Здесь мертвецы под сводом спят Брэдли Алан

11

– Красавец, не правда ли?

Тристрам Таллис стряхнул воображаемую пылинку с крыла «Голубого призрака».

– Я купил его у твоей матери прямо перед войной. Тогда мы славно проводили время!

И внезапно он покраснел, как маринованная свекла.

– В смысле, я с «Голубым призраком». Не с твоей матерью.

Я непонимающе уставилась на него.

– Однако чистосердечно сознаюсь: много лет назад я его переименовал. Теперь это «Вихрь».

Мне показалось это святотатством, но я оставила эту мысль при себе.

– Наверное, вы провели много приятных часов, летая на нем.

– Не так много, как хотелось бы. «Вихрь»…

Он увидел выражение боли на моем лице.

– Ладно, пусть «Голубой призрак», если тебе так больше нравится, много лет стоял в ангаре.

– Так значит, вы немного летали.

– Я бы так не сказал, – спокойно возразил он. – Нет, отнюдь. Но мое время прошло.

– Вы служили в Королевских военно-воздушных силах! – осенило меня.

– Биггин Хилл[14], – скромно кивнул он. – В основном, «спитфайры».

Ну надо же! Я общаюсь с одним из тех молодых людей, которых мистер Черчилль именовал «немногими»: одним из тех юных воинов, которые поднимались высоко в небо над прекрасной зеленой землей Англии, чтобы противостоять немецким люфтваффе.

Я видела их фотографии в старых выпусках «Пикчер Пост», захламивших библиотеку Букшоу, словно кучи опавших осенних листьев: эти пилоты-мальчишки в спасательных жилетах и сапогах из овечьей кожи раскинулись на холщовых шезлонгах посреди травы, ожидая, когда резкий голос из громкоговорителя «Танной» призовет их к действию.

Не могу дождаться возможности познакомить Тристрама Таллиса с Дитером! И Фели!

– Когда я услышал о твоей матери, – сказал он, – я понял, что должен привезти «Голубого призрака» в Букшоу. Я… я… имею в виду… проклятье! Я не очень хорош по этой части.

Но я прекрасно его поняла.

– Моя мать была бы благодарна, – сказала ему я. – И она бы хотела, чтобы я сказала вам спасибо.

– Послушай, все это дьявольски неудобно, – продолжил он. – Я не знаю, что подумает твоя семья, когда я вломлюсь таким образом и в такое время… – Он неопределенно махнул рукой в сторону длинной очереди жителей деревни, медленно и печально переставлявших ноги по направлению к дому. – Черт бы все это побрал! Имею в виду, приземлиться на лужайке в Букшоу, будто на чертовом летном поле в Кройдоне. Имею в виду…

– Не думайте об этом, мистер Таллис, – перебила его я, отчаянно пытаясь скрыть от него, что сама испытываю ужасные затруднения. Когда дело касается социальных условностей, я совершенно теряюсь.

«Как бы повела себя Фели?» – подумала я. И попыталась на секунду поставить себя на место сестры.

– Возможно, вы хотите зайти в дом и освежиться, – сказала я, легко касаясь его запястья и одаряя его сверкающей улыбкой. – Полагаю, от полетов ужасно хочется чаю.

Самые подходящие слова. На его лице расплылась широкая мальчишеская улыбка, и секунду спустя он уже шел впереди, широкими шагами направляясь к двери в кухню.

– Такое впечатление, будто вы уже тут были, – заметила я, стараясь поспевать за ним.

Я хотела пошутить, но почти сразу же осознала, что я сказала. В потайной комнате в моем разуме на железную решетку подкинули угля, и вспыхнул огонь.

Высокая фигура в окне лаборатории. «Шесть футов и три дюйма, может быть, четыре», – сказал Доггер.

Тристрам Таллис остановился так резко, что я чуть не влетела в него.

Он повернулся. Слишком медленно?

Пронзил меня взглядом скрытых капюшоном глаз.

– Разумеется, я тут был, – ответил он. – В тот день, когда твоя мать передала мне «Голубого призрака».

«Вы тогда были одеты в униформу американского сержанта? – хотела я спросить, но промолчала. – Это вы копались в бумагах в окне лаборатории дядюшки Тара»?

– Ах да, конечно, – сказала я. – Совсем забыла. Как глупо с моей стороны.

Тень миновала, и через миг мы шли рядом вдоль красной кирпичной стены кухонного огорода с видом старых приятелей.

Я подумала, но только на миг, о том, чтобы взять его за руку, но сразу же отказалась от этой идеи.

Это излишне.

– Надеюсь, вы не против воспользоваться кухонной дверью, – сказала я, подумав о длинной череде скорбящих у парадного входа в дом.

– Не впервой. – Он ухмыльнулся, галантно придерживая дверь передо мной.

– Мистер Тристрам! – закричала миссис Мюллет, увидев его лицо. – Или теперь вас надо величать майор авиации?

Она подбежала к нам, протягивая испачканную мылом руку и отдергивая ее, не успел он пожать ее, и упала в нечто вроде забавного реверанса, опустившись на одно колено.

Тристрам галантно поднял ее на ноги.

– Чайник на плите, миссис М.? Я зашел на чашечку этого вашего волшебного чаю.

– Идите прямиком в гостиную, – сказала она, внезапно приняв чопорный вид. – Если вы будете так добры показать дорогу мистеру Тристраму, я принесу чай прямо туда.

– Я бы предпочел остаться с вами на контрольно-диспетчерском пункте, – заметил он. – Прямо как в старые добрые времена.

Миссис Мюллет сильно покраснела и заметалась по кухне, бросаясь в кладовую и сжимая руки каждый раз, когда смотрела на него.

– Я прибыл в печальное время, – сказал он, вытаскивая стул из-под кухонного стола и устраиваясь на нем.

– Это верно. Садитесь. Я угощу вас кусочком хлеба, который испекла к похоронам. Я делала его по особому рецепту, для мисс Харриет, к ее похоронам, имею в виду, благослови господи ее душу.

Она утерла глаза передником.

Тем временем мой разум описывал круги вокруг разговора. «Майор авиации», – сказала миссис Мюллет. И разве сам Тристрам не сказал, что летал с эскадроном истребителей Биггин Хилла во время битвы за Британию?

Как, черт побери, в таком случае он мог быть в Букшоу перед войной, одетый в форму американского сержанта?

Да, разумеется, я видела нелепый фильм «Янки в королевских ВВС» во время одного из приходских киносеансов, в котором Тайрон Пауэр и Бетти Грейбл неслись над прудом, чтобы спасти нас от участи худшей, чем смерть.

Но Тристрам Таллис не янки. Я в этом уверена.

– Оставлю вас поболтать вдвоем, – сказала я, изображая тактичную улыбку. – Мне надо кое-что сделать.

Я взлетела вверх по восточной лестнице, перепрыгивая по две ступеньки за раз.

Сначала самое главное. Одной мысли о том, что Лена находится в одиночестве в моей лаборатории, было достаточно, чтобы у меня случились судороги. Надо было вежливо выдворить ее, перед тем как полететь сломя голову на Висто, но у меня не было времени на размышления.

Однако не стоило беспокоиться. Дверь лаборатории была закрыта, и в помещении никого не было, кроме Эсмеральды, задумчиво восседавшей на полке для мензурок, где я ее и оставила.

Я проверила многочисленные ловушки, которые всегда оставляю для неосторожных нарушителей: волоски на шкафах, смятые клочки бумаги, там и сям рассованные по ящикам (исходя из предположения, что ни один воришка не сможет удержаться и не расправить их) и, за каждой из внутренних дверей, наперсток, до краев наполненных раствором слаборастворимого ферроцианида железа, или желтой кровяной соли, который, если его пролить, не отмоют и семь горничных с семью швабрами за полгода.

Однако моя спальня тоже оказалась нетронута, и я неохотно прибавила Лене пару очков за честность.

Теперь, наконец, подготовив сцену, я могла приступить к следующему и самому сложному акту: взяться за Фели.

Я не забыла свой план по воскрешению Харриет. О нет, отнюдь! Я задвинула эту идею подальше, просто чтобы не вопить от радости.

Одной мысли о том, как будет ликовать отец, было достаточно для восторга.

Когда я пересекала вестибюль, из гостиной в западном крыле донеслись звуки «Адажио кантабиле» из «Патетической сонаты» Бетховена. Каждая нота на миг повисала в воздухе, будто ледяная, хрустальная капля воды, капающая с тающей сосульки. Однажды в присутствии Фели я назвала эту сонату «Патетической старушкой», и сестрица чуть не прибила меня метрономом.

Именно эта часть Бетховена, по моему мнению, – самое печальное музыкальное произведение, написанное с начала времен, и я знала, что Фели играет ее, потому что она опустошена. Она предназначалась только для ушей Харриет – или ее души, или того, что осталось от нее в этом доме.

Просто слушая ее из вестибюля, я ощутила, что у меня глаза на мокром месте.

– Фели, – сказала я у дверей в гостиную, – это прекрасно.

Фели проигнорировала меня и продолжила играть, уставив взор куда-то в иную вселенную.

– Это «Патетическая соната», да? – спросила я, изо всех сил пытаясь произнести название с французским прононсом, будто я родилась на левом берегу Сены и меня крестили в Нотр-Дам.

Иногда мне удаются такие вещи.

Фели захлопнула крышку, и рояль застонал всеми ранеными струнами, и его эхо удивительно долго еще звучало в комнате.

– Ты просто не можешь удержаться, верно? – крикнула она, замахав руками в воздухе, как будто продолжала играть. – Ты каждый раз это делаешь!

– Что? – Обычно я не возражаю, если меня прищучили, когда я виновата, но ненавижу безосновательные упреки.

– Ты прекрасно знаешь, – рявкнула Фели. – И не надо мне тут строить дурочку. Закрой свой рот.

Я понятия не имела, о чем она.

– Ты просто не в духе, – заявила я. – Мы договорились, что я могу говорить тебе, когда ты раздражаешься, и что ты не откусишь мне за это голову. Ну так вот, ты не в духе.

– Я в духе! – завопила она.

– Если ты не раздражена, – сказала я, – тогда твои мозги, по всей видимости, пожрали глисты.

Глисты были одним из моих последних увлечений. Я сразу же осознала их криминальные возможности, когда Даффи однажды принесла их к завтраку. В смысле, ее не стошнило ими, конечно же, но она упомянула, что читала о них в каком-то романе, где их разводил сумасшедший ученый, движимый низкими побуждениями, – напомнивший мне меня.

Я сразу же ухватилась за эту возможность: колония глистов, выращенных в стеклянной емкости в лаборатории, где у них есть возможность ползать по почве, пропитанной цианистым калием. Губителен ли цианистый калий для глистов? Выживут ли они и смогут распространять смертельный яд в мозгах своих жертв с помощью усиков, которые, как сказала Даффи, именуются setae и которые у них вместо ног?

Фели набирала пар для взрыва, когда я остановила ее на полпути.

– На самом деле я пришла извиниться, – заявила я.

– За что?

– За невнимательность. Я знаю, как тебе трудно сейчас. Я беспокоюсь о тебе, Фели, правда.

– О, офонареть! – сказала она.

В определенных обстоятельствах Фели на удивление хорошо выбирает слова.

– Что ж, я правда беспокоюсь. Я знаю, ты недосыпаешь. Посмотри на себя в зеркало.

Если есть на свете одна вещь, которую не нужно говорить Фели, так это «посмотри в зеркало». Зеркала в Букшоу – все до единого – чешутся и шелушатся от того, что Фели постоянно изучает свое отражение: глаза, волосы, язык, кожу…

Каждая пора ее физиономии каталогизирована с такой же тщательностью, с какой астроном фиксирует кратеры на Луне.

Да! Сработало! Фели исподтишка изогнула шею и попыталась бросить взгляд украдкой в зеркало над камином. Она попалась в мою хитроумную ловушку.

– Ты бледна, – продолжала я. – Ты так выглядишь с тех пор… – я удержала в себе конец предложения и немножко пожевала нижнюю губу. – Ты всегда так много отдаешь другим, Фели. Ты никогда не думаешь о себе.

Я видела, что полностью завладела ее вниманием.

– Например, мисс Лавиния и мисс Аурелия. – Я продолжала и продолжала. – Я бы могла проводить их наверх, чтобы они отдали дань уважения. Тебе не стоило заниматься этим самой, у тебя много дел. Тебе следовало бы отдохнуть, в конце концов!

Я удивила не только Фели, но и саму себя.

– Ты правда так думаешь? – спросила она, с отсутствующим видом подплывая к каминному зеркалу.

– Да. Я правда так думаю. И также думаю, что тебе стоит уступить мне свое ночное бдение над Харриет и немного поспать. Ты же не хочешь на похоронах выглядеть изможденной, не так ли?

Эта игра на тщеславии Фели была не очень честной, но все средства хороши в любви, на войне и для манипулирования упрямой сестрицей.

Заметив, что она захвачена врасплох, я решила умолкнуть и посмотреть, что будет дальше. Как я уже говорила, по опыту знаю, что когда надо стимулировать застрявший разговор продолжительное молчание имеет тот же пробивной эффект, что и вантуз для засорившегося слива.

И это сработало. Я так и знала.

Спустя некоторое время Фели отплыла к шкафу и достала оттуда ноты.

– Посмотри, что я нашла в Чайковском, – сказала она, протягивая мне листки.

Я знала, что Фели никогда не играет Чайковского, если может этого избежать.

«Слишком много секвенций», – как-то сказала она Флосси Фостер, и та понимающе кивнула.

Фели протянула мне довольно потрепанные ноты.

Я взяла их и прочитала название:

– «Горести и радости», оперетта Ноэля Кауарда в трех актах.

Фели перелистнула несколько хрупких страниц.

– Посмотри, вот концовка.

Та-ра-ра Бум-де-ей! – прочитала я.

– Харриет любила ее. Думаю, это ее любимая мелодия. Она часто пела ее мне и Даффи, когда мы были маленькими.

Она никогда не пела ее мне, хотела было сказать я, но, разумеется, промолчала. Я была младенцем, когда Харриет пропала в Тибете.

– Это старая мелодия из мюзик-холла, – говорила Фели, устанавливая ноты на пюпитре рояля.

Она положила руки на клавиатуру и начала играть, тихо, как будто не хотела, чтобы ее услышали скорбящие.

– Та-ра-ра Бум-де-ей! – пела она. – Та-ра-ра Бум-де-ей! Ты ее знаешь?

На самом деле я знала, но притворилась, что нет. Я отрицательно покачала головой. Нас аставляли петь ее в организации девочек-скаутов, до того как меня исключили.

Не самая умная песня из тех, что я слышала.

– Иногда я думаю, – пробормотала Фели, – насколько хорошо мы на самом деле знали Харриет, правда ли она такая, как мы о ней думаем.

– Я не знаю, – кисло ответила я.

Фели повторила первые несколько тактов – нежно, почти мечтательно, в минорном ключе, потом сложила ноты и убрала их.

– Насчет дежурства, – заговорила я.

Но не успела я сказать больше ни слова, как Фели снова переместилась к зеркалу.

– Договорились, – сказала она, придвигаясь, чтобы получше разглядеть свою сварливую рожу.

Невероятно, но факт.

С одиннадцати часов тридцати шести минут вечера до четырех часов двадцати четырех минут утра – четыре часа и сорок восемь минут, если быть точной, Харриет будет в моем полном распоряжении.

12

Сквозь распахнутую дверь и дальше по вестибюлю текла бесконечная череда людей, бездумно пересекающих черную линию, которую в прошлом веке враждующие братья Энтони и Уильям де Люс начертили от входа до чуланчика дворецкого, разделяя дом на две разные половины: линию, которую нельзя было пересекать.

Каждый пытался поймать мой взгляд; каждый хотел прикоснуться ко мне, пожать руку или плечо и сказать, как им жаль, что Харриет умерла.

Там были женщина с квадратной челюстью, ее семеро детей с такой же квадратной челюстью. Не припоминаю, чтобы я прежде их видела.

В дальней части вестибюля стоял худощавый джентльмен, чем-то напоминавший ручку метлы. Он тоже был мне незнаком.

– Дорогая Флавия, – пропыхтел Банни Спирлинг, сгребая мою руку. Он один из старейших друзей отца и в этом качестве требовал до некоторой степени особого подхода.

Я одарила его угрюмой улыбкой, но это далось мне с трудом.

Хотя это звучит ужасно, но скорбь – забавная штука. С одной стороны, ты нем, но с другой – что-то внутри отчаянно пытается проковырять путь обратно к нормальному состоянию: сделать веселое лицо, выскочить, словно черт из табакерки, и сказать: «Улыбайся, черт тебя дери, улыбайся!»

Юное сердце не может долго быть угрюмым, и я уже чувствовала, что мышцы моего лица устали скорбеть.

– Нарциссы такие красивые. – Я услышала, как говорю Банни, и увидела, как слезы катятся из его глаз, когда он думает о том, какая я храбрая.

Банни не осознавал, что носок его отполированной туфли стоит ровно на черной линии, линии, разделяющей дом – и нашу семью – на две части.

Когда задумаешься об этом, все сводится к линиям, не так ли? Черная линия в вестибюле, белая, по которой я должна идти, как сказала тетушка Фелисити: «Хотя это может быть не очевидным для других, твой долг станет для тебя таким же ясным, как белая линия, нарисованная посреди дороги. Ты должна следовать ему, Флавия».

Это одно и то же – белая линия и черная линия. Почему я раньше это не понимала?

«Даже если он ведет тебя к убийству».

Меня охватила леденящая дрожь, когда мне в голову закралась жуткая мысль.

Харриет убили?

– Правильно, что правительство организовало специальный поезд, чтобы доставить ее домой, – говорил Банни, поглаживая свой объемистый живот, словно футбольный мяч. – Чертовски правильно, она этого заслуживает.

Но я едва слышала его слова. Мой разум носился кругами, словно мотоцикл по Стене Смерти.

Харриет… незнакомец под колесами поезда… есть ли связь между этими смертями? И если да, их убийца все еще на свободе? Может ли он быть тут, в Букшоу?

– Вы должны извинить меня, мистер Спирлинг, – сказала я. – Чувствую себя…

Мне не надо было договаривать.

– Проводи девочку в ее комнату, Мод, – скомандовал Банни.

Рядом с ним, словно из воздуха, материализовалась маленькая женщина. Она все время была тут, поняла я, но она настолько крошечная, неподвижная, тихая и прозрачная, что я ее не замечала.

Мне доводилось видеть миссис Спирлинг в деревне, конечно же, и в церкви, но всегда в тени ее мужа, Банни, на фоне которого она была почти незаметна.

– Пойдем, Флавия, – сказала она голосом, слишком низким для такого хрупкого создания, и, взяв мою руку в клещи, повела меня к лестнице.

Довольно комично, что мной руководит создание ниже меня ростом.

На середине лестничного пролета она остановилась, повернулась ко мне и сказала:

– Я хочу, чтобы ты кое-что знала: я чувствую, что должна сказать тебе это. Твоя мать была удивительно сильной женщиной. Непохожей на других людей.

Мы продолжили путь наверх. На лестничном пролете она произнесла:

– Должно быть, тебе сейчас так трудно.

Когда мы миновали второй пролет, она добавила:

– Харриет всегда говорила, что вернется, – неважно, что произойдет, она вернется, и нам не стоит беспокоиться. Разумеется, надежда всегда есть, – сказала она, отпустив мою руку, – но теперь…

Наверху лестницы она взяла меня за руку.

– Мы начали думать, что она бессмертна.

Я видела, что она с величайшим трудом контролирует выражение своего лица.

– Мне тоже нравится так думать, – ответила я, внезапно и неожиданно ощущая себя мудрее, как будто вернулась из путешествия, полного открытий.

– Не думаю, что ты высыпалась на прошлой неделе, не так ли? – спросила она.

Я с глупым видом покачала головой.

– Думаю, что нет. Тебе надо лечь в кровать. Заходи.

Мы подошли к моей спальне.

– Я велю Банни, чтобы он сказал твоему отцу, что тебя не следует беспокоить. Я бы попросила Доггера принести тебе горячего молока, оно поможет тебе уснуть, но он так занят с кучей гостей… Я сама тебе принесу.