Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского Мякеля Ханну
В моем доме он увидел на полке книгу с фотографиями приполярных областей и тамошних жителей. На одной фотографии эскимос неподвижно сидел у края полыньи, поджидая тюленя, и текст под фотографией гласил, что он может сидеть так неподвижно часами, как образец терпения. Эдуард пришел в восторг и запомнил книгу, бывая в Финляндии, всякий раз брал ее с полки и показывал на снимок: «Вот это я или скоро таким буду: тихий эскимосский охотник…»
То-то и оно! «Тихий эскимосский охотник» сразу стал крылатой шуткой, это определение применяется и по сей день.
Но… Если бы Эдуард был в молодости эскимосским охотником, едва ли у нас нашлись бы эти общие воспоминания. Ибо тогда едва ли на свет появились Гена с Чебурашкой, Дядя Федор и десятки других персонажей, сказки, в которых было так много правды о мире — в том числе мире взрослых. Нет, Эдуард все сидел бы на месте у своей полыньи и писал новейшую версию своей первой книжки, добиваясь совершенства, как делал Жозеф Гран в «Чуме» Камю. Правда, бывало, что он начинал отшлифовывать первую фразу в своем шедевре, но на этом и останавливался. Eteenpain elavan mieli — душа живого устремлена вперед, всегда повторяла моя мать. И хотя я эту пословицу приводил уже в десятке книг, пусть она теперь будет и здесь, последний-распоследний раз. Просто в честь Эдуарда Николаевича Успенского. Однажды он мимоходом увидел мою больную, впавшую в старческое слабоумие мать и был растроган. Он осознавал ее беспомощность и вдруг снова ощутил себя маленьким мальчиком, тоскующим по любящей матери.
Толя же был и остается человеком другого склада — в том, что касается спокойствия. Толя курил трубку. Это тоже символизировало спокойствие. Сейчас и это увлечение почти сошло на нет: возраст и состояние здоровья меняют человека. Что с нами еще произойдет? Ох, Эдик, ой, Толя. Дня не проходит, чтобы я не вспоминал теперь вас обоих. Меня объединяет с Эдуардом в особенности душевное спокойствие, а с Толей и многие другие свойства характера. А также одна более практическая черта, которая все еще так заботит финляндские органы здравоохранения: потребление соли. В каком бы фешенебельном ресторане мы ни были, Толя, как и Эдик, просил соли и посыпал ею еду, прежде чем приступать к ней. Я, к сожалению, все еще — и не без основания часто — поступаю так же.
Я помню, как однажды мы сидели в знакомом «Риволи» — длинный стол в честь новой книжки Эдуарда про Дядю Федора, — и там в центре сидел, разумеется, Эдик в своей стихии. На него было обращено внимание и любопытство людей. Но заметили и Толю, который оказался напротив меня. А это произошло из-за того, что перед Толей только что поставили еду, и он тут же начал щедро солить свою рыбу. Напротив, рядом с ним, сидела доброжелательная финка, о которой на манер Мартти Нарвы нужно сказать: «Имена я забываю всегда, зато лиц никогда не помню». Женщина попросила меня перевести и сказать Толе, что такое непомерное потребление соли вредно для здоровья. Толя выслушал, взглянул на меня и сказал медленно, своим слегка хрипловатым голосом, пряча улыбку за толстыми очками в роговой оправе:
— Мы соли не боимся…
Да черт с ней, с солью, других забот хватает. Ибо чудо, что Толя вообще жив. И это связано не с его застольными привычками, а с его лояльностью. Когда Толя в свое время помогал убитому потом Щекочихину и работал его помощником в Думе, его сначала самого пытались убить. Ударили по голове во дворе дома, когда он открывал дверь, именно снова по голове, возможно, теперь даже силами бывшей его организации? Но Толя справился с этим, хотя ему и пришлось опять долго лежать в больнице. Черепно-мозговая травма, повторная. Это было, по-видимому, предупреждением Щекочихину, а поскольку тот не сдался, обеспечили его собственный уход — таким образом, что это было недоказуемо. Из жизни Эдуарда и Толи внезапно окончательно пропал ставший близким человек.
Понятие одиночества становится для многих более реальным по мере того, как идут годы, а также из-за смерти друзей. Для Эдуарда одиночество, правда, остается понятием по-прежнему довольно странным, слава мобильному телефону, но Толя постепенно превращается в финна Общество ему уже нужно не всегда, одиночеством можно и наслаждаться.
Толя знает, что молчание длится лишь какое-то время и выдерживает его, потому что впереди опять может быть и шум и гам, порой даже водка и гульба, а рядом будет друг или друзья, старые и настоящие, с университетских времен, из Толиной юности. Из той, которая была и которая уже совсем никогда-никогда не возвратится. Но какое наслаждение для русской души поговорить именно о минувшем, повспоминать. Тогда одинокому никогда не приходится быть одному. То есть одиночество не означает одиночества, если мы его выдерживаем; это не начало смерти. Это рождение.
Эти размышления, по сути дела, предназначены для Эдуарда. Что, если бы я попытался перевести эти фразы на русский и действительно послать их в Москву? Сказать, мол, поздравляю, Ээту: стареть можно и спокойно. Может быть, для взбадривания настроения необходима музыка — классическая в основном. А для мозгов — новая работа. В минувшем всегда найдется над чем подумать: письма, уже забытые воспоминания. И все-таки еще и ожидания чего-то другого, будущего… Или ладно. Куплю-ка я просто бутылку хорошего красного вина, и мы поговорим об этих вещах вдвоем, когда Ээту наконец приедет в Финляндию. Или поговорим, в конце концов, о чем угодно, о чем он сам захочет. Эдуард в любом случае и это берет на себя.
Эдуард в своих письмах не слишком распространяется о личных делах, не говоря уже о чувствах и жизненной ситуации; хотя при нашей встрече он и говорил обо всем очень откровенно, особенно по вечерам за столом. А вот Толя всегда был другим, он и писал, и говорил всегда одинаково свободно и открыто. В каком-то смысле он даже тогда представлял Эдуарда, был как бы его рупором, который по примеру своего хозяина не избегал бросаться в огонь. Даже в собственных делах.
Мне это видится как признак большого чувства собственного достоинства маленького человека. Толя, словно гладкий и невысокий скалистый островок, который море омывает, но никогда полностью не накрывает и уж тем более не топит. Всегда сохраняется земля в скальных расщелинах, несколько мшистых кочек, цветков, ростков сосны или можжевельника, даже березок. И птицы, которые гнездятся на островке.
Особенно трудным для Толи оказалось последнее десятилетие XX века. Пришла свобода, но ее украли и почти незаметно завернули в черный плащ и опять отнесли потихоньку на склад — словно в стопку других вещей, подобным образом признанных бесполезными, — опять ждать нового момента.
В Толином письме 1994 года, от середины декабря, говорится и об этом, а также о наших взаимоотношениях. Поскольку Эдуард спешит, а Мартти в России уже не бывает, мы с Толей в свою очередь нашли друг друга: «Дорогой Ханну. Писал тебе письмо, а ты вдруг позвонил. Мне было хорошо поговорить с тобой. Уже в нашем телефонном разговоре я тебе все рассказал, а теперь это мое письмо отражает в первую очередь мое эмоциональное настроение. В Москве в эти дни очень холодно, много снегу. Настроение и у меня, и у многих других не очень веселое. Налицо разнузданный капитализм, кражи, обманы, недисциплинированность и полное отсутствие идеалов. Семейного идеала у нас не было, а коллективный идеал был утрачен. Теперь мы живем для себя — пытаемся жить. Без более серьезных целей, нравственных устремлений, без любви».
Неужели слово «любовь» подводит Толю к описанию истории своего развода? Новое время предоставляет новые возможности, юная жена получает другую работу и благодаря этому знакомится со своими сверстниками, которые начинают интересовать больше, чем дом. Пожилому мужу это не нравится, он кричит и раздражается, хотя знает, что своими криками лишь усугубляет ситуацию, делает глупости, но что он может с собой поделать. А затем сказка прочитана до конца. И эту книгу больше никогда не откроют.
Молодая жена переезжает, и Толя остается с сыном жить в квартире, в которой раньше жила и его мать. Толину мать я хорошо помню. Это была все время вздыхающая, тихая, симпатичная старушка, которая заваривала хороший крепкий чай. И затем уходила в кухню дремать на табуретке, чтобы дать гостям поговорить в покое гостиной.
Но и у Толиной матери была жизнь — и какая! Толя родился во время войны и рос сначала в Москве, затем у дяди в Монголии. Долгое время он считал мужа матери своим отцом, пока после его смерти мать наконец не рассказала, что Толиным биологическим отцом был один болгарский партизан, которого мать встретила во время войны. Позднее Толя часто ездил в Болгарию, и все оказалось правдой: отец-партизан был схвачен и убит, но в родной деревне ему поставили памятник, и в тех краях нашлись родственники. Так у Толи наконец-то появилась какая-то точка опоры, и благодаря этому нашелся дополнительный ключ к разгадке самого себя: почему я именно такой, а не этакий?
Когда Толя излил на бумагу свои первые заботы и печали, тон повествования все-таки немного изменился:
«А вообще не все у нас все-таки трагично. У меня есть сын, который вносит в мою жизнь больше радости, чем горя. Я очень люблю его и радуюсь каждой его удаче и даже каждому поражению (неудачи детства учат и потому полезны). Конечно, он еще очень мал и во многих вещах ничего не понимает. И так, без сомнения, лучше. А я боюсь за его будущее и взросление, когда ему, а не мне, придется начать жить самому».
Толя говорит, я слышу его голос, когда он говорит со своим знакомым, этим финном господином Мякеля. Каким задумчивым может быть отец в роли воспитателя. Но Толя был и остается таким — озабоченным родителем, который не всегда знает, что делать; отцовские философствования, наверное, не всегда заменяют материнское тепло и чутье. Но если матери по существу уже нет, приходится полагаться на самого себя в качестве замены.
Вокруг были и другие примеры, через Эдуарда — большая семья, к которой Толя и Юрий принадлежали неотъемлемой частью. А к большой семье примыкали и еще люди, в том числе целитель Столбун, и, наконец, мы в Финляндии, за границей. Ибо эта граница все легче открывалась и для Толи.
В конце письма появляются и новые тона:
«Вот, Ханну, все, что я хотел тебе рассказать. Прости, что гружу тебя таким. Но я не мог не рассказать тебе о своих делах. Но теперь прошу утвердить меня одним из мушкетеров. Еще и потому, что там, наверное, сейчас вакансия Мартти Нарвы пока не занята И ведь мушкетеров у А. Дюма четыре».
Мы, три финских мушкетера — Антти Туури, Мартти Нарва и я, тогда тесно держались заодно, но перемены мест работ у Маси начали отнимать его у нас. Ээту тоже входил в компанию, уже как четвертый, когда мы были в России. А затем появился еще и Толя. Чем больше, тем лучше. Книгу Дюма можно в этой части переписать заново. Настоящих друзей у человека никогда не бывает слишком много.
Москва была Москвой, самой собою, зажатой в лапах самого что ни на есть хамского коммунизма. Только во времена Горбачева (своего рода Лжедмитрием был и он, хотя, по мнению самого Успенского, из «настоящих») она начала понемногу процветать. Снова Потемкин. Общую серость прикрывали. Сначала ее завешивали веселенькими декорациями из дешевого барахла. Азиатская дикость облеклась в мирское, в первую очередь завалив американским хламом крошечные киоски на углах улиц. Блошиные рынки вдруг возникли повсюду, даже в нижних холлах футбольных стадионов: тысячи людей продавали друг другу барахло. Даже на улицах люди торговали чем угодно, от варежек до котят, чтобы выручить деньги. Товары продавались в магазинах совершенно открыто, а более редкие можно было за большие деньги купить в крайнем случае с черного хода.
Горбачевский запрет на продажу спиртного тоже можно было отменить с помощью денег. Мы, мушкетеры, то есть Антти, Маси и я, были вместе в Москве, и нас обуяла жажда. В гостинице я сообщил официантке о небольшой озабоченности Маси Ларвы по поводу возможной сухости ланча; ведь алкоголь по новому закону можно было достать только после двух… Официантка выслушала и уладила этот вопрос, получив несколько купюр; она провела нас в уголок зала, задернула занавески, превратила его в кабинет, частное пространство, и подала все «легально».
Маси тогда еще работал в «Нокиа», позднее в «Амере». Его юмор действовал и на русских, даже в переводе. Веселая, окрыленная словами и хоккеем жизнь отгудела свое. Затем жизнь Маси изменилась, да и «Амер» исчез. С большими сигарами было покончено. Маси любил поболтать, его остроты повторяли: «Пошлость, но в стиль укладывается!» Каким только фразам мы у него не научились! Последний раз я видел Маси в «Элите», когда обедал там в конце лета 2003-го. Маси сидел в одиночестве, смотрел перед собой куда-то вдаль и со стаканом в руке, может быть, размышлял о своей минувшей жизни. Я не спросил, как он себя чувствует, когда подошел поздороваться и перекинуться парой слов, но предполагал спросить. А у меня все шло на тот момент к лучшему: новая жизнь была конкретной реальностью. Я тогда совсем не знал, что ждет впереди, но верил в лучшее. И когда поворот в моей жизни действительно произошел, Маси был уже далеко. Он наверняка понимал, что умрет, потому что рак лечили, и лечили, и лечили. Маси вдруг прямо заговорил об этом в «Элите», уже медленным и охрипшим голосом, тем не менее со слабой улыбкой. И очень скоро он окончательно покинул этот мир.
Это сообщение тоже было передано в Москву и со скорбью воспринято. Но тогда, в первой половине 1990-х, мы все были еще действительно живы и все еще некоторым образом молоды. По крайней мере — веселы! «Плохое настроение — к смерти; хорошее настроение — значит постоянное пиршество». И эта финская пословица прозвучала когда-то во время поездки и запомнилась.
Снова читаю конец Толиного письма. Это опять заставляет меня предаться ностальгическим размышлениям о минувшем. Как много людей уже умерли, кто где, как много просто остались где-то на обочине пути. Но мы все четверо все-таки еще живы: Эдуард, Толя, Антти и я. И по-прежнему остается то самое чувство, о котором Толя в письме говорит:
«Я очень рад тому, что ты позволяешь мне стоять рядом с собой. И впускаешь меня в свою душу. Это для меня очень важно особенно теперь, когда я сам немного заблудился… Обещаю, что соберу себя и свою волю и стану мудрым и спокойным, как «эскимосский охотник»».
Из эскимосских охотников постепенно вырастает целое племя.
Отправленное три года спустя, в 1997-м, письмо показывает, что ситуация в России немного улучшилась. Черное подводное течение все еще проходит подо всем, что касается Толиной личной жизни. Но в нем попадаются и островки радости, когда Толя говорит о единственном своем сыне:
«Юрка (десятилетний) учится и тому, и сему. И учится хорошо. Но его поведение, по словам Столбуна, не такое хорошее. Не знаю, что обо всем этом и думать. В том числе и потому, что он уступчивый во всем и не конфликтует, когда я его «воспитываю». И я не вижу в его «грехах» ничего такого, особенно когда вспоминаю собственное детство. Вообще, это же целая педагогическая поэма».
Толя побывал в Финляндии и доволен своей поездкой: «Еще раз огромное спасибо. Твое письмо было трогательным и дружески доброжелательным. Оно пробудило во мне некоторый оптимизм. Которого во мне не слишком много. Хотя психологи утверждают, что жить так, в таком душевном состоянии, неправильно. Я верю им, но ничего с собой поделать не могу. Пока! Но пытаюсь. И тебе удается помочь мне. Спасибо также за книгу. Эдуард очень доволен и гордится тем, что публикация его произведений продолжается в Финляндии. Что действительно хорошее дело».
Это показывало и то, что Эдуарда публиковали не только в конъюнктуре Финляндия — Советский Союз, как многих российских писателей. Он был и тогда отрезан и отделен от этого канона.
В двухтомном фолианте под названием «История переводной литературы на финском языке» (Suomennoskirjallisuuden historia) 1–2 (SKS, 2007) под редакцией Х. К. Рийконена и др. это сжато изложено в статье Пяйви Хейккиля-Халттунен: «Недосягаемым классиком современной русской детской литературы является Эдуард Успенский, которого Мартти Анхава начал переводить на финский для издательства «Отава» в 1970-е годы».
Толя возвращается к делам Эдуарда. Наш вождь для нас обоих все более знаком, и, тем не менее, по-прежнему любим. Его благополучие — это и наше благополучие! Вперед, к поставленным Эдуардом целям. В кои-то веки мы на марше:
«В России Эдуард публикуется теперь много и многими издательствами. Его книги продаются уже почти в каждом книжном магазине. И не только продаются, но и покупаются. Издатели выпрашивают у него новое, делают заказы. А он их теперь пытается активно выполнять. Помнишь, как трудно было с публикацией раньше?»
Письмо продолжается:
«21 декабря в Санкт-Петербурге в его самом престижном концертном зале будет проводиться большой праздничный вечер в честь Эдуарда [в канун 60-летия]. Разве не именно мы его однажды планировали? И я не знаю, радоваться всему этому или нет? Я всегда боюсь, если что-то идет хорошо. Потому что после этого хорошего всегда приходит что-то плохое. У меня лично всегда бывало так. И бывает — к сожалению!»
Затем Толя, оптимистический пессимист, переходит на меня:
«Как у тебя здоровье? Настроение у тебя, судя по твоим письмам, довольно бодрое. Придется ли тебе оперироваться? И если да, то когда? (В апреле 1998 г. я обзавелся титановым бедром.) Ведь может быть, что все еще уладится… Мы, русские, обычно полагаемся на авось. Именно так люди и сейчас живут в нашей стране. Плачут и мечтают о лучшем. И чем больше плохого, тем больше надежды. Но мало кто что-нибудь делает, чтобы изменить настоящее. Вот так и живем».
Толя рассказывает о находящемся в Рузском районе доме, который Эдуард строил дважды (русский обычай осуществлять контроль работы и качества). В подвальном этаже дома, или, правильнее сказать, «в подполье» в духе Достоевского, находилось тогда Толино царство или так называемый бункер. И там Толя долгое время жил и работал. Он также с увлечением описывает нашего друга «доктора Чехова», как тот тоже участвовал в работах по восстановлению старой Волковской церкви — на такое даже у Базылева нашлось лишнее время. Одни исцеляют верой, другие скальпелем и делами:
«Он у рабочих лучший друг и все делает своими руками. Молодец! В его сердце крепкая вера в человеческую душу. Хоть и материалист, как врач-хирург. А вот тебе…»
Под конец Толя опять переходит к размышлениям о России. Стране, которая постоянно оказывается загадкой для всех, особенно для ее собственных граждан:
«Наша страна живет очень странно. Я узнаю все больше и больше фактов о том, каким образом накапливались и накапливаются те огромные состояния, которыми теперь владеют наши новые русские. Но нет ни единого факта, который бы подтверждал, что эти состояния нажиты трудом или какой-нибудь промышленной деятельностью. Все нажито грабежами и обманами, внешне легальными. Старые законы сильно поменялись, а новые с явным лукавством составляли так, чтобы они давали возможность накапливать все большие суммы денег. Это очень странно и не может привести страну ни к чему хорошему. Не правда ли?»
У Эдуарда тоже были свои мысли по этому поводу. В феврале 2000 года у него брали интервью для спецвыпуска «Новой газеты» «Субботник». Он отвечал так: «Как разбогатеть в России? Нужно поймать одного олигарха и продать его другому».
Писать о живом человеке труднее, чем об ушедшем в мир иной — мертвые не возражают, они не меняются. Меняются только исследователи, а с ними и выводы, даже если материал и остается приблизительно одинаковым. Поскольку Эдуард и сам по-прежнему скачет куда хочет, то и все остальное пребывает в том же состоянии подвижности. За Эдуарда как-то особенно трудно порой ухватиться, уж такой он быстрый, думаю я. Или же трудность (и медлительность) во мне самом.
О большинстве наших встреч я помню лучше всего нечто иное, чем слова и мысли. Их я, правда, записываю, писем хватает, сообщения по электронной почте и интервью сохранились. Но разве сам человек, в конечном счете, в них? Для меня ближе другие проявления жизни человека: выражения лица и жесты; оптимистичная печальность Эдуарда. А также все находящееся вокруг человека — как пейзажи, так и атмосфера, прежде всего они.
Я опять ясно его вижу. Ээту сидит за столом в Ситарле с чашкой чая и смотрит куда-то вдаль. Он здесь — и все же не здесь. Речи могут быть веселыми, но во взгляде и облике есть и что-то тоскливое, даже унылое. Это я особенно помню. Как и тусклый туман на улице, клонящуюся траву, извилистый дым из трубы бани; одинокую лисицу на окраине поля, дикий запах болота. Их я помню тоже. И эти мои воспоминания будут оставаться со мной, наверное, пока я и сам жив.
Пейзажи сохраняются в воспоминаниях почти неизменными. Но с жизнями людей обстоит немного иначе, опять-таки с течением времени. С годами многое меняется. Эдуард успел вступить в третий свой брак — после Риммы и Лены.
Московскому крылу пришлось привыкнуть и к лавированиям моей жизни: я тоже женился вновь. Москва это одобрила, а семья одобрила Москву. Сначала мы съездили туда летом 2004-го вдвоем, затем два года спустя втроем, на этот раз с семилетней дочерью. Я-то уже ко всему привык, но семья смотрела и удивлялась. И набиралась впечатлений. Видели большой московский цирк, как сам цирк, так и подобную ему городскую суматоху. Все было по меньшей мере эффектно и презентабельно, в том числе и эта все размножающаяся туфта, или китч, венец которого — состряпанная Зурабом Церетели в память Петра Великого безумная статуя, почти стометровое парусное судно, на палубе которого воздвигнут второй памятник: великий муж, словно спустившийся с неба Гермес, посланник богов. Когда есть деньги, но нет вкуса, получается кошмарный результат, должно быть, отвечающий чаяниями заказчика, мэра Лужкова.
Иначе бы его, наверное, не реализовали.
Но Москва — это и другое, город, который не постичь, если там не побываешь, эта «столица мира», говоря гордыми Толиными словами. Кавардак и транспортный хаос, полный какофонии и Чайковского, хотя и еле-еле уловимого между нагромождениями звуков: чистого Прокофьева или трогательной рахманиновской прозрачности. Сталинские высотки, современные черные и сверкающие стеклом жуткие бизнес-центры и идиллические деревенские общины во внутренних двориках старых многоэтажек сосуществуют там, и как будто бы мирно. Как и торчащие во дворе внедорожники и скрепленные посылочной бечевкой старушки «Лады» — «Жигули». Неужели по ним можно соскучиться?
Очередей в магазинах больше нет. Тот, у кого есть деньги, получает что хочет. А бедному что только ни приходится делать для поддержания жизни. Приходится быть смиренным, как в гоголевские времена. В царстве бедных правят теперь богачи, не скрывающие своего богатства. К чему-нибудь получше коммунизма не пришли. Если не считать известного рода новой (контролируемой) свободы.
Повторно переживается ситуация, которая может вырваться из рук и перерасти в революцию, но нынешнее руководство манипулировать умеет: сплошной цирк по телевизору, развлечения и водка препятствуют более осознанному мышлению народа. С выборами управляются, как и полагается в этой демократии. То есть власть сохраняется с помощью контроля СМИ у тех, к кому перешли и по-прежнему переходят состояния.
В любых обстоятельствах людям приходится учиться выживать, если не получается уехать. Русский уезжать в другую страну зачастую все-таки не хочет. Дома и стены помогают. Однако крутость перемен отсеивает людей безжалостно. Наступил капитализм и начал подобно самому свирепому коммунизму диктовать новые условия. Уже невозможно сказать: «Работа не волк…» В том смысле, что работа и завтра никуда не денется: «…в лес не убежит». Такое я часто слышал раньше, в том числе и из уст чиновников.
Сейчас это уже не выгорит: либо ты побежишь вместе со всеми, либо упадешь, окажешься вытолкнутым с дорожки на обочину. Алкоголизм — существенная проблема, особенно в сельской местности, где женщины — впрочем, как и раньше — поддерживают существование того немногого, что еще не рухнуло, пока мужчины убивают себя пьянством.
Ближнего нужно любить, но кто в этом новом времени подлинный ближний? Вот вопрос. Его мне тоже еще надо задать. Наверное, скоро опять напишу эсэмэску и действительно задам. Посмотрим, что на этот раз ответит Эдуард.
Я сижу и пью кофе, смотрю, как просыпается утро, как время приближается к семи. Стоит конец августа 2007 года, Ситарлаская долина еще словно во сне, природа тихо ждет начала дня.
Я размышляю, что означает для нас возраст. Эдуарду скоро семьдесят лет, и, по его словам, отмечать юбилей он не хочет. Возраст бывает и таким, во многих он тормозит желания показывать и показываться. В длинной повести Трифонова «Предварительные итоги» (Alustava tilinpaatas, Gummerus 1989, пер. Мартти Анхава) я случайно натыкаюсь на мысль, которую, как поклонник Трифонова, я считаю опять-таки не только хорошей, но и правдивой: человек замечает, что постарел, только когда это уже давно произошло. Мы долгое время пребываем внутри как будто вне возраста, хотя с души и наружной стены начинает облупливаться краска или опадать штукатурка, пока не обнажатся полностью кирпичи и стыки. И только тогда, наконец, мы и сами это понимаем.
Будет ли это тогда еще иметь значение? Разумеется, нет. С другой стороны, к нам обоим, к Эдуарду и ко мне, это не имеет никакого отношения! Ведь мы по-прежнему бодрые, когда встречаемся друг с другом! Ибо смотримся одновременно в одно и то же возрастное зеркало. Может, повыступаем немного (в том числе и друг перед другом), поактерствуем, дескать, «я еще ого-го», «на мне пахать можно», а потом присядем и успокоимся, и нам станет легче. Мы такие же герои, как и прежде, хотя на внешность возраст, возможно, отпечаток и наложил. Но что с того, если душа бодра. «Iloijtkan sijs wanha ia nuori. /Linnut laulauat ia maa on toore» («Радуйся же, стар и млад / Птицы поют, и земля свежа»), как писал Агрикола в 1544 году в своем «Календариуме» под месяцем Maius, то есть маем. И скоро красное вино найдет себе дорогу в один стакан, а я буду пить свой чай или кофе, и мы начнем говорить как на духу — по душам. О том, что же, собственно, за последние годы произошло. Знакомые вещи новыми словами. И так время опять остановится и повернет вспять, а мы действительно будем становиться тем моложе, чем дальше вернемся в прошлое.
IX. Картины и рамы
В наших поездках находится место и для публичных мероприятий. Они кажутся сейчас большими картинами, на которых полным-полно всевозможных людей. На групповом портрете на переднем плане стоит Эдуард, я где-нибудь рядом или немного подальше на заднем плане. Как всегда в подобных ситуациях с Эдуардом.
Сколько раз мы таким образом выступали вместе? Десятки, и особенно в России. Там моя роль была в некотором смысле легкой, я говорил что-то, только когда спрашивали, а Эдуард вел и контролировал церемонии. Последний раз это было в Москве в 2003 году. Шел ноябрь, мы выступали на книжной ярмарке, на мероприятии, организованном FILI — организацией, содействующей переводу финской литературы на другие языки. Моя роль заключалась в том, чтобы говорить по-русски, что было тяжелым испытанием: единственный язык писателя — его родной язык, все остальное — сплошное заикание, как бы хорошо он ни владел иностранным языком.
Кое-как я справлялся, зато Эдуард блистал, он был в своей стихии, в том числе и в буфете. Все время кто-то из публики обращался к нему, что-то говорил, дружелюбно приветствовал его. А Эдуарду и нравилось это, и не нравилось. У публичности много разных граней. Телевидение приносит популярность, но берет взамен если не душу, то что-то другое: по меньшей мере долю частной жизни. И едва ли удастся защитить ее, собственное «я» и анонимность, разве что пройдет время и наступит даруемое им милосердное забвение.
Эдуарду известность все-таки приносила главным образом радость. Хотя однажды даже настоящая мафия пыталась в связи с автомобильной аварией, виновником которой он оказался, известными средствами вымогать у него деньги за мультсериалы.
Когда мы выступали в Финляндии, ситуация была несколько иной. Я не способен смешить аудиторию, как это делает Эдуард в России, и все-таки я знаю, где нахожусь, и точно знаю, что скажу. Зато Эдуард по эту сторону границы не всегда понимает, с кем говорит, а также то, как его переводят. Иногда он подыскивает слова, делает паузы и размышляет — чего никогда не делает в России — да к тому же вынужден сдаваться на милость переводчика, в том числе порой и на мою.
Однажды, почти в самом начале нашего знакомства, мы выступали в Каллио, в тамошнем рабочем университете, окрашенном в потускневший розовый колер. В зале было полно народу. Эдик искал контакт с аудиторией, пока, наконец, не нашел одно-единственное, но верное средство. До того момента он говорил мало, фразу-другую, а если начинал говорить слишком быстро, я просил его повторить еще раз помедленнее.
Худо-бедно добрались до конца, и наступила очередь вопросов. В России с энтузиазмом поднялась бы сотня рук. В Финляндии — ни единой.
Эдуард смотрел на публику и ждал, что кто-нибудь задаст какой-нибудь вопрос, любой. А в зале было совершенно тихо, и люди, в свою очередь, ждали, осмелится ли кто-то спросить первым.
Поскольку молчание продолжалось и продолжалось, Эдуард решил рассказать анекдот. Это был кошмар для переводчика (по крайней мере, для меня) и продолжает оставаться кошмаром, потому что почти все анекдоты строятся на игре слов. Но, к счастью, не этот. Потому что рассказ Эдуарда развивался прямолинейно: мужик заходит в зоомагазин, хочет купить себе домашнее животное. «Какое?» — спрашивает продавец. «Попугая», — отвечает мужик. Попугая в магазине на тот момент не было, но продавец уже успел оценить своего покупателя. Речь идет об обычном, простом мужике. Такому можно впарить что угодно. Продавец советуется еще с женой, и вместе они приходят к замечательному решению. Жена приносит из задней комнаты сову, которая дремлет в своей клетке. «Вот, отличный попугай», — говорит продавец.
Мужик немного удивлен: на попугая птица совсем не похожа. Но продавец входит в раж и рассказывает покупателю, что это большая редкость, которую лишь немногие могут себе позволить: сибирский попугай. Мужик смотрит на сову, думает и решает ее купить. И уходит, уплатив за сову хорошие деньги.
История, разумеется, на этом не заканчивается. Через год мужик опять приходит в магазин. Продавец сразу вспоминает мужика — мало кого удавалось так хорошо надуть. Сначала он пугается, но быстро успокаивается, когда видит, что мужик не сердится.
«Ну, как поживает попугай? — заискивающе спрашивает продавец. — Начал уже говорить?» — «Нет еще, — отвечает мужик, — но очень внимательно смотрит».
— Вы, уважаемая публика, напоминаете сибирского попугая, — сказал Эдуард, завершив анекдот. — Не говорите, но внимательно смотрите.
Когда я это перевел, зал разразился освобождающим смехом.
В чувстве юмора разных народов есть различия. Эдуарду нужно было однажды делать программы для американских детей. Он встретился с эмигрантскими детьми, которые знали русский язык, но родились уже в Соединенных Штатах. И рассказал им анекдот, который заставлял смеяться русских детей. В нем Петька и Чапаев ловят рыбу на удочку. У Петьки есть червяки для наживки, у Чапаева нет. Он видит, как Петька живо таскает рыбу, и спрашивает, где Петька достал червей. Петька дает ему динамо-машину, советует Чапаеву пойти на луг и воткнуть в землю два электрода, а потом запустить динамо. Ток испугает червяков, и они сразу вылезут на поверхность земли. Все просто.
Чапаев уходит. Долго отсутствует, возвращается без червяков, но здорово побитый. Петька удивляется:
— Что произошло? — спрашивает он.
И Чапаев отвечает:
— Ну, вышло так. Воткнул я электроды в землю, как ты советовал, и дал пять вольт. Червяки не вылезли. Увеличил силу тока до десяти вольт. Ничего. Дал пятьдесят — из земли вылезли шахтеры и набили мне морду.
Американизованные русские дети не смеялись. Они серьезно выслушали. Наконец, один из них задумчиво произнес: «Сила тока была слишком большой».
А финский ребенок засмеялся, только когда услышал этот ответ.
Зато анекдот Эдуарда про Чебурашку, кажется, был понятен в Финляндии и детям, и взрослым.
Чебурашка приходит в магазин и спрашивает:
— У вас есть липисины?
Продавец в плохом настроении и сначала не понимает, но когда Чебурашка показывает на то, чего ему хочется, продавец сердито бросает ему:
— Приходи в другой раз, когда научишься произносить правильно. Это никакие не липисины, а апельсины!
Чебурашка приходит на следующий день и спрашивает:
— У вас есть липисины?
Теперь продавец действительно злится:
— У нас не липисины, а апельсины. Еще раз скажешь про липисины, приколочу тебя гвоздями за уши к стене.
Чебурашке приходится удалиться.
На третий день Чебурашка появляется опять и теперь спрашивает:
— У вас есть гвозди?
— Нет! — рявкает продавец.
Чебурашка радуется и спрашивает:
— А липисины?..
Мы выступали вместе и в Эстонии, уже в независимой Эстонии. Институт Эстонии в Финляндии организовал в Нарве мероприятие с участием Эдуарда и меня. Наметили на конец осени 1998 года. Я смог выбраться погулять по городу своими ногами, операция удалась.
На Нарве выбор остановился, потому что там проживало многочисленное русскоязычное меньшинство. Программу мероприятия разработали Юхани и Анья Салоканнель, Майму Берг занимался организационными мерами от имени института, участвовал и мой старинный друг, всегда готовый помочь Анте Хальямаа, человек, который сначала гениально перевел «Путкинотко» Ноэля Лехтонена, а затем не менее гениально переводил Антти Туури. Рядом с Эдуардом появилась элегантная русская леди — Эдуард сказал, что и я ее знаю. Я не вспомнил, даже лицо не показалось знакомым, пока Эдуард не произнес имя: Марина.
A-а. С ней Эдуард уже однажды встречался в Финляндии. И в результате опоздал на начало собственной презентации. Я был тогда просто вынужден открыть мероприятие и уже рассказывал о выходящей в свет Эдуардовой книге и о самом Эдуарде, когда Эдуард, наконец, ворвался в помещение, притащив с собой Марину. Все прошло хорошо, разумеется; Эдуард вскоре разговорился и завладел аудиторией, но когда мероприятие закончилось, я ему кое-что по этому поводу высказал. Довольно веское.
Таким образом, Марину я отлично вспомнил. На этот раз с собой у нее был маленький сын, оставшийся после развода с Меэлисом, — я вдруг вспомнил даже имя ее бывшего мужа-эстонца. Марина была в очень дорогой шубе: свобода Эстонии и свобода предпринимательства хорошо обошлись с этой современной эстонско-русской бизнесвумен. Мы поздоровались, и может быть, нам обоим пришел на память именно тот момент, когда эта парочка с раскрасневшимися щеками ворвалась в кабинет директора-распорядителя Олли Реэнпяя, только чтобы заметить, что они безнадежно опоздали.
«Эдуард, он такой: всегда человек с сюрпризами», — помню, сказал я тогда. А затем еще улыбнулся — заставив себя.
Ничего подобного в Нарве, слава богу, не случилось. Нас встречал пришедший в запустение, но интересный город. А по другую сторону реки раскинулась бывшая хозяйка, Россия, и другая половина города, оставшаяся в другом государстве, под названием Ивангород. На обоих берегах дремали старинные крепости, мрачные стены пристально смотрели друг на друга. Граница была почти закрыта, трудно было встречаться с родственниками, вести торговлю. Дело по-прежнему так и обстоит. Плачевное какое-то чувство: наркотики, унылая жизнь, всевозможное убожество по обе стороны реки. Но об этом мы тогда думать не хотели.
Вечером мы выступали. Зал большой, но до последнего места заполнен взрослыми и детьми. Я говорил на финском и русском, Эдуард — на своем настоящем русском языке, и народ слушал, шумел, реагировал. Точно так же, как всегда бывало и раньше, когда Эдуард выступал среди своих «соязычников». Когда мероприятие закончилось, Эдуарда было не выдернуть из стоголовой толпы детей, которая окружила его и требовала автографов.
Атмосфера была такая безумная, что один русский мальчик с жаром попросил автограф и у меня, когда не смог пробиться к Эдуарду. У него была с собой книга, и когда я взглянул на заглавие, это оказался сборник русских народных сказок.
— Здесь? — удивился я. — Их написал не я.
И во мне проснулся скучный педант, я сказал, не могу, покачал головой и не накарябал своей подписи… То есть сразу не накарябал. Но сделал это тотчас, как только увидел ошеломленное и разочарованное выражение лица мальчика.
Как хорошо, что я это сделал, размышляю я теперь. Какая разница, чье имя ставить на титульном листе русских народных сказок? Кто-то над этими сказками когда-то думал, а многие развивали их дальше, в том числе по ходу дела и мы.
Иногда какой-то текст сохраняется, чаще — нет. Мы и сами ценим теперь только некоторых ушедших писателей.
Своих любимых авторов я знаю, а вот кто любимые у Эдика? Какие писатели ему действительно нравятся, кого он перечитывает снова и снова? Я спрашиваю об этом, и приходит ответ. Он короткий, потому что я получаю его за день до семидесятилетия Эдуарда, но все-таки ответ. Вот таков его список:
«Пушкин, Гоголь, Булгаков, Лесков, Зощенко, Войнович».
Это лучшие. Гоголь, говорят, выше Пушкина!
Один из упомянутых жив, Владимир Войнович, он действительно замечательный сатирик. Михаил Зощенко был того же склада. Его обвинили в 40-е годы в формализме! Не удивительно, что Эдуарду нравятся именно сатирики. Николая Лескова следовало бы перечитать; на финский переведены, по крайней мере, «Соборяне», а также «Леди Макбет Мценского уезда». Русский, русский! Самый близкий и сокровенный язык писателя Успенского.
А детские писатели? Я спрашиваю и об этом, и Эдуард упоминает в частности Туве Янссон. А еще Астрид Линдгрен и А. А. Милна, что касается остальной Европы.
Обязательная фигура в его каноне — конечно, Корней Чуковский. Дом-музей Чуковского в Переделкино расположен совсем недалеко от нынешнего дома Эдуарда. На финском был издан «Доктор Айболит» (Tohtori Kivuton); в 1981 году поэтесса Майла Пюлккенен сделала прекрасный перевод. В Переделкино находятся также подобные музеи Бориса Пастернака и Булата Окуджавы. Их Успенский, тем не менее, до своего списка не возвысил.
Книги про муми-троллей переводились и доступны по-русски. Эдуард не может с уверенностью сказать, когда впервые взял в руки «Муми-тролля»: «Если я правильно помню, они существовали всегда. Они ведь не были политическими. Специально я их не искал. Но когда в гостях такая книга попалась в руки, я начал листать и читать. И вдруг передо мной появились Морра, Тофсла и Вифсла, и всевозможные Снусмумрики. И я с радостью дочитал книгу до конца».
Почему Успенскому Янссон нравится больше, чем Линдгрен? Потому что сюжет истории у Линдгрен он всегда был способен предвидеть, а ход рассказов Туве Янссон — нет. Так сохраняется загадка, таинственная прелесть чтения; книги сами заставляют дочитывать себя до конца. Когда я рассказал это в 1990-е годы Туве Янссон, она обрадовалась: «Когда Успенский приедет в следующий раз, позвоните и заходите ко мне. И расскажите по телефону это же самое. Я вспомню тогда, о ком речь, и приму вас».
Эта встреча так и не состоялась, у нас всегда якобы было запланировано что-то другое. Но фраза Янссон глубоко запала в душу обоим.
О визитах Эдуарда в Финляндию в прессе писали удивительно много. Большой новостью был первый визит, но и остальные освещались немало, судя по вырезкам. С ними мы возвращаемся опять к началу пути. Во всех интервью Эдуард сам говорил беспрестанно и с удовольствием, тащить слова из него не приходилось. Интервью Ваппу Тийтола появилось в газете «Аамулехти» 3 декабря 1977 года. Озаглавлено просто: «Здесь был Дядя Федор». Уже это говорит современным читателям, каким известным персонажем стал Дядя Федор в Финляндии за короткое время.
Переводчиком выступал Мартти Анхава. Текст под фотоснимком говорит и нечто существенное: «Эдуард Успенский — авиационный инженер, ставший сказочником. Его крокодил Гена и Дядя Федор собрали многочисленных друзей и у нас. А сам Успенский считает своими лучшими друзьями финских муми-троллей».
Интересен также ответ Эдуарда на вопрос, появляется ли он в собственных книгах: «Конечно, я помещал себя в свои книги. Я — папа Дяди Федора, мудрый и симпатичный. Отчего бы нет, раз я мог выбирать?»
В книге присутствуют и другие члены семьи: «Прообраз Дяди Федора — это моя собственная дочка, девятилетняя Таня. Моя жена тоже инженер, и нужно признать, что у нее позаимствовано немного черт для мамы Дяди Федора, которая терпеть не может разношерстного зверья своего сына».
Тогдашняя интерпретация Эдуарда отличается от моей: в ней сам Эдуард — это Дядя Федор, папа — отец Эдуарда, а мама — его мать. С другой стороны, первый брак Эдуарда, может быть, неплохо отражает и воспроизводит все то, что Эдуард уже испытал в своем детстве. Так что я по-прежнему придерживаюсь своей собственной концепции.
Читая интервью, я замечаю, что не был единственным, кто попадал в цейтнот с Эдуардом-виртуозом: «Маленький оживленный Эдуард Успенский неистощим на истории, их у него невероятное множество. Мартти Анхава, который переводил их весь день, решительно начинает изнемогать, перепрыгивает, сжимает долгую историю в несколько предложений». Потому что иначе у историй не будет начала или конца, добавляю я по собственному опыту.
В интервью Эдуард возвращается к одной из своих любимых тем: он хотел бы, чтобы в Финляндии появился хороший детский журнал, сосредоточенный не только на комиксах или развлечениях. Такого, по существу, не было, в то время выходил разве что «Коулулайнен» («Школьник») и какие-то журнальчики религиозных общин. По прошествии десятилетий Эдуард смог осуществить свою мечту в России. Выходящий в издательстве «Эгмонт» под редакцией Эдуарда журнал «Простоквашино» распространяется тиражом около 40 000 экземпляров. Его тираж можно считать маленьким, однако легендарный журнал «Мурзилка» со своих шести миллионов экземпляров скатился примерно до таких же показателей.
Приезжая в Финляндию, Эдуард был убежден в важности детского журнала для страны и говорил об этом повсюду; то издание, которое он имел в виду, в Финляндии тогда не выходило и, по существу, не выходит до сих пор.
А Юсси Хельминен встретился с Успенским на следующий год в Турку, где Эдуард смотрел театральное представление по мотивам книги о Дяде Федоре. В Хельсинки кукольный театр «Вихреэ омена» («Зеленое яблоко») представил, в свою очередь, «Крокодила Гену», и тоже с большим успехом; его Эдуард тогда тоже увидел, и я вместе с ним. В Финляндию его пригласили на презентацию «Гарантийных человечков» в издательство «Отава» — так появилась возможность и для просмотра пьес.
На основании личных впечатлений могу сказать, что Успенскому нравилось то, что он видел: он много и от души смеялся над Геной (и над собственными шутками). Финский писатель, как правило, прячется и надеется на премьере оказаться где-нибудь в другом месте, а Успенский сиял. Не без основания, правда. Представление было замечательным.
Хельминен написал об Успенском в журнале «Култтууривихкот» (7/78) длинную, полную раздумий и положительных оценок статью. Основные факты о Гене, Дяде Федоре и самом Эдуарде кочуют из одной статьи в другую без изменений. Новым было, например, вот это: «На спектакли о Дяде Федоре Туркуского городского театра, билеты на которые продаются как на представления детского театра, приходят все больше взрослых без детей посмотреть спектакль как «взрослый» репертуар. И как же часто слышишь от взрослых восхищенные комментарии об опыте прочтения книг Успенского! Привлекают теплота и человеческие портреты (как мальчика Дяди Федора, так и кота и пса) в сочетании с огромной фантазией и неожиданной разработкой сюжета, но есть и другое. Присутствует критичность, которая действенна для ребенка, но действенна — по-иному — и для взрослого».
В конце своей статьи Хельминен подводит итог. Он говорит о темах Успенского, которые для автора «аксиоматично бесспорны». Это: «защита человека, справедливость, товарищество, солидарность, равенство, честность, мораль и этика». И награждает Успенского эпитетом «ведущий детский писатель мира».
Я считаю это определение по-прежнему правильным, хотя и не со всеми современными детскими писателями мира знаком.
Майя Альфтан брала интервью у Успенского для журнала «Котилиеси» («Домашний очаг») (19/1978). Основные факты повторяются, куда же от них денешься. Но хорошо слышен и голос самого Эдуарда:
«Сначала Успенский писал для взрослых, но вскоре заметил, что детям он может сказать гораздо больше.
— Когда пишешь для взрослых, невозможно сразу узнать, хорошо написал или плохо. Никто особо не наказывает, даже если текст и не понимают. Дети наказывают сразу, — говорит Успенский.
Книги Успенского были заранее протестированы и апробированы. «Крокодила Гену» он ходил читать маленьким пациентам детской больницы. Когда в глазах детей был интерес, писатель тоже был доволен. Когда дети начинали стучать ногами и щипать друг друга, Успенский зачеркивал».
Заключительный абзац похож на Эдуарда. Уже промежуточный заголовок говорит, о чем пойдет речь: «Тишина мешает»:
«В семье Успенских один ребенок, десятилетняя Татьяна. Дома всегда бесится много детей, Татьянины друзья и товарищи по играм. Писатель ничего так не страшится, как покоя для работы.
— Я хочу, чтобы вокруг меня звучали детские голоса. Когда они замолкают, когда наступает тишина, заканчивается и мое вдохновение.
Эдуард Успенский говорит, что не знаком с особенностями воспитания. Юмор, правда, с точки зрения развития ребенка, важен. Даже Татьяна маленькой была такой серьезной, что никогда не смеялась. Сейчас дело обстоит иначе.
— Юмор нужно было бы, по существу, преподавать в школах. Возможно, так мы получили бы меньше серьезных политиков и президентов»
Успенский побывал в Финляндии и в 1979 году, тогда Пулму Маннинен написала о нем обширную и обстоятельную статью (журнал Elanto 6–7/1979). Она сама выступила переводчиком, что всегда на пользу: почти не возникает недоразумений.
1979 год был назван «Годом ребенка». Что Успенский от него ожидает, спросила Маннинен. «Всякий раз, когда объявляется год какого-нибудь животного или птицы, люди договариваются, что не будут трогать этих существ, а будут помогать им жить спокойно, размышлял Успенский. Он не был уверен насчет того, какие договоренности на этот год были заключены, но у него есть свои представления о том, что нужно сделать: детей нельзя наказывать, а их жизнь следует сделать действительно хорошей. Нужно объявить месяц игрушек, месяц послушных мам и месяц хороших пап и т. д. Писатель опасается, однако, что выйдет так, что фактическими главными звездами года ребенка станут родители, которые с различных трибун будут говорить о детях, собираться на конференции пить чай и сетовать на жалкое положение ребенка. Было бы лучше, чтобы дети мира организовали свою международную конференцию, на которой обдумали, как организовать жизнь родителей, чтобы ребенку жилось лучше!»
Статья кончается абзацем, озаглавленным: «С играми жизнь веселее»: «По мнению Успенского, современному ребенку действительно тяжело. Ему нужно ходить в школу, читать скучные учебники, готовиться к будущей жизни и вести общественную жизнь. У современного ребенка остается на собственные потребности — игры, книги и фантазии — слишком мало времени. Заблуждение родителей насчет счастливого детства проистекает отчасти от того, что время прошло мимо них. По мнению Успенского, в их детстве жить было действительно легче. А теперь время будто бы спрессовалось, ускорилось, и с ним жизнь ребенка стала труднее».
Может, и так. Развитие шло своим чередом, коммерческий мир сейчас также нашел в ребенке свой объект и все раньше превращает его во взрослого потребителя, предлагая гаджеты и барахло с помощью худших средств развлечения. У ребенка действительно уже нет времени на невинные и свободные игры, потому что он должен увеличивать торговый оборот предприятий. В этом ли жизненная задача ребенка? Быть пользователем игровых консолей и манекеном для дискотечной одежды?
Поэтому по-прежнему важно читать провокативные размышления Успенского 1979 года:
«Чем больше дети станут доставлять своим родителям беспокойств и тревог, тем лучше. Когда они приносят из школы двойки или приходят домой в запачканной одежде, родителям нужно уделять им больше внимания. А детям нужно догадаться вовлечь родителей в свои игры, как будто они не сумеют играть без них. Родители, веря в свою продвинутость, покажут детям, как и что делать. Так дети помогут своим родителям жить немного веселее и мудрее».
Эдуард гостил в Финляндии и в 1985 году. Доказательством тому статья Арто Сеппяля, которая была опубликована в газете «Аамулехти» (10.2.1985). На фото Успенский стоит рядом со мной на улице перед издательством «Отава». На улице очень морозно, потому что изо рта идет пар, а мы оба в меховых шапках. На этот раз, значит, шапки не потерялись.
Я помню это интервью, потому что выступал переводчиком, других найти не удалось. Мы говорили обо всем на свете. На вопрос Сеппяля о том, что произвело на него наибольшее впечатление, Успенский отвечает своеобразно: «Коровник с парой десятков коров в Нумми и Иоуко Туркка».
Разумеется, имеется в виду коровник нашего соседа Норьи в Ситарле, значит, мы все-таки снова побывали в гостях у Олави… А репетиции Туркки мы ходили смотреть, потому что Иоуко нас туда пригласил. «Прекрасное представление Эдуард Успенский получил и о Йоуко Туркке, побывав на репетициях спектакля «Йеппе с горы» (комедия норвежско-датского писателя и драматурга Людвига Хольберга), поставленного Турккой в Хельсинкском Городском театре.
— Туркка — фантастический человек, сильный педагог, который, режиссируя, слышит и видит все, начиная с шуток на сцене. Такой активный педагог может натворить как много хорошего, так и много плохого…»
Эдуард говорит о работе, сравнивает финнов с гражданами своей страны. «Мне было интересно наблюдать за тем, как финны относятся к труду, — отмечает Успенский. — Кажется, будто они работают прямо-таки с удовольствием… В Москве прежний энтузиазм, похоже, утрачен. Мы работаем ради того, чтобы получить все возможное, и только потом наступает черед собственно труда».
Мы приобрели для его машины блочный предпусковой подогреватель, и Эдуард увлеченно комментирует эту новинку: «Думаю, что блочный подогреватель скоро будет у всех моих знакомых. Им нужна лишь идея его существования, затем они изготовят такой сами».
Успенский весело рассказывает и о своей новой книжке «25 профессий Маши Филипенко» (в России она была опубликована только три года спустя):
«Книга представляет двадцать пять различных мест работы, и на всех на них по той или иной причине плохо идут дела. На помощь привлекаются дети. Так они получают возможность познакомиться с разными работами — а заодно могут проявить свое умение и силы.
— Дети очень непредвзяты в своих идеях, — подчеркивает Успенский, — В этой моей книге они приходят, к примеру, на металлический завод, где полно досадной металлической пыли. Вдруг дети изобретают большой магнитный пылесос, который собирает всю пыль. А на картофельном поле дети смекают, что семенной картофель можно сажать в землю в капроновых чулках; потом новую картошку будет легко доставать…»
Нам приходится давать друг другу определения. Сначала я должен сказать об Эдуарде. Эдуард? Ну, скажем хотя бы так: «Он трактор, который проходит даже через то, что кажется невозможным. Он живет и не боится делать ошибки, это мне нравится… На него можно положиться».
У Эдуарда тоже свои представления: «Ханну Мякеля — это компьютер, постоянно прощелкивающий варианты. Внешность русского крестьянского пастуха находится в противоречии с внутренним обликом Ханну. Он быстро думает, он предлагает ответы прежде, чем другие успеют даже как следует спросить. С ним нужно быть откровенным или сидеть, не открывая рта, потому что от него ничего нельзя утаить. Не понимаю, как он может столько знать о Советском Союзе…»
А я понимаю. Если какое-то понимание и присутствует, оно возникло именно при помощи Эдуарда.
Сделанное Сеппяля интервью заканчивается характерным для Эдуарда образом, он рассказывает байку. Но эта байка — быль, как многие из его историй:
«Девочка лет пяти спросила, как я стал знаменитым.
— Разве я знаменитый? — поинтересовался я.
— Конечно!
— А как меня зовут? (Последовало молчание, девочка размышляла и размышляла).
— Дай-ка, я помогу: меня зовут Александр Сергеевич…
Тут глаза девочки еще больше прояснели, она повысила голос, чтобы и другие услышали, и вскрикнула:
— Пушкин!»
Финские журналисты приезжали брать интервью у Эдуарда и в Советском Союзе. Сначала в Клязьме, а затем, после распада Советского Союза, когда стала возможной покупка домов в собственность, уже в доме в Рузе. В Клязьме в 1988 году гостила журналистка из журнала «Сеура» Анна-Лийса Хямяляйнен (Seura 17/1988). Уже название интервью говорило о многом: «Перестройка освободила Эдуарда Успенского от анафемы. Он «ПРОБИЛСЯ СКВОЗЬ АСФАЛЬТ». В этой симпатичной статье рассматриваются этапы жизни Эдуарда и, прежде всего, новое время, которое опять сделало его как писателя заметным: одуванчик пробивается даже сквозь асфальт.
Говоря о детской литературе, Успенский опять в наибольшей степени становится самим собой.
«Успенский заимствует слова Бальзака и говорит, что писатель отражает мир. Детский писатель, однако, не может выступать отражающим мир таким же образом, как пишущий для взрослых. Детский писатель заостряет, преувеличивает и выходит за границы.
Успенский сам удовлетворяет условиям собственного определения. Миры взрослых и детей, реальность и воображение пересекаются в его текстах уникальным образом. Взрослый может увидеть в них собственную негибкость и посмеяться над ней. Детям Успенский предлагает подходящее количество сюрпризов, экшен и забавы.
— По-моему, с детьми работать чудесно. Я понимаю их, и мне их очень не хватает. Для меня жизнь скучна и надоедлива, когда вокруг нет детей. Когда я прихожу в гости, где есть дети, я играю с ними, держу их на руках и предлагаю родителям обмен: отдайте мне ребенка, а я отдам вам хороший холодильник».
Когда Эдуард говорит о себе, он говорит именно как детский писатель, и потому, из-за собственной «глупости», он не смог бы писать для взрослых: «Когда я читаю Толстого и Достоевского, то знаю, что они мои учителя, и я никогда не смогу подняться до уровня их мышления. Когда я читаю Астрид Линдгрен и Роальда Даля, то знаю, что мы близки друг другу. Я, возможно, не хуже».
Успенский признается, что есть одна женщина, которая сильнее его: Туве Янссон.
А о своей работе он говорит под конец так:
«У меня душа земледельца. Я хочу производить что-нибудь: калоши, хлеб, приборы, книги, что-нибудь. Поэтому я пишу».
Заметки, интервью, критические обзоры и статья следуют друг за другом и тоже показывают перемену. Ристо Линдстедт встретился с Эдуардом в первом его собственном доме, в Рузе, в селе Ново-Волково в 2001 году. Линдстедт написал о поездке в журнале «Суомен Кувалехти» (2/2001). Текст под фотографией сжато излагает тему статьи:
«Посредством Дяди Федора и других персонажей в книгах Эдуарда Успенского был создан совершенно новый порядок, пригодность которого русские дети сразу поняли и который сразу показался Системе подозрительным». Одна реплика Эдуарда комментирует фотографию, на которой наш герой идет по сельской улице в Волково, словно ничем другим и не занимался в жизни, и, забавляясь, сыплет новомодными слоганами: «Жизнь здесь, бизнес в Москве».
Но особенно запоминается одна фраза, потому что эта мысль все еще сохраняет свою актуальность: «Я хочу пробудить в детях чувство свободы. Рано полученное, оно значит много».
Успенский побывал в Финляндии в том же 2001 году году, так как «Поучительные рассказы про мальчика Яшу» (Rasavilli Jasu) — мальчика, очень напоминающего самого Успенского, — вышли на финском языке именно тогда. Книгу перевела Милла Хирвонен и перевела хорошо. Гостили и в Лохья, и, ради разнообразия, переводчиком выступал я, что я вижу из заметки Минны Хармаала («Лянси-Уусимаа» 02.04.2001). Опять Эдуард знакомился с читателями, а те — с ним: «Было приятно встретиться с человеком, который по-настоящему любит детей. Я сразу почувствовала, что человек этот чрезвычайно любящий. Дети не боялись подойти к нему близко, — расхваливала пришедшая на встречу вместе с дочерью Маарет Лахтинен».
Прием в Финляндии был таким везде: Эдуард выступал на презентации, а затем пресса брала у него интервью. Матти Вялимяки написал заметку в газете «Коуволан Саномат» (31.03.2001). Сейчас она интересует меня, потому что в беседах заходила речь о новейшем этапе развития России. Уже тогда можно было ощутить нынешнюю ситуацию, подавление демократии, осуществляемое во имя демократии. Уже тогда У сиенский видел, к чему все идет.
«Долгое молчание закончилось только с приходом к власти Горбачева. Сейчас Успенский опять пишет несколько книг в год и может, как и его коллеги, называть вещи своими именами. Однако писатель видит вокруг себя тревожные признаки: если Путин будет затягивать болты и собирается ограничить свободу слова, Дяде Федору и его друзьям придется перейти в сопротивление, размышляет детский писатель».
Чем ближе к нынешнему времени, тем быстрее перелистываются страницы лет. Я упорно роюсь в папках, ищу письма, вычитываю фразу оттуда, фразу отсюда, еще раз просматриваю сделанные в Финляндии интервью, переведенные и непереведенные книги Эдуарда. Дядя Федор еще не перешел в сопротивление, хотя ситуация в России в отношении свободы лишь обостряется… Ну да тут ведь есть еще время, размышляю я. Дела остаются, хотя люди и настроения меняются. Надо бы напомнить Эдуарду, что он тогда пообещал. Возможно, это будет означать еще одну новую книгу о Простоквашино.
Правда, в опубликованном в 2007 г. произведении «Жаб Жабыч метит в президенты» один из новых, не известных в Финляндии героев Успенского — жаба Жаб Жабыч — уже взял в руки удочку и отправился выуживать голоса, размечтавшись о карьере политика. Он стремится сначала в Думу, а затем и в президенты! Стремление начинается с прихода на прием к психиатру и с того момента только набирает обороты. Сам Эдуард считает, что эту книгу уже через пару лет не опубликовали бы. Собственно, это даже не детская книга, а в первую очередь политическая сатира в духе одного из любимых писателей Эдуарда — Михаила Зощенко.
Когда я читаю присланные Успенским письма, мне уже не кажется таким уж важным то, что в точности говорилось: вещи повторяются, они лишь рядятся в разные одежды. Важнее то, что, читая, я оживляю старые воспоминания. Для недавнего прошлого не помогает и это. Самое трудное — писать о рубеже тысячелетий и особенно о времени после этого. Многие вещи просто-напросто еще слишком близко, не прояснились.
Несколько отличающих друг от друга этапов все-таки выделить можно. Некоторые встречи запечатлелись в памяти ярче других. В ноябре 2004 г. Эдуард опять поездил по миру и возвращался через Хельсинки в Москву. В Стокгольме было самое последнее выступление, там тоже довольно много русскоязычных граждан. Не говоря уже об Израиле, где сейчас проживает миллион российских евреев и где Успенский часто бывал и пользовался популярностью как исполнитель. Так же, как и в Соединенных Штатах. Но на этот раз маршрут был короче. В путешествии Эдуарда сопровождали супруга и Света, ее подруга.
Решение о заезде в Хельсинки родилось по дороге, а мой рабочий кабинет был слишком мал и вообще скромен, чтобы послужить пристанищем, особенно для троих. К счастью, нашелся номер в гостинице «Ваакуна», хотя я пробовал сначала подыскать что-нибудь в «Сеурахуоне», из-за старых времен и кабинета Маннергейма. Там, в кабинете, мы в свое время и обедали, и ужинали под оком этого царского офицера, и, наконец, в «Такатаску» почти танцевали, правда, уже только мысленно. Но в «Сеурахуоне» не было ни прежнего бара, ни знакомых портье, ни Нюберга, директора гостиницы. И опять я вспоминаю огромные горшки фабрики «Арабиа». Наверное, они все-таки еще стоят у стен бара, охраняя следы людских сумасбродств?
Не знаю, я больше не ходил в это местечко, потому что мы не попали даже в гостиницу. Все номера были заняты из-за какого-то конгресса. В «Ваакуне» нашлись лишь апартаменты, цену которых можно было бы счесть высокой, если не знать, что в Москве за эти деньги поселили бы разве что в скромной подсобке для уборочных принадлежностей — и то хорошо, если так.
Программа была небольшая, ради разнообразия мы пошли поесть в «Риволи», в тот старый «Риволи» Рагни Риссанена, почти единственный ресторан, который кажется все еще прежним, тем же, в котором в начале шестидесятых я сидел первый раз, когда Копу Руутсало снимал фильм «Причал» (Laituri). С Копу я познакомился в Париже, принимал участие в съемках «Свистунов» (Viheltajat), а в «Причале» пели и играли на гитарах мои приятели Вилле и Микко.
Сорок лет спустя казалось по-прежнему естественным посидеть именно в «Риволи». Туда меня, начинающего писателя, привел бывший в первые годы «Отавы» редактором Матти Большая-Голова, который научил меня правильно есть сдобренных чесноком и оттого сочных улиток. Я наконец овладел и этим мастерством: улитки больше не выскальзывают из маленьких щипчиков на белоснежную скатерть. Правда, улиток я ем теперь лишь иногда, по недосмотру. Тем не менее, судак по рецепту жителей финских шхер все так же хорош, как и прежде. Зачем мне заказывать другое — только ради разнообразия? Я вдруг забыл, что заказал Эдик. Но он в тарелке ничего не оставил, хотя не заказывал сосисок или колбасы. Я вижу, как он просто сидит за столом, говорит и смеется, держа в руке вилку и помахивая ею в такт речи. И вижу нас, смеющихся от души.
На следующий день мы распрощались. Быстрые нынче визиты, хотя, казалось бы, времени больше. Мы думали сходить на художественную выставку в «Атенеуме», но Эдуард у самой двери передумал и предпочел пойти в кафе: мол, искусство останется на стенах музея и без него. А затем мы уютно устроились в кафетерии «Атенеума», за кофе и пивом, все-таки поблизости от искусства. К нам присоединилась одна юная финская барышня, которой тогда как раз исполнилось семь лет и которая смотрела и слушала русских гостей, распахнув глаза. Ведь Дядя Федор был ей знаком.
При виде маленькой девочки все путешественники пришли в умиление, ребенок, по-видимому, всегда напоминает русскому родной дом. Русские любят детей совсем так же невинно и искренне, как итальянцы.
Мы сидели, разговаривали и смеялись, и в кои-то веки я не устал от своей роли переводчика. Потому что так многое мы понимали просто по взгляду. Эдуард, казалось, изменился внешне. Когда я размышлял, отчего это, то подумал, что он, возможно, наконец счастлив, по крайней мере, доволен ходом своей жизни. Точно так же, как и я сам.
А затем пришла пора расставаться. У хозяев уже не было прежних хлопот: улаживания дел, приобретения билетов, всевозможных проверок расписаний, забирания из гостиницы, провожания на поезд… Было только вот что: здорово, что увиделись, здорово, что еще увидимся. Пожатие рук, объятие, быстрые слова прощания, как всегда. В следующий раз встретимся в Москве!
Как это так получается, что обещания удается сдерживать, что планы действительно почти всегда сбываются, когда только это возможно. Мы с Эдуардом знакомы уже больше тридцати лет, и, по крайней мере, мы не дальше друг от друга, чем в начале. Долгая дружба становится такой же редкостью, как прочный брак; даже реже. Привычка, да и лень, может поддерживать существование в общем-то мертвого брака или его фасада, но дружба более проблематична. Взаимное отдаление может быть быстрым. И отчуждение тоже. Расходящиеся в разные стороны пути людей сворачивают, а поворот и скорость мешают оглянуться назад.
Много друзей ушло, сгинуло там, откуда нет возврата. Но вот мы двое и наши близкие еще держимся. Я думаю, что одним везет больше, чем другим, случайности на жизненных тропах и доставшиеся в наследство долговечные гены, возможно, более спокойный образ жизни — вроде как клей для связки. Такое везение делает смиренным, по крайне мере, должно бы. Мысль о том, что мы сами заслужили нашу прекрасную жизнь — это самодовольство и чистой воды нарциссизм, а не то здоровое чувство собственного достоинства, которое нам необходимо.
Случайность, случайности… Но случайности нет, как напоминает мне всегда Толя, когда я говорю о тропах своей жизни, особенно об этом последнем моем браке; именно с Толей поговорить об этом интересно. С Эдуардом, правда, тоже, но у Эдика слишком много собственных перипетий, требующих размышлений; заботы опускаются на плечи сразу, как только избавился от предыдущих. Да-да, говорит он оживленно, сочувственно, понимает за секунду и тут же сравнивает со своей собственной ситуацией — а с чем же еще? И на этом все закончится, он сразу же двинется в свои земли, направится к чему-то новому.
А вот у Толи есть время остановиться, выслушать, поразмыслить над проблемами других. Случайность есть непознанная необходимость, сказал он однажды, слушая меня, — философски процитировал своего Гегеля, хорошо еще не с трубкой во рту. И на этот раз фраза, якобы, была подлинной, а не духовным продуктом школы Толи-Паскаля-Гегеля, уверял Толя; он действительно выучил эту фразу в школе. Я не знаю Гегеля, не говоря уж об этой фразе, но пытаюсь поверить Толе. Значит, все-таки не случайность?
Чем больше я стараюсь постичь Эдуарда, поймать его суть, облик, полу его пиджака, тем вернее я возвращаюсь к началу нашего путешествия. Неужели прошлое милее настоящего уже и мне? Или дело в том, что время смягчает воспоминания до подходящей кондиции? Или же в том, что чем больше забываешь, тем вернее помнишь? Ведь это возвращение назад даже немного нелепо: как будто пытаешься дать задний ход, когда машина только что с трудом тронулась вперед. Но такова порой жизнь. Самое далекое минувшее именно сейчас интересует меня в наших отношениях больше всего, и я с этим ничего не могу поделать. И продолжаю читать письма, присланные Эдуардом в течение десятилетий. Мне кажется, что я помню их, однако чтение не бесполезно и уж тем более не оказывается повторением. На глаза попадается такое, что я в первый и даже во второй раз пропустил.
Читать бесплатно другие книги:
