О людях и ангелах (сборник) Крусанов Павел

Гусляр исполняет духоподъёмные песни.

26 июня

Представление в галерее «Бета» новой картины Рыбака «Лов судака в Нарове». С речами выступают Малюта Катов, Брахман, Нестор, Князь, Мать-Ольха, Одихмантий и ещё три не представившихся лица. Выступающие объясняют аудитории, почему картина им понравилась. Завязывается дискуссия.

В ночь на 20 июля

Нестор после дружеской встречи с Князем, Гусляром и Одихмантием в порядке спонтанного безотчётного порыва залезает по лесам (идут ремонтные работы) на Александровскую колонну, проникает в закрытый на замок футляр, укрывающий ангела, и засыпает у его ног. Разбужен звонком Юлии Верёвкиной – подруга встревожена исчезновением Нестора. Осмыслению акции её исполнитель посвящает две следующие недели.

26 сентября

Возвращаясь с утиной охоты, Князь попадает в автомобильную аварию. Погибает собака. Машина восстановлению не подлежит.

Белая стая ещё раз предупреждает: нас ждут испытания. Всех.

3 декабря

На внеочередном пиру стая обсуждает проект Открытого письма Главному духу из волшебного экрана под редакцией Рыбака. Содержание таково:

«Господин Дух!

На повестке дня важнейшая государственная задача – регламентация движения VIP-кортежей по Северной столице. В глазах мелких духов СПб – город-музей, политическая арена и производственная база. Для нас же он – дом родной, сердце Империи и пуп глобуса. Мы, члены белой стаи, как кровяные тельца – кислород, разносим по магистралям духовные ценности, чтобы сердце билось исправно. Но едут VIP-кортежи один за другим как заведённые… Они едут, а все стоят. Стоит Фонтанка, стоит Дворцовый, Литейный стоит и Каменноостровский. Город парализован. Из-за того что какой-то пузырь решил посетить Мариинку, Эрмитаж или ресторан “Старая таможня”, жизнь в сердце Империи останавливается. Музыкант опаздывает на концерт, художник – на вернисаж, поэт – в башню из слоновой кости.

Предлагаем организовать доставку VIP-духов по принципу пневмопочты. Посадили их в Пулково в капсулу, отделанную дорогими породами пластмассы, и пусть летят себе по трубе куда надо: в зоопарк – так в зоопарк, в Таврический – так в Таврический. А мы, члены белой стаи, в срок и без проблем прибыв в какой-нибудь дворец, где VIP-духи вылетают из трубы, сможем любому из них указать на его ошибки в области внешней и внутренней политики. Разве это не конструктивное сотрудничество?

А пока… Чего только не намелет законопослушный гражданин в километровой пробке. Увидит пролетающие мигалки и плюнет вслед: “Чтоб вам пусто было, засранцам!” Потому что ему не видно, кто сидит за тонированными стёклами: легитимный Дух отечества или заморский прыщ».

Постановили:

– Возможность доставки VIP-духов пневмопочтой следует сначала обсудить со специалистами из Петербургского музея связи.

Благодать… Неспроста наше сознание всегда прячет золотой век в прошлом. А ведь найдётся подлец, который нос наморщит: фи, пустяки какие! И впрямь, со стороны, в поспешных чувствах кому-то непременно покажется: зачем все эти несущественности, беглые подробности, необязательные мелочи? (А между тем в памяти моей все эти зёрна прорастали, бутоны событий распускались цветами роскошными, с тугим ароматом, бьющим из глубин чашечек, и бархатистым ощущением в кончиках пальцев, ласкающих мысленно лепестки.) Всё ведь и так понятно, всё зримо, выпукло без них… А вот и нет. Эти милые частности, точно пряные специи, придают вареву нашей жизни неповторимый вкус. Без них, без частностей, жизнь наша в итоге окажется нераспознаваемой, она слипнется в общий ком с чужими жизнями… Это стыдно и некрасиво. Далёкий брат, нам это надо?

* * *

На следующий день я отправился в логово «Вечного зова» к Льняве.

По линиям Васильевского острова ветер гонял пыль – апрельское солнце пригрело землю, город просох, обнажив зимнюю грязь, которая, развеянная балтийским сквозняком, теперь кружилась в воздухе чередой серых вихрей, засыпая глаза, набиваясь под воротник, болезненно иссушая горло и оседая в лёгких. Так случалось каждую весну из года в год (не помогали ни показная ворожба чиновных духов, ни коллективные радения коммунальной пехоты), но привыкнуть к этому явлению стихии мне никак не удавалось.

В приёмной командора потолок распахивался ввысь расписным плафоном с облаками и полуодетыми персонажами эллинского пантеона, под которым висела тяжёлая бронзовая люстра. Олимпийцы в своём поднебесье выглядели немного озябшими. Утром я позвонил секретарше и записался на аудиенцию. Назначено было в час пополудни. Я не опоздал, явился без двух минут, успев уже откашляться и отплеваться от уличной пыли. Секретарша сидела за массивным дубовым двухтумбовым столом, крытым сукном, на чьей густой зелени помещались болталка-коммутатор, стилизованный под малахитовый чернильный прибор, ноутбук в виде переплетённой в шагрень книги с золочёным обрезом, органайзер, оформленный под кожаную папку для бумаг, и принтер, имитирующий сигарный ларчик. Какая технологичная хрень скрывалась за образом шандала, мне разгадать не удалось. Сама секретарша, довольно миленькая, была наряжена в вицмундир чиновника неведомого департамента, который не всякий бы отличил сейчас от ливреи привратника. Ну что же – затейливо, хотя подобное единство стиля, решённое средствами эстетики фальши, невольно вызывало снисходительную улыбку (как вызывало её и стремление во всём соответствовать писку сегодняшнего дня, ещё не перешедшего во вчера и, следовательно, не имеющего стилевой завершённости). В конце концов, под вицмундир могли бы нанять и секретаря. Впрочем, и тогда нашлось бы место диссонансу, от которого не было спасения и теперь: льющийся из пресс-папье, под который был замаскирован вещий глас, шепоток какой-то коротковолновой станции нежно рекламировал геморрой и аденому простаты.

Льнява совещался с другими командорами – начальниками подразделений фонда, поэтому пришлось немного подождать, благо на широком кожаном диване делать это (ждать) было приятно. В душе я, несмотря на все наши вчерашние разговоры, все, пусть и весьма различные, но в своём роде убедительные доводы Князя и Брахмана, не был до конца уверен в правильности решения – отвергать привычный, устоявшийся быт с годами становится всё труднее. С другой стороны, раз мир уже и так в клочки, чего, спрашивается, ещё страшиться? Что в сравнении с этим мой личный устой? Однако же сомнения точили грудь: раз всё равно в клочки, тогда зачем потеть?..

В пять минут второго, когда вещий глас, исполненный щедрого оптимизма, объявил: «Лазерная эпиляция ног – подмышки в подарок!» – дверь кабинета открылась, и через приёмную на выход устремились оживлённые господа, продолжающие между собой энергичные прения. Одеты они были просто, без маскарада – кто в костюмной паре, кто в джинсах и кожаном жилете, кто в брюках и джемпере – обычный конторский сброд, свободный от обязательств дресс-кода. Некоторые лица были мне знакомы – благодаря успеху «Теремка», «Дуба» и особенно истории лисьего семейства, сделавшей меня на время звездой «Вечного зова», я многим был представлен, – однако сейчас все пребывали под впечатлением предмета совещания, и на меня никто не обратил внимания.

Когда приёмная очистилась, секретарша, что-то чирикнув в чернильницу, пригласила меня к Льняве.

Кабинет тоже был решён в архаичной манере времён Первой империи – стены и потолок обшиты деревянными панелями, тяжёлые шторы на окне подвязаны тесьмой с кистями, составленная из прямых – с небольшими причудами – линий мебель крепка, изящна и убедительна во всей своей дубовой, кожаной и бронзовой достоверности. Волшебный экран здесь, правда, всё-таки присутствовал, закамуфлированный под гобелен в мощной золочёной раме (при нужде ткань скручивалась на барабан, как шторка), но тут ничего не попишешь – интерьерный оформитель получил заказ и расстарался.

Хозяин кабинета пребывал в позе покоя – он сидел за столом в развёрнутом к лжегобелену кресле, в профиль ко мне, и смотрел на светящийся волшебный экран. Там в гостях у духа-ведущего находилась известная дама-писец, отвечавшая на каверзные вопросы.

– Насколько я знаю, вы написали более ста книг, – демонстрировал осведомлённость дух-ведущий. – Скажите, как вам удалось добиться таких результатов?

– О-о, у меня написано гораздо, гораздо больше. Просто пока не всё опубликовано. Скажем, в прошлом месяце я сочинила четыре романа в жанре иронического триллера. Каждое из этих произведений заряжает оптимизмом и помогает людям выстоять. Такой темп работы я надеюсь сохранить и в этом месяце. Пока мне это удаётся. Вчера, например, поставила точку в очередном произведении. Впечатление ещё окончательно не сложилось, но, по-моему, вещь удалась. Хотя, если честно, мне больше по душе роман за позапрошлую неделю.

– Как случилось, что из всего многообразия литературных жанров вы выбрали именно иронический триллер?

– Не мы выбираем жанр, а он нас. Я лишь покорилась судьбе.

– То есть иначе и быть не могло?

– Думаю, нет. Если бы я попыталась отказаться от порученной мне свыше миссии, судьба потащила бы меня за волосы.

– Тогда я позволю себе уточнить вопрос: почему вы называете свои триллеры ироническими?

– Там много иронии. Например, в последнем романе я иронизирую на пятой, шестьдесят седьмой и сто восемнадцатой страницах. Ирония заряжает оптимизмом и помогает людям выстоять.

Льнява наконец оторвался от волшебного экрана и улыбнулся мне с ледяной приветливостью. Несмотря на демонстрацию дружелюбия (так я интерпретировал игру его лицевых мышц), взгляд Льнявы был странен – про такой говорят: в глазах бес сидит и оттуда глядит.

– Что, созрела новая идея? – встав из кресла и пожав мою руку, осведомился командор. – Или иной разговор?

На этот раз костюм на нём – безукоризненный, сидящий точно по фигуре – был серого, с серебряной блёсткой, цвета, но галстук под воротом шёлковой рубашки по-прежнему отсутствовал. Бунт? Демонстративный знак суверенности и вольнодумства? Впрочем, я знал людей, которые на дух не переносили галстуки – повязанный на шее, и даже весьма свободно, он всё равно душил их. Так чёрта жжёт и душит крест, а праведника… Ну есть ведь что-то, что душит праведника так, как чёрта – крест? Вот только те, кто галстука страшился, не надевали и мазанный с ним одним миром костюм.

– У меня созрела идея в форме согласия, – изложил я суть своего визита. – Готов поехать в дикий край. Но я хотел предложить вам включить в экспедицию ещё кое-кого. Так сказать, со стороны… Я могу отрекомендовать каждого. На первый взгляд, возможно, они покажутся людьми далёкими от интересов… от тех проблем, которые решает «Вечный зов», но это лишь на первый взгляд. В действительности…

– Позвольте, – ещё шире и ещё холоднее улыбнулся Льнява, – я не могу понять, о чём вы. – Он снова уселся в кресло, а мне указал на стул за совещательным столом.

Нет, так просто меня было не сбить.

– Я пришёл сказать вам, что согласен.

– На что же вы согласны?

– На ваше предложение.

– Какое предложение? Я что-то предлагал вам? – Льнява довольно естественно изобразил озадаченность.

– Признаться, я принял ваши слова за предложение…

Повисла пауза.

– Наверное, этот вопрос хотели бы задать вам многие, – не мог совладать с любопытством дух-ведущий, – поделитесь секретом, где вы берёте сюжеты для ваших книг? Что, так сказать, является для вас источником вдохновения?

– Знаете, я никогда не думала об этом. Не буду и сейчас. Я просто сажусь с утра за клавиатуру, и пальцы бегут по ней, бегут… Если честно, мне некогда думать о пустяках. Ведь я заряжаю оптимизмом и помогаю людям выстоять. Мне важно, чтобы книга была написана и чтобы она успешно продалась. Чтобы я получила на книгу отзывы, очень хорошие отзывы, и поняла, что да, кого-то эта книга поддержала, кому-то пришла на выручку…

– Некоторые злоязыкие критики находят ваш стиль несколько пресноватым, школьным, а мотивировки, движущие героями, случайными.

– Конечно, я могла бы наполнить свои романы сочными пейзажами, глубокими мыслями, яркими характерами и тонким психологизмом. Но тогда это уже была бы не я, это был бы какой-то Тургенев. А у нас с ним, согласитесь, совершенно разные читатели. Причём у меня их больше. Издатель говорил мне, что моими тиражами охвачены уже не только метрополитен и пригородные электрички, но даже парикмахерские, бутики и спа-салоны. И знаете, я не удивляюсь успеху. Мой секрет прост: я заряжаю оптимизмом и помогаю людям выстоять.

– Помните, – напомнил я командору, – мы встретились с вами на Моховой? Извините за подробности… в сортире. И вы пригласили меня участвовать в экспедиции? Ну, той, что отправляется на поиски Жёлтого Зверя. Куда ворон костей не заносит… – Льнява смотрел на меня молча, отчего я начал теряться. – Киногруппа… Вы хотели послать с экспедицией киногруппу – помните?

– Ах, вот вы о чём, – усмехнулся Льнява. – Забудьте об этом.

– Но почему? Вы что же, решили отказаться?

Неуловимая дрожь пробежала по пространству кабинета.

– Хорошо, пожужжим серьёзно. – Холодная улыбка сошла с лица командора, уступив место выражению резкому, даже свирепому. – Я ведь просил вас, чтобы тот разговор остался между нами.

Чёрт! Неужто он говорил не в шутку? А я не придал значения. Да что там – совсем забыл об этом. Но как? Как я мог умолчать? Как мог о чём-то не сказать стае? Возможно ли?

– Поиски Жёлтого Зверя – проект «Вечного зова», – сурово продолжал Льнява. – Это наша идея, наша разработка… Мы вбиваем сюда свои деньги, немалые деньги – мы готовим сенсацию. А вы? Что делаете вы?! – Понемногу командор превращался в пылающий огненный шар, налитый чистым гневом. – Воспользовавшись информацией, вы пытаетесь перехватить инициативу. А вот хрен с коромыслом! В контракте, который вы подписали при приёме на работу, да будет вам известно, есть пункт о служебной тайне. То, что вы сделали, – должностное преступление, предательство интересов фонда. И за меньший проступок в былые времена наматывали кишки на дерево. Знаете, как это делалось? Вспарывали мерзавцу брюхо, цепляли кишку за сук и пинками заставляли ползать по кругу, пока не вывалит и не накрутит сам на ствол все потроха.

Я онемел. Командор ошеломил меня. Такие перепады состояний духа, такой запал по пустякам…

– Я собирался вызвать вас, но вы явились сами. Помяни говно, и вот оно… Надеялся, что с покаянием. Куда там! Вы, оказывается, решили под наши рельсы заложить фугас! Думали, удастся мной поманипулировать?! – Огненный шар раздувался всё больше и больше, но пламя его было холодным, гнев леденил душу – Льнява бросал слова, как камни в воду, в сознании моём от них расходились мертвящие круги. – Мне стало известно сегодня, что от белой стаи был сделан запрос в Петербургское могущество. О санкции на поиски Жёлтого Зверя. Что за мышиная возня?!

Есть люди, которым нравится, когда их распекают, – по их мнению, это означает, что пускай им есть ещё чему поучиться, но в целом они на правильном пути, ведь на безнадёжных просто машут рукой. Я был не из числа любителей порки, напор Льнявы вгонял меня в ступор.

– Зверюшка ведь не шуточная… – В Могущество должен был обратиться Брахман, вчера мы обговаривали это.

– Почём тебе, чудила, знать! – рявкнул Льнява-шар, обозначив резким переходом на «ты» моё полное ничтожество, и брызнул россыпью колющих искр. – Мы прекрасно действуем без санкции! В рамках устава. До сих пор ты был на хорошем счету, но, видимо, не понял принципов нашей работы. И ещё имеешь наглость рассуждать об интересах фонда и о проблемах, которые решает «Вечный зов»! Не ясно, что ли? Независимо от темы и направления мы первыми должны добиваться результата и приносить потребителю продукт. Кроме того, что он – продукт – обязан быть лучшим, желательно, чтобы он… чтобы за глотку брал и сердце рвал! Санкция? Нам нужна сенсация, а не санкция! Материал должен опережать любые слухи по его поводу. А если не удалось опередить слухи, то надо сделать так, чтобы итог нашей работы превосходил их. И никакой безысходности, в любом сюжете – надежда! Даже если о вымерших шерстистых носорогах! Или о твоей навозной куче. Это прописи. Из этих вещей складывается потребительская стоимость нашего товара. А из его стоимости, между прочим, складывается наше благополучие.

Ну вот, развеялся ещё один мираж. Признаться, я думал о «Вечном зове» лучше. А они здесь, оказывается, кроме рейтинга, тоже ни о чём знать не хотят и лишь на него, окаянного, молятся. Потому что рейтинг, видите ли, коль скоро он есть, легко конвертировать в бабло. А то, что про лису и про дуб, а не про бабуина и махагони снимают, так это лишь эксплуатация тоски по своему, родному… Не в верхушке, видать, эфирных каналов было дело, а, как предупреждал Князь, в главенствующем экономическом устройстве и в ублюдочном устройстве размякших, податливых мозгов. Маркс вам в дышло! А там – всё то же. Главенствующее экономическое устройство (а мир наш, взорвавшийся к чертям свинячьим, – это в первую очередь экономическое устройство) по-прежнему погано, ибо приоритетом имеет не честный труд и добросовестное дело, а успех любой ценой. И пока это так, нечего обольщаться иллюзиями – из собаки блох не выколотишь.

– Мы дали тебе отличную работу. – В речи командора чудилось какое-то воспаление, она сочилась, словно гной из больного органа. – Условия, финансирование, съёмки – пожалуйста! Мы доверяли тебе, а ты оказался из породы тех дворняг, которых следует держать на цепи, – только так из них может выйти какая-то польза. – (Странное дело, по мере того как Льнява расходился, я, наоборот, успокаивался. Так часто бывает – испытывая навязчивое давление, призванное тебя размазать или к чему-то принудить, ты входишь в берега, обретаешь равновесие и с особой ясностью понимаешь, чего хочешь. Вернее, чего точно не хочешь.) – За нарушение контракта мы можем засудить тебя. Всю кровь из тебя по капле можем выпить! Но это не наш стиль. Мы не сутяги. Скорее уж, мы вымотаем кишки. То, что ты уволен, надеюсь, объяснять не нужно. Иди гуляй – на улице как раз весна! И считай – легко отделался. Но если что, из-под земли выдернем. Свои интересы мы защищаем жёстко. Настолько жёстко, что жалоб на этот счёт уже не поступает. Потому что…

Огненный шар лопнул. Льнява обратился в обычного мелкого жлоба – пальцы веером и сопли пузырём.

Я был совершенно спокоен и собран.

– Знаю. – Я посмотрел на волшебный экран. – Потому что вы заряжаете оптимизмом и помогаете людям выстоять.

* * *

«…исторгнут преисподней, изблёван чревом ада. И выйдет из горы Жёлтый Зверь в чёрном пламени гривы, и будет это в земле медведя и орла, парившего в небесах Византии, прежде чем заклеймил небеса те острый рожок луны. Возжелает он вернуться под десницу Того, против Кого восстал с братией ангелов, прельщённых Люцифером, но лишён будет врагом памяти, отчего путь его по земле в обретении Единого сделается путём ужаса и слёз. Случится так, что опьянится Жёлтый Зверь могуществом силы и долго не сможет почувствовать крыл, долго будет плутать, забыв, что пришёл воспарить, и будет за него тяжба между Единым и врагом, от которой закачаются земные царства. Путь же его послужит назиданием людям грядущего: дело истины – не учиться, а разучаться до первой правды, до Бога, ибо вся человеческая выучка – лишь наука обходиться без Него. Многие войдут в раздор, иные – в смущение; ненависть и страх затмят народам очи, и только малому воинству откроется сияние замысла Единого. Подлинное исполнится. Явится Жёлтый Зверь в год тяжёлого снега и быстрой весны, когда Марс ночевать будет…»

И это всё, что сохранилось от книги пророчеств Цезаря Нострадамуса, прозревшего мглу грядущих дней, но велением церкви и короля лишённого дня сегодняшнего и часа настоящего.

Без свидетеля

Зловещие слухи ползли по Алтаю. Кое-что просочилось в новостные бюллетени, а оттуда – бегущей строкой на эфирные каналы. Картинки не было – глушь, по тающим снегам, по раскисшим просёлкам и лесным дорогам в эту пору до мёртвой деревни не добраться и на тракторе, а вертолётом… Можно было вертолётом, но теперь что уж – поздно, нечего снимать. Можно было и по-стародедовски, верхбми, но лошадей давно не держали при казённой службе. По дворам у станичников ещё встречались сивки-бурки, только теперь больше не верховые, крестьянские – под телегу да плуг. Ещё можно было дойти по реке – на моторке. Путь по воде опасен – перекаты, пороги, – приходилось порой переть против рожна, рисковать, но для здешних – ничего, знающий человек пройдёт. Так туда и дотянул старенький «Вихрь» вверх по течению, по скачущей, пенящейся среди каменных глыб холодной реке урядника.

Урядник не знал, зачем плывёт в деревню, – становой велел «подвергнуть обозренью жизнь». Связи с тамошними обитателями не было – сотовые вышки понатыкали только до станицы Новореченской, так что приём слабел уже в предгорьях, а рацию в деревне не держали: не станок на тракте – поселье на отшибе. Ну так в распутицу её, связи, без крайней нужды никогда не было. Испокон веку. Однако – служба. Становому, в свою очередь, начальство звонком из области велело «подвергнуть обозренью жизнь» – тамошний шаман баламутил народ, пугал, вещал о беде, сюда, в эти края, указуя. Ну а шамана, понятное дело, извещали уже с самой что ни на есть верхушки.

Путь против струи занял без малого день – отчалил урядник в шесть утра, а прибыл в три пополудни, – то и дело приходилось поднимать из воды винт, чтобы не срубить его о камень, но оказалась поездка и впрямь не зряшной. А лучше б было смотаться попусту да клясть потом втихую начальство за блажь… На берегу, где сельчане к столбам вязали лодки, лежал заледенелый труп. Растерзанный, без головы. На южных береговых склонах повсюду чернели талинки, сырая земля уже парила на припёке, выдавливая из себя первую весеннюю жизнь, а безголовый труп, неподвластный наливающимся золотым теплом небесам, блестел коркой льда на солнце.

Навязав лодку, урядник оглядел мёртвое тело и с извлечённым из кобуры «макаром» в руке поднялся на крутой берег.

И беглого взгляда было довольно, чтобы понять – деревня неживая. Ни дымка над трубой, ни собачьего лая. Молчали скотина и домашняя птица. Урядник, ловя цепким глазом всякое движение, пошёл к жилью. Но движение жизни, как и звуки её, покинуло это место. Некоторые избы были разбиты, будто подцепили нижние венцы тросом, дёрнули трактором и рассыпали по брёвнышку, обнажив белёные печи. Иные избы покосились, устояв, но многие остались нетронутыми. У будок, пристёгнутые к цепям, валялись дохлые собаки.

Урядник обошёл деревню от двора ко двору. Он много повидал на свете: тяжкую жизнь и лёгкую смерть, сломанные в пьяных драках носы и выбитые зубы, оскал дикого зверя и сметающие сёла половодья, кавказскую войну и ножи урок. И всё же лицо его стало серым, словно кусок шифера. Все люди в деревне были мертвы, и от вида их смерти цепенел разум. Здесь были покойники с вырванными сердцами, покойники без рук и покойники без ног, разодранные пополам и вывернутые, точно куриный желудок, наизнанку, покойники заледеневшие и обожжённые, а также те, кого душа покинула от ужаса. Многим мыши продырявили глазницы и объели уши и носы. Всего – осьмнадцать мертвяков.

Хлева стояли пустыми – скотина, должно быть, удрала в лес, посчитав, что в непролазной чаще, с волками обок, ей переждать напасть выйдет спокойнее.

Урядник родился в тайге, с семи лет бил с отцом зверя, знал норов всякой дичины, ловил за хвосты лисят, фонарём загонял в мешок зайца, читал погадки и отметины в лесу, как книгу, но не нашёл здесь преступного следа ни человеческого, ни оголодавшего шатуна, ни какого другого из виденных им прежде. Ну а тот след, что попал на глаза, не принадлежал ни человеку, ни лесной твари. Это был след окаянного, выжженным тавром отпечатанный на бездыханной груди одной из жертв. Нашёл урядник этот след и на земле, и в ноздреватом насте, где тот уже оплывал, так что запоздалый снег или первый же дождь обещали стереть его окончательно.

Побоище случилось дней пять-шесть тому, окаянный давно ушёл из мёртвой деревни, но тяжёлый дух смерти покрывал селение незримой тенью, и холод этой тени прожигал урядника до самого сердца. Обратно он гнал лодку так быстро, как только мог, весь промок и продрог, второпях попадая под бурун, дважды едва не налетел на камень – смотрел не на реку, оглядывал с опаской мшистые береговые скалы.

Отпустила смертная тоска только на спокойной воде, когда разошлись нависающие там и сям скалы и по берегам, редко разбросанное, вновь показалось человеческое жильё. Добравшись в сумерках до станицы, первым делом, как был в форме, пошёл урядник в весёлый буфет, где выпил стакан живой воды под солёный огурец, и лишь потом, утерев усы, отправился к становому нб дом. Тот, выслушав урядника, помрачнел – не случалось на его памяти ещё такого лиха – и немедля доложил в область. Известию и там не обрадовались, велели к завтрашнему дню собрать десяток казаков с дробовиками – так, на случай. Становой исполнил.

На следующий день прибыл из области вертолёт, упал с хмурого неба и просыпал из утробы оперативника, эксперта и группу ОМОНа – полдюжины бойцов в кевларе, касках и при коротких АКМах с откидным прикладом. Добровольцы уже были снаряжены, ждали во дворе управы. Оперативник подробно расспросил урядника; пока тот рассказывал – хмурился, кривил рот, точно не верил. Наконец собрались. Урядник, кого послав верхбми, а кого на лодках, отправился в мёртвую деревню во главе добровольцев. Становой полетел на вертолёте с оперативником, экспертом и ОМОНом.

Вроде и не медлили, но… Конечно, брызнул, а потом и хлынул дождь. Конечно – никаких следов.

Осмотрев место злодейства, видавший виды эксперт развёл руками: людей словно рвали железом и жгли углем, а у иных – никаких увечий, будто дух из тела бежал вон без причины, как команда с кораблей в Бермудском омуте. Казаки с ОМОНом под дождём прочесали мокрый, покрытый раскисшим снегом окрестный лес – никого. Нашли только двух бурёнок в ущелине, ошалевших, недоеных и оголодавших.

Загадочное было дело, нехорошее. В следственном не любили таких. Известная картина: общественность возбудится, как пить дойдёт до губернатора, тот будет с генералов шкуру драть, а те уж примутся мордасить тех, ктоведает дознанием. Долго чесал затылок оперативник и выдал три версии, не веря ни в одну: беглые, шатуны, китайцы.

Беглые? Всех людей под корень – к чему им? Еда, одежда, ружьишки – это да, это бы взяли. С другого конца, в принципе, эти, которые из конченых извергов, могли бы. Для них фраера молотнуть не грех, а доблесть. Но не было известий о беглых в здешних местах. Что, конечно, ничего ещё не значит – по-любому пойдёт запрос в управление исполнения наказаний. Может, издали бегут, с самой тундры.

Шатуны? Что ж, недород был летом на кедровую шишку. А кедровая шишка – по цепочке – всей тайге кормилица. Многие медведи не залегли, приходили к жилью, видели их на городских окраинах и в Красноярском крае, и тут, на Алтае. Вот только нет в шатунах такой злобы, чтобы людей огнём жечь.

Китайцы? Да, браконьерят по границе – медвежьи лапы и желчные пузыри, шкуры, кости и железы барсов, травы-коренья… Изобретательное племя. Могут из человека кровь по капле сцедить, а потом что от него останется по жилке разобрать. Но их промысел тихий, им таиться надо. Да и трусоваты китайцы на такое-то дело. Однако чем не шутит чёрт…

Но не верила душа оперативника уговорам изворотливого разума, что-то другое мнилось ей за здешними смертями, отчего трепетала она первобытным трепетом. Чья-то жуткая тень, мерцая, поднималась над убийственной картиной, и меркли перед этой тенью все ужасы, какие только можно было ждать от беглых, шатунов или китайцев.

4

Командор решил за меня мои сомнения. Еду! И никакой напомаженный шиш, никакая тля в шелках мне этого не запретит! Теперь уж я не колебался. Как говорится, ты впрягать, а она лягать. Льнява огорчил меня чувствительно, так что для обретения душевного покоя мне пришлось прибегнуть к технике контрмагии и сочинить защитное хайку:

  • Дремлет улитка
  • На клинке кусунгобу.
  • Хрён с ним, с сэппуку.

Не прошло и четверти часа с момента, как сложились в броню слова, и угнетающие чары рассеялись, удары сердца перестали гулко отдаваться в висках, обида и злость оставили меня. Понемногу душа ожила, в ней мурлыкнула какая-то музыка, и вскоре всё существо моё охватила жажда неотложной деятельности. Вернувшись домой, я принял душ, выпил стакан чая с бергамотом, взял гитару и действительно спел пару резких, колючих и при этом всё же источающих прозрачную печаль сирвент из тех, что ложатся на сердце лишь тому, кто понимает язык полутонов и наречие отчаяния, после чего вызвал духов на волшебный экран, чтобы те поведали мне свежие новости (одна новость очень меня обрадовала: французы начали работы по восстановлению Бастилии), и лишь после этого позвонил Князю.

Известие, что мой план потерпел неудачу, не слишком Князя огорчило. Зато Брахман получил санкцию Объединённого петербургского могущества на поиски Жёлтого Зверя – ту самую, возможность обретения которой повергла в ярость Льняву, – а это мало того что придавало вес всей затее и гарантировало защиту от сторонних козней посредством симпатической магии, так ещё определённо могло способствовать изысканию средств на задуманное предприятие. Сами члены Могущества, эти петербургские махатмы, именуемые в народе серафимами, являлись чистым образцом нестяжания и денег не касались вовсе, однако авторитет их действовал на вероятных спонсоров примерно так, как ряса на бандосов девяностых, как зрелище невинности на растлителя. Ну, словом, те сами сползались из тёмных углов и раскошеливались добровольно.

Были новости и от Рыбака. Тот, имея привычку обременять близких и дальних знакомых личными заботами (даже отправляясь в булочную, он стремился обрасти компанией), встретился со знаменитым Кулибой, обитавшим в закоулках подземелий «Аквилона». Кулиба получил известность как гений динамики, мастер кинетики и виртуоз червячной передачи – самородный изобретатель, он построил по собственным чертежам летающую свинью, изваял в полный рост из подручных материалов говорящего человека, пускающего на радость детям мыльные пузыри, а также собрал кофеварку в стиле технического дизайна, управляемую голосовой командой, и каминные часы с бегающими по циферблату механическими паучками, порхающими перед стрелками бабочками и мышкой, каждые полчаса высовывающей с писком усатую мордочку из норы. Словом, он был способен на такие тонкие и деликатные дела, что без труда сумел бы ощипать колибри. Ко всему, Кулиба не боялся людской молвы, что позволило ему разработать три новые конструкции велосипеда, одна из которых могла, вспархивая, преодолевать по воздуху небольшие препятствия. Рыбак попросил умельца, пустив в дело творческую мысль, изготовить какой-нибудь кунштюк, сокрушительное изделие силы, о которое Жёлтый Зверь поломает зубы: типа на всякую гадину есть рогатина. Кулиба обещал подумать.

Не сидела сиднем и Мать-Ольха. Князь не знал подробностей, но за сегодняшний день ей как-то удалось войти в сговор с администрацией Ботанического сада, а потом и ректоратом Лесотехнической академии, в результате чего она получила учёный мандат на сбор гербариев, семян и изучение всех встреченных на пути биотопов, независимо от статуса территории. Таким образом, теперь нам сделались доступны как заповедные, так и пограничные зоны. А при нужде мандат легко сможет примирить нас и с местными духами порядка: уездные и волостные руководы – народ великодушный, но жизнью тёртый, осторожный, опасается каверзы и не спешит даться с ходу в обман. Прикинуться ботаниками – какая милая идея.

Ну и сам Князь, конечно, ворон не считал, хотя и признавал это дело весьма почтенным занятием. Съездил в оружейную лавку, где обеспечил себе боезапас и под карабин, и под вертикалку «Фабарм», садящую как обычным зарядом, так и усиленным «магнумом». Даже для «тулки» Рыбака прихватил патроны с картечью и с круглой пулей – сам-то Рыбак существо суматошное, пока до лавки дойдёт, двенадцать раз на постороннюю чепуху собьётся. У Одихмантия тоже лежало в шкафу ружьё, но Одихмантий, не в пример Рыбаку, был вполне самостоятелен и на особый лад самобытен, ввиду чего запасы предпочитал делать своеручно в согласии с собственным, порой совершенно непредсказуемым вкусом, а в ответ на непрошеную помощь мог даже осерчать, демонстративно впав в неудовольствие. Словом, Князь готовился. Пусть Брахман и говорил, что на ружьё в деле с Жёлтым Зверем полагаться не стоит, но разве можно по просторам родины скитаться без фузеи? «Правосудие не терпит промедления», – утверждал Князь, и мы полностью разделяли это мнение.

От Нестора сегодня известий не было, но я предположил, что он уже как минимум запасся новой, покуда ещё девственной Большой тетрадью и заплёл бороду в походную косу. В ответ на том конце волны возникло заботливое предположение, что Нестор также сходил к отоларингологу и прочистил уши.

На прощание Князь сказал, что нечего тянуть, что отправляться следует сразу после Пасхи, а вот как лучше – по чугунке, воздухом или на своих колёсах, – это надо подумать, взвесить и решить. А до Пасхи, между прочим, оставалось шесть дней. За это время можно, как известно, начать и закончить войну, а можно так и не собраться вынести на помойку мусор. Хотя в принципе, конечно, я согласен – времени, чтобы уладить дела и снарядиться к чёрту на рога, вполне довольно.

Кому-то может показаться странным, что мы вот так, единым духом, готовы были бросить заведённые дела и мчать со свистом по хребту земли, не зная даже точного маршрута. Однако сняться с места для нас, граждан кочевой империи, и впрямь не составляло труда. Тем более что по большей части члены стаи были мастерами вольных дел, а тем, кто имел служебные привязанности и обязательства, как Брахман, располагавший кафедрой в университете, или Князь, возглавлявший в Зоологическом музее таксидермический отдел, всегда удавалось с учреждением договориться.

Отложив болталку, я немного подумал и пришёл к выводу, что мы не просто осколки взорвавшегося мира – мы сами разлетаемся в клочки. Не все ещё, но большинство… Вот, скажем, Князь – ему просто: когда он говорит о том или об этом, он говорит то, что думает, без изворотов. Потому что он цельный и мыслит определённо, не колеблясь. А, скажем, я думаю то так, то этак, то одновременно в обе стороны – то есть я раздроблен, и когда меня просят высказаться, я выкладываю те соображения своего раздробленного, но некогда, в прежней жизни, монолитного и тоскующего по этой монолитности «я», которые отвечают конъюнктуре и соответствуют случаю. Когда не задумываешься – ничего, терпеть можно. Но когда осознаёшь это во всей величине тоски, внутри жжёт так, что меркнет разум. Хочется быть цельным, хочется перестать хитрить в угоду мнению других. Но раз потеряв единство в себе, можно ли обрести его вновь? Пожалуй, и впрямь теперь только в иной конфигурации.

* * *

– Не смей на меня молчать! – Мать-Ольха была в гневе, даже деревья в кадках заметно трепетали.

Никогда прежде при посторонних (во всяком случае, при мне) она не затевала домашних скандалов, имела такую природную благодать, а тут не удержалась, сорвалась, вспылила. Понять её можно – сыновья (двое) без родительской опеки уже не пропадут, возмужали, но кремовый, толстомордой британской породы кот, но домашний её сад – эти требовали заботы и ласки, а муж, «самолюбивая бестия» (оценка Матери-Ольхи), изысканный специалист по комедиантствам, фильмознатец и утончённый лицедеевед, наставления выслушивал нарочито беспечно: в одно ухо влетало, из другого – вон. Вот Мать-Ольха и не стерпела, вот и сотворила бурю. Муж пожалел о легкомысленной промашке, втянул голову в плечи, сидел – весь чистый стыд и раскаяние, но было поздно. Теперь Мать-Ольха его добивала:

– Попрыгун венецианский! Каннский стрекозёл!

Ну это чересчур – он знал звёздные часы, когда в профессии блистал.

Собственно, я был единственным гостем, и всё же… Меня одолевало чувство предельной неуместности происходящего, катастрофической неловкости свидетельства этой, в общем-то, будничной, но по традиции закрытой для публичного обозрения жизни. Не меньшую неловкость за унизительную выставленность на позор, которую уже никак не отмотать назад, думается, испытывала и страдающая сторона. Зрелище не для слабонервных – я готов был молить за жертву о пощаде, так жалок и несчастен сделался морально измочаленный отец семейства… Впрочем, тут и самому недолго было угодить под молотки.

Решив подождать в сторонке, пока стихия естественным путём войдёт в берега, я за стеной огня и дыма незаметно выскользнул на кухню и, всё ещё находясь в смущении, уставился в серое вечернее окно, мокрое снаружи, хотя двадцать минут назад, когда я шёл от метро к Матери-Ольхе, дождём не пахло. За окном был тихий василеостровский двор, чёрные деревья с набухшими, а кое-где уже и лопнувшими почками. В щели между домами виднелся горбатый фонарь с каплей света на носу. В бледном неоновом ореоле мелькала толчея мороси. «А может, в этом-то и прелесть? – подумал я. – Может, этот непредсказуемый зазор между ожидаемым и явленным – подарок нам, наше спасение от скуки повседневности? От гнёта навязанного самому себе неотменяемого расписания? Ведь это, в сущности, забавно: приходишь на вегетарианскую вечеринку и первым делом натыкаешься на очередь за люля-кебабами на шпажках…»

– Что происходит с мужчинами? – Мать-Ольха, явившись через некоторое время вслед за мной на кухню, принялась мыть в раковине руки, которые были по локоть в крови.

В целом она уже обрела равновесие, хотя вокруг неё ещё витал запах пороха, на щеках горел гневный румянец, а в соломенных волосах, вспыхивая белыми искрами, изредка потрескивали электрические разряды. Вопрос не требовал ответа, но я любезно разъяснил:

– Дело в том, что своею волей, так сказать, они не виноваты. Вероятно, природа готовится к очередному скачку антропогенеза. Ты ведь слышала, должно быть, – мужская игрек-хромосома стремительно разрушается. Определённые учёные круги даже выражают мнение, что мужчинам, как половой составляющей человеческого племени, осталось жить не более полутора тысяч лет. Хотя некоторые мерзавцы утверждают – всего восемьсот. Далее, как ожидается, женщины перейдут к воспроизводству посредством почкования. Увы, мы, мужики, – герои, рыцари, цари зверей – постепенно покидаем этот мир, как эльфы и драконы.

– Ты это серьёзно? – насторожилась Мать-Ольха. Она даже перестала рыться в холодильнике, где пыталась отыскать лёгкую закуску. – Ещё полторы тысячи лет тиранства?

– Тиранства не тиранства, а финал наш предрешён. И это, похоже, неизбежно. Женская икс-хромосома передаётся по наследству от матери как дочери, так и сыну, а икс-хромосома от отца – только дочери. Что касается игрек-хромосомы, наличие которой в мужском наборе, собственно, и отличает нас от вас, то она переходит исключительно от отца к сыну, и из поколения в поколение всё в более ущербном виде. Придёт время – она износится вовсе, как башмаки вдовы. – Я обречённо развёл руками. – Опять же наш тестостерон и ваш эстрадиол… Гормоны эти в разных пропорциях синтезируются в организмах мужчин и женщин, соответствующим образом сказываясь на работе головных мозгов. Мужской гормон поощряет активность левого полушария и подавляет претензии правого. Женский же зажигает зелёный свет обоим, отдавая всё же предпочтение правому. А полушария в нашей бестолковой голове, как известно, имеют функциональные особенности. Левое отвечает за логику, анализ, отвлечённое мышление. Правое – за эмоциональную сферу, чувственную целостность, интуицию. – Влекомый Матерью-Ольхой, разыскавшей наконец в холодильнике миску с соленьями и бутылку живой воды, я вновь оказался в гостиной, где растоптанный «венецианский попрыгун» понемногу приходил в себя и разглаживал пёрышки. – Так вот, умудрённые знатоки заявляют, что в женских головах куда больше связей между левым и правым полушариями, нежели в головах мужчин.

– Ха! – воскликнула Мать-Ольха. – Я же чувствую! Я же вижу, что за нами – сила, что мужской мир рушится и на просторе расправляет плечи баба! Послушай, друг сердечный, – обратилась она к мужу, – послушай, голубь, что умные люди говорят.

«Голубь» встрепенулся, покорно обратившись в слух.

– Наличие этих связей позволяет женщинам проявлять бульшую жизнеспособность, – продолжал я милую хозяйке речь. – Например, если мужчину бьёт инсульт в левое полушарие – он обречён. Если в правое – выживает. Женщина же способна выжить в любом случае – за счет активированных ресурсов того, что уцелело. – Я выдержал интригующую паузу, помогая Матери-Ольхе расставить рюмки. – Однако это, так сказать, общая, поверхностная картина. Истинная трагедия заключается в том печальном обстоятельстве, о котором я упомянул вначале, – гены в хромосомах способны мутировать и исчезать. То есть разрушаться. Причём изыскания показывают, что мужская половая хромосома разрушается быстрее, чем женская. Она уже сейчас значительно уступает последней по размеру. Ведь в женской паре икс-хромосомы способны дублировать себя, в то время как мужская пара икс-игрек такой возможности лишена. Мужчина, в отличие от женщины, не может отстроить себя заново по подобию в паре: мужская половая хромосома – одна-единственная! И это приговор – любые изменения в игрек-хромосоме передаются следующему поколению мальчиков. А изменения эти нарастают, и, увы, исключительно в сторону потерь. Вот и выходит, что из поколения в поколение сын получает от отца всё более ничтожное наследство, и восстановить его, вновь нарастить нет никакой возможности. Брахман в своих трудах называет этот процесс «расхYяривание». Пишется через «игрек». Считается, что изначально мужская хромосома включала в себя до полутора тысяч генов. На сегодняшний день их осталось не более восьмидесяти. А по некоторым сведениям – и того меньше. – Мать-Ольха притихла и даже немного взгрустнула – кажется, она уже испытывала жалость к незавидной судьбе царя зверей. Я между тем продолжал: – Да, процесс ветшания, разрушения генов идёт во всех двадцати трёх парах хромосом, но в мужской игрек-хромосоме он протекает в семь раз быстрее! Промежуточный итог у нас перед глазами. В результате злополучного хода вещей мы сегодня имеем то, что имеем: неумолимо снижается процент рождаемости мальчиков, и вместе с тем всё больше и больше появляется мужчин с женским типом поведения, так что голубые уже устраивают свои парады там, где раньше бы им без разговоров наклали в кису. Видя прискорбное измельчание мужчин, женщины, в свою очередь, отвечают на это расширением и укреплением лесбийского сообщества…

– Довольно, или я заплачу… – Глаза Матери-Ольхи и впрямь повлажнели; её зелёные экзоты в горшках замерли, свидетельствуя о том, что буря гнева миновала. Перестав хлопотать над столом, она подошла к вновь втянувшему на всякий случай в плечи голову «голубю» и поцеловала его в макушку – чувства её, поменяв полярность, опять налились полной силой и готовы были взорваться бурей жалости. – Бедные вы мои, бедные, мамонтушки горемычные, чёртушки болезные…

Ну вот, именно это я и называю соображениями, отвечающими конъюнктуре и соответствующими случаю.

Вскоре, оставшись за столом с Матерью-Ольхой вдвоём, мы уже говорили о деле – «голубь», выпив две ледяные рюмки живой воды и закусив солёным зубчиком чеснока, отправился в кабинет смотреть пиратскую копию какого-то галльского арт-хауса. Суть дела, с которым я шёл к Матери-Ольхе, была следующая: мне показалось важным решить, не откладывая в долгий ящик, вопрос: могут ли деревья стать для нас источником информации о Жёлтом Звере или рассчитывать на это не приходится? То есть меня интересовала глубина контакта, который Мать-Ольха способна наладить со всей этой ботаникой, – осуществляется ли он на уровне снятия незатейливых сиюминутных ощущений типа «прошёл дождь, и мне хорошо», «ветер ломает мои сучья», «я иссыхаю от зноя», или полученное сообщение может, так сказать, содержать сведения отвлечённого характера и на хронологической шкале отражать не только мимолётное сейчас, но и вчера, и позавчера. Вообще-то, задаться этим вопросом должен был Рыбак, как главный радетель о безопасности стаи, но я говорил уже: между ним и Матерью-Ольхой пролегала зона латентного разлада. Итак, я спросил. И ответ получил исчерпывающий. Мать-Ольха при мне в течение шести минут молча пообщалась с колючим борнейским агатисом, после чего поведала всю его историю, начиная от крохотного саженца в индонезийском питомнике и кончая цветочным магазином в переулке Матвеева, где нерадивый служка слишком рьяно поливал землю в его горшке, отчего там завелись дрозофилы, а у самого агатиса начали желтеть иголки.

После столь наглядной демонстрации возможностей работы с дендроисточником вопросов у меня не осталось. Мы вернулись за стол к закуске и живой воде, и разговор вошёл в иное русло.

– Помню в девичестве, – мечтательно воздела очи к люстре Мать-Ольха, – на даче тёплыми августовскими ночами родители часто стелили мне постель на веранде. Вначале я читала под торшером, и в стёкла снаружи с шелестом бились тучные ночные бражники. Потом гасила свет, и бражники стихали. А вокруг был яблоневый сад, и глухой, земляной стук падающих в темноте яблок долго не давал мне уснуть. И в голове моей роились сладкие мечты… Я хочу, чтобы такие ночи могли случаться и впредь. У всех – у тебя, у меня, у моих детей. И чтобы утром на крыльце стоял кувшин с мальвами и в них копошились шмели и пчёлы. Я думаю, это очень непросто. Чтобы сохранить мир таким, надо как-то по-особенному жить. Хорошо жить. Так жить, чтобы не провисала, оставаясь натянутой и звонкой, самая важная струна… единственная, быть может, струна, связующая нас со всем творением. И надо постоянно отдавать себе отчёт за каждый уходящий день – какую службу сослужил, дабы способствовать этому беззаветному делу. То есть не день, а ты… что сделал ты в этот день, что посвятил, что отдал делу служения во имя сохранения живым образа мира, в котором всё ещё дышит счастье.

– Вот, – воодушевлённо подхватил я. – Вот именно. Не спорить, не конкурировать с Творцом, а вместе с Ним со-зидать, всё время прислушиваясь к Его не знающему фальши камертону. Как хорошо ты это описала – одной чёткой картинкой. С ней легко сверяться – это, по существу, и есть нота Его камертона. И знаешь, что мне кажется?

– Да? – Мать-Ольха после общения с зелёным питомцем, казалось, совершенно умиротворилась и уже была преисполнена любви к чудесно задуманному и довольно недурно осуществлённому мирозданию.

– Что мы в этой картинке лишние.

– Шутишь? – Мать-Ольха откинулась на спинку стула и моргнула. – В своей картинке я вполне на месте. Мерзавцам и всякой шушере там, конечно, жизни нет, согласна. Этим скунсам с провонявшими душами туда путь заказан. Да-да, Гусляр, дурная, растленная душа человека смердит – мы не чувствуем этого запаха, а бесы чуют и пируют на зловонных душах, как мясные мухи на падали. Но не окажись в моём саду меня и тех, кто мне сердечно мил, мне до него, до сада этого, не будет никакого дела – гори там всё огнём! Так что не надо этих провокаций. Скажешь тоже – лишние…

– Ну, не то чтобы эта мысль ведёт меня по жизни, но иногда нет-нет да и кольнёт. Вот я в «Вечном зове» про дуб снимал и терем-теремок – подумать если, вся прелесть тех историй в том, что человека там нет и в помине. Или почти нет. Жизнь есть, а человека нет. И зритель смотрит на эту гармоничную, полноценную, согласную со всей Вселенной жизнь, где нет его, и испытывает удивление и радость. Не странно ли? – Мы выпили по рюмке и закусили острой корейской капустой. – Путано скажу, но так уж всё в моих извилинах смешалось… Мне не даёт покоя Жёлтый Зверь. Мы говорим о нём, почти ничего толком о нём не зная, и образ его полон запредельного ужаса. Но ужас этот где-то там… не с нами. Так чувствует Брахман, снимая трепетание дальних слоёв, и так чувствуем мы, доверяя Брахману. И этот ужас не парализует нашу волю. И не в том дело, что источник трепета далёк – за чужой щекой, как говорится, зуб не болит, – нет, тут иное… Просто подспудно мы как бы соглашаемся: может, так тому и следует быть, может, срок наш истёк? Но это глубоко, потаённо и, возможно, только у меня… Князь и Рыбак, ещё и краем глаза не видя Зверя, уже определились – жаждут его крови и готовы отважно заступить ему путь. Полагаю, серебряные пули льют. Их помыслы прямы, как луч света в тёмном царстве: либо в стремя ногой, либо в пень головой. Я думаю об этом и, с одной стороны, мне немного страшно и смешно, а с другой – я испытываю чувство гордости за свою стаю. За то, что сердца моих братьев отважны, а устремления чисты. Но, прислушиваясь к камертону Бога, пытаясь распознать эту не знающую фальши ноту, я, как мне кажется, слышу иные звоны, и внутри меня рождается мелодия другого свойства.

– И что ты слышишь? – На столе рядом с Матерью-Ольхой стояла принесённая с подоконника бегония, которая развернула к хозяйке все свои листья, будто ловила животворящее сияние светила.

– Не смертью убить, а жизнью оживить. Вот что я слышу.

– Это, друг мой, хорошая мелодия, – одобрила Мать-Ольха. – Но если в той, как ты сказал, картинке… Хотя для меня это вовсе не картинка, для меня это пыльца рая, его незабываемый аромат, по лёгкому дуновению которого я в памяти вновь обретаю эдем – свою первозданную родину. Так вот, если в той картинке, где ночь, веранда, бражники и сад, появится Жёлтый Зверь, останется ли там место для меня, прислушивающейся к стуку падающих яблок?

– Вот! Это и есть проклятый вопрос. Вопрос, к которому мы не готовы. А раз мы к нему не готовы, то жмуримся, затыкаем уши и головой трясём, не желая даже предположить, что он, вообще-то, уже поставлен. Но он поставлен, он уже гремит с небес, как ангельская труба: достойны ли мы оставаться в мире, ещё хранящем пыльцу рая? Ведь наше истинное наказание в том, что плод с древа познания прожёг жгучим соком внутри человека брешь – щель, в которую рушится всё безвозвратно. Брешь эта ненасытна и требует: ещё, ещё, ещё… До тех пор, пока мир не скажет человеку: больше ничего нет, ты выжал из меня последнее, я мёртвый. И главное испытание состоит в том – сможет ли человек заткнуть в себе эту щель, сможет ли сам исцелиться. Но куда там – брешь только ширится… Ты вспоминаешь первородину – эдем, а между тем мы из него давно извергнуты. Мы брошены в юдоль скорбей и ею, понятно, не дорожим, как все изгнанники и скитальцы не дорожат чужой землёй, по которой проходят, как злая саранча. Земля ведь эта не их, она для них кара, что им с того, что за спиной остаётся пустыня? Да, может быть, мы не из числа ублюдочных скитальцев, мы укротили брешь в себе, и мы хотим, чтобы сад цвёл за нами, как цвёл до нас, но есть инерция изгнанничества, его проклятие, и в спину нам по-прежнему дышит жар пустыни… Пустыни, сотворённой, может быть, не нами, но почти такими же, как мы. Ведь переустройство природы по своему усмотрению всегда считалось естественным правом человека и прежде никогда не ставилось под сомнение. Разве что теперь… Отсюда и вопрос. Тот самый, проклятый. И я вижу, что стая не сомневается в ответе. Меня же гнетёт сомнение. И оттого мне немного стыдно. Но как мне быть?

– Что ж получается, – встрепенулась и одновременно насупилась Мать-Ольха. – Ты хочешь, чтобы сад цвёл, но поскольку инерция изгнанничества, а попросту говоря – подлая человечья кровь, всё равно, по твоей мысли, рано или поздно изведёт этот сад, ты готов добровольно клепать с Творцом мир, в котором нас нет? Нет даже в качестве зрителя. Тебе грезится в руке Создателя ластик, которым Он стирает нас с лица творения? Такую ноту слышишь ты в Его камертоне? Но это же какое-то перерождение ума! Гусляр, вопрос вовсе не в том, достойны ли мы оставаться в этой картинке, а в том, сможем ли мы её сохранить. И если мы всё-таки её сохраняем, то мы просто обязаны не пустить туда Зверя. Потому что сохранение мира, в котором дышит счастье и витает пыльца рая в воздухах, – это наша молитва делом. И защита этого мира от вражьих козней – наш долг. А добровольный уход из него – вероломное предательство, происки внутреннего Иуды. Я из своего мира никуда не уйду – не дождётесь!

В общем, подобную реакцию следовало ожидать. История с верандой и ночным яблоневым садом, конечно, замечательна, но по большому счёту Мать-Ольха стремится, чем бы при этом она ни занималась, скорее оказаться под софитами, под пьянящими волнами признательности и восхищения. Какое тут смирение… Обычно жажда внимания у женщин имеет сугубо телесное выражение, поскольку женщины, как известно, телесные существа. Духовность у них, по замечанию одного полузабытого поэта, по большей части либо факультативна, либо признак вырождения. Мать-Ольха определённо духовна, но и на этом ярусе бытия, как красотка на поле телесного, она не терпит ни соперниц, ни соперников, способных отвлечь от неё внимание и притушить её блеск. Возможно, в глубине души и Жёлтый Зверь для неё – всего лишь досадный соперник, с которым она вынуждена делить фимиам зрительского внимания. Впрочем, это уже напраслина, я, кажется, злословлю. А ведь Князь учит нас изгонять из сердца ложь, грубость и насмешку, ибо они суть зёрна предательства.

– Всё так, – сказал я. – Но не означает ли явление Жёлтого Зверя, что человек уже разбазарил, осквернил своё наследство – землю изгнания, отдав её на поругание собственной алчности? Что мир, который тебе мнится, в самой идее уже обращён в пустыню, разбит и в принципе не сохраняем, а осквернивший богоданное наследство человек ни при каких обстоятельствах не спасаем? Хотя, согласен, в последние годы люди понемногу оставляют плутни и изживают свой позор. Так видится. Но мало ли нам было явлено для обольщенья миражей?

– Одним из них ты, кажется, и обольстился, – взяла Мать-Ольха категоричный тон. – И каково же искушение? Себя и весь род человечий, как плесень, как вселенского паразита, с лица земли свести! Самозарез на алтаре природы-матери. Не оправдали, мать, прости! Что за иезуитский изворот. Не-ет, я на такое никогда не соглашусь. Кукиш с маслом от меня твоему соблазну. И для кого, скажи мне, уготован мир, в котором нас не будет?

– Да вот хотя бы и для них, безгрешных. – Я кивнул на горшок с бегонией.

Взгляд Матери-Ольхи застыл. Похоже, мысль очистить престол ради того, чтобы на него взошли прекрасные деревья, её поразила. Во всяком случае, не вызвала ни отторжения, ни гнева.

А в мою голову упало вдруг колючее зерно: «Вечный зов» – куда зовёт он? В небытие? Неужто же всё так – Льнява и те, кто стоит над ним, стараются привить сознанию людей экологически стерильную идею, что мир без человека есть лучший мир? И все слова о рейтинге, сенсации, товарном облике продукта – лишь дымовая пелена, скрывающая главный, как Мать-Ольха сказала, изворот? Однако Льнява и подобные ему вовсе не из тех, кто добровольно осознаёт вину и со смирением уходит. Напротив, эти всех от корыта ототрут, чтобы самим хлебать. Тогда – зачем? Льнява чувствует перемену ветра времён и, как всякий лакей, любит новую силу авансом?

* * *

Проснувшись следующим утром в своём гнезде на Верейской, я немного помечтал о спорте и утренней гимнастике, после чего воткнул ноги в тапочки и отправился в ванную принимать душ и чистить зубы. Вспоминая со щёткой во рту вчерашний вечер, мне показалось, что я проявил в беседе с Матерью-Ольхой определённую психическую неуравновешенность, допустил, так сказать, некоторые излишние нервические колебания, однако пришедшие вслед за тем на ум слова Карла Ясперса, что-де психологическая норма – это лёгкая дебильность, меня успокоили.

Через десять минут, проводив до дверей наспех собравшуюся – она всегда спешила – рыжую гурию, от взгляда которой, кроткого и словно бы немного виноватого, сердце моё становилось больным, замирало и сжималось в груди, я решил, что теперь самое время смолоть ароматный мокко. Прежде я говорил, что ей, гурии, нет места в этой истории, иначе бы я… Так вот, я всё-таки скажу два слова. Мы повстречались в книжной лавке. Я зашёл туда в надежде отыскать что-нибудь содержательное по теме миров дна и покрышки (мы с Нестором как раз работали тогда над нашим атласом) и увидел у полок с путеводителями её. И понял, что такое вечная женственность, о которой весьма туманно толковали серебряные поэты. Она стояла, склонив лицо над книгой, а я не мог оторвать взгляд от её профиля. Мимо проходили люди, шуршали страницами, говорили… И тут она плавно, с грациозным поворотом шеи, подняла от книги лицо, и грудь мою сдавило, и я погрузился в зеленовато-серую мерцающую бездну. Наверно, это продолжалось недолго – сколько может пробыть человек бездыханным? Так вот, за это ничтожное время я прожил жизнь. Целую жизнь, полную пьянящих поцелуев, запахов её волос и тела, вкуса губ, доверчивых бесстыдных ласк, счастливых судорожных сплетений, сладких стонов и… И в жилах у меня кипел янтарь, а в сердце, как огонь, плясали мотыльки. И ту же жизнь, мне показалось, прожила она. Елена, эллинка, богиня… На такой взгляд нарвался на беду Парис. И что, скажите, оставалось ему делать? Он, этот взгляд, стирает города и рушит царства.

Однако должен сказать, что если бы эта рыжая колдунья не обратила на меня своё благосклонное внимание, я бы, пожалуй, любил её бескорыстной любовью трубадура, строго соблюдая тридцать один завет законов трубадурской любви, главнейший из которых исключает соитие и брак, ибо истинный союз душ и сердец в плотских утехах не нуждается. Более того, я был бы счастлив умереть смертью Гийома де Кобестаня, трубадура из Руссильона, – Раймон, муж предмета чистейших помыслов Гийома донны Соремонды, из ревности убил трубадура, а вырванное из его груди сердце велел зажарить, приправив редкими по той поре пряностями. Это блюдо было подано к столу. После обеда Раймон спросил жену, знает ли она, что сейчас съела? И поведал правду, в доказательство показав донне Соремонде отрезанную голову Гийома де Кобестаня. «Господин, – сказала донна, – вы угостили меня столь прекрасной пищей, что впредь я уже не смогу есть ничего другого». И с этими словами бросилась вниз из башни замка Руссильон. Видимо, Брахман имел в виду и трубадуров, когда говорил о мире традиции: «причудливо жили». Эту историю, рассказанную Мишелем де ла Туром, впоследствии использовал Боккаччо в «Декамероне»… Впрочем, я действительно отвлёкся.

Пока дробились в мельнице зёрна, а потом закипал в турке кофе, кухонный вещий глас излучал в пространство музыкальную программу в виде эстрадной ретроспективы. Немного озадаченный пульсацией гальванизированного тлена, я подумал, что забвение, пожалуй, не самая никчёмная на свете вещь, напротив – в нём сокрыто великое и желанное благо. Однажды в Керчи, в дымной и пыльной промзоне, мне, помнится, довелось отведать настоянного на полыни и каких-то таинственных травах самогона. Это был специальный напиток, рецепт которого держался в строгом секрете, – действие его таково: после второго стакана пьющий слепнет, а после третьего – радуется, что ослеп. В кругах ценителей напиток назывался «пойло мудрых». И никакого похмелья. Правда, наутро зрение возвращалось, но это было единственное неприятное ощущение.

Программа между тем шла своим порядком, и в какой-то момент в череде её блеяний и писков (есть музыка, которая звучит внутри и оттуда – изнутри – естественно льётся, а есть изобретённая, сделанная через усилие, как формула нового полимера, который в дикой природе не живёт, – так вот, эта музыка была вся сплошь изобретённая) пришло время старинного шансона «Поспели вишни в саду у дяди Вани». Чёрт знает, какими путями ходит наша мысль, но в голову мне явилась странная идея, что песня эта ни много ни мало – отголосок народного прочтения Чехова. То есть того, что в памяти от этого прочтения осталось. Впрочем, обдумать ниспосланное озарение я не успел – запела болталка.

Звонил Брахман. Он сказал, что стая должна собраться на совет. Князь, Нестор, Одихмантий и Рыбак оповещены. До Матери-Ольхи не дозвониться – должно быть, спит. По исчислениям Брахмана (Велесова нумерология) выходило, что сегодня самое благоприятное с топографической точки зрения место для встречи – у меня на Верейской. Я не возражал. Договорились – в три часа пополудни. Брахман попросил меня взять на себя труд уведомить о совете Мать-Ольху и отключился. В который раз я подивился загадочному обстоятельству, часто озадачивавшему меня и прежде, – до какой степени умный, образованный, глубоко одарённый от природы человек, можно сказать – идеал современника, бывает порой бестолков и несообразителен. После чего послал Матери-Ольхе на болталку сообщение с вестью о совете стаи: проснётся – прочитает.

Выпив кофе, решил посвятить утро предварительным сборам. Следовало подумать об экипировке: в чём попало скитаться по лесам-степям – не дело. Опять же – репелленты, накомарник, фляга, оптика, пластырь, медикаменты, сухой спирт… Этим я и занялся, производя ревизию платяного шкафа (нашлись камуфляжная куртка с нашивкой неведомой армии и разгрузочный жилет), сваленных на шкаф коробок с обувью и домашней аптечки. Вещи, которые следовало докупить, заносил столбиком в список на обороте чека за оплату связи. Пространства скромной белой полосы вполне хватило.

* * *

К половине четвёртого стая собралась. Последними явились Одихмантий и Рыбак – эти всегда опаздывали, не в пример Матери-Ольхе, не по-женски пунктуальной.

Брахман начал с того, что ехать нам придётся на своих колёсах, поскольку поступающие в результате прослушки слоёв сведения говорят о высокой мобильности Жёлтого Зверя, так что, вполне возможно, встреча с ним ждёт нас (если ждёт) вовсе не на Алтае, а по существу – где угодно. Исходя из этого, мы не должны быть связаны никаким расписанием и способны на резвые перемещения. Известие несколько обесценивало добытые в ботанических хлопотах бумаги Матери-Ольхи, что, кажется, её немного огорчило.

– Так, может, подождём его здесь? – предложил Нестор. – Раз он способен явиться где угодно…

– Нет, – твёрдо сказал Брахман. – Мы отправимся туда, где он находится в данный момент, и будем выманивать на себя притяжным заговуром.

Князь обрадовался новости – он любил свой мощный, неприхотливый к субстрату рыдван и испытывал удовольствие, преодолевая на нём бескрайние пространства как по шоссе, так и по топям, и по козьим тропам. Да и вкус походной жизни, благодаря охотничьим вылазкам, знал не понаслышке, находя его здоровым и приятным. Ко всему, Князь поведал нам, что, привлечённые санкцией (слухи о которой каким-то образом всё-таки просочились в мир внешний, хотя о Жёлтом Звере по-прежнему известий не было ни на волшебном экране, ни в сообщениях вещего гласа, ни в сарафанных новостях), к нему уже обратились с предложением о поддержке экспедиции представители топливной компании «Рапснефть», президент одного страхового холдинга, а также референт управляющего известным банком. В обмен на размещение логотипа фирмы в соответствующих местах первые предлагали золотую карту, по которой можно бесплатно заправиться на любой АЗС их сети, вторые готовы были оплатить ремонт всякой путевой поломки в ближайшем сервисе (с условием проведения на своей базе предварительной диагностики автомобилей и их технического обслуживания), а третьи давали весьма приличную безвозмездную ссуду на подготовку экспедиции и текущие расходы. Эти тоже ни словом не обмолвились о Жёлтом Звере, вероятно не пытаясь даже вникнуть в смысл нашего предприятия и не вдаваясь в существо санкции, полученной от Объединённого петербургского могущества. Помнится, я говорил уже: санкция сама по себе действовала на них как зрелище непорочности на совратителя.

– А что это за соответствующие места, на которых мы должны разместить логотипы? – поинтересовался Одихмантий, опасавшийся, видимо, за неприкосновенность своего тела, благо на голове его имелась хорошая площадка для рекламного модуля.

– «Рапснефть» предлагает фирменные дорожные жилеты, – пояснил Князь. – Страховщики и банк дают самоклейки. Банк претендует на капот, страховщики – на штурманскую дверь.

Постановили, что хоть до известной степени и позорно, но в складывающихся обстоятельствах – приемлемо. Тем паче что на передние крылья машин, украшенные изображением белого ворона, никто не посягал. Рыбак, падкий на дармовщинку, возмутился, что не нашлось автопроизводителя, готового предоставить стае в качестве рекламной акции свои новенькие наипроходимейшие изделия, но его заткнули. Довольствоваться следует малым, ибо возжелаешь чужого – потеряешь своё. Затем поспорили, на ком поедем. Автомобили были у Князя, Матери-Ольхи, Рыбака и Одихмантия. Отправляться всемером на четырёх машинах – расточительно. К тому же для передвижения по дурной дороге и пересечённой местности годились только железяки Князя и Рыбака – эти разве что по деревьям не лазали. Последнее обстоятельство и решило дело, хотя Мать-Ольха долго сопротивлялась, усматривая во всём происходящем пресловутое и никому, кроме неё, более не различимое гендерное тиранство. Сдалась лишь после того, как Князь с помощью Брахмана сотворил для неё в воздухе объёмную картинку – во что превратится её городской лакированный гибридник на отечественном большаке.

Ещё раз подтвердили дату выезда – в понедельник, после Пасхи. До этого всем надлежало утрясти личные дела, чтобы в пути не тяготиться бременем провисших обязательств. Тем более что никакой гарантии исполнения их по возвращении давать мы были не вправе, поскольку самой возможностью возвращения обольщаться не стоило. Так Брахман и сказал.

– Куда же мы всё-таки отправляемся? – Мать-Ольха бодрилась, стараясь выглядеть беззаботнее, чем чувствовала себя на самом деле.

– Возможно, за смертью, – успокоил женского брата Князь. – Смерть – ключевое событие в нашей жизни. Навстречу ему надо идти радостно, с высоко поднятой головой. Вспомните блаженного Августина: «Только перед лицом смерти по-настоящему рождается человек».

– Именно, – принял эстафету Брахман. – Чтобы перейти из повседневного малодушного состояния забвения бытия в ясное, тревожное и единственно достойное состояние сознавания бытия, нужны непоправимые, катастрофические обстоятельства. Только они могут вырвать человека из модуса обыденного прозябания, в котором он не способен помыслить себя творцом своей жизни и своего мира. В качестве таких обстоятельств смерть превосходит все иные. Смерть – условие, дающее нам возможность жить подлинной жизнью. – Брахман запустил пятерню в русую шевелюру, озадаченный поиском итоговой формулировки, и изрёк: – Возможно, физическая смерть способна разрушить человека, но совершенно очевидно, что идея смерти спасает его.

Странно, но я был благодарен своим товарищам за простую правду их слов.

– Давайте раньше времени не каркать, – не выдержал Рыбак, привыкший ставить и решать конкретные задачи.

– Почему каркать? Хорошей смертью должна венчаться достойная жизнь, – серьёзно заявила проникшаяся идеей последнего часа Мать-Ольха. – Так говорили стоики. Конечно, ещё много дел хотелось бы свершить, но… всех трудов не своротишь. А если кто-то из нас не готов в любой миг добровольно принять героический финал, – (огненный взгляд в сторону Рыбака не оставлял сомнений, кому адресован упрёк), – тем самым ставится под сомнение само достоинство его жизни.

На это ничего не смогли возразить ни деликатный Нестор, ни долгожитель Одихмантий, хотя по лицам их скользнула тень.

Напоследок осталось обсудить список необходимого в пути добра (я оказался подготовлен), на что мы потратили ещё минут сорок. Когда решён был и этот вопрос, Рыбак, обнюхав стоящую на столе солонку, доверительно посетовал, что его гнетёт печаль, так как ему очень нелегко даётся мысль о скором расставании со своей деточкой, драгоценной госпожой хозяйкой – так бережно и услужливо именовал он учёную корректировщицу судьбы. Брахман посмотрел на Рыбака со значением, но слово сказал только после того, как у Матери-Ольхи зазвонила болталка и она, дабы не мешать совету стаи, с шумом поднялась, всколыхнула воздух и отправилась решать свои публицистические вопросы с новостными бюллетенями в коридор.

Проводив взглядом Мать-Ольху, Брахман сообщил, что ему известна одна забавная контора, которая поставляет суккубов по вызову в любую точку пространства. Суккубы усмирённые, жизненную силу из клиента не качают. В принципе, для странника – дело удобное. Связь осуществляется во сне с полной иллюзией достоверности. Внешность суккубу можно придать совершенно любую – хоть Анна Австрийская, хоть ёжик в тумане, – всё решает индивидуальный вкус заказчика, так что у Рыбака есть возможность получить ночного двойника своей наездницы. Рыбак предложение гневно отверг – он был испорченным ребёнком, но идеалы его сердца, пока они оставались таковыми, ни при каких обстоятельствах не могли быть преданы поруганию. А вот Одихмантий заинтересовался – вместе с Брахманом они решили сделать в конторе заказ. «Балаган! – подумал я. – Шуты гороховые».

Тут в комнату вернулась Мать-Ольха и посмотрела на нас, сидевших в гостиной за круглым столом, каким-то испытующе-удивлённым взглядом.

– Послушайте, дорогие, – сказала она, будто внезапно увидела сцену в новом свете, – ладно, я… Я – слабая женщина, но вы-то, вы? Вам что, удача не нужна? Что вы без живой воды сидите, как гомики какие-то?

Все словно ждали этих слов – на столе, извлечённые из сумок и рюкзаков гостей, тут же появились три бутылки живой воды, банка балтийской кильки, хлеб, несколько помидорин и два жёлтых болгарских перца. Я, в свою очередь, отправился на кухню, где в холодильнике предвкушали свою участь ещё одна бутылка живой воды, упаковка вареников с картошкой и банка горчицы, такой злой, что, попадая на язык, она тут же вонзала жало в темечко.

Без свидетеля

Зверь не понимал себя – беспокойство и досада, вызванные не то неуловимым ощущением ошибки, ложности какого-то свершённого им деяния, не то неизвестным прежде чувством беспричинной тоски, вдруг стали подниматься в его груди, смущая тусклое сознание. Что сделал он не так? Где спутал должное с недолжным? Он действовал, ведомый чутьём, стихией естества, – поступающий подобным образом не ведает раскаяния. В нём же пульсировала безотчётная тревога. Так, может быть, просыпается память, всплывает, точно серебряная рыба, из тёмных глубей забытья воспоминание о посланничестве? Ведь кто-то же его сюда послал…

Вдоль реки Зверь шёл от разорённой деревни в горы. Ужас жителей был дивен и совершенно не сравним с покорной обречённостью четвероногих тварей – разрывая живые тела людей, Зверь упивался их безнадёжным отчаянием и болью. Именно так – адова ужаса жертвы он жаждал едва ли не больше, чем горячей крови. И там, в деревне, он отведал его полным горлом. Лишь один старик, пропахший незнакомым Зверю духом узы и воска, омрачил его пиршество – в синих глазах старика не было страха, сердце не сковывала леденящая жуть, тщедушное существо не источало волны сладкого трепета. Вместе с тем не было в старике и овечьего непрекословия судьбе. Опалив ему седую бороду, Зверь раздавил грудь старика горячей лапой, но так и не выжал из него ни капли отчаяния… Это было странно, тягостно, нехорошо. Недовольство запомнилось.

Зверь поднимался всё выше и выше. Внизу солнце уже вовсю грело долину, топило последние снега, выжимало из чёрной земли пар, здесь же сияло холодным светом. В верхнем течении река яростно билась в ущелье, пенясь и рассыпая брызги; то и дело с крутых порогов, замшелых каменных выступов и поросших лесом склонов с шумом рушились чередой сияющие водопады.

Сначала Зверь шёл на полдень, но вскоре, оставив позади реку, повернул на восход. С каждым днём пути мир вокруг становился всё холоднее. Лес постепенно редел, подступая к границе, преодолеть которую деревья были не в силах, – выше царили лишь голые камни. Зверь шёл долго; на исходе третьего дня впереди открылось пустынное плоскогорье. Ветер сдувал снег с земли, и ночью её покрывал чистый хрустящий иней; встречались тут и болота, ещё промёрзлые и скованные льдом. Вдали, на горизонте, белели огромные, покрытые снегом вершины. Где-то там был перевал. Не ведая пути, чутьём, Зверь отыскал дорогу.

За перевалом, где вьюжила слепая метель, путь пошёл вниз, к теплу, и вскоре Зверь увидел другую реку, бегущую на восход. Здесь, за перевалом, начиналась иная земля, непохожая на ту, что осталась за горами. Там, за мощными вершинами, шумели леса, огромные ели и лиственницы цеплялись за склоны, в чаще таилась дичь, а воздух был влажен, полон сырых запахов и прозрачен до звона. Здесь всё выглядело иначе: в долине реки, скудно прикрытой редкими деревцами и кустарником, гуляли песчаные вихри, и ветер носил по воздуху сухую пыль, затягивая даль сизой дымкой. Река тоже не походила на прежнюю – она была шире и воды свои, шумя на перекатах, несла по каменистому руслу стремительно и вместе с тем плавно, не ведая ни бурливых порогов, ни грохочущих водопадов.

По пути река принимала притоки и понемногу становилась всё полноводнее. Зверь, ступая вдоль левого берега, смотрел, как на глади воды играют хариус и ускучь. Постепенно щемящее чувство оставляло Зверя, его вытесняла другая забота – голод. Ему, голоду, давно уже следовало явиться, но он дал знать о себе только теперь. Сейчас Зверь уже сознавал, что это такое – голод и как его можно утолить. Возможно, позже он познбет и природу постигшего его недавно беспокойства, как познал запах крови, торжество охотника и сладость безраздельного ужаса, источаемого жертвой, – так точит живицу раненый кедр, – познбет и тогда поймёт причину своей беспричинной тоски. Но это после, а теперь он опять был охотник, и он был голоден.

В долине и на речных островах появился лес из тополя с густым, как подшёрсток у лайки, кустарником. Берега затянул тальник. То тут, то там на низких местах виднелись влажные, начинающие зеленеть луговины и болотца с небольшими озёрами-водьями, полными гомонящей перелётной птицы. Между обломками камней мелькали отогревшиеся ящерицы; на соседних скалах вели свои звонкие игры каменные куропатки; в вечернем небе с криком пролетали гусиные клинья. На одном из озёр Зверь схватил и сожрал вместе с пером двух лебедей.

Утром, вернувшись к реке, Зверь увидел на затянутом пыльной пеленой горизонте всадников. Подхваченный азартом преследования, он устремился вперёд.

Всадники неспешно гнали отару овец, табун лошадей и десяток верблюдов к переправе – двум небольшим паромам у берега, из связанных борт к борту и покрытых дощатым настилом четырёх лодок каждый. Сейчас, по весне, вода была высока, и одолеть реку вброд не вышло бы и у верблюдов. Как и сама земля, люди здесь тоже оказались иные: лица их были круглы, а глаза спрятаны в щели век. Зверь затаился в зарослях, смотрел на обречённых тварей, предвкушал. Ветер дул от реки, и собаки не чуяли его…

Он не пощадил никого – ни весело торгующихся пастухов, ни перевозчиков. Зверь не знал, что такое пощада, как не знал, что такое жестокость. Несколько человек с лошадьми уже погрузились на один из паромов, остальные сбивали отару, когда он метнулся из прибрежных кустов и рухнул тушей на доски настила, разнеся его и лодки под ним в щепки. Зверю не надо было столько еды, но лакомый ужас, переполнявший сердца людей, заставлял его убивать. Он растерзал их всех – четырёх паромщиков и пятерых пастухов, один из которых был ещё совсем юн, – упиваясь, прежде чем они испустят дух, источаемым их телами незримым, терпким, неописуемой услады испарением. Двух лошадей, собаку и десяток овец он убил уже в пылу азарта, остальные разбежались – Зверь не преследовал, страх их сердец был не так приятен, как густой и пряный страх человека.

Мозги из расколотых черепов, розово-красные клочья лёгких, багровые пятна густеющей крови, вырванные и разбросанные тут и там потроха лоснились на солнце, привлекая весенних мух. Зверь лизнул оторванную когтем голову юного пастуха, и та покатилась к журчащей воде. Зверь проследил её путь бесстрастным взглядом. Он не знал, как быть ему дальше, он ничего не хотел.

Внезапно тень накрыла рябящую солнечными бликами реку, цвета поблекли, воздух помрачнел. Зверь поднял к небу взгляд… В этом мире он ещё не встречал серьёзного соперника, но вид того чудовищного существа, что явилось ему в высях, заставил Зверя ощериться и вздыбить иглы гривы. Он сделался невидим, но существо смотрело на него и видело. Тогда Зверь заскулил, прильнул брюхом к земле и накрыл ледяной лапой голову. Когда он вновь открыл глаза, небо было чистым. Дрожь прошла по телу Зверя – что ж, видно, ему многое ещё предстоит узнать. Что это было? Кто показал ему своё величие? Не тот ли, кто сюда его послал?

Потом был ещё день и ещё. Зверь вышел к озеру, такому большому, что в мутном воздухе едва видны были дальние берега. Люди не встречались ему на пути, хотя он чувствовал их присутствие за пределами зрения и знал, что в чувстве своём не обманывается. Несмотря на дневное тепло и сочную прибрежную зелень, здешний край в самой основе своей казался скудным и неприглядным. Сквозила в нём какая-то безрадостная пустота, обещавшая уныние и повторение. На третий день Зверя потянуло прочь отсюда. Хотя бы и назад, в полуночные земли. Что-то ждало его там, что-то его туда тянуло. Тянуло так сильно, что Зверь понял: он может летать.

5

Остановить рыбака не смог бы теперь и целый взвод десантников. Мало того что он впал в неистовство, так, ко всему, когда-то и сам служил по части десантуры взводным. Не надо было, ой не надо было зеленцам перечить Рыбаку.

Случилось дело на Озёрнинском водохранилище близ Рузы. В Клину мы свернули на большое кольцо, обегающее Москву по самому дальнему радиусу, и, миновав Рижскую трассу, стали искать место для бивака. Час был вечерний, но солнце, как и обычно в эту пору, стояло ещё высоко. Сквозь войлок прошлогодней травы уверенно пробивалась зелень, деревья выпустили свежий лист, а желтоватые шишечки в гроздьях черёмухи готовились вспыхнуть белым цветом. Здесь, на Озёрнинском, и решили ставить лагерь. Выехали на берег, вопреки несезонью уже местами пестрящий туго надутыми лодками и цветными пузырями палаток столичных (судя по номерам приткнувшихся рядом автомобилей) ценителей натуры, а тут зеленцы со своим дурацким действом «Мусору – нет!». Совсем не к случаю. Что говорить: где-где, а в нашей стае экологическое разумение имело верх над искушением бездарно наследить.

Зеленцы, похоже, уже сворачивались, однако, завидев нас, решили проповедать вновь прибывшим свои воззрения и малость померячить. Возможно, причиной тому послужили жилеты с логотипом «Рапснефти», которые во исполнение договора мы в первый день всё-таки на себя напялили, а может, они просто не промотали за день молодой задор – теперь не важно. Восемь или десять зеленцов смешанного пола стояли, сбившись в стайку, возле видавшей виды «буханки» – в салатных дождевиках с вылепленным на спинах серебристым скотчем девизом дня – и грузили в свой коптящий небо автобусик («буханка» прогревала мотор) пластиковые мешки с демонстративно собранным на берегу, ещё прошлогодним мусором. Мы только вышли из машин, намереваясь осмотреть местность на предмет пригодности для ночлега, как один курчавый зеленец, определённо неформальный лидер, шаман, направил в нашу сторону мегафон и задушевно, гласом проповедника-сектанта возвестил: «Человек, оставляющий после себя мусор, – сам мусор в естестве своём!»

– Видал? – размял затёкшие плечи Князь. – В простоте доброе дело сделать им не по уму.

Далее зеленец затянул весьма странные речи: сегодня, мол, мы провели зачистку, мы сказали мусору «нет» – и что же? Мы смотрим на первозданный берег и не понимаем: зачем нужен человек, если без него, породителя мусора, мир выглядит совершеннее? Зачем нужен человек, если есть отдельное от него, непостижимое, глубокое небо, вбирающее в себя и воду этого озера, и сияющий солнечный свет, и вообще всё вокруг? Что за шутку сыграл Создатель, оживив глину, вдохнув жизнь в грязь? Человек не понимает и никогда не поймёт этой шутки, как брошенный пакет и смятая сигаретная пачка не понимают, почему им не место на зелёном лугу, где под тёплым ветром тают одуванчики. Вместо того чтобы слиться с творением, как слились с ним мыслящий дельфин и мудрый осьминог, человек отделяет себя от красоты вселенской свалкой. «Запомни, человек-мусор, – грохотал в природной тишине мегафон, – земля – не твой дом!» Ну и дальше в этом духе, дескать, мы, люди, ненавидим слова о том, что человек – ничтожество и червь, что разум его – болезнь, что ни птица, ни ива слезы не прольёт, если сгинет с земли человеческий род, потому что эти слова – правда. Короче: «Мусор, прочь из мира! Мусору – нет!»

У Рыбака, имевшего с зеленцами давние счёты, от такой наглости порозовел бритый череп. Хотя некоторые слова курчавого юнца-шамана и находили в моём сознании смутный отклик, признаться, я тоже оторопел. Особенно от перспективы пойти путём мыслящего дельфина и мудрого осьминога. Есть вещи, которые я считаю неприемлемыми: например, я не ем лягушачью кладку. Рыбак с той же степенью отвращения отвергал зеленцов. Понять его можно: у зеленцов ум был организован по принципу бескомпромиссного дуализма, он застрял, недоразвился до венчающего тезис и антитезис синтеза – «мы против рекламы детских сладостей на волшебном экране!», «мы за преимущество ежей на дороге – водитель, уступи дорогу ежу!», «мы против берёзовых веников, мы за право берёзы не ходить в баню!» – в конце концов, это пушло.

– Ступайте подобру, салаги, пока ноги не выдернул, – в качестве предупредительного выстрела велел зеленцам Рыбак. – За вашим писком соловьёв не слышно.

Так и было: неподалёку, кажется в зелёно-белом облаке черёмухи (здешняя кое-где уже выбросила белый цвет), щёлкал и гнул трели соловей, ничуть не обращавший внимания ни на нас, ни на зеленцов, ни на их тарахтящую «буханку». Короткими, с завитыми хвостиками посвистами ему вторили из соседних зарослей пеночки.

– Вы пришли сюда, как в зоопарк, где можно съесть мороженое и поглазеть на жизнь животных, – ввязался в полемику шаман. – А нравится ли нам, когда к нам приходит вонь, не спрашивая на то нашего согласия? Мусор, иди обратно в свой техноценоз! Мусору – нет!

– А вот за это почки опускают, – грозно двинулся Рыбак в сторону салатной стайки. – Это я – вонь? Слушай ты, чучело, что ты знаешь? Что умеешь? Только детей делать и похмеляться!

– Говорящий правду испытывает облегчение, внимающий – обиду и боль! – возразила громкокричалка пока ещё не чующего опасность зеленца. – Но без правды ваша жизнь пролетит смердящим ветерком над свалкой!

– А с твоей правдой наша жизнь проползёт мудрым червём в благоухающем компосте? Если у тебя есть соображения по поводу того, как я живу, держи их при себе, – дал совет на будущее Рыбак, поскольку сейчас участь зеленца была уже решена.

Шаман с мегафоном хотел было что-то ответить, но не успел. Налетевший Рыбак не собирался дискутировать – стремительным движением он вырвал прибор из рук витии и с силой хватил раструбом по курчавой голове. Зеленец аж присел. Белый пластик разлетелся на куски, мегафон в один миг превратился в мусор.

Салатная стайка пришла в движение – девицы закричали и замахали руками, двое парней кинулись на Рыбака, однако он тут же ударом в нос повалил одного и диким окриком «Стоять!» обратил в соляной столб другого. Смотреть на исполненного ярости, ловкого, быстрого и сокрушительного Рыбака, мигом заломившего остолбенелого недруга точным ударом по мошонке, было довольно увлекательно, однако на развитие баталии рассчитывать не приходилось: предрешённый исход уже прочитывался во взвихрённом потоке энергий – огненное буйство нашего брата накрыло и подавило бледные вспышки плазменных следов, которые оставляла на пронизывающих пространство весны магнетических полях незрелая воля противника. Вид крови, хлынувшей из носа товарища, поверг зеленцов в замешательство, а тут с недвусмысленной решимостью к ним двинулись ещё и мы с Князем. Помощь наша Рыбаку была не нужна, мы просто хотели убедить юнцов поскорее убраться. Впрочем, слов не понадобилось. Девицы сами затолкали оглушённого, оторопело моргающего шамана в «буханку», Рыбак пинками направил туда же и двух своих незадачливых соперников, после чего мотор взревел, и поле боя, усеянное осколками мегафона, осталось за Рыбаком.

В этот миг мы с Князем были уже за его спиной, и я заметил вот что: «буханку» недавно подновили, но под слоем свежей, бутылочного цвета краски лёгким рельефом проступала совершенно неразличимая издали старая бортовая надпись «Вечный зов». Ага, так, стало быть, допотопное железо фонда отходит зеленцам – хунвейбинам, ратующим за землю без людей. Мала блошка, да ту же колоду ворочает. То-то речи их совсем расчеловечены. Я вспомнил последнюю встречу с Льнявой, и внутри меня шевельнулось неприятное переживание, какое испытываешь в стоматологическом кресле, когда под сверлом дантиста у тебя во рту дымится зуб.

Надо сказать, что у любителей натуры, наблюдавших издали сцену порки зеленцов, последние явного сочувствия не вызвали. Впрочем, Рыбаку тоже не рукоплескали. Праздные москвичи оказались скупы на проявление чувств.

Мать-Ольха, Одихмантий и Нестор тем временем уже выбрали для своих палаток места поровнее, сгрузили личный скарб и теперь вставляли в полиэстеровые рукава углепластиковые стержни каркаса. На деньги банка мы обзавелись отменным инвентарём: палатки возводились вмиг и выдерживали потоп, не протекая, матрасы самонадувались, спальные мешки имели несколько температурных режимов, а варево в котелках не пригорало ни при каких обстоятельствах. О прочих мелочах не буду вовсе. Ну разве что скажу о лодке Рыбака – в сдутом виде она умещалась в ботинке.

– А ведь в одном они правы, – сказал подошедший к нам Брахман, и мы без уточнений поняли, о ком речь. Из кармана его куртки торчал флакон с крышечкой-распылителем, – похоже, Брахман приглядел в стайке зеленцов девицу и собирался пустить в ход приворотный спрей, и вот теперь немного огорчался, что спектакль так стремительно свернулся.

– В чём же? – язвительно осведомился Рыбак.

– В том, что человек не понимает и никогда не поймёт замысел Создателя о себе, поскольку для нас этот замысел умонепостижим в принципе. Человек пытается узреть смысл жизни, будучи погружённым в жизнь, точно слива в компот… – Брахман на миг задумался, не вполне удовлетворённый пришедшим ему на ум образом, – находясь, так сказать, внутри её, как желудочный сок в кишке. А в подобном положении, увы, истинное назначение компота и кишечника не познаешь. Это как если бы ты хотел понять смысл часов, находясь внутри их. Скажем, в виде разумного анкера. Ты смог бы детально описать все окружающие часовые пружинки и шестерни, мог бы исчислить на колёсах каждый зубчик, но при этом тебе было бы невдомёк, что снаружи есть циферблат и стрелки и они показывают что-то осмысленное Тому, кто эти часы сотворил и завёл. Или тому, кто ими только пользуется.

– И ты туда же, – махнул рукой Рыбак. – В мыслящие анкеры подался. Нет уж, чёрта лысого!

Одихмантий возле вознесённой палатки, сверкнув голой головой, настороженно обернулся на возглас Рыбака.

– Не горячись так, брат. – Князь тронул Рыбака за крепкое плечо. – Не только ты со своей деточкой, каждый из нас теперь в разлуке с кем-то дорогим и близким.

Это было не совсем верно. Простилась Мать-Ольха с детьми, «голубем» и возделанным любовно домашним садом. Расстался Нестор со своей заботливой (судя по свежести его рубашек и ухоженности бороды), но тщательно утаиваемой от стаи Юлей Верёвкиной. Князь, скрепя отважное сердце, со скупой лаской завещал хранить добытые им охотничьи трофеи жене и близнецам-наследникам. Брахман поочерёдно вкушал сладость последнего прости с доброй полудюжиной студенток и аспиранток двое суток напролёт, нанизывая их на свою особую практику, точно драгоценные бусины на шнур. Не стану скрывать, я тоже провёл трогательный ритуал прощания с милым рыжим созданием, из тех, про кого говорят: «Тихая вода берега подмывает», каждую встречу с ней я принимал как чудо, а чудо, по моему представлению, коль придёт нужда договариваться о смысле понятий, – это личное присутствие Бога в событии. А вот с кем расстался Одихмантий, да и был ли у него кто-то в нашем мире дороже и ближе собственной кожи – загадка.

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

Эта книга посвящена сказкотерапевтической коррекции самых распространенных психологических проблем с...
Книга приоткрывает завесу над темными страницами английской истории XIX века, той самой эпохи, котор...
Репринтное издание книги XIX века – галереи портретов российских царей, дополненное двумя портретами...
Эта книга – рассказ о подлинных и тщательно скрываемых от населения КНДР биографиях великих вождей: ...
В сборник вошли лучшие произведения Захара Оскотского в жанре публицистики, истории, футурологии. Ос...
В 1991 году распался Советский Союз, громадная страна, занимавшая 1/6 суши. Произошла переоценка цен...