Череп под кожей Джеймс Филлис

Глава тридцать седьмая

Все последовали за Эмброузом в замок. Только Саймон оглядывался на бесформенную груду холодной плоти с раскинутыми руками, которая когда-то была Мунтером. В его взгляде читалось разочарование и чувство вины из-за того, что они вынуждены покинуть его в таком неудобном положении.

Эмброуз провел их в кабинет и включил настольную лампу. Атмосфера стала заговорщической. Теперь они походили на кучку одетых в халаты школьников, планировавших полуночные проказы.

– Мы должны принять решение, – заявил Эмброуз. – Расскажем ли мы Грогану о том, что случилось за ужином? Думаю, нам следует обо всем договориться, прежде чем я позвоню в полицию.

– Вы имеете в виду, должны ли мы сообщить полиции, что Мунтер обвинил Ральстона в убийстве? Почему бы не сказать об этом прямо? – спросил Айво.

Прилипшие ко лбу волосы Саймона, вода с которых стекала в глаза, казались неестественно черными. Он дрожал под халатом и переводил изумленный взгляд с одного лица на другое.

– Но он не обвинял сэра Джорджа в… в каком-то определенном убийстве. И он был пьян! Он сам не знал, о чем говорил! Вы все его видели. Он был пьян! – В его голосе послышались опасные истерические нотки.

Эмброуз заговорил с некоторым нетерпением:

– Мы все считаем, что это не важно. Но полиция может решить иначе. И все, что Мунтер делал или говорил в последние часы своей жизни, их явно заинтересует. Есть много доводов за то, чтобы ничего не говорить и не усложнять расследование. Но мы все должны рассказывать примерно одно и то же. Если одни расскажут, а другие – нет, те, кто решил хранить молчание, окажутся в неприятном положении.

– Вы намекаете, что мы должны притвориться, как будто он не вламывался в гостиную через стеклянные двери и мы его не видели? – спросил Саймон.

– Разумеется, нет. Он был пьян, и мы все видели его в этом состоянии. Мы скажем полиции правду. Вопрос в том, раскроем ли мы правду полностью.

– Дело не только в обвинении Мунтера в адрес сэра Джорджа, – тихо сказала Корделия. – После того как вы с Саймоном увели Мунтера, сэр Джордж рассказал нам про своего армейского друга, который так же бесконтрольно пил…

– И точно так же утонул, – закончил за нее Айво. – Полиция обнаружит любопытное совпадение. Так что если сэр Джордж не рассказывал вам эту историю по другому случаю, а я так понимаю, что не рассказывал, то мы с Корделией уже находимся в неприятном положении.

Эмброуз выслушал их молча. Казалось, он испытывает удовлетворение от услышанного. Потом Эмброуз объявил:

– В таком случае у нас есть следующие варианты: мы посвящаем полицию во все подробности вчерашнего вечера или опускаем детали о криках Мунтера на тему убийства и историю несчастного друга Ральстона.

– Я думаю, нужно сказать правду, – произнесла Корделия. – Лгать полиции не так легко, как кажется.

– Вероятно, вы судите по собственному опыту, – вставила Роума.

Корделия проигнорировала ее сарказм и продолжила:

– Они допросят нас обо всех подробностях. Что сказал Мунтер, когда ворвался в комнату? О чем говорили остальные, когда Эмброуз и Саймон укладывали его спать? Это не только вопрос умалчивания опасных фактов. Мы должны выработать единую лживую версию. Не говоря уже о моральной стороне такого поведения.

Эмброуз непринужденно заметил:

– Думаю, не стоит осложнять дело размышлениями о моральной стороне. Иногда решение сделать что-то плохое с благими намерениями – единственно верный вариант, что бы там ни говорили богословы. Кроме того, я полагаю, что все мы кое-что оставили при себе, когда беседовали с Гроганом. Я – точно. Мне показалось, что он считает, будто тот факт, что я организовал постановку спектакля для Клариссы, требует объяснений. И я сказал ему, что именно она подала мне идею написать «Вскрытие». Находчивая выдумка, однако нельзя сказать, что я не мог бы обойтись без нее. Итак, наше первое решение: мы говорим правду или составляем общую версию событий? Предлагаю провести тайное голосование.

– Прямо здесь или пойдем в склеп? – тихо спросил Айво.

Эмброуз не ответил. Сначала он повернулся к Саймону, который стоял приоткрыв рот. Зубы его стучали, а влажное лицо казалось еще бледнее из-за лихорадочно блестевших глаз. Увидев это, Эмброуз передумал и обратился к Корделии с подчеркнутой вежливостью:

– Не будете ли вы так любезны принести мне две чашки из кухни? Думаю, вы знаете, как туда попасть.

Корделия решила, что ее короткое путешествие и это странное поручение имеют огромное значение. Миновав несколько пустых коридоров, она вошла в кухню и взяла две неглубокие чашки из буфета с мрачной решительностью, будто невидимые зрители следили за каждым ее движением. Когда она вернулась в кабинет, ей показалось, что никто не сдвинулся с места.

Эмброуз с серьезным видом поблагодарил ее и поставил чашки рядом на столе. Потом направился к витрине и вернулся с круглой доской и цветными шариками для игры в марблс. Это была доска маленькой принцессы Виктории.

– Каждый из нас возьмет по шарику, – сказал он. – Потом мы закроем глаза, только не подглядывайте, прошу вас, и бросим их в чашки. Куда бросать, запомнить несложно: левая чашка в пользу дурного поступка, правая – в пользу добродетели. Вы видите, что я даже поставил ручки так, чтобы вы не перепутали. Когда услышим, как пять шариков упали на дно, откроем глаза. Весьма удобно, что Роума не ходила на ужин. Едва ли кому-то удастся вступить в сговор.

– Вы теряете время, Горриндж. – Сэр Джордж впервые подал голос. – Лучше немедленно позвонить в полицию. Очевидно, что надо сказать Грогану правду.

Эмброуз взял шарик – к выбору он подошел со всей ответственностью, тщательно рассмотрев нарисованные на нем разводы, словно был экспертом в таких делах.

– Если вы этого хотите, так и голосуйте.

– А потом вы решите провести второй тур, чтобы решить, расскажем ли мы полиции о первом? – спросил Айво, но шарик взял.

Корделия, Саймон и сэр Джордж последовали его примеру. Корделия закрыла глаза. На секунду воцарилась тишина, а потом она услышала, как в чашку со звяканьем опустился первый шарик. Почти сразу туда же упал и второй, затем третий. Корделия вытянула руки. Кто-то на секунду прикоснулся к ней ледяными пальцами. Она нащупала чашки и накрыла рукой каждую, чтобы исключить вероятность ошибки. Потом бросила шарик в правую чашку и через секунду услышала, как на дно чашки приземлился последний шарик. Звук показался ей неожиданно громким, словно шарик бросили с большой высоты. Она открыла глаза. Все остальные моргали, будто провели в темноте целые часы, а не несколько секунд, а потом одновременно заглянули в чашки. В правой лежало три шарика.

Эмброуз сказал:

– Что ж, это все упрощает. Мы расскажем правду и, разумеется, умолчим лишь об этом маленьком развлечении. Мы вместе пришли в кабинет, и вы все сидели тут в подавленном состоянии, пока я звонил в полицию. Мы провели тут всего несколько минут, так что не надо будет придумывать, чем мы занимались.

Он собрал шарики, тщательно оглядев каждый, передал чашки Корделии и взял телефонную трубку. Пока она несла чашки на кухню, в ее голове вертелось две мысли: почему сэр Джордж дождался голосования, чтобы объявить, что он предпочитает сказать правду, и кто эти двое, бросившие шарики в левую чашку? На мгновение она допустила, что кто-то мог переложить чужой шарик, но решила, что это потребовало бы ловкости рук даже при открытых глазах. У нее был исключительно острый слух, но она различила только четыре четких удара помимо звука падения собственного шарика.

Эмброуз явно предпочитал тактику совместных действий. Он дождался возвращения Корделии и только после этого позвонил в полицейский участок Спимута.

– Это Эмброуз Горриндж с острова Корси, – сказал он в трубку. – Вы не могли бы сообщить главному инспектору Грогану, что мой дворецкий Мунтер мертв? Его обнаружили в пруду – судя по всему, утонул.

Корделия подумала, что его заявление отличается лаконичностью и одновременно неопределенностью. Эмброуз попытался сохранить объективность, говоря о причинах смерти Мунтера. Всю остальную часть беседы он лишь коротко отвечал на вопросы. Наконец он положил трубку и сказал:

– Это был дежурный сержант. Он сообщит Грогану. Велел, чтобы мы не трогали тело. Чем меньше вмешательства до приезда полиции, тем лучше.

Наступила тишина, в которой, как показалось Корделии, все они одновременно почувствовали холод и вспомнили, что еще не было даже половины седьмого. Однако, решив сейчас вернуться в постель, они проявили бы крайнюю степень бездушия. И уж тем более едва ли следовало ожидать, что они смогут уснуть. Все равно еще было слишком рано, чтобы одеваться и встречать новый день.

Эмброуз произнес:

– Кто-нибудь хочет чаю или кофе? Не знаю, что будет с завтраком. Возможно, вы останетесь голодными, если я ничего не приготовлю, но заверяю вас: в этом вопросе я исключительно компетентен. Кто-нибудь хочет есть?

Никто не признался. Роума задрожала и еще плотнее закуталась в стеганый нейлоновый халат.

– Чай был бы кстати, – заметила она, – причем чем крепче, тем лучше. А потом лично я собираюсь снова лечь спать.

Раздались одобрительные возгласы. Потом заговорил Саймон:

– Я забыл кое-что сказать. Там есть какая-то коробка. Я нащупал ее, когда отпустил тело. Достать?

– Шкатулка с драгоценностями! – Роума словно ожила, и ее желание вернуться в постель, судя по всему, улетучилось.

– Значит, она была у него!

Саймон взволнованно произнес:

– Думаю, это не шкатулка. Она была больше и более гладкая. Наверное, он уронил ее, когда падал.

Эмброуз заколебался.

– Полагаю, следует подождать прибытия полиции. С другой стороны, мне будет любопытно взглянуть, что это, если Саймон не против нырнуть еще раз.

Дрожащий от холода юноша не то что не возражал, а горел желанием вернуться к пруду. Корделия недоумевала, не забыл ли он о теле, лежащем на берегу. Она никогда не видела его таким оживленным, с лихорадочным блеском в глазах. Вероятно, так он реагировал на то, что стал центром всеобщего внимания.

Айво сказал:

– Думаю, я смогу сдержать любопытство. Я собираюсь обратно в кровать. Если чай заварят позже, я буду благодарен тому, кто занесет мне чашечку. – Он ушел, ни на кого не посмотрев.

Роуму же явно больше не мучили ни головная боль, ни усталость. Они вернулись к пруду. Бледнеющая луна словно была соткана из прозрачной материи, небо пронизывали первые лучи солнца. Над водой висел неплотный туман и чувствовалась осенняя сырость. Без холодного очарования луны и ощущения ирреальности, которое создает лунный свет, лежащее на берегу пруда тело тут же приобрело человеческий вид и теперь выглядело как-то нелепо. Кожа на левой щеке, прижатой к камням, натянулась, и глаз приоткрылся, так что возникало впечатление, будто он косится на них с иронией, словно намекая, что ему все известно. Из открытого рта вытекла струйка слюны, перемешанной с кровью, и засохла на покрытом щетиной подбородке. Влажная одежда как будто бы села и стала ему маловата, а вода тонким ручейком все еще сбегала с его брюк и медленно стекала в пруд. В изменчивом свете первых солнечных лучей Корделии казалось, что это утекает его жизненная сила – незаметно и без всяких препятствий. Она спросила:

– Разве мы не можем его хотя бы чем-то накрыть?

– Разумеется. – Тут же проявил заботливость Эмброуз. – Вы не могли бы принести что-нибудь из дома, Корделия? Скатерть, простыню, полотенце или даже пиджак подойдет. Уверен, вы что-нибудь найдете.

Роума повернулась к нему и резко произнесла:

– С какой стати отправлять Корделию? Почему на нее ложатся все поручения в этом доме? Ей никто не платит за то, чтобы она исполняла ваши приказы. Корделия не ваша прислуга. А вот Мунтер таковым являлся.

Эмброуз взглянул на нее как на неразумного ребенка, которому впервые в жизни удалось сказать что-то стоящее.

– Вы совершенно правы. Я схожу сам, – спокойно произнес он.

Но Роума, разъярившись, не собиралась успокаиваться.

– Мунтер был вашим слугой, а вы даже не можете заставить себя сказать, что вам жаль. Вам ведь все равно, правда? Вам нет никакого дела ни до него, ни до Клариссы. Ничто вас не трогает, пока вы чувствуете себя хорошо и не скучаете. Вы не произнесли ни слова сожаления с тех пор, как мы нашли его тело. Да кто вы такой, скажите на милость? Ваш дед сколотил состояние на таблетках для печени и лекарстве от колик. Так что мифическая принадлежность к касте избранных не может служить обоснованием такого нечеловеческого поведения.

На секунду Эмброуз застыл, два красных полумесяца появились на его гладких щеках, но потом так же быстро исчезли, оставив лишь мертвенную бледность. Его тон почти не изменился.

– Единственное человеческое поведение, на которое я могу ориентироваться, – это мое собственное. Я буду скорбеть по Мунтеру в другое время и в другом месте. Едва ли уместно оплакивать его сейчас. Однако если отсутствие прощальных речей действительно огорчает вас, я могу изобразить шекспировского принца Хела. «О! Старый друг! Неужто в этой плоти не могла остаться капля жизни? Прощай, мой бедный Джек, едва ль судьба могла пощадить человека достойнее тебя». И если вас это немного утешит: я предпочел бы обнаружить на дне этого пруда любого из вас за исключением одного, вместо того чтобы потерять Карла Мунтера. Но вы правы насчет Корделии. Люди так и норовят воспользоваться чужой добротой и рассудительностью.

После того как он ушел, воцарилась смущенная тишина. Роума, лицо которой покрылось пятнами, а подбородок сморщился от гнева, стояла в стороне от остальных. Она была похожа на агрессивного упрямого ребенка, который сознает, что сказал нечто ужасное, но тем не менее доволен произведенным эффектом.

Вдруг она повернулась и заявила:

– По крайней мере мне удалось вызвать у нашего хозяина человеческие эмоции. Теперь мы знаем, как он к нам относится. Насколько я понимаю, из всех нас на привилегированном положении находится одна Корделия – именно ее Эмброуз не хотел бы обнаружить мертвой на дне своего пруда. Даже он, судя по всему, не в силах устоять перед хорошеньким личиком.

Сэр Джордж опустил глаза на водяные лилии.

– Он расстроен. В конце концов, это естественно. Сейчас не лучшее время ссориться.

Корделия почувствовала, что должна что-то сказать, но не смогла придумать ничего подходящего и промолчала. Ее озадачил выпад Роумы, который едва ли был связан с тем, что она переживала за нее или питала к ней симпатию. Быть может, подумала она, это такое выражение женской солидарности или возмущения мужской самонадеянностью. Но в глубине души она подозревала, что, скорее, таким образом Роума дала выход накопившемуся страху и нервному напряжению. Какова бы ни была причина, результат оказался весьма интересен. К тому же Эмброуз проявил удивительную начитанность, процитировав отрывок из первой части «Генриха IV». Объяснялось ли это тем, что он просто любил Шекспира, или же недавно заглядывал в посвященный Шекспиру раздел словаря цитат издательства «Пингвин»?

На каменных ступенях послышались шаги Эмброуза. Он нес сложенную скатерть с красным шахматным рисунком. Под их пристальными взглядами он встряхнул ее и аккуратно накрыл тело. Корделия подумала, что едва ли это самое подходящее покрывало из тех, что были в доме, которое могло послужить временным саваном. Эмброуз опустился на колени и подоткнул края под тело, как будто хотел уложить усопшего поудобнее. Все продолжали молчать. Потом сэр Джордж повернулся к Саймону и произнес:

– Давай, мой мальчик. Займись делом.

Саймон оценил глубину бассейна и нырнул. Его тело погрузилось в воду, оставив аккуратный след и всколыхнув водяные лилии. Почувствовалось дуновение ветра, небольшая рябь взволновала воду. А потом блестящая голова юноши появилась на поверхности, и он высоко поднял руки, в которых держал темную деревянную коробку размером примерно двенадцать на девять дюймов. Через пару секунд он вручил находку Эмброузу и вылез из пруда.

– Она застряла под сеткой. Что это? – выдохнул он.

Не ответив, Эмброуз поднял крышку. Музыкальная шкатулка, пропитанная водой, немного поцарапалась, но в целом не пострадала. Цилиндр медленно повернулся, и раздались тихие, нежные и чуть расстроенные звуки, в которых Корделия узнала знакомую мелодию, услышанную на последней репетиции. «Колокольчики Шотландии».

Они молча слушали, пока мелодия не закончилась. После небольшой паузы началась следующая композиция, в которой все вскоре распознали песенку «Моя Бонни за океаном».

Эмброуз закрыл шкатулку и сказал:

– В последний раз я видел ее рядом с другой музыкальной шкатулкой на столе с реквизитом. Должно быть, он решил отнести ее обратно в комнату в башне. А дорога вдоль пруда – самый короткий маршрут от театра до башни.

– Но с какой стати ему было спешить?

Роума нахмурилась, глядя на шкатулку, как будто появление этого предмета разрушило ее надежды.

– Никто никуда не торопился, – сказал Эмброуз. – Но он был пьян и, полагаю, действовал нерационально. Мунтер разделял мою чрезмерную страсть к порядку и очень не любил, когда что-либо в замке использовалось в качестве театрального реквизита. Полагаю, его измученный мозг решил, что сейчас самое время расставить вещи по местам.

Корделия отметила про себя, что сэр Джордж удивительно молчалив, и тут он впервые заговорил:

– Что еще он перенес? И что с другой шкатулкой?

– Она хранилась в шкафу в кабинете. Насколько я помню, одна шкатулка была там, а другая, набитая всяким хламом, стояла в комнате в башне.

Сэр Джордж повернулся к Саймону:

– Лучше тебе одеться, мой мальчик. Ты весь дрожишь. Здесь тебе больше делать нечего.

Он практически прогнал его, причем совершенно безапелляционно! У него стучали зубы. Саймон, похоже, наконец почувствовал, что замерз. Он поколебался, потом кивнул и пошел прочь.

– У этого юноши больше талантов, чем я думала, – заметила Роума. – Между прочим, откуда он знает, как выглядела шкатулка с драгоценностями Клариссы? Я думала, вы подарили ее ей только в пятницу утром, когда она приехала сюда.

– Полагаю, оттуда, откуда и мы с вами, – сказала Корделия. – Ведь он бывал у нее в комнате, и ему показывали шкатулку.

Роума собралась уходить.

– О, я понимаю, конечно, что он заходил к ней в комнату. Интересно только, когда именно, – произнесла она. – И как он узнал, что Мунтер нес шкатулку, когда упал? Может, она пролежала на дне несколько месяцев?

– Здравое предположение, если учесть положение тела и тот факт, что несчастный застрял в сетке со шкатулкой. – В голосе Эмброуза слышались легкость и решительное равнодушие, которое, по мнению Корделии, было слишком напряженным и показным. – Почему бы не оставить эти вопросы Грогану? – добавил он. – Одного детектива-дилетанта в доме более чем достаточно. А обвинения в убийстве должны исходить от полиции, вам не кажется?

Роума отвернулась, ее плечи поникли, она подняла воротник халата.

– Что ж, я вернусь в постель. Пожалуй, я бы выпила чаю у себя в комнате. Я поговорю с Гроганом и избавлю вас от своего присутствия. Либо проклятие Корси все еще действует, либо в вашем раю смерть становится заразной.

Эмброуз смотрел, как она удалялась тяжелой поступью и наконец скрылась в тени арок.

– Эта женщина может быть опасной, – сказал он.

Сэр Джордж продолжал смотреть ей вслед.

– Она просто несчастна.

– Когда речь идет о женщине, это примерно одно и то же. А с такими развитыми плечами, как у пловца, ей не следует носить стеганый халат. К тому же зря она выбрала именно этот оттенок голубого, да и вообще голубой цвет, если уж на то пошло. Полагаю, нам стоит взглянуть, на своем ли месте вторая музыкальная шкатулка.

Вернувшись в кабинет, он опустился на колени и открыл двери орехового шифоньера. Корделия заметила несколько коробок с документами, две тщательно упакованные посылки, в которых, вероятно, лежали украшения, и шкатулку из темного дерева, примерно такую же по размеру, как и первая. Он поставил ее на стол и поднял крышку. Шкатулка заиграла «Зеленые рукава».

– Значит, он действительно вернул ее на место, – сказал сэр Джордж. – Странно. Вероятно, он не мог уснуть, пока не навел порядок.

– Он поменял их, – заметила Корделия. – Эта хранилась в комнате в башне.

Эмброуз произнес, довольно резко:

– Откуда вы знаете?

– Я видела ее там в пятницу днем, когда Кларисса репетировала. Я отправилась осмотреть башню и обнаружила эту комнату.

– Они очень похожи.

– Но они играют разные мелодии. Я открывала шкатулку в башне, эту шкатулку. Она играла «Зеленые рукава». А та, которую использовали на репетиции, играла попурри из шотландских песен. Вы знаете. Вы же были там.

Сэр Джордж сказал:

– Значит, вчера днем он принес ее из башни, а не из кабинета. – Он повернулся к Эмброузу: – Вы знали об этом, Горриндж?

– Разумеется, нет. Я знал, что у нас две шкатулки и одна хранится здесь, а вторая – в комнате в башне, но не различал их. Шкатулки не главное мое увлечение. Мунтер рассказал мне то же, что и полиции: он ходил по комнатам на первом этаже и принес музыкальную шкатулку из кабинета. Я не видел причин сомневаться в его словах.

– Когда Кларисса или режиссер попросили принести музыкальную шкатулку, он повел себя так, как и следовало ожидать, – сказала Корделия. – Принес шкатулку, которая находилась поближе и имела меньшую ценность. Зачем ходить в башню, когда гораздо легче взять шкатулку из кабинета? Он не пошел бы в башню, если бы Кларисса не раскритиковала первую шкатулку.

– Единственный вход в башню – из галереи, – пояснил Эмброуз. – Мунтер солгал полицейским. Вчера около двух часов дня он находился в нескольких футах от двери Клариссы. Это означает, что он мог видеть, как кто-то входил или выходил. Полицейские могли заподозрить, что у него была возможность войти в ее комнату независимо от того, была дверь заперта или нет. И вот почему он так суетился из-за шкатулок и хотел вернуть каждую на свое место. Разумеется, ему не следовало так переживать. Не думаю, что кто-нибудь мог узнать правду. Ведь вам, Корделия, совершенно случайно вздумалось забрести в башню, где вы обнаружили вторую шкатулку. А вот поверит ли вам полиция – это уже, разумеется, совсем другой вопрос.

– Это произошло не случайно, – сказала Корделия. – Если бы Кларисса не выгнала меня из театра, то я досмотрела бы репетицию до конца. И я не вижу причин, по которым полиция бы мне не поверила. Возможно, они скорее поверят в то, что мне было интересно осмотреть башню, чем в то, что вы, столь страстный любитель викторианских вещиц, не знаете, где храните свои музыкальные шкатулки. – Едва сказав это, она задумалась, стоило ли проявлять такую откровенность. По отношению к хозяину эти слова уж точно звучали невежливо.

Однако Эмброуз принял это замечание без обид и непринужденно произнес:

– Вероятно, вы правы. Сомневаюсь, что они поверят кому-то из нас. В конце концов, это будут только наши слова о том, что сказал Мунтер. И это очень удобно для нас, не так ли? Мертвый подозреваемый, который уже ничего не сможет опровергнуть. Во всем виноват дворецкий. Даже в художественном романе, мне кажется, такая разгадка едва ли удовлетворила бы читателя.

Сэр Джордж поднял голову.

– Мне кажется, это полицейские катера.

Для стареющего человека, подумала Корделия, у него удивительно острый слух. Она ничего не слышала. Но потом скорее почувствовала, чем услышала дрожь моторов. Они переглянулись. Впервые Корделия увидела в их глазах то, что они, должно быть, прочитали и в ее взгляде, – страх.

– Я встречу их на пристани, – заявил Эмброуз. – А вам двоим лучше вернуться к телу.

Сэр Джордж и Корделия остались одни. Если что-то и следовало сказать, то нужно было сказать это сейчас, до того как полиция начнет допрос. Слова давались с трудом, но когда она выдавила их из себя, они прозвучали резко, как будто она обвиняла его.

– Вы узнали утопленника, ведь так? Вы подумали, что он мог быть сыном Блайта?

Он ответил, совершенно не удивившись:

– Это меня действительно поразило. Такая мысль раньше мне не приходила в голову.

– Просто раньше вы не видели Мунтера в таком ракурсе, со вздернутым подбородком, мертвого да еще распухшего от воды. Именно таким вы в последний раз видели его отца.

– Что навело вас на эту мысль?

– Выражение вашего лица, когда вы смотрели на него. Памятник жертвам войны, который он украшает в каждый День перемирия. Слова, которые он выкрикнул, обращаясь к вам: «Убийца, убийца!» Он говорил о своем отце, а не о Клариссе. И я слышала, как он бормотал что-то по-немецки в разговоре с Саймоном. Да и его имя… Разве Эмброуз не говорил, что его звали Карл? И его рост. Его отец умер медленно, потому что был очень высоким. Но красноречивее всего звучит его фамилия. Мунтер означает «веселый» по-немецки, и это созвучно с фамилией его отца – Блайт. Это одно из немногих немецких слов, которые я знаю.

Она увидела на его лице уже знакомое выражение мучительного напряжения, но он сказал только:

– Возможно, возможно…

Она поинтересовалась:

– Вы собираетесь рассказать об этом Грогану?

– Нет. Его это не касается. И не имеет отношения к делу.

– Даже если вас арестуют за убийство?

– Не арестуют. Я не убивал жену. – Он вдруг стал говорить, словно его кто-то подгонял. – Я не считаю, что позволил им убить его намеренно. Хотя, быть может, это и так. Сложно понять мотивы других людей. Раньше я думал, что все так просто…

Корделия сказала:

– Вы не обязаны ничего объяснять. Это не мое дело. Тогда вы были всего лишь молодым офицером. Вы не отдавали приказы.

– Нет, но я дежурил в тот вечер. Я должен был заметить, что что-то происходит, должен был остановить их. Но я ненавидел Блайта так сильно, что даже не мог заставить себя приблизиться к нему. Есть вещи, которые никогда не сможешь забыть или простить, – жестокость, которую проявили к тебе в детстве, когда ты был беззащитен. Я закрывал глаза на все, что касалось его, и в мыслях абстрагировался тоже. Быть может, я делал это намеренно. Можете назвать это нарушением служебного долга.

– Но никто ничего не заподозрил. Военного суда не было, правда? Вас никто не обвинил.

– Я сам себя виню.

В воздухе повисло молчание, потом он сказал:

– Никогда не знал, что он был женат. На допросе он ни разу не упомянул о жене. Ходили разговоры о девушке в Спимуте, но она ни разу не появилась. И не было сказано ни слова о ребенке.

– Возможно, Мунтер тогда еще не родился. Он мог появиться и вне брака. Не думаю, что мы когда-то это узнаем. Но его мать, должно быть, сильно переживала из-за случившегося. Вероятно, он вырос с мыслью о том, что это армия убила его отца. Интересно, почему он устроился работать на острове – из любопытства, сыновнего долга, жажды мести? Но он точно не рассчитывал на то, что вы здесь появитесь.

– Он мог на это надеяться. Он поступил на работу летом тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Я женился на Клариссе в том же году, а она знала Эмброуза Горринджа почти всю свою жизнь. Есть вероятность, что Мунтер следил за мной. Я ведь не самая незаметная личность.

– Полиция уже совершила ошибки, – сказала Корделия. – Если они вас арестуют, я буду считать себя вправе все им рассказать. Мне придется им рассказать.

– Нет, Корделия, – тихо ответил он. – Это моя забота, мое прошлое, моя жизнь.

– Неужели вы не понимаете, как это будет выглядеть в глазах полиции? – вскричала Корделия. – Если они поверят моим словам о шкатулке, то поймут, что Мунтер находился в галерее, в нескольких футах от комнаты вашей жены, когда она умерла. Если даже не он убил ее, то он мог видеть человека, который это сделал. Учитывая, что он обозвал убийцей вас, это приговор, если вы не расскажете им, кто такой был Мунтер.

Он стоял не отвечая, напряженный как часовой, глядя в одну точку.

– Если они арестуют невиновного, это будет двойная несправедливость. Это означает, что виновному все сойдет с рук. Вы этого хотите?

– Разве это можно назвать ошибкой? Если бы она не вышла за меня замуж, то сегодня была бы жива.

– Вы не можете этого знать наверняка!

– Я это чувствую. Кто говорил «Мы задолжали Богу смерть»?

– Не помню. Кто-то из героев пьесы Шекспира «Генрих IV». Но какое отношение это имеет к нашему разговору?

– Наверное, никакое. Просто пришло на ум.

Она ничего не могла от него добиться. За этой на первый взгляд прямой и немногословной личностью скрывался тайный агент. Мыслил он гораздо сложнее и оказался суровее, чем она подозревала. К тому же он не был дураком, этот обманчиво простой солдат. Он прекрасно знал, какая опасность ему грозит. А это могло означать, что у него были свои собственные подозрения, что он хотел кого-то защитить. И она сомневалась, что это был Эмброуз или Айво.

– Не понимаю, чего вы хотите от меня. Должна ли я продолжать расследование? – беспомощно произнесла она.

– Какой в этом смысл? Теперь уже ничто не сможет ее напугать. Лучше оставить это профессионалам. – Он смущенно добавил: – Я, разумеется, оплачу все время, что вы потратили. И я вам очень благодарен.

Благодарен за что? Корделия задумалась. Сэр Джордж повернулся и посмотрел на тело Мунтера.

– Прекрасный обычай – каждый год украшать венком памятник павшим во время войны. Полагаете, Горриндж сохранит эту традицию? – спросил он.

– Думаю, что нет.

– А я думаю, что он должен. Я поговорю с ним. За этим мог бы следить Олдфилд.

Повернувшись, они пошли через розовый сад, но внезапно остановились. В бледном абрикосовом свете к ним по газону направлялись Гроган и его свита, и их шаги тонули в мягкой траве. Корделию их появление застало врасплох. Следя за их молчаливым неумолимым приближением, их суровыми мрачными лицами, она подавила желание взглянуть на сэра Джорджа, однако задалась вопросом, возникло ли у него то же внезапное и иррациональное ощущение того, как они сейчас выглядят в глазах полиции, – как браконьеры, которых егеря захватили прямо с мертвыми тушами у ног.