ победы. Дважды говорится в «Слове» «испити шеломомь Дону» как о цели похода Игоря.

Этот древнерусский символ военной победы «Слово» кладет в основу ряда своих художественных образов. Автор «Слова» обращается к Всеволоду Юрьевичу Владимиро-Суздальскому: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти!» Здесь речь идет не только о победах над странами по этим рекам, но, очевидно, об их полном покорении. Всеволод не только может «испить» воды из Волги и Дона, он может вообще лишить воды эти реки: «вычерпать», «расплескать» их. Вместе с тем образы эти, родившиеся под влиянием обычного символа победы Древней Руси, дают представление о многочисленности войска Всеволода: не хватит воды в Дону, когда каждый воин Всеволода «изопьет» из него свою долю победы; не окажется воды и в Волге, когда воины Всеволода двинутся по ней в ладьях. Тот же образ вычерпанной реки как побежденной страны лежит и в основе характеристики «Словом» победоносного похода Святослава Киевского в 1184 году. О Святославе сказано: «иссуши потокы и болота». Здесь и символ и реальность одновременно: при передвижении большого войска всегда «требился» (подготовлялся) путь и мостились мосты, замащивались «грязивые места». Следовательно, и в данном случае символ конкретизирован в «Слове». Меткость его в том, что он несет две нагрузки: символическую и реальную. Еще больший отход от первоначального символа победы в сторону превращения этого символа в художественный образ имеем мы в том месте «Слова», где говорится о том, что и на юге, и на северо-западе русские в равной мере терпят поражение от «поганых» (т. е. от языческих половецких и литовских племен): «Уже бо Сула не течеть сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течтъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ». И Сула, и Двина – две пограничные русские реки – лишились своих вод. Это, конечно, знак русского поражения. Вместе с тем это указание на то, что реки эти не могут служить реальными препятствиями для врагов Руси, что границы Руси слабы.

Мы видели выше, что многое в художественных образах «Слова» рождалось самой жизнью, шло от разговорной речи, от терминологии, принятой в жизни, из привычных представлений XII века. Автор «Слова» не «придумывал» новых образов, а умел их уловить в самой русской речи; в русской же устной речи они были теснейшим образом связаны с действительностью, с дружинным, феодальным бытом XI–XII веков. Многозначность таких понятий, как «меч», «стремя», «стяг» и многие другие, были подсказаны особенностями употребления самих этих предметов в дружинном обиходе. Были полны символического, «метафорического» смысла не слова, их обозначавшие, а самые вещи, обычаи, жизненные явления. «Меч», «копье», «стремя» входили в ритуал дружинной жизни, и отсюда уже слова, их обозначавшие, получали свою многозначность, свой художественный, конкретно-образный потенциал.

Не все стороны действительности могли давать материал для художественных сравнений, метафор. Поэтическая выразительность того или иного слова, выражения находились в тесной зависимости от поэтической выразительности того конкретного явления, с которым оно было связано. Язык и действительность переплетались в Древней Руси особенно тесным образом. Эстетическая ценность слова зависела в первую очередь от эстетической ценности того явления, которое оно обозначало, и вместе с тем самое явление, с которым это слово было связано, воспринималось как явление общественной жизни, в тесном соприкосновении с деятельностью человека. Вот почему в Древней Руси мы обнаруживаем целые крупные явления жизни, которые служили неисчерпаемым родником поэтической образности. В них черпал свою поэтическую конкретность древнерусский устный язык, а с ним вместе и древнерусская поэзия. Земледелие, война, охота, феодальные отношения – то, что больше всего волновало древнерусского человека, – в первую очередь и служило источником образов устной речи.

Арсеналом художественных средств были по преимуществу те стороны быта, действительности, которые сами по себе были насыщены эстетическим смыслом. Их в изобилии рождала, например, соколиная охота, пользовавшаяся широким распространением в феодальной Руси. Владимир Мономах говорит в «Поучении» об охотах наряду со своими походами. И те и другие в равной мере входили в его княжеское «дело». Княжеская охота неоднократно упоминается в Ипатьевской летописи за XII и XIII века. Сам Игорь Святославич забавлялся охотою с ловчими птицами в половецком плену.

Охота с ловчими птицами (соколами, ястребами, кречетами) доставляла глубокое эстетическое наслаждение. Об этом свидетельствует позднейший «Урядник сокольничьего пути» царя Алексея Михайловича. «Урядник» называет соколиную охоту «красной и славной», приглашает в ней «утешаться и наслаждаться сердечным утешением». Основное в эстетических впечатлениях от охоты принадлежало, конечно, полету ловчих птиц. «Тут дело идет не о добыче, не о числе затравленных гусей и уток, – пишет С. Т. Аксаков в «Записках ружейного охотника», – тут охотники наслаждаются резвостью и красотою соколиного полета или, лучше сказать, неимоверной быстротой его падения из-под облаков, силою его удара». «Красносмотрителен же и радостен высокого сокола лет», – пишет и «Урядник».

Вот почему образы излюбленной в Древней Руси соколиной охоты так часто используются в художественных целях. В этом сказались до известной степени особенности эстетического сознания Древней Руси: средства художественного воздействия брались по преимуществу из тех сторон действительности, которые сами обладали этой художественной значительностью, эстетической весомостью.

Образы соколиной охоты встречаются еще в «Повести временных лет»: «Боняк же разделися на 3 полкы, и сбиша угры акы в мячь, яко се сокол сбивает галице» (Лаврентьевская летопись под 1097 г.). В этом образе «Повести временных лет» есть уже то противопоставление соколов галицам, которое несколько раз встречается и в «Слове о полку Игореве». Противопоставление русских-соколов врагам-воронам есть и в Псковской первой летописи. Александр Чарторыйский передает московскому князю Василию Васильевичу: «Не слуга де яз великому князю и не буди целование ваше на мне и мое на вас; коли де учнуть псковичи соколом вороны имать, ино тогда де и мене Черторискаго воспомянете» (Псковская первая летопись под 1461 г.).

Несколько раз в летописи встречается указание на быстроту птичьего полета. Как бы мечтая о возможности передвигаться с такою же быстротою, Изяслав Мстиславич говорит о своих врагах: «да же ны Бог поможеть, а ся их отобьем, то ти не крилати суть, а перелетевше за Днепр сядуть же» (Ипатьевская летопись под 1151 г.). Тот же образ птичьего полета встречается и в рассказе Ипатьевской летописи о походе Игоря 1185 года. Дружина жалеет, что Игорь не может перелететь, как птица, и соединиться с полками Святослава: «Потом же гада Игорь с дружиною, куды бы (мог) переехати полкы Святославле; рекоша ему дружина: „Княже! потьскы (по-птичьи) не можешь перелетети; се приехал к тобе мужь от Святослава в четверг, а сам идеть в неделю ис Кыева, то како можеши, княже, постигнути“». Игорь же торопился, ему было «не любо» то, что сказала ему дружина (Ипатьевская летопись под 1185 г.). Образ птичьего полета, позволяющего преодолевать огромные пространства, видим мы и в «Слове»: «Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетти издалеча отня злата стола поблюсти?» Встречается в летописи и сравнение русских воинов с соколами: «Приехавшим же соколомь стрелцемь, и не стерпевъшим же людемь, избиша е и роздрашася» (Ипатьевская летопись под 1231 г.). Именно это сравнение, излюбленное и фольклором, чаще всего употреблено и в «Слове о полку Игореве»: «се бо два сокола слтста»; «коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ, не дастъ гнзда своего въ обиду»; «высоко плаваеши на дло въ буести, яко соколъ на втрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйств одолти»; «Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславичи, не худа гнзда шестокрилци»; «Аже соколъ къ гнзду летитъ, а в (мы) соколца опутаев красною девицею».

Замечательно, что во всех этих сравнениях воинов-дружинников и молодых князей с соколами – перед нами сравнения развернутые, рисующие целые картины соколиного полета, соколиной охоты в охотничьих терминах своего времени (соколы «слтста», сокол бывает «въ мытехъ» и тогда «не дастъ гнзда своего въ обиду», сокол «высоко плавает», то есть парит, собираясь «птицю въ буйств одолти», сокола «опутывают», то есть надевают ему на ноги «путинки» и т. д.).

«Слово», следовательно, насыщено конкретными, зрительно четкими образами русской соколиной охоты. Здесь, как и в других случаях, в своей системе образов «Слово» исходит из русской действительности в первую очередь. Образы, которыми пользуется автор «Слова», вырастают на основе реально существующих отношений в жизни. Его художественные символы строятся на основе феодальной символики его времени, отчасти уже запечатленной в языке. Художественное творчество автора «Слова» состоит во вскрытии того образного начала, которое заложено в устной речи, в специальной лексике, в символике феодальных отношений, в действительности, в общественной жизни и в подчинении этого образного начала определенному идейному замыслу.

Автор «Слова» отражает жизнь в образах, взятых из этой самой жизни. Он пользуется той системой образов, которая заложена в самой общественной жизни и отразилась в речи устной, в лексике феодальной, военной, земледельческой, в символическом значении самих предметов, а не только слов, их обозначавших. Образ, заложенный в «термине», он превращает в образ поэтический, подчиняет его идейной структуре всего произведения в целом. И в этом последнем главным образом и проявляется его гениальное творчество.

Замечательно, с каким искусством и точностью автор «Слова о полку Игореве» строит на основе этого своего художественного принципа развернутые сравнения. от, например, описание начала битвы с половцами, слитое в единую картину с описанием начала грозы.

Сперва автор «Слова» говорит только о своих предчувствиях битвы-грозы: «Быти грому великому! Итти дождю стрлами съ Дону великаго! Ту ся копием приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя, на рц на Каял, у Дону великаго». Затем, после лирического восклицания «О Руская земл! Уже за шеломянемъ еси!», автор «Слова» переходит к описанию движения половецкого войска (привожу это описание в переводе на современный русский): «Вот ветры, внуки Стрибога (бога ветров), веют со стороны моря (с половецкой стороны) стрелами на храбрые полки Игоревы (битва началась перестрелкой из луков). Земля гудит (под копытами конницы, пошедшей в бой, и под первыми раскатами грома), реки мутно текут (взмученные ногами коней, переходящих их вброд, и замутненные дождевыми водами), пыль поля покрывает (от движения множества половецкого войска и от предгрозового ветра), стяги (половецкие) говорят (они развеваются, свидетельствуя о наступлении половцев; их колеблет ветер грозы)». Перед нами совмещение двух картин – описание грозы, слитое с описанием битвы.

Образы «Слова» тесно связаны с его идеями. Эстетический и идеологический моменты в образе неотделимы в «Слове о полку Игореве», и в этом одна из характернейших его особенностей. Так, например, обычные образы народной поэзии, заимствованные из области земледелия, входят не только в художественный замысел автора «Слова», но и в идейный. Образы земледельческого труда всегда привлекаются автором «Слова» для противопоставления войне. В них противопоставляется созидание разрушению, мир – войне. Благодаря образам мирного труда, пронизывающим всю поэму в целом, она представляет собой апофеоз мира. Она призывает к борьбе с половцами для защиты мирного труда в первую очередь: «тогда при Олз Гориславличи сяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука»; «тогда по Руской земли ртко ратаев кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себ дляче, а галици свою рчь говоряхуть, хотять полетти на уедие»; «чръна земля подъ копыты костьми была посяна, а кровию польяна: тугою взыдоша по Руской земли»; «на Немиз снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоц животъ кладутъ, вютъ душу отъ тла. Немиз кровави брез не бологомъ бяхуть посяни, посяни костьми рускихъ сыновъ».

В этом противопоставлении созидательного труда разрушению, мира – войне автор «Слова» привлекает не только образы земледельческого труда, свойственные и народной поэзии (как это неоднократно отмечалось), но и образы ремесленного труда, в народной поэзии отразившегося гораздо слабее, но как бы подтверждающего открытия археологов последнего времени о высоком развитии ремесла на Руси: «тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрлы по земли сяше», «и начяша князи… сами на себ крамолу ковати»; «а князи сами на себе крамолу коваху»; «ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалуз скована, а въ буести закалена».

Это противопоставление мира войне пронизывает и другие части «Слова». Автор «Слова» обращается к образу пира как апофеозу мирного труда: «ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую». С поразительной конкретностью противопоставляя русских их врагам, он называет последних «сватами»; как уже было сказано выше, Игорь Святославич действительно приходился «сватом» Кончаку (дочь Кончака была помолвлена с сыном Игоря – Владимиром). Отсюда следует, что образ пира-битвы не просто «заимствован» из фольклора, где он обычен, а умело осмыслен применительно к данному конкретному случаю. Той же цели противопоставления мира войне служат и женские образы «Слова о полку Игореве» – Ярославна и «красная Глебовна».

Перед нами, следовательно, целая политическая концепция автора «Слова о полку Игореве», в которую как часть в целое входят традиционные образы устной речи: «битва-молотьба», «битва-пир» и т. д.

Итак, автор «Слова о полку Игореве» углублял, развивал старые образы, раскрывал их значение, детализировал их, заставлял читателя ярко почувствовать их красоту. Он брал то, что уже было в русском поэтическом языке, брал общее, а не случайное, брал укоренившееся.

Возникает вопрос: в чем же «Слово о полку Игореве» связано с книжной традицией своего времени? Эти связи есть, но в старинной исследовательской литературе о «Слове» они были сильно преувеличены. К различным выражениям «Слова» были механически подобраны многочисленные параллели из летописи, из «воинских повестей», из переводной хроники Манассии, из «Повести о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия, из Библии и т. д. Хаотически нагромождая параллели из произведений самых различных жанров, исследователи забывали, однако, что многое в этих параллелях было обусловлено общностью живого русского языка – основы всех этих оригинальных и переводных сочинений. Забывалось, что и летописи, и «воинские повести» пользовались русской военной и феодальной терминологией, что в основе близости «Слова» ко многим другим произведениям древней русской литературы лежала сама русская жизнь, а не «влияние», «заимствование» и «традиция жанра». Так, например, такие выражения, как «преломить копье», «стрелы идут, аки дождь», «отворить ворота» и многие другие, в которых искали стилистические трафареты «воинских повестей», на самом деле были либо военными терминами, либо обычными выражениями живой устной речи XII века. Они свидетельствуют не о традициях тех или иных жанров в «Слове о полку Игореве», а о близости «Слова» к русской действительности.

Тем не менее «Слово о полку Игореве» – произведение письменное. Как бы ни были в нем сильны элементы устной речи и народной поэзии, оно все же писалось, и писалось как литературное произведение. «Слово» – не запись устно произнесенной речи или спетой исторической песни. «Слово» было с самого начала написано его автором, хотя автор и «слышал» все то, что он писал, проверял на слух его ритм, звучание, обращался к своим читателям, как оратор к слушателям, а иногда и как собеседник.

Письменное происхождение «Слова» сказывается прежде всего в смешении различных приемов устного народного творчества. В «Слове» можно найти близость и к устной народной причети, и к былинам, и к славам, которые пелись князьям, и к лирической народной песне. Такого смешения фольклор не знает. Не знает фольклор и того сложного построения, каким отличается «Слово». В особенности противоречат фольклору постоянные и типичные для «Слова» обращения от современности к прошлому. Наконец, в «Слове» имеются и отдельные книжные выражения: «растекашется мыслию по древу», «скача, славию, по мыслену древу», «истягну умь крпостию своею», «свивая славы оба полы сего времени, рища въ тропу Трояню», «спала князю умь похоти» и некоторые другие. Замечательно, однако, что все эти немногие книжные обороты встречаются по преимуществу в начале «Слова». Из всех частей «Слова» его первая часть – там, где автор колеблется в выборе своей манеры, – ближе всего стоит к книжной традиции, хотя и не подчинена ей целиком. С развитием своего произведения автор «Слова» решительно отбрасывает все эти отдельные элементы книжной речи и пишет так, как говорит: горячо, страстно, проникаясь единственным стремлением убедить, взволновать, возбудить в своих читателях патриотические чувства. Перед нами, таким образом, не следование традициям книжности, а отход от этих традиций, отход, который совершается в «Слове» тут же, на глазах у читателя, по мере того как голос автора крепнет в его обращении к своим современникам.

Несмотря на всю сложность эстетической структуры «Слова», несмотря на то что «Слово» тесно связано с устной народной поэзией, несмотря на то что в основе многих образов «Слова» лежат военные, феодальные, географические и тому подобные термины своего времени, обычаи, формулы и символы эпохи феодальной раздробленности, взятые из разных сфер языка и из разных сторон действительности, поэтическая система «Слова» отличается строгим единством. Это единство обусловлено тем, что вся терминология, все формулы, все символы подверглись в «Слове» поэтической переработке, все они конкретизироваы, образная сущность их подчеркнута, выявлена, все они в своей основе связаны с русской действительностью XII века, и все они в той или иной мере подчинены идейному содержанию произведения.

Максим Горький говорил о русском искусстве нового времени: «Русское искусство прежде всего сердечное искусство. В нем неугасимо горела романтическая любовь к человеку, этим огнем любви блещет творчество наших художников великих и малых…»[149] Зачатки этой «сердечности» мы можем заметить и в древнейших произведениях русской литературы. Она отчетливо проявилась уже в «Слове о полку Игореве».

«Слово о полку Игореве» – одно из самых гуманистических произведений мировой литературы. Оно отмечено печатью особой человечности, особенно внимательного отношения к человеческой личности. Оно полно сильных и волнующих чувств. Рассказывая о походе русского войска, автор «Слова» преисполнен такой сильной скорби, что как бы не может удержать себя от вмешательства в действия Игоря. Он прерывает самого себя восклицаниями горя: «О! далече заиде соколъ, птицъ бья, – къ морю! А Игорева храбраго плъку не крсити!»; «О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвыхъ князей!» Автор «Слова» одухотворяет природу, заставляет ее отзываться на все происходящее среди людей. Чувства автора «Слова о полку Игореве» так велики, его понимание чужого горя и чужих радостей так остро, что ему кажется, что этими же чувствами, этими же переживаниями наделено и все окружающее. Животные, деревья, трава, цветы, вся природа и даже забралы городов щедро наделяются им человеческими чувствами, способностью различать добро и зло, сочувствовать первому и ненавидеть второе, они предупреждают русских о несчастьях, переживают с ними горе и радости. Это слияние автора и природы усиливает значительность и драматизм происходящего. Чувства автора, находящие отклик в природе, как бы оказываются удесятеренными в силе.

Автор «Слова» с осязательной живостью рисует себе удаление русского войска и дважды восклицает: «О Руская земле! уже за шеломянемъ еси!» Только бывавший в походах мог с такою точностью передать душевные переживания воинов, уходящих за пределы родной земли, прощающихся с родиной.

Автор «Слова» как бы слышит издалека шум битвы, но в сильном душевном волнении не хочет и не может осознать внезапно надвинувшегося поражения, несмотря на всю его очевидность; он восклицает: «Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?» Только переживший сам душевную утрату мог с такою психологическою верностью передать свое смятенное состояние, свое нежелание поверить в случившееся несчастье.

Автор «Слова» с исключительной внимательностью проникает в душевные переживания своих героев. Во всей сложности предстают перед нами противоречивые чувства Святослава Всеволодовича Киевского при известии о поражении Игоря и Всеволода. Он отечески любит их и отечески упрекает их за безрассудную затею похода на половцев без сговора с остальными русскими князьями: «Се ли створисте моей сребреней сдин».

Автор «Слова» понимает молодецкое презрение к роскоши воинов Игоря, которые, потоптав «поганые» полки половецкие, «помчаша красныя двкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтъмами и япончицами и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ мстомъ, и всякыми узорочьи половцкыми». И одновременно с этим сочувственным пониманием удали воинов автор «Слова» с ласковой чуткостью приоткрывает нам душевные переживания юной жены Игоря – Ярославны, плачущей по своем муже. Нежность Ярославны и суровость воинов доступны и близки ему в равной мере.

Автор «Слова» сочувственно понимает предпочтение смерти плену, высказанное Игорем в начале похода. Он с удивительной человечностью говорит об одинокой (именно одинокой!) смерти Изяслава Васильковича на поле битвы на кровавой траве: не было с ним его братьев, в одиночестве изронил он свою жемчужную душу через золотое ожерелье.

Человечность «Слова» проявляется разнообразно и сильно. Она сказывается и в характеристиках действующих лиц: выразительных, кратких и удивительно различных. При всей мимолетности замечаний, которые автор «Слова» в своей лирической торопливости бросает о действующих лицах произведения, в «Слове» нет и двух сходных действующих лиц. Каждый из многочисленных героев «Слова» наделен собственными чертами. В них подмечено самое существенное, и это существенное воплощено в произведении самыми различными художественными средствами. Образ «соловья старого времени» раскрыт характеристикой его художественной манеры. Характеристика Ярославны воплощена в ее лирической песне. Описание воинской готовности «сведомых кметей», курских воинов Всеволода буй-тура, является одновременно и их лучшей характеристикой.

Наблюдательностью и внимательным отношением к человеческой личности отмечены отдельные эпитеты, которыми наделены в «Слове» его действующие лица. Ярослав Мудрый назван «старым», и этим подчеркнут не только его возраст, не только то, что он жил в «старые» (прежние) времена, но и его опыт, ум. Его брат Мстислав Владимирович Великий, вступивший в единоборство с касогом Редедею перед фронтом обоих войск – русского и касожского – назван «храбрым». Роману Святославичу придан эпитет «красный», то есть красивый. Мужественный и сильный брат Игоря Всеволод назван «буй-туром» и «яр-туром». Жена Всеволода – его «милая хоть» – «красная»; мудрого и прозорливого Бояна автор «Слова» называет «вещим», воины Романа Мстиславича – «железные» и т. д.

Особенно любит автор «Слова» эпитет «храбрый». «Храбрые» у него не только Мстислав, Игорь, Борис Вячеславич, «храбрыми» названа не только дружина, Ольговичи, все русские сыны – «русичи», – даже самая мысль Романа Мстиславича «храбрая». В этом сказалось особое пристрастие автора «Слова» к воинским доблестям.

Автор «Слова» находит глубокое человеческое содержание во всем, что останавливает на себе его внимание. Глубокой человечностью веет на нас от пейзажа опустелой пашни. Печальная картина заброшенной нивы, на которой вместо покрикивающего на свою лошадь пахаря только вороны граят, «трупа себ дляче», а галки «свою рчь говоряхуть», собираясь полететь на добычу, – до боли сжимает сердце читателя и воспринимается как своеобразный плач автора о русском народе.

Эта необыкновенная чуткость автора «Слова» к человеческому страданию, его большое и умное сердце не могли не привлечь его к народному горю – к бедствиям трудового русского населения. Народность и гуманизм произведения – это, в сущности, две стороны одного и того же. Благодаря им «Слово» живет и для нас, продолжает волновать нас и до сих пор.

Но чувства автора «Слова» не оторваны от эпохи, от условий, их породивших, от родины, их воспитавшей. Автор «Слова» – русский прежде всего. Его чувства целиком подчинены всепроникающей любви к родной ему Русской земле. Именно эта Русская земля явилась главным героем его произведения. И именно эта любовь к Родине, к русским людям до предела усилила его чувства, сделала их сложными, обострила его слух, зрение, его поэтическое воображение. Именно она, любовь к Родине, являлась его подлинной вдохновительницей.

Любовь к Родине и к «русским сынам» помогла автору «Слова» проникнуть в думы воинов, переступивших границу Русской земли у «шеломяни».

Любовь к Родине и к безвестным нам «русичам» из храброго полка Игоря помогла ему ощутить тревогу мучительно долгой ночи накануне сражения.

Любовь к Родине раскрыла ему скорбные переживания Ярославны, наполнила его сердце жгучим горем о погибших русских воинах.

Любовь к Родине и к русскому народу позволила автору «Слова» подглядеть и подслушать своим творческим воображением и беседу Игоря с Донцом, и пение дев на Дунае, и тревожные знамения природы, и радость русских городов и сел по поводу возвращения Игоря из плена, и даже злобный и торопливый разговор ханов Гзака и Кончака, гонящихся за Игорем.

В основе гениальной наблюдательности автора «Слова», в основе силы и свежести его человеческих чувств лежала его любовь к родной ему страдающей земле. Любовь к родине водилаего пером и определила собой глубокую народность содержания и формы «Слова».

Она же, любовь к Родине, высоко подняла его над пределами своего времени, сделала его произведение бессмертным и общечеловеческим, народным и гуманистическим, полным горячего лиризма и самой трепетной художественной правды.

Сила любви к Родине, к Русской земле, покоряет читателей «Слова». Чувство это пронизывает собой все произведение. Оно проступает в каждой строке. Оно наполняет сердце читателя жгучим горем при описании поражения русского войска, гордостью за свою Родину при описании силы и смелости ее князей, острой ненавистью к ее врагам в рассказе о разорении Русской земли. Любовь к Родине определила выбор художественных средств в «Слове», усилила наблюдательность ее автора, вдохнула в него подлинное поэтическое одушевление, придала высокую идейность его произведению.

Вот почему значение «Слова» так безмерно возросло в наше время. Вот почему оно находит такой горячий отклик в сердцах всех людей, беззаветно преданных своей родине.

В Древней Руси исторические сочинения писались обычно вскоре же по совершении событий их очевидцами или современниками. В дальнейшем эти сочинения могли переделываться: дополняться, сливаться с другими сочинениями, обрабатываться стилистически и идеологически. Так, например, летописец приписывал к старым летописям новые записи. Часто летописец сокращал старые летописные записи, дополнял их родственными сочинениями на ту же тему, составлял большие исторические компиляции, но целиком новые строки писались им только о том, что он знал как современник. О событиях большой давности в Древней Руси не писали новых оригинальных сочинений. В этом выражалось уважение древнерусских книжников к исторической правде, взгляд на исторические сочинения как на своего рода свидетельство современника.

«Слово о полку Игореве» не составляет исключения в этом отношении. Оно не носит характера компиляции, «свода» предшествующего материала, оно очень цельно по стилю и замыслу, и можно думать поэтому, что оно написано современником. Его осведомленность – типичная осведомленность современника, а не эрудита-книжника, воспроизводящего события по различного рода «историческим источникам». Он не только знает больше, чем летописцы, – он видит и слышит события во всей яркости жизненных впечатлений.

Он знает, например, что во время битвы Игоря с половцами ветер дул со стороны половцев, и дважды об этом упоминает (в описании начала битвы и в плаче Ярославны). Южные ветры действительно характерны для этой части восточно-европейской равнины весной и летом.

Он знает и живо ощущает степную природу XII века: свист сусликов, стук дятлов в поймах степных рек, повадки чернядей, гоголей и чаек, повадки соколов, лай лисиц на щиты, красного цвета которых они не выносили, и т. д. и т. п.

Он знает о расположении дворца галицкого князя – «высоко» на горе; он знает, что Игорь ехал в Киев из Чернигова речным путем и поднимался «на горы» киевские от пристани по Боричеву взвозу; он знает о русских поселениях на Дунае; знает он и о том, что Нежатина Нива, на которой разыгралась битва в 1076 году, находилась у черниговской речки Канины, и многое другое.

Как современник разбирается автор «Слова» в политическом положении отдельных русских княжеств. С удивительной точностью оценивает автор политическое положение Владимиро-Суздальского княжества, Галицкого, Полоцкой земли и т. д. Только в самое последнее время оказались мы способны оценить правильность многих исторических указаний автора «Слова», до недавнего времени казавшихся ошибочными (например, похороны Изяслава «у святой Софии» в Киеве; исследователи предполагали, что Изяслав был похоронен в Десятинной церкви). Наконец, язык «Слова» – несомненно язык второй половины XII века. Автор «Слова» употребляет политическую терминологию, которая начала входить в обиход только в 70-х годах XII века (термин «господин» в отношении князя). Он правильно употребляет сложную феодальную и военную терминологию XII века («въсесть на конь», «испить шеломомъ» из Дону, Волги, «обида», «понизить стяг», «потоптать», «преломить копье», «се мое, а то твое», – в «Слове» это последнее выражение иронически перестроено: «се мое, а то мое же»), «отец», «сын» (для обозначения феодальных отношений власти и подчинения) и т. д. Многие из этих терминов совершенно исчезли в языке послемонгольской поры.

Как показали исследования последнего времени, автор «Слова» употребляет тюркские слова в их типичной для XII века форме.

Закономерны для XII века и грамматические формы языка «Слова о полку Игореве» и особенности его лексики.

Археологически точны все упоминания в «Слове» оружия. Мечи, впоследствии переставшие применяться, в XII веке еще употреблялись наряду с начавшими входить в военный обиход саблями. Щиты русских действительно красились в червленый цвет. Шлемы князей были действительно золочеными. Массированное применение стрел в начале боя, чтобы рассеять боевые порядки противника, было действительно общеупотребительным в XII веке.

Археологически точны указания деталей одежды.

Этнографически подтверждены и древнерусские поверья, отразившиеся в сне Святослава Киевского.