Череп под кожей Джеймс Филлис

Глава сорок четвертая

Корделии не верилось, что она впервые увидела замок Корси лишь три дня назад. За столь короткий период времени она словно прожила несколько лет, насыщенных событиями, и стала другим человеком. Разумеется, когда она в первый раз с изумлением выдохнула, увидев залитые солнцем стены, узорчатые зубчатые перегородки, высокую светящуюся башню, это удивился живущий в ней легковозбудимый и восприимчивый ребенок. Но сейчас, когда кораблик обогнул мыс, она едва не выдохнула снова. Замок весь светился. Горело каждое окно, а из башни, раскрашенной полосками света толщиной в карандаш, на море падал длинный луч, как предупреждающий сигнал маяка. Замок, объятый светом, парил в неподвижном спокойствии между скалами и небом цвета индиго, затмевая своим ослепительным сиянием самые низкие звезды. Только луна светила по-прежнему, бледная, как кружок из рисовой бумаги, но и она иногда скрывалась за тонкой вуалью облака.

Корделия стояла на пристани до тех пор, пока кораблик не скрылся из виду. В какой-то момент ей захотелось крикнуть рыбаку, чтобы он подождал ее или хотя бы не уплывал далеко, чтобы услышать, если она позовет. Но она убедила себя, что это будет выглядеть нелепо. Она ведь не собиралась оставаться наедине с Эмброузом. Даже если Айво слишком слаб, чтобы поддержать ее, там есть еще Роума, Саймон и сэр Джордж. И даже если их нет, чего ей бояться? Ей придется говорить с человеком, у которого был мотив. Но одного мотива для обвинения в убийстве мало. И в душе она была согласна с Роумой: Эмброузу не хватало храбрости, безжалостности, способности ненавидеть так страстно, чтобы совершить самый тяжкий грех.

Свет ложился на террасу серебром. Она прошла по ней как по воздуху, словно тоже обрела способность парить, и безмолвно направилась к открытым окнам гостиной. Внезапно появился Эмброуз и остановился, наблюдая за ее приближением. В ярком свете его силуэт вырисовывался темным контуром. На нем был смокинг, а в левой руке он держал бокал с красным вином. Все это выглядело отчетливо, как на картине, и Корделия поймала себя на мысли, что восхитилась бы техникой такого художника: тщательно выверенное расположение тела, красная капля, хитроумно нанесенная в таком месте, чтобы подчеркнуть темные вертикальные линии силуэта, мазок белого на рубашке и главный акцент – глаза, средоточие всей композиции. Это было его королевство, его замок. И командовал здесь он. Он словно бы устроил эту иллюминацию в ознаменование торжества и ликования всемогущего хозяина. Когда она подошла к нему, Горриндж заговорил легко и непринужденно, словно поприветствовал ее после возвращения из магазина на материке. Но разве не этим она занималась, по его мнению?

– Добрый вечер, Корделия. Вы уже поели? Я не подавал ужин в привычном его понимании. Сам приготовил суп и омлет с травами. Хотите попробовать?

Корделия прошла в гостиную. Там были включены только бра на стене да еще горела одна настольная лампа, отбрасывая на пол круг мягкого света. Углы комнаты оставались в темноте, и длинные тени, похожие на крючковатые пальцы, расползались по ковру и стенам. Должно быть, он растопил камин совсем недавно. В нем мерно тлело одно большое полено. Корделия спустила с плеча сумку и спросила:

– Где остальные?

– Айво уже лег. Боюсь, он плохо себя чувствует. Завтра он собирается домой, если у него хватит сил на дорогу. Роума уехала. Ей очень хотелось попасть в Лондон. Сэру Джорджу поступил один из загадочных звонков с приглашением на встречу в Саутгемптоне, так что Роума уехала на катере вместе с ним. Они не вернутся, но оба явятся на завтрашний допрос в Спимуте. Саймон заявил, что не голоден, и ушел спать.

Значит, они все-таки остались одни, если не считать больного Айво и юношу. Она поинтересовалась, надеясь, что голос не выдаст ее испуг:

– А почему за мной не прислали «Шируотер» в Спимут? Олдфилд должен был забрать меня в шесть.

– Должно быть, он или я неправильно вас поняли. Олдфилд вернет «Шируотер» только утром. Он отправился к дочери в Бонмут и собирается переночевать там.

– Я звонила, но здесь бросили трубку.

– Боюсь, сегодня я только так и отвечал. Слишком много звонков, слишком много репортеров.

Они стояли у огня. Корделия вытащила из сумки газету с фотографией и протянула ему:

– Я ездила в Спимут, чтобы найти это.

Он не притронулся к газете и даже не взглянул на нее.

– А я и правда не мог понять, зачем вы уехали. Поздравляю. Не думал, что вам повезет.

– Потому что вы уже вырезали страницу из архива редакции?

Он спокойно ответил:

– Да, я уничтожил ее примерно год назад. Мне казалось, это разумная мера предосторожности.

– Я нашла другой экземпляр.

– Я вижу.

Вдруг он мягко произнес:

– У вас усталый вид, Корделия, не лучше ли вам присесть? Могу я предложить вам красного вина или бренди?

– Бокал красного вина, пожалуйста.

Она хотела сохранить трезвость ума, но перед мыслью о вине не устояла. К тому же у нее настолько пересохло во рту, что она едва могла говорить. Горриндж принес для нее бокал из обеденного зала, налил ей вина и наполнил собственный бокал, потом уселся, поставив рядом графин. Они расположились по обе стороны от камина. Корделии казалось, что никогда в жизни ей не попадалось более удобного и мягкого кресла, и вино никогда не было таким вкусным. Эмброуз заговорил спокойно и ровно, как будто они сидели после ужина и обсуждали самые обычные события, произошедшие в течение ничем не примечательного дня.

– Я вернулся, чтобы повидать дядю. Я был его наследником, и он пожелал меня видеть. Думаю, он не понял бы, что мне нельзя возвращаться, чтобы не прервать год налогового нерезиденства. Его мозг был устроен иначе. Ему и в голову бы не пришло, что человек может потратить год жизни на то, чего не хочет делать, и жить там, где не нравится, исключительно из-за денег. Жаль, вы его не знали. Вы бы понравились друг другу. Не так уж сложно было приехать сюда так, чтобы никто не заметил. Я прилетел из Парижа в Дублин, а потом на рейсе «Айр Лингус» отправился в Хитроу. Потом я поехал на поезде в Спимут, позвонил в замок и попросил слугу моего дяди Уильяма Могга встретить меня на корабле после наступления темноты. Они прожили вместе почти сорок лет. Я попросил Могга никому не говорить, что он меня видел, хотя в этом не было необходимости. Он никогда не распространялся о делах хозяина. Через три месяца после смерти дяди он последовал за ним. Так что, как видите, никакого риска не было. Он попросил меня приехать – я приехал.

– А если бы вы не приехали, он мог бы изменить завещание?

– Это уж слишком, Корделия. Вероятно, вы мне не поверите, но мысль о таком исходе меня не посещала. Я даже не рассматривал такую возможность. Он мне нравился. Я редко его видел – он не поощрял визиты даже своего наследника. Но когда я нанес ему визит вежливости, между нами возникло какое-то чувство, которое испытывали мы оба. Не любовь. Думаю, он любил только Уильяма Могга, а я вообще не уверен, что понимаю значение этого слова. Но я это ценил. И я ценил его. Он обладал жесткостью, упрямством, смелостью. Был сам себе хозяин. Он лежал в этой огромной спальне, как древний вождь, глядя на море и не страшась ничего – ничего… ничего… И к тому же он попросил меня привезти ему то, о чем давно мечтал, – сыр с плесенью «Блю Стилтон», такой, как его делают сейчас. Он не мог попробовать его тридцать лет. Они с Уильямом Моггом практически вели натуральное хозяйство и сами делали масло и сыр. Бог знает, почему у него возникла именно такая просьба. Он мог бы попросить Могга привезти ему сыру, но не стал этого делать, а попросил меня.

– Так вот почему вы поехали в Спимут?

– Именно поэтому. Если бы я не совершил этот акт сыновней заботы, Кларисса не увидела бы фотографию в газете, не втянула бы меня в постановку «Герцогини Амальфи» и сейчас была бы жива. Странно, не правда ли? Это рушит любую теорию о человеческой жизни. Я усвоил это, когда мне было восемь лет. Моя мать погибла, потому что на одну минуту опоздала на самолет, летевший домой. А тот, на который она попала, разбился. Ее жизнь зависела лишь от того, как работали светофоры на парижских улицах. Мы живем, повинуясь воле случая, и умираем по воле случая. Что касается Клариссы, то, если заглянуть в прошлое, ее кончину предопределили восемь унций сыра «Блю стилтон». Зло проистекает из добра, если эти два слова что-то для вас значат.

Айво задавал ей почти такой же вопрос. Только на этот раз ответа от нее не ждали. Горриндж продолжал:

– У человека должно быть достаточно смелости, чтобы жить согласно своим убеждениям. Если вы, как и я, соглашаетесь с тем, что эта жизнь – единственное, что у нас есть, что мы умираем, как животные, что все, чего мы добились, в конечном итоге будет безвозвратно утеряно, что мы отдаемся объятиям тьмы без всякой надежды, то это убеждение обязательно влияет на то, как вы проживаете свою жизнь.

– Миллионы людей живут, осознавая это, но все равно проявляют доброту, живут праведно и с пользой для общества.

– Потому что доброта, польза и праведность выгодны. И мне это не чуждо. Для собственного спокойствия необходимо, чтобы хоть кто-то хорошо к тебе относился. И, вероятно, некоторые из добродетельных атеистов тайно лелеют надежду или опасение, что жизнь после смерти все-таки есть. Будь то награда или наказание, но все равно это новое рождение. Так вот ничего такого нет, Корделия. Этого не существует. Нет ничего, кроме тьмы, и мы погружаемся в нее без всякой надежды.

Вспомнив, каким образом он отправил во тьму Клариссу, она с отвращением посмотрела на его лицо с выражением фальшивой печали и кроткой улыбкой, как будто полное осознание того, что он сделал, пришло к ней только сейчас.

– Вы разбили ей лицо! И ударили не один раз! Вы делали это снова и снова! Вы смогли заставить себя пойти на такое!

– Это было неприятно. И, если это вас успокоит, мне даже пришлось закрыть глаза. К тому же это длилось так долго. Ощущение было очень необычное, мягкие ткани заглушали хруст мелких костей. И их было так много. Я чувствовал, как они трескаются; это напомнило мне, как я в детстве разбивал застывшую помадку. Наша старая кухарка разрешала мне помогать ей. Больше всего мне нравилось разбивать ее на мелкие кусочки, после того как она остыла. А когда я открыл глаза и заставил себя посмотреть на содеянное, Клариссы уже не было. Разумеется, ее и до этого не было, но, уничтожив ее лицо, я даже не смог вспомнить, как она выглядела. Для Клариссы лицо было важнее, чем для кого бы то ни было. Разрушив его, я осознал, насколько нелепо было полагать, что у нее могла быть душа. Хотя я всегда это понимал.

Корделия повторяла про себя: «Меня не стошнит. Не стошнит. Я должна сохранять спокойствие. Я не буду паниковать».

Его голос звучал тихо, но очень отчетливо:

– Когда мне было шестнадцать, я впервые приехал на остров, еще школьником, и именно тогда впервые почувствовал, чего хочу от жизни. Не власти, не успеха, не секса с женщинами или мужчинами. Для меня это всегда было пустым растрачиванием души на постыдные утехи. Я грезил даже не о деньгах, если это не касалось моей страсти. Мечтал о месте. Об этом месте. Мне нужен был дом. Этот дом. Я мечтал об этом виде, об этом море, об этом острове. Мой дядя хотел тут умереть. Я же хотел тут жить. Это единственная истинная страсть, которую я когда-либо испытывал. И не мог позволить второсортной актрисе-нимфоманке отнять ее у меня.

– И вы ее убили?

Горриндж вновь наполнил бокалы и взглянул на нее. У Корделии возникло чувство, будто он что-то обдумывает: ее возможную реакцию, целесообразность признания – и, вероятно, подсчитывает время, которое у них осталось. Он улыбнулся, и в его улыбке светилось подлинное веселье, так что казалось, что он вот-вот взорвется от хохота.

– Моя дорогая Корделия! Вы действительно верите, что сидите здесь, распивая шато-марго, с убийцей! Поздравляю, вы исключительно хладнокровны. Нет, я не убивал ее. Я думал, вы это понимаете. У меня не хватило бы смелости и жестокости. Нет, она уже была мертва, когда я размозжил ей лицо. Кто-то побывал у нее до меня. Она, знаете ли, ничего не чувствовала. Ничто не имеет значения, ничто не существует, если ты этого не чувствуешь. Я превратил в месиво не живую плоть. Это была уже не Кларисса.

Конечно. Как она могла быть такой слепой? Ведь она поняла все уже давно. Кларисса наверняка была мертва, когда он занес над ней мраморную руку и опустил ее. Руку покойной принцессы, которая, по случайному совпадению, носила такое же имя, как и другой ребенок, умерший почти через сто лет на больничной койке одной из лондонских лечебниц, не дождавшись прихода матери.

– Кровь не брызнула струей, – продолжал Эмброуз. – Да это было и невозможно: Кларисса уже была мертва. Не так уж и трудно нанести удар, если убийство совершил кто-то другой. Ни крови, ни боли, ни чувства вины. Все, что я сделал, – это замел следы преступления убийцы. Моим мотивом был исключительно эгоизм. Мне нужно было найти и уничтожить эту жизненно важную фотографию. Я знал, что она где-то в комнате. Ей очень нравилось держать ее поблизости, периодически вытаскивать из сумки и притворяться, будто она читает рецензию. Но вы должны отдать мне должное за бескорыстную заботу об убийце. Мне было приятно посодействовать тому, чтобы ему все сошло с рук, если уж у него хватило духа лишить ее жизни. В конце концов, я был ему кое-чем обязан.

– Она могла сделать копии фотографии.

– Вероятно, хотя я в этом сомневаюсь. Даже если и так, какое это имеет значение? Их нашли бы в числе ее безделушек у нее дома, среди банальных вещей, которые надлежит выбросить вместе с осколками ее исключительно банальной жизни, полупустыми баночками крема для лица, бездушными любовными письмами, стопками театральных программок. И даже если бы Джордж Ральстон нашел фотографию и понял, насколько большое значение она имеет, то вряд ли бы что-то предпринял. Джордж не стал бы браться за работу налоговой службы. Я приехал на один день и одну ночь, чтобы побыть с умирающим стариком. Вы или кто-то из ваших знакомых воспользовались бы этими сведениями, чтобы донести на меня?

– Нет.

– А теперь донесете?

– Теперь я должна. Теперь все иначе. Мне придется рассказать, но не налоговикам, а полиции. Придется.

– Нет, не придется, Корделия! Не придется! Не пытайтесь дурачить саму себя, утверждая, что у вас нет выбора.

Она не ответила. Он наклонился вперед и наполнил ее бокал.

– Меня беспокоило не то, что могут существовать и другие копии. Я не мог допустить, чтобы полиция нашла эту копию, да еще в ее комнате. И я знал, что если она действительно там, то они точно ее найдут. Они будут искать мотив. Все в ее комнате будет собрано, внесено в дело, тщательно изучено, осмотрено. Разумеется, они могли бы оценить вырезку «по номиналу» – заметка критика, которую она хранила исключительно из сентиментальности. Только почему она так берегла именно эту рецензию на не самый важный спектакль, поставленный в провинциальном театре? Никогда не стоить рассчитывать на глупость полиции.

С глубокой печалью Корделия произнесла:

– Значит, это был Саймон. Бедный Саймон! Где он сейчас?

– У себя в комнате. В полной безопасности, уверяю вас. Разве вы не хотите узнать, что произошло?

– Но он не мог это спланировать! Только не Саймон. Он не мог задумать такое.

– Спланировать – нет. Задумать? Откуда нам знать, что он задумал? Она все равно мертва, что бы он ни задумал, не так ли? Он рассказал мне следующее: она пригласила его к себе в комнату, он собирался сказать, что хочет поплавать, надел плавки под джинсы, дождался, пока прошло полчаса с тех пор, как она отправилась отдыхать, потом три раза постучал в дверь. Она впустила его и сказала, что хочет кое о чем поговорить с ним. Понятно, о чем. О себе. Разве Кларисса когда-нибудь выражала желание говорить о чем-то еще? Он, бедный дурачок, решил, что она собирается сообщить ему о своем решении оплатить его музыкальное образование и дать ему денег на обучение в Королевском колледже.

– Но почему Саймон? Почему он?

– Ах, сомневаюсь, что мы когда-нибудь это узнаем. Но могу сделать предположение. Клариссе нравилось заниматься любовью перед спектаклем. Быть может, это придавало ей уверенности в себе, быть может, таким образом она выпускала пар. А может, она знала только один способ избавиться от навязчивых мыслей.

– Но Саймон! Этот мальчик! Она не могла возжелать его!

– Быть может, и нет. Быть может, на этот раз ей захотелось просто поговорить и побыть в обществе другого человека. И при всем уважении к вам, моя дорогая Корделия, для этой цели она никогда не искала общества женщины. Но она, вероятно, думала, что окажет ему услугу не только как мачеха. Кларисса была не способна поверить, что найдется мужчина, во всяком случае нормальный мужчина, который не захочет ее, если у него будет возможность вступить с ней в связь. И надо отдать ей должное: представители пола, к которому принадлежу и я, не разубедили ее в этой мысли. И разве можно было найти лучшее время, чтобы начать курс эксклюзивного обучения Саймона, чем в теплый день после великолепного – тут я не могу не похвалиться – обеда? Конечно, ей захотелось новых ощущений и понадобилось отвлечься от предстоящего спектакля. Да и кто еще из мужчин был поблизости? Джордж – бедный рыцарь, болван, который готов был костьми лечь, лишь бы защитить ее репутацию. Но я полагаю, что он не притронулся к ней с тех пор, как узнал, что она наставляет ему рога. Я в этом плане бесполезен. А Уиттингем? Что ж, Айво уже вкусил свое. И разве можно представить, что она захотела бы его, даже если бы у него хватило сил? Это было бы все равно что ласкать иссохшую кожу смерти, ощущать на языке вкус смерти, чуять запах разложения. Учитывая потребности дражайшей Клариссы, кто еще, если не Саймон?

– Но это ужасно!

– Вы так говорите только потому, что молоды, красивы и нетерпимы. В иное время иному юноше это не повредило бы. Возможно, он даже поблагодарил бы ее. Но Саймон Лессинг мечтал о другом образовании. Кроме того, у него романтическая натура. То, что она прочла в его глазах, оказалось не желанием, а отвращением. Разумеется, я могу ошибаться. Возможно, она не продумала все как следует. Клариссе это было не свойственно. Но она попросила его зайти к ней. И он пришел, как я когда-то приехал к своему дяде.

Она спросила:

– И что случилось? Как вы узнали?

– Я солгал Грогану насчет времени, когда я вышел из комнаты. Я переоделся очень быстро, так что без двадцати два уже проходил мимо двери Клариссы. В тот самый момент оттуда выглянул Саймон. Встреча была неожиданной. Мы уставились друг на друга. У него был жуткий вид – мертвенно-бледное лицо и остекленевшие глаза. Я подумал, что он вот-вот потеряет сознание, толкнул его обратно в спальню и запер дверь изнутри. На нем были только плавки, а рубашка и джинсы валялись на полу скомканные. Кларисса же лежала на кровати, раскинув руки. Она была мертва.

– Откуда вы знаете? Почему вы не позвали никого на помощь?

– Моя дорогая Корделия, вероятно, я веду уединенный образ жизни, но могу определить, что передо мной покойник. Я проверил. Прощупал пульс, провел уголком носового платка по глазному яблоку – неприятная процедура. Никакой реакции. Он ударил ее по голове шкатулкой с драгоценностями и размозжил ей череп. Шкатулка так и осталась там лежать. Как ни странно, крови было очень мало: небольшое пятно на предплечье – там, куда попала кровь, и тоненькая струйка под левой ноздрей. Кровь почти высохла, когда я увидел Клариссу, хотя она скончалась около десяти минут назад. Казалось, будто рваная рана обезобразила кожу над ее открытым ртом. Это последнее унижение, с которым никто из нас ничего не может поделать, – нелепый вид на смертном одре. Она пришла бы в ярость, увидев это! Но это вы и сами понимаете. Вы ее знали.

– Вы забыли, – заметила Корделия. – Я видела ее после. Я видела ее, когда вы разделались с ней. Тогда она уже не выглядела нелепо.

– Бедная Корделия! Мне очень жаль. Я бы избавил вас от этого зрелища, если бы только мог. Но я подумал, что это будет выглядеть подозрительно, если я поднимусь пораньше и разбужу ее сам. Кое-что из популярных книг я усвоил. Никогда не стоит оказываться на месте того, кто обнаружил тело.

– Но почему? Он объяснил почему?

– Не вполне связно. К тому же тогда я больше думал о том, чтобы увести его и обсудить последствия этой встречи с психологической точки зрения. Однако ни один из них не получил то, что хотел. Она, должно быть, увидела стыд и отвращение в его глазах. А он разглядел в ее взгляде намек на крушение всех своих надежд. Она принялась насмехаться над ним из-за его сексуальной несостоятельности и сказала ему, что он так же бесполезен, как и его отец. Думаю, именно в тот момент, когда она лежала полуголая на кровати с улыбкой и издевалась над ним и его покойным отцом, стирая в пыль все его надежды, он и потерял контроль над собой, схватил шкатулку с драгоценностями – единственный тяжелый предмет, оказавшийся поблизости, – и опустил на голову Клариссе.

– А потом?

– Вы не догадываетесь? Я подробно объяснил ему, как поступить. Сочинил для него версию событий, которую он и рассказал полиции. Он должен был сообщить, что после обеда отправился поплавать, как и сказал всем нам. Он бродил по пляжу где-то в течение часа после окончания обеда и только потом вошел в воду. Он отплыл от задней части замка примерно без четверти три, чтобы успеть переодеться к спектаклю. Я удостоверился, что он выучил все наизусть, отвел его в ванную Клариссы и смыл маленькое пятно крови. Потом вытер раковину туалетной бумагой и выбросил ее в унитаз. Я нашел вырезку. Это не отняло много времени. Было очевидно, что она хранилась либо в сумке, либо в шкатулке с драгоценностями. Потом я отвел его в соседнюю комнату и показал, как спуститься по пожарной лестнице из окна ванной, не касаясь перекладин руками. Он вел себя как покорный ребенок: послушно и исключительно спокойно. Я наблюдал, пока он спускался с лестницы со шкатулкой под мышкой, потом – как он подошел к обрыву и швырнул ее в море, как я его и учил. А если полицейским и удастся ее вытащить, они обнаружат, что роскошные драгоценности пропали. Я вытащил их и выбросил в море в другом месте. Простите, что не сообщаю вам, где именно я это сделал. Однако если бы полицейские обнаружили, что из шкатулки пропала только статья, это сыграло бы против нас. Потом он нырнул, и я смотрел, как он рывками погреб к западному гроту.

– Но за этим наблюдал кое-кто еще. Мунтер, из окна башни, единственного окна, которое выходит на пожарную лестницу.

– Я знаю. Он сумел донести это до нас в пьяном бреду, когда мы с Саймоном помогали ему дойти до комнаты. Но это не имело никакого значения. На Мунтера можно было положиться. Я сказал Саймону, чтобы он не беспокоился. Мунтер любую мою тайну унес бы в могилу.

– Как удобно, что он так быстро ее туда унес, – заметила Корделия. – Разве можно действительно доверять пьянице?

– Я мог доверять Мунтеру, как трезвому, так и пьяному. И я не убивал его. Как и Саймон, насколько мне известно. По крайней мере эта смерть была случайной.

– И что вы сделали потом?

– Нужно было действовать быстро. Но спешка и риск оказывали стимулирующее воздействие. Эту головоломку реальной жизни я продумал почти с такой же тщательностью, как и «Вскрытие». Я удалил макияж с ее глаз, чтобы полиция не заподозрила, что она ждала гостя. Потом уничтожил доказательства того, как именно ее убили, и подменил орудие убийства на то, что не мог принести Саймон, не знавший о существовании руки. Такое орудие убийства ввело бы полицию в заблуждение и заставило подумать, что убийца связан с таинственными анонимками. Я не сообщал Саймону, что я задумал, и не притрагивался к телу до тех пор, пока он не ушел. Его незнание стало для него лучшей защитой. Он так и не увидел разбитого в кровь лица Клариссы.

– А руку, я полагаю, вы пронесли во внутреннем кармане вашего плаща?

– У меня все было наготове: и рука, и записка. Я собирался положить их в шкатулку, которую Кларисса должна была открыть во второй сцене третьего акта. Я мог спрятать их только под плащом и подложить в последнюю минуту, что потребовало бы некой ловкости рук. Но, я думаю, у меня получилось бы. И, уверяю вас, результат превзошел бы все ожидания. Сомневаюсь, что она смогла бы доиграть сцену до конца.

– Так вот почему вы вызвались быть помощником режиссера и взяли на себя ответственность за реквизит?

– Именно поэтому. К тому же это было естественно. Все думали, что я хочу присматривать за своими вещами.

– А после того как вы превратили в месиво лицо Клариссы, я полагаю, вы отнесли одежду Саймона в грот опять же под плащом.

– Как хорошо вы разбираетесь во лжи, Корделия. Я предпочел бы оставить одежду на берегу, но времени было мало. Дальше маленького грота позади террасы я добраться не успел. А потом я вошел в театр через галерею и проверил реквизит с Мунтером. Должен отметить, что я не сильно переживал из-за отпечатков пальцев в комнате Клариссы. Это мой дом. Мебель и все предметы, включая мраморную руку, принадлежат мне. Это совершенно естественно, что на них остались мои отпечатки. А вот след от руки на смежной двери вызывал у меня вопросы. Это доказывало бы, что я был последним, кто к ней прикасался. Вот почему я потрудился открыть ее, после того как мы нашли тело.

– А цитаты с угрозами тоже вы рассылали? Это вы перехватили инициативу, после того как этим прекратила заниматься Толли?

– Так вы знаете насчет Толли? Похоже, я недооценил вас, Корделия. Да, это было несложно. Бедная Толли нашла утешение в опиуме в виде религии, а я продолжил эту славную традицию в гораздо более изысканной форме. Только тогда Кларисса и обратилась в полицию. Такое развитие событий в мои планы не входило, поэтому я воспользовался одной маленькой хитростью, чтобы умерить пыл полицейских. Кларисса была исключительно глупой женщиной. У нее были развиты инстинкты, но не интеллект. Мой успех зависел от двух ее особенностей – глупости и страха перед смертью. Так что когда записочки Толли с весьма подходящими библейскими цитатами насчет жерновов на шее перестали приходить, я разработал новый стиль неприятных посланий, и в их составлении мне периодически помогал Мунтер. Цель была одна: прежде всего уничтожить ее как актрису и вернуть мне уединение, мой тихий, спокойный остров. Кларисса имела надо мной власть только в качестве актрисы. Она никогда не вернулась бы на Корси, если бы пережила унижение в местном театре. После того как ее уверенность в себе и карьера были бы окончательно и полностью разрушены, я мог бы считать себя свободным. Надо отдать ей должное: она вела себя не как обычная шантажистка. Да в этом и не было необходимости. Впервые она увидела вырезку в 1977 году. Кларисса любила потакать своему эго, храня постыдные секреты своих друзей. Эту тайну она лелеяла три года, прежде чем ею воспользовалась. Мне не повезло, что реставрация театра и кризис в ее карьере совпали по времени. Тут ей от меня что-то понадобилось, и она нашла способ этого добиться. Уверяю вас, этот шантаж осуществлялся с величайшей тактичностью и осторожностью.

Он вдруг наклонился к ней и произнес:

– Послушайте, Корделия, я не могу и дальше его прикрывать. Он начал пить. Должно быть, вы это заметили. И он совершает ошибки. Например, эта промашка, которую заметила Роума. Откуда он знал, как выглядела шкатулка с драгоценностями, если не видел ее и не держал в руках? Другие тоже заметят. Мне нравится этот юноша, и таланта он не лишен. Я сделал все, что мог, чтобы спасти его. Кларисса уничтожила его отца, и я искренне не понимал, с какой стати она хочет добавить к списку своих жертв сына. Но я в нем ошибся. Ему не хватает духу, чтобы все это выдержать. А Гроган не дурак.

– Где он сейчас?

– Я же сказал вам. У себя в комнате, насколько мне известно.

Она посмотрела в его лицо, на его гладкую, как у женщины, кожу, бронзовевшую в свете огня, на черные как угли глаза, на неизменно растянутые в улыбке губы, и почувствовала, как некая исполненная убеждения сила обволакивает ее, пригвождая к удобному креслу. А потом красное вино загадочным образом прояснило ее мысли и она все поняла. Подробные объяснения, вино, почти задушевный разговор, соблазнительно спокойная обстановка – все это словно шалью оборачивалось вокруг ее усталого тела. Неужели это было не что иное, как уловка, чтобы потянуть время и удержать ее подле себя? Даже место играло ему на руку: уютный огонь в камине, ощущение нереальности, которое усиливали длинные дрожащие тени, окна, открывавшиеся в сбивающую с толку черноту ночи, и беспрестанный, навевающий сон шепот моря.

Корделия схватила сумку и выбежала из комнаты, миновала холл, по которому ее шаги разнеслись эхом, потом помчалась по лестнице наверх. Распахнув дверь спальни Саймона, она включила свет. Постель была застлана, комната – пуста. Она, как дикий зверь, металась из одной комнаты в другую, и наконец увидела человеческое лицо. В мягком свете прикроватной лампы Айво лежал на спине и смотрел в потолок. Когда она подошла к нему, он, должно быть, ощутил ее отчаяние, печально улыбнулся и еле заметно качнул головой. На его помощь рассчитывать не приходилось.

Ей предстояло обыскать башню, а также театр. Но, вероятно, в замке Саймона уже не было. Перед ней раскинулся весь остров, с утесами и холмами, лугами и лесами, черный остров, который невозможно обыскать, который, словно морская раковина, хранит свои темные секреты под вечное бормотание морских волн. Оставались еще кабинет и кухня, но Корделия сомневалась, что он решил укрыться там. Она пробежала по облицованному плиткой коридору, распахнула дверь кабинета и остановилась как вкопанная. Вторая витрина, где были выставлены викторианские предметы, связанные с преступлениями и казнями, была взломана, стекло разбито. Опустив взгляд, Корделия заметила, что кое-что пропало – наручники. И она поняла, где найдет Саймона.

Глава сорок пятая

Она бросила сумку на стол в кабинете и взяла только фонарь, жалея о том, что у нее с собой нет кожаного ремня. Он куда-то исчез. Вероятно, она его где-то потеряла. Корделия помнила, что второпях застегивала его в женской уборной в одном сетевом магазине, куда заглянула по дороге к Бенисон-роу. Вероятно, из-за волнений, связанных с поиском мисс Костелло, она плохо его закрепила. Мчась по газону к темному лесу, она мечтала ощутить ободряющую силу своего тайного, обернутого вокруг талии талисмана.

Церковь нависла над ней, загадочная и таинственная в лунном сиянии. Ни один луч света не просачивался через открытую дверь, зато слабого мерцания из окна в восточной стене хватило, чтобы она добралась до склепа даже без фонаря. И эта дверь тоже оказалась открытой – ключ торчал в замке. Должно быть, Эмброуз рассказал Саймону, где его искать. Едкий запах пыли обдал ее, когда она вошла в склеп. Она не стала останавливаться и искать выключатель, а просто пошла вперед, освещая себе путь пятнышком света от фонаря, минуя ряды круглых черепов, зияющих ртов, пока луч не наткнулся на тяжелую, обитую железом дверь, которая вела в тайный коридор. Она тоже была открыта.

Корделия не осмеливалась двигаться быстрее: коридор был слишком извилистым, а пол – неровным. Она помнила, что огни в коридоре горят лишь определенное время, и нажимала каждую кнопку, которую видела перед собой, понимая, что через несколько минут свет за ее спиной погаснет и что она движется из света во тьму. Путь казался бесконечным, а ведь их маленькая компания всего два дня назад ходила по этому же маршруту. На мгновение ее охватила паника, она подумала, что, возможно, завернула в тайный ход и теперь потерялась в лабиринте из туннелей, но потом увидела второй лестничный пролет и перед ней открылся низкий потолок пещеры над Дьявольским котлом. Одна-единственная лампа, защищенная решеткой, горела ровным светом. Люк был открыт, крышку прислонили к стене, переходящей в пещеру. Корделия опустилась на колени и вгляделась в лицо Саймона. Он весь напрягся, глаза расширились и буравили ее взглядом, так что белки казались огромными, как у испуганной собаки. Левая рука была вытянута над головой, а запястье приковано наручниками к верхнему поручню. Его рука безвольно свисала из браслета наручников – не та сильная рука, которая в ее воспоминаниях резво пробегала по клавишам, а нежная и бледная, как у ребенка. Постепенно поднимавшаяся вода, черная, как нефть, и похожая на стекло под слабым отблеском с потолка пещеры, с плеском билась о стены и добралась уже до его плеч.

Корделия уселась подле него. Холодный каменный пол словно лезвием обжег ее бедра.

– Где ключ? – спросила она.

– Я его уронил.

– Уронил или выбросил? Саймон, мне нужно знать, где именно.

– Я просто уронил его.

Разумеется. Ему и не требовалось швырять его далеко. Закованный в наручники и беспомощный, он не смог бы достать ключ, как бы близко тот ни лежал, даже если бы у него возник такой соблазн или он поддался бы отчаянию. Она молилась, чтобы дно пещеры оказалось каменным, а не песчаным. Она должна была найти ключ. Другого способа его спасти не было. В уме она уже все просчитала. Пять минут на то, чтобы вернуться в замок, еще пять, чтобы вновь добраться сюда. Да и где она найдет ящик с инструментами, достаточно крепкий напильник, чтобы разрезать металл? Даже если в замке обнаружится кто-то, кто сможет и захочет помочь, времени не оставалось. Если она покинет его сейчас, то обречет на верную смерть.

– Эмброуз сказал мне, что я всю жизнь проведу в тюрьме. Или в Бродмуре[36], – прошептал он.

– Он солгал.

– Я не вынесу этого, Корделия! Не вынесу!

– Вам и не придется ничего выносить. Убийство по неосторожности и умышленное убийство – разные понятия. Вы не хотели ее убивать. И вы не сумасшедший.

И тут она вспомнила слова Эмброуза: «Откуда нам знать, что он задумал? Она все равно мертва, что бы он ни задумал, не так ли?»

Любой дополнительный источник света был бы весьма кстати. Корделия включила фонарь, положив его на верхнюю ступень. Потом набрала полные легкие воздуха и осторожно опустилась под едва дрожащую пленку воды. Важно было не волновать море больше, чем требовалось для поисков. Вода оказалась страшно холодной и такой черной, что она ничего не видела. Она ощупывала дно руками, перебирая зернистый песок, скользя пальцами по острым осколкам твердого камня. Вокруг ее руки обмотались водоросли, как будто желая ее удержать. Но ее пальцы, медленно ползущие по дну, не наткнулись ни на что, похожее на ключ.

Она вынырнула, чтобы набрать воздуха, и выпалила:

– Покажите мне, где именно вы его уронили.

Он прошептал бескровными, дрожащими от холода губами:

– Примерно здесь. Я вот так вытянул правую руку. Потом выпустил ключ.

Корделия обругала себя за неосмотрительность. Нужно было сначала выяснить точное место падения и только потом копаться в песке. Теперь она, возможно, потеряла его навсегда. Нужно было двигаться медленно и осторожно, сохраняя спокойствие. Хотя времени не было. Вода уже добралась до шеи Саймона.

Она снова опустилась под воду, пытаясь методично изучить ту область, которую он обозначил. Ее пальцы, как клешни краба, прочесывали песок. Дважды ей приходилось всплывать, чтобы глотнуть воздуха, и оба раза она видела ужас и отчаяние в его широко раскрытых глазах. На третьей попытке ее рука наткнулась на что-то твердое, и она достала ключ.

Пальцы у нее так замерзли, что еле двигались. Она с трудом держала ключ и страшно боялась, что может уронить его или не попасть в замок. Уставившись на ее дрожащие руки, Саймон произнес:

– Я этого не стою. Я и Мунтера убил. Мне не спалось, и я был там, в розовом саду. Я был там, когда он упал. Я мог бы спасти его. Но убежал, чтобы не пришлось смотреть, как он умирает. Притворился, будто ничего не видел, что меня не было рядом.

– Не думайте об этом сейчас. Нужно вывести вас отсюда и согреть.

Наконец ключ попал в замок. Корделия опасалась, что он не откроется, что это, быть может, не тот ключ, но он повернулся с легкостью. Наручники раскрылись. Саймон был свободен.

Потом все и случилось. Люк закрылся с громким хлопком, как будто что-то взорвалось над ними, расколов их черепа. Казалось, этот грохот громом разнесся по всему острову, и железная лестница задрожала под их плотно сжатыми ладонями, а вода хлестнула по горлу и с плеском ударила в стены пещеры, словно приливная волна была средоточием ярости. Казалось, сама пещера разверзлась, чтобы впустить внутрь ревущее море. Зажженный фонарь, соскочив с верхней перекладины, блеснул яркой дугой перед раскрытыми от ужаса глазами Корделии, еще раз мигнул под бурлящей водой и погас навсегда. Наступила полная темнота. И тогда Корделия различила другой звук – отвратительный скрежет металла по металлу, повторявшийся снова и снова. Этот звук был столь страшен – ибо она знала, что он означает, – что она откинула назад мокрую голову и почти простонала в темноту, протестуя.

– О нет! Пожалуйста, Господи, нет!

Кто-то – и она знала, кто это был, – захлопнул люк. Чья-то рука задвинула два засова. Место преступления было наглухо закрыто. Над ними было твердое дерево, вокруг – каменные глыбы, а у самого горла – море.

Корделия приподнялась и изо всех сил надавила на деревянную часть люка. Потом она наклонила голову и попыталась сдвинуть его плечом. Но люк не поддавался. Она знала, что Саймон рядом с ней тоже тянется вверх и безуспешно бьет руками по крышке люка. Она не видела его – темнота была плотной и тяжелой, как одеяло, почти наваливалась на нее своим весом – и лишь улавливала исполненные ужаса стоны, вымученные и дрожащие, как томящееся в ожидании море, ощущала едкий запах его страха, слышала его резкие вдохи и стук сердца, толком не понимая, колотится оно в его груди или в ее. Она потянулась к нему. Ее руки, ища успокоения, нащупали его мокрое лицо. Капли морской воды отличались от слез только температурой. Она ощутила прикосновение его дрожащих пальцев к своему лицу, глазам, губам.

– Это смерть? – спросил он.

– Возможно. Но шанс еще есть. Мы можем выплыть.

– Я бы лучше остался здесь, рядом с вами. Я не хочу умирать в одиночестве.

– Лучше умереть пытаясь. А без вас я пытаться не стану.

Он прошептал:

– Я попытаюсь. Когда?

– Скоро. Пока еще достаточно воздуха. Вы поплывете первым. Я за вами.

Так было лучше для него. Первому проплыть будет легче, ведь ему не помешают ноги того, кто впереди. А если он сдастся, останется надежда, что у нее хватит сил вытолкать его. На мгновение она задумалась, как она справится, если пещера окажется слишком узкой и его неподвижное тело заблокирует выход, но тут же отбросила эту мысль. Сейчас у него было меньше сил, чем у нее: он ослаб от холода и ужаса. Он должен плыть первым.

Вода поднялась уже так высоко, что лишь тонкая лента света обозначала выход. Луч, бледный, как струйка молока, лежал на темной поверхности. С новой волной и он скроется под водой, так что они окажутся в кромешной тьме и уже ничто не укажет им путь. Корделия стянула с себя намокший свитер. Они оттолкнулись от лестницы, взялись за руки и поплыли к середине пещеры, где потолок был выше всего, потом перевернулись на спину и в последний раз набрали полные легкие воздуха. Камень сверху едва не оцарапал лоб Корделии. Она подумала, что вкус этой воды, прохладный и сладковатый, – возможно, последний вкус, который она ощутит в этой жизни, и прошептала:

– Вперед!

Он без колебаний выпустил ее руку и ушел под воду. Она еще раз глотнула воздуха, перевернулась и нырнула.

Корделия знала, что от того, сможет ли она выплыть, зависит ее жизнь. И это было единственное, что она знала. Настал момент действовать, а не думать, а она оказалась не готова к такому мраку, леденящему ужасу и неистовой силе приливной волны. Она не слышала ничего, кроме стука в ушах, не чувствовала ничего, кроме боли чуть выше сердца, и черной волны, с которой она боролась как с разъяренным чудовищем. Море несло в себе смерть, и она боролась с ней со всей силой, которую могла выжать из жизни, молодости и надежды. Казалось, время течет иначе. Могли пройти минуты, даже часы, пока они преодолевали этот путь через ад, и все же, должно быть, это продолжалось лишь несколько секунд. Она даже не видела бьющееся в агонии тело перед собой. Она забыла о Саймоне, забыла об Эмброузе, забыла даже о страхе умереть в своей борьбе со смертью. А потом, когда боль стала невыносимой и показалось, что легкие вот-вот разорвутся, она увидела, как вода над ней посветлела, стала полупрозрачной, свежей и теплой, как кровь, и вырвалась наверх, к воздуху, открытому морю и звездам.

Так вот как появляются на свет, подумала Корделия: давление, выталкивание, мокрая темнота, ужас и прилив теплой крови. А потом свет. Она недоумевала, почему луна светит столь нежным, мягким и приятным светом, как в летний день. Да и море было теплым. Она перевернулась на спину и легла на воду, раскинув руки, позволив волнам нести ее. Звезды составляли ей компанию. Она была рада, что они сияют в небе. Радуясь, она громко смеялась им. И ничуть не удивилась, увидев, что над ней склонилась сестра Перпетуя в своем белом чепце и произнесла:

– Я здесь, сестра. Я здесь.

Как странно: сестра покачала головой, едва заметно, но уверенно, так что белый чепец растаял и остались только звезды, луна и широкое море. А потом она поняла, кто она и где. Борьба еще не закончена. Ей еще предстояло найти силы на борьбу с этой апатией, этим всепоглощающим счастьем и спокойствием. Смерть, которой не удалось одолеть ее силой, теперь пыталась взять ее хитростью.

А потом она увидела кораблик, скользящий к ней по волнам в лунном свете. Сначала она подумала, что это морской мираж, созданный ее измученным воображением, такой же бесплотный, как и лицо сестры Перпетуи в белом чепце. Но очертания становились все четче, и когда корабль повернул к ней, она узнала его форму и взъерошенную голову капитана. Именно на этой лодке она вернулась на остров. Теперь Корделия уже слышала плеск волн под килем, слабый скрип дерева и шипение воздуха в парусах. И вот его коренастая фигура обозначилась черным на фоне неба, когда он встал, чтобы свернуть паруса, и она услышала гудение мотора. Он маневрировал, чтобы подойти поближе. Ему пришлось затаскивать ее на борт. Корабль накренился, потом застыл на месте. Она почувствовала, как острая боль пронзила ее руки. Потом она уже лежала на палубе, а он стоял рядом на коленях. Похоже, он не удивился, увидев ее. Он не задавал вопросов, только стянул с себя фуфайку и укутал ее. Обретя способность разговаривать, она выпалила на одном дыхании:

– Мне повезло, что вы оказались поблизости!

Он кивнул на мачту, и она увидела, что вокруг нее, как знамя, обернута узкая полоска кожи с пряжкой.

– Я возвращался, чтобы вернуть вам это.

– Вы хотели вернуть мой ремень! – Она не знала, почему это показалось ей странным, почему ей захотелось разразиться диким истерическим хохотом.

– Что ж, судя по всему, я пристал бы к острову при свете луны, а Эмброуз Горриндж не очень любит незваных гостей, – весело сказал он. – Я собирался оставить пояс на пристани. Подумал, что вы найдете его с утра.

Истерика, которой она была готова поддаться, отступила. Она с трудом выпрямила спину и оглянулась на остров – бесформенный темный замок, неприступный, как скала, с зажженными окнами. Но потом из-за облака выплыла луна и замок предстал перед глазами Корделии в сияющем величии, так что высветился каждый кирпич, но это не нарушило целостность композиции. Башня серебрилась как волшебное видение. Она смотрела, завороженная этой красотой. А потом ее онемевший мозг все вспомнил. Наблюдает ли он за ней из своей цитадели, подняв бинокль, бороздя взглядом море в поисках ее головы между волнами? Она представила себе эту сцену: ее изможденное тело, медленно стремящееся к берегу через хлюпающую гальку и натиск отливных волн, ее невидящие глаза, которые встречаются с его неумолимым взглядом, его сила против ее слабости. Она подумала, хватило бы ему духу совершить хладнокровное убийство, и решила, что для него это будет сложно. Вероятно, даже невозможно. Гораздо легче захлопнуть люк, задвинуть засов и предоставить всю грязную работу морю. Корделия вспомнила слова Роумы: «Даже его ужас кажется второсортным». Но как он мог оставить ее в живых теперь, когда она знала все?

– Вы спасли мне жизнь, – сказала она.

– Я всего лишь избавил вас от долгого плавания. Но вы добрались бы и сами. Вы были довольно близко от берега.

Он не поинтересовался, почему она плавает в море почти голая в такой час. Похоже, ничто не могло удивить или озадачить его. И только тогда она вспомнила о Саймоне и поспешно сказала:

– Нас было двое. Со мной был юноша. Нужно найти его. Он где-то рядом. Он очень хороший пловец.

Но море раскинулось перед ними в своей спокойной лунной пустоте. Корделия заставила его искать целый час, прочесывая береговую линию с убранными парусами под тихий рокот мотора. Она неуклюже опиралась на планширь и отчаянно вглядывалась в море, ловя любое движение на его спокойной поверхности. В конце концов она смирилась с тем, что знала с самого начала: Саймон был хорошим пловцом, но, ослабленный холодом, ужасом и, вероятно, отчаянием, сковавшим его члены, не смог найти в себе достаточно сил. Она слишком устала, чтобы горевать, и едва осознавала, насколько раздавлена случившимся. А потом увидела, что они медленно направляются к пристани, и быстро сказала:

– Мне нужно не на остров, а в Спимут.

– Вам надо к врачу?

– Не к врачу, в полицию.

И он опять не задавал вопросов, а просто управлял кораблем. Через пару минут, когда руки и ноги у нее согрелись, Корделия попыталась встать и помочь ему с веревками, но оказалось, что ее руки бессильны.

– Лучше вернитесь в каюту и отдохните, – сказал он.

– Если можно, я останусь на палубе.

– Мне вы не помешаете. – Он принес подушку и толстое пальто из каюты и устроил ее у мачты.

Глядя на узор из рассеянных по небу звезд, слушая, как все громче трепещет парус под мягким шепотом волн, рассекаемых корпусом корабля, Корделия жалела, что это путешествие не может длиться вечно. А еще она боялась, что этот короткий отдых от всех треволнений, исполненный спокойствия и красоты, очень быстро закончится и ее мучения продлятся еще долго.

Так в приятной тишине они плыли к гавани, объятые ночным спокойствием. Должно быть, в какой-то момент Корделия уснула. Она смутно почувствовала, как кораблик легонько коснулся пристани, как ее вынесли на берег, ощутила его руки у себя под грудью, запах пропитанной морской водой фуфайки и стук его сердца рядом со своим.

Глава сорок шестая

Следующие двенадцать часов остались в памяти Корделии расплывчатым отрезком времени. Оно текло без всяких ориентиров, как беспорядочное видение, в котором отдельные предметы и люди отпечатались с поразительной и неестественной четкостью, будто их сняли на фотоаппарат, раз и навсегда поймав во всей их непостоянной банальности.

Огромный медведь на столе в полицейском участке, сгорбившийся у стены в конце стойки, с прищуренными глазами и биркой на шее. Чашка крепкого горячего чая, пролившегося на блюдце. Два намокших печенья, превратившихся в кашу. Почему эти образы так ясно отпечатались в ее памяти? Вот главный инспектор Гроган в голубом свитере с потертыми манжетами смахнул крошки от вареного яйца с губ и опустил глаза на носовой платок, будто разделяя ее удивление тем фактом, что он решил так поздно поужинать. Вот она сама, свернувшаяся на заднем сиденье полицейского автомобиля, чувствует, как одеяло грубо щекочет ее лицо и руки. Вот холл маленького отеля, лавандовый запах полироли для мебели и жуткая гравюра с изображением гибели Нельсона над письменным столом. Женщина с добродушным лицом, которую, похоже, хорошо знали в полиции и которая помогла ей подняться по лестнице. Маленькая спальня, кровать с медным каркасом и изображение Микки-Мауса на абажуре. Утренний подъем, когда она обнаружила аккуратно сложенные джинсы и рубашку на стуле у постели и принялась вертеть их в руках, словно они принадлежали кому-то другому. Мысли о том, что полицейские, должно быть, отправились на остров накануне вечером. Недоумение по поводу того, что они не взяли ее с собой. Старик, молча поедавший завтрак в том же зале, что и она, с двумя женщинами-полицейскими. За его воротник была заткнута бумажная салфетка, а на пол-лица растянулось ярко-красное родимое пятно. Полицейский катер, пробивавшийся через залив, свежий ветер, обдувавший лицо, и она сама, как заключенная под конвоем, зажатая между сержантом Бакли и женщиной-полицейским в форме. Кружившая над ними чайка с крепким изогнутым клювом, которая потом устроилась на носу корабля, как резная фигура. И, наконец, картина, на которой уже не было размытых изображений, ибо она воплотила в себе весь ужас предыдущего дня и словно сжимала ее сердце в тисках: одинокий силуэт Эмброуза, который ждал их на пристани. И все эти разрозненные видения перемежались вопросами, бесчисленными повторяющимися вопросами, внимательными лицами, ртами, которые открывались и закрывались словно автоматически. Потом она могла вспомнить каждое слово из этих разговоров, хотя точно не знала, в каком месте они происходили – в полицейском участке, в отеле, на судне или на острове. Вероятно, они происходили во всех этих местах, и вопросы задавал не один человек. Казалось, она описывает то, что произошло с каким-то другим человеком, которого она очень хорошо знает. Воспоминания ее были удивительно ясными, словно все случилось очень давно, много лет назад, когда Саймон еще был жив.

– Вы уверены, что, когда пришли, люк был открыт?

– Да.

– А сама крышка была прислонена к стене прохода?

– Должно быть, если люк был открыт.

– Если? Но вы сказали, что он был открыт. Вы уверены, что не сами его открыли?

– Абсолютно уверена.

– Как долго вы пробыли в пещере с Саймоном Лессингом, прежде чем услышали, как крышка захлопнулась?

– Не помню. Достаточно долго, чтобы успеть спросить про ключ к наручникам, нырнуть, найти ключ и освободить Саймона. Около восьми минут, наверное.

– Вы уверены, что люк закрыли на засов? Вы вдвоем пытались его поднять?

– Сначала я пыталась одна, потом Саймон стал мне помогать. Но я знала, что это бесполезно. Слышала скрежет засова.