Один человек (сборник) Бару Михаил

— Друзья из Москвы.

— ?!

— Вы ведь из Москвы?

— Да, из неё.

— Значит, ваши друзья. Они тоже из Москвы.

Не один раз мне приходилось сталкиваться с подобной логикой в Узбекистане. Раз из России — значит из Москвы. Откуда же ещё? Объяснять все эти географические подробности про Пущино, даже про Подмосковье, не имело совершенно никакого смысла — никто бы ничего не понял. Поэтому в дальнейшем на вопрос «Откуда?» я всегда отвечал: «Из Москвы». Однажды в одной из самаркандских харчевен я разговорился с поваром, и он спросил — откуда я. Я привычно ответил:

— Из Москвы.

— Из самой Москвы?

— Ну, не то чтобы из самой, — замялся я. — Из Подмосковья.

— Земляк! — закричал повар и полез обниматься.

Оказывается, он служил в Мытищах, в стройбате. Если смотреть из Самарканда, то поговорка «одна нога здесь — другая там» — это как раз про Мытищи и Пущино.

Но вернёмся к книжному магазину. В нём было сумрачно, душно и невообразимо пыльно. Но книги… Обычного советского книголюба в этом заштатном иштыханском магазине мог хватить удар. Он и хватил, когда с одной из верхних полок на меня свалился большой энциклопедический словарь. Пока я тёр ушибленную голову, жена директора принесла мне из подсобки изящное издание поэзии испанского возрождения. Это был подарочный томик с листами из мелованной бумаги и серой бархатной обложкой с заглавием, тиснённым серебряными буквами. Когда я выбил из неё пыль, обложка оказалось чёрной.

Через минут тридцать-сорок деньги, которые я и Лиза решили прокутить в этом магазине, подошли к концу. Более того, они даже перешли этот конец, как Суворов Альпы. Оставалась лишь горсть мелочи на автобусные билеты. Надо было отправляться восвояси. Да и автобус уходил через минут пятнадцать. Я взвалил рюкзак с нашими книгами на плечи, и мы пошли на автостанцию.

Автобуса ещё не было. Его не было и во время. И после него. Кассир на автостанции, отвечая на наш вопрос о пропавшем без вести автобусе, высказался в том смысле, что ничего особенного. Бывает. Какие-то дела у водителя. У кого их нет. Сегодня рейса не будет. А вот завтра непременно. Приходите завтра, с утра пораньше. Покатаетесь в своё удовольствие. Перспектива ночевать на скамейках автобусной автостанции нас никак не прельщала. Я предложил отправиться в наш лагерь пешком. Пути было километров пятнадцать, и часа за три-четыре мы могли бы дойти. Но Лиза, как человек более сведущий в местных реалиях, этот вариант забраковала. Дело в том, что в начале октября начиналась подготовка к уборке хлопка и над бескрайними полями вовсю летали кукурузники, распыляя дефолианты, от которых листья на хлопковых кустах опадали и сборщикам становилось удобнее рвать коробочки с хлопком. Во всём остальном от дефолиантов было мало пользы. Особенно для здоровья. Запах в округе стоял такой, что запахи прокисшего молока и пота в автобусе по сравнению с ним были просто полное диориссимо.

Лиза решила добираться на попутке. Минут двадцать мы голосовали на пыльной обочине. Безуспешно. Нас игнорировал даже гужевой транспорт. Не то чтоб симпатичную девушку не хотел никто подвезти, нет. Но бесплатное приложение в виде бородатого мужика с рюкзаком никак не входило в планы куртуазных иштыханских водителей. Тогда Лиза предложила мне спрятаться в зарослях тутовника, росшего вдоль дороги. Остановившаяся через две минуты «копейка» гостеприимно открыла дверь перед Лизой, а потом (не высадишь же девушку) и передо мной. Пока ехали, отвечали на обычные вопросы, которые задают приезжим археологам. Вернее, всего на один вопрос: «Золото нашли?» Тема эта была довольно щекотливой и небезопасной. За год или два до того археологической экспедицией из Ташкента в этих местах действительно был найден древний золотой клад и с соблюдением самой строгой конспирации был вывезен в узбекскую столицу. Когда об этом кладе написали в газетах, аборигенов охватила золотая лихорадка. За любыми работами археологов народ следил очень внимательно и действовал решительно, бестолково и беспощадно. Основным инструментом для поиска сокровищ в мозолистых руках туземных шлиманов был бульдозер. Оружия археологам не полагалось иметь никакого, поэтому и желания спорить с местными кладоискателями, среди которых мог быть и милиционер, и зять председателя колхоза, не говоря о самом председателе, не возникало. Так что мы старались не болтать лишнего.

Когда доехали до нужного нам места, начало смеркаться. Поблагодарив водителя и пообещав ему, что в следующий раз девушка с ним прокатится в гости обязательно, а сегодня её ждёт начальник экспедиции для доклада о текущем моменте, мы выбрались из машины.

От дороги до дома, в котором мы жили, надо было пройти километра два с небольшим. Тропинка петляла между оплывшими холмами крепости времён похода Александра Македонского на Самарканд. Средняя Азия не Подмосковье — в тамошних широтах солнце не падает за горизонт по часу, а то и два, как трагик с фанерным кинжалом в груди на сцену провинциального театра. Темнее становилось буквально с каждой минутой.

Лиза очень ко времени вспомнила, как несколько лет назад в этих местах пропадали люди. Председатель одного из отдалённых колхозов, бай, приятный во всех отношениях, герой отдыха и кавалер ордена восходящего хлопка, решил зажить по отеческим, то есть по феодальным законам. Для чего написал закон, а может даже и два, и поставил себя над написанным. Не откладывая в долгий ящик, устроил зиндан[14] в подвале своей усадьбы и стал единолично утверждать списки живых и мёртвых своих подданных. Естественную, а больше неестественную убыль своих рабов он восполнял за счёт редких проезжающих через его владения. Когда в один прекрасный день бесследно пропал следователь из Ташкента, посланный подтвердить или опровергнуть слухи о творимых безобразиях, власти переполошились не на шутку. Кончилось дело тем, что для ликвидации феода был прислан спецназ чуть ли не из самой Москвы. Вполне вероятно, что всё это происходило и не в самаркандской области, даже скорее всего не в ней, а где-нибудь в фергане или Андижане, а может, и вовсе не происходило, но в сумерках, среди мрачнеющих на глазах холмов и далёких предгорий даже рассказ о зверствах белых плантаторов в штате Луизиана может произвести неизгладимое впечатление. Ноги сами собой оказывались в руках.

Внезапно за нашей спиной раздался крик. Я обернулся и увидел, что нам машет рукой какой-то человек маленького роста. Он точно вырос из холма. Что он кричал, разобрать было трудно. Скорее всего, что-то по-узбекски. Я спросил у Лизы — не понимает ли она, о чём нам кричат. Может, случилось что и нужна помощь. Побледневшая Лиза отвечала, что ей совершенно всё равно, о чем кричит этот тролль. А помощь может понадобиться нам, если мы как можно скорее не доберёмся до лагеря. И мы прибавили ходу. Человечек, однако, отставать не захотел и побежал за нами, продолжая кричать. Расстояние между нами сокращалось. И тут Лиза, как на грех, ушибла ногу о какой-то камень. Мы, тяжело дыша, остановились. Я снял с плеч тяжёлый рюкзак, взял его в правую руку и пошёл навстречу незнакомцу. На взгляд, он был меньше меня ростом раза в полтора. И даже щуплее, хотя я тогда был мало похож на Брюса Уиллиса. Да и сейчас… «В конце концов, — храбро дрожа думал я, — дам ему по тюбетейке рюкзаком с книгами. От одного энциклопедического словаря можно запросто получить сотрясение мозга».

Мы остановились друг напротив друга.

— Тебе чего, мужик? — как можно грознее спросил я, не выпуская рюкзака из правой руки.

Мужичок отдышался, прижал левую руку к животу, как и полагается, когда здороваешься с уважаемым человеком, а правую протянул мне.

— Здравствуйте. Вы археологи из Москвы?

— Ну. Чего надо-то?!

— Я учитель истории. Мой школа здесь, в кишлаке. Хотел спросить, как у вас дела. На чай, плов, кишмиш пригласить. В прошлом году ваши из Москвы приезжал, в гости ко мне приходил. Вот я и хотел..

Никогда и никому я не жал руку так долго и с таким удовольствием. Кажется, мы даже обнялись. Или это мы с Лизкой на радостях обнялись… Не помню. Больше двадцати лет с того дня прошло.

Эти записки на обрывках пожелтевшей бумаги были найдены археологами при раскопках пункта приёма стеклотары в…

Возле дома опять вырыли котлован. Третий раз с начала года. Всё время у них там какое-то нагноение в трубах. Я так думаю, что это место заколдованное. Народ разное говорит. Ходят слухи, что при прокладке теплотрассы сантехник упал в бетонный коллектор, и его там замуровали спьяну. Вот душа его и мается, исходит перегаром. Может, и врут всё. А только экскаватор, который сегодня тротуар взламывал, обратно своим ходом не смог, утащили его на буксире. И сам экскаваторщик был вне себя. Матерился в котлован. Яма-то огромная. Чёрт его знает, что там на дне. По уму-то надо было трубы ампутировать на этом участке, чтобы зараза дальше не пошла, и залить всё бетоном. Как-то в обход надо. Да только им всё равно. Правда, приходил к яме прораб по виду или старший техник. Что-то такое камлал на своём языке. Бросил ключ разводной туда и горсть гаек. Полумеры всё это. Не поможет. Не видать нам горячей воды, как своих чистых ушей.

Месяц назад отключили холодную воду. Последние три дня в правом ухе какой-то смех, щекотка. Спрашивают Надю. Не выковыривается.

Снова ищут трубы с горячей водой. Трубы-то иногда находят, а вот горячей воды в них… Даже с холодной водой находили трубы. Может быть, горячая вода меняет направление течения в самый последний момент. Как-то она узнаёт, что её ищут. Или кто-то ей сообщает о том месте, где собираются копать. Никто ничего не знает. Или скрывают от нас. А в каких-то ямах и труб нет. Тогда просто постоят, помолчат над ямой, почешут затылки, плюнут и зароют.

Четвёртый день дождь идёт не останавливаясь. Если бы от сырости на стенах наших комнат выступала в таком количестве не вода, а водка, то многие квартиры были бы вылизаны до блеска. Влажность такая, что разница между вдохом и глотком равна не нулю, как было на третий день дождей, а минус единице. Молодёжь ещё держится, а те, кто постарше, и особенно пенсионеры, — те начинают понемногу плесневеть. Ходят бледно-зелёные. Некоторые квакают. Стесняются, конечно, но это пока. Сам не видел, но от нескольких знакомых рыбаков слыхал, что вечером на берегу Оки прямо в траве видели стаю резвящихся карасей или окуней. Комаров с мухами промышляли. Один юноша случайно мимо проходил с девушкой, не растерялся и почти полные штаны наловил. Он как чувствовал — их чуть раньше снял. Что значит рыбацкая смекалка. Надо будет сходить, попробовать. Взять с собой девушку и попробовать.

Дали холодную воду. Или она сама пришла? Скорее всего, сама, потому как уходить не собирается. Стоит в квартирах уже по щиколотку. И продолжает понемногу приходить третьи сутки кряду. Через полчаса мне заступать на вахту. Мы организовали круглосуточное дежурство на крыше дома — дозорные осматривают окрестности в поисках сантехников. Вчера над домом зависал вертолёт. Выбрасывали вентили и куски труб. Хотели сбить, и только сняли рогатки с предохранителей… Кто-то кричит на крыше. Неужто…

Сломался лифт. От воды что-то замкнуло, проскочила огромная искра и убежала по кабелю куда глаза глядят. Всё равно наш лифт ломается не реже раза в месяц. Если бы души умерших поднимались на небо в лифте нашего дома, то срок в сорок дней пришлось бы увеличить раз в десять. А как он скрипит и стонет при подъёме! Ни одна живая душа этого не выдержит. Конечно, подъём в таком лифте располагает к мыслям о вечном, но многие из нас ещё вполне молоды, у нас дети и нам бы хотелось побыстрее подняться к себе на этаж, а не отдать богу душу в этом лифте. А внутри… неописуемое. Хотя… описуемое гораздо чаще. На стенках лифта сохранилась надпись нецензурного содержания времён отечественной войны двенадцатого года с французами.

Вода всё прибывает. На общем собрании жильцов мнения разделились. Старики стоят за строительство ковчега. Один мужик из тридцать пятой квартиры предложил самолёт. Но где же взять столько фанеры? Молодёжь хочет ракету. Идиоты — они думают, что круглое проще строить. Так ничего и не решили. Перешли к разному. Разное у нас гонит Нинванна со второго этажа. Крепость бывает такая, что после двух стаканов нередки случаи самовозгорания. Петровича из семнадцатой, кстати, так и не спасли…

Ковчег почти достроен. Пришвартован к балкону пятого этажа. Вчера на горизонте видели баркас с сантехниками. Бросились догонять на двух кроватях, но без попутного ветра и на одних вёслах половниках отстали.

После обеда всей лестничной площадкой шили чучело сантехника. Мы его потом привяжем к бушприту ковчега, а пока решили втыкать в него вязальные спицы. Александр Николаевич из сорок восьмой принёс для чучела два пинг-понговых шарика. Юлька из семьдесят третьей принесла для шариков две иголки.

Вчера был сильный ветер и волны. К балкону седьмого этажа прибило начальника жилконторы. Хотели вздёрнуть на рее ковчега. Александр Николаевич не дал. Сказал, что будет его исследовать. Будет готовить начальника к вскрытию. Очень интересно узнать, почему начальники не тонут. Он, конечно, прав. Хорошо бы набрать штук пять начальников. Тогда спасательными шлюпками мы были бы обеспечены.

Завтра отплываем. Курс — на сушу. Всё равно какую. Эти записки я запечатаю в бутылку и брошу в…

Я тогда месяца два как пришёл после института на работу. Дали мне дело. Ну, какое дело — ничего серьёзного. Ни мокрухи, ни мафии международной. Какие-то дачники у нас в кооперативе повздорили. Один у другого курей потравил за то, что они в его огороде поклевали то ли чеснок, то ли петрушку — чёрт их разберёт. А тот, у которого поклевали, собирался этот будущий урожай продать и выручить, само собой, несметные сокровища. Тот, у которого потравили курей, тоже собирался на продаже яиц подняться так, что Фаберже отдыхает. Ну и собрались они сначала между собой выяснить отношения полюбовно — то есть с матом и мордобоем. Люди они пожилые, пенсионеры. С мордобоем ничего толком не получилось. Так, похватали друг друга за грудки, а потом каждый схватился за сердце. Даже и синяков никаких не было. А вот наговорили на целый роман с прологом и эпилогом. Люди интеллигентные — в прошлом оба инженеры-конструкторы. В исковом заявлении одних многоточий на страницу наберётся. И эту всю словесную вакханалию слышала почтальонша, которая как раз проходила мимо. То есть она сначала-то проходила, но как услышала все эти слова, так и замерла у забора. Вот она и была у меня свидетелем по делу. Вызвал я её, поспрашивал и отпустил. Толку от её показаний никакого. Мне, понимаешь, подробности оскорблений нужны, поскольку истец требует компенсацию морального ущерба, а она краснеет и хихикает. Я, между прочим, не шучу про компенсацию. Теперь все культурные. Сам пошлёт на… — так и не моргнёт, а как его в… — так сразу в прокуратуру. Ну, да это всё подробности, которые имеют отношение к делу, а не к рассказу.

Через неделю после того допроса свидетельницы вызывает меня заместитель районного прокурора к себе в кабинет и ледяным голосом зачитывает жалобу этой самой почтальонши на меня. И в этой жалобе написано, что я показания у неё выбивал буквально физически. Чуть ли не пытал. А когда она, как гордый «Варяг», не сдалась и ни слова не вымолвила, то изнасиловал её в грубой и извращённой форме. И далее на двух страницах мелким почерком подробное описание, я извиняюсь, всего этого процесса. Зачитал мне начальник эту бумагу и смотрит на меня пристально. Дело, говорит, Василий, серьёзное. По такому делу надо служебное расследование проводить. У меня тут всё в глазах потемнело. Как не заплакал от обиды — сам не знаю. И в голове всё это никак не укладывается. Да что в голове — во всём теле уложиться не может. Сижу — губы и руки трясутся. Я эту… грымзу и пальцем не тронул, а она… А зампрокурора сидит ухмыляется. Что же это, думаю, может, подставил меня кто? Господи, да за что ж меня подставлять-то?! Я только два месяца как… И тут протягивает он мне эту бумагу со словами — ладно, Вася, не будет никакого расследования. Наплюй и забудь. Ты всю бумагу не читай, ты только подпись прочти и иди работай как работал. Беру я бумагу — буквы прыгают перед глазами точно акробаты на батуте. Читаю подпись и не пойму — подпись как подпись: «Курьянова Зоя Алексеевна». Что за подвох-то?! И тут я читаю дальше. А дальше, как раз под фамилией, собственной рукой почтальонши приписано: «член высшего галактического совета». Смотрю я на начальника — а он от беззвучного смеха аж багровый стал. Платком слёзы утирает. Ну, и я свои тоже утёр.

Потом от члена высшего галактического совета мы получали ещё много заявлений. Выяснилось, что председатель этого совета — наш президент и под высокую руку совета взят весь русский народ, включая почтальоншу. А прокуратура как раз и не взята, поэтому, понятное дело, совету противодействует. И совет вынужден из подполья носа не показывать. Но подписывалась Зоя Алексеевна всегда членом высшего галактического совета. Только уж сокращённо — «чвгс». Оно и понятно — бумага у неё не казённая, а своя. Вот так… А надо мной сослуживцы ещё неделю смеялись.

Но это ещё не конец истории. Месяц спустя заходит ко мне на приём молодой человек. Одет прилично, галстук на нём, с портфельчиком. Достаёт из портфельчика бумагу и, не давая её мне в руки, спрашивает — к кому бы он мог обратиться с жалобой на сотрудников ФСБ. Дело в том, что они его что ни день облучают из лазера. Причём не из какого-нибудь мирного, а совершенно боевого. Ага, думаю, ещё один член высшего галактического совета вышел из сумрака. И немедленно направляю его на второй этаж, к нашему заместителю прокурора. Дескать, он у нас ответственный за применение боевых лазеров сотрудниками ФСБ, а также других инопланетных организаций. И вообще — джедай с чёрным поясом по космическому троеборью. Молодой человек благодарит и уходит. А ровно через пять минут на втором этаже раздаётся страшный грохот и крик начальника. Что сказать… таких космических выражений я не слышал ни до, ни после[15].

Вчера видел в телевизоре прекрасную Татьяну Доронину Что-то она там такое говорила своим волшебным голосом. Её когда слушаешь, то кроме голоса ничего и не услыхать. Она им как скажет, как обнимет, как прижмёт, как всё слипнется… И отчего-то представилось мне, как Татьяна Васильевна этим же самым голосом говорит какому-нибудь помрежу:

— Принесите-ка, голубчик мой, иголочек. Ну… тех, которые под ногти. Штучки три… нет, четыре, нам хватит, чтобы поговорить о вчерашнем спектакле.

Она поворачивается к актёру, висящему на дыбе, и, лучезарно улыбаясь кровавыми губами, спрашивает:

— Любишь ли ты театр, как люблю его я? Любишь?!

Небритое, измождённое лицо актёра искажает судорога.

Он силится что-то сказать, но язык ему не повинуется.

— Молчиш-ш-шь… Не любиш-ш-ш-шь…

Татьяна Васильевна неслышно вздыхает, минуту или две теребит конец верёвки, за которую привязан актёр, потом вздыхает ещё раз, устало машет рукой окаменевшему в углу кабинета рабочему сцены, и тот начинает понемногу тянуть верёвку на себя, выворачивая актёру руки. Помреж с иголками всё не идет…

Птицы и лётчики — героические ребята. Я бы так не смог. Нет, летать-то я не боюсь. Но как заставить себя вернуться на землю? С птицами всё понятно — они на землю за червяками и другим хлебом насущным возвращаются. И ещё яйца высиживать. А лётчики? у них обеды в самолёте в пластмассовых коробочках, у них стюардессы с шёлковыми шарфиками, у них яйца… Что их тянет к земле?!

В Суздале, на улице Ленина, стоит Ризоположенский женский монастырь. То есть, конечно, наоборот. Сначала был монастырь, а потом к нему, шипя, подползла улица Ленина. А внутри монастырских стен есть крошечная улочка под названием Коммунальный Городок. На этой улочке, кроме трёх полуразвалившихся домиков, находится гостиница «Ризоположенская». В гостинице есть кафе, а в этом самом кафе стоит такой густой запах кислых щей, что рюмка с водкой, поднесённая ко рту перед обедом, так в воздухе и повисает. Сколько её ни выпивай.

К вечеру из лесу вышло около роты партизан. Вооружены они были чем попало. Пики только у двух или трёх десятков человек. У некоторых были самодельные трефы и бог знает где откопанные старинные, ржавые червы, а несколько пьяных мужиков для поднятия настроения оглушительно били в бубны. Друг другу.

На границе Ярославской и Владимирской областей, неподалёку от Берендеевых болот, стоит село Б. Или В. Или даже У Я был там проездом и не запомнил названия. В нём, как почти во всяком нынешнем русском селе, есть разрушенная дворянская усадьба и заброшенная церковь. Впрочем, здесь усадьбу (она была деревянной) не разрушали специально — она сама сгорела лет шесть назад по непонятным, как водится, причинам. Осталось только сломанное дерево перед ней и остатки парка. От церкви осталась стена и окно в этой стене, заложенное кирпичом и забранное чугунной решёткой. Есть в селе магазин, перед ним рыночная не площадь, но полянка, на которой возле трёх или четырёх картонных ящиков, привязанных бечёвкой к остовам детских колясок, прохаживаются два смуглых продавца с золотыми зубами. В ящиках навалены круги ливерной колбасы, пластмассовые пляжные шлёпанцы внеземных расцветок, нестерпимо блестящие заколки для волос и пакетики солёного арахиса к пиву Покупателей, кроме двух-трёх рябых кур и одного чёрного петуха, нету Если от этого торгового центра идти вправо по засохшим комьям грязи на разбитой тракторами дороге, то минут через пятнадцать-двадцать село кончается. Стоят на окраине два трёхэтажных панельных дома с балконами, выкрашенными розовой, изрядно облезшей краской. Такие дома строили в эпоху исторического материализма во многих сёлах, полагая, что лучше квартиры в таком доме для сельского жителя и быть не может. Один дом полностью достроен, и в нём так и живут те, которым… которые… Одним словом, не судьба им по-людски, по-крестьянски. А второй дом власть не смогла или уж не захотела достроить. Стоит разрушающийся остов его, эмбрион, и смотрит внутрь себя пустыми бельмами окон. Как будто дряхлеющая империя под конец своей жизни стала рожать мёртвые дома. А возле этого выкидыша на столбе прибит рекламный щит из уже новой жизни, на котором яркими буквами написано: «Любые операции с недвижимостью». Да, конечно — любые. В том числе бессмысленные и беспощадные.

… Николай читал в какой-то книжке, что надо думать о другом, чтобы долго. Чтобы ещё дольше. Но о чём? О чём?! Вроде уж и не медовый месяц, и Саньке уже второй год пошёл, а всё как-то не получалось у него долго, умеючи. И Татьяна его за это, случалось, упрекала. Он, не торопясь, по-хозяйски огладил вспотевшей ладонью Танькино правое полушарие с тонким, исчезающим следом стрингов и почувствовал, как его пальцы что-то кольнуло. Николай поднёс к лицу руку и увидел прилипшие сухарные крошки и острые кристаллики сахара. Это Санькины сухари, подумал он. Везде он их грызёт, безобразник. Крошки по всей квартире. А у Таньки они как здесь оказались? Чем она их ела… Супруга надвигалась плавно и даже вкрадчиво. Он задышал чуть чаще и… но тут же опомнился — нет, только не думать! О другом, о другом! Откуда-то издалека, от Танькиной головы, послышался стон и тихое, протяжное «…ля». Следующее — «си», машинально отметил про себя Николай. Он вспомнил, как в детстве родители мучили его музыкальной школой и как он в отчаянье подпиливал струны на виолончели, не желая играть этюды. Глядя на спину жены, на плавный переход от талии к бёдрам и ниже… Виолончель! Точно виолончель! Сейчас, сейчас он извлечёт смычком такое, такое… пронзительное, острое. Чёрт знает что! Этак я всех нот и не доиграю, одёрнул себя Николай. Он с трудом перетащил упиравшуюся мысль от смычка к канифоли, а от канифоли, минуя паяльник, к своему школьному самодельному радиоприёмнику. Первое, что он услышал сквозь хрип от помех, было «Болеро» Равеля. От этих страстных тягучих звуков, которые скручивались в тугую пружину, которая… которая… Кажется, Татьяна всхлипнула… Да что ж это такое — точно круг заколдованный! Надо вырваться, вырваться! Пружина, пружина… — лихорадочно соображал Николай. Лет семь ему было, когда он разобрал отцовские часы «Победа», чтобы только взглянуть одним глазком на механизм, на пружину… Как она выскочила, как закачала своим концом! Он перепугался, покрылся холодным потом, стал вставлять её обратно, она не хотела, а он всё запихивал её, запихивал, пока… жена не обняла его, упавшего без сил, ничком, совершенно оглушённого взрывом, и прижалась к солёной шее губами.

По дороге на Суздаль проезжал через городок Кольчугино Владимирской губернии. Перед магазином со сложным названием «Продукты. Бытовая химия» видел мужчину в кожаном пальто, галстуке и кожаной кепке. Он медленно прогуливался по улице, ведя на поводке большую белую, с чёрными подпалинами, козу Коза меланхолически жевала губами. За мужчиной и козой шла девочка лет десяти с косичками. Шагах в пяти позади девочки шёл, а точнее, стоял совсем маленький мальчик, упакованный в толстенный комбинезон, шапку с цветными помпонами и варежки, точно Амундсен на пути к Северному полюсу, и тянул к ней руки. При этом он плакал, размазывал по чумазому лицу слёзы и кричал:

— Ленка-а-а… Ленка-а-а… Я идти не могу-у-у… а-а-а… и-и-и…

Ленка оборачивалась, яростно шмыгала красным от холода носом и ругалась сиплым басом:

— Чо ты стоишь-то, Лёнь? Ну чо?! Иди давай!

— Ленка-а-а… — продолжал рыдать мальчик, — у меня попа чешется-а-а… Я не могу-у-у… а-а-а… и-и-и…

— Ну чо ты не можешь-то? Иди, я тебе говорю, а то щас как дам!

— Я почесать не могу-у-у… — взвизгивал мальчик и заваливался на землю, чтобы подрыгать ногами, как и полагается капризным мальчикам в подобных случаях.

Помочь мальчику вызвался ещё один мужчина, шедший в двух метрах позади. Он устремился к ребёнку, чтобы почесать, но поскольку сам не очень твёрдо стоял на ногах, то упал рядом с Лёнькой, и из его полиэтиленового пакета выкатились три пивных бутылки. Одна из них была открыта, и из неё с шипением полилось на землю пиво. К пиву немедленно подбежала облезлая, похмельного вида собака и начала его лакать…

Чем там дело кончилось — не знаю, потому что уехал. Но хочу сказать, что эти чудеса с октябрём в декабре добром не кончатся. В это время года все жители Кольчугина и ему подобных провинциальных городков обычно лежат в спячке и не бродят, точно сомнамбулы, по улицам. Только по автоматическому телеграфу регулярно передаются отчёты областному начальству, сочинённые загодя, ещё в сентябре. А тут такая теплынь ударила. Я сам, собственноручно, видел цветущую примулу на клумбе. Об озимых, которые взошли, я вообще молчу.

Один человек решил примириться с жизнью. Сколько же можно в контрах с ней быть, думает. Годы уж не те. Надо и совесть иметь. Хотя, конечно, с совестью — это отдельный разговор. Сейчас его и затевать не будем. Сейчас про жизнь. И потолковать с ней по душам человек решил, не откладывая в долгий ящик. Вечером, после работы, взял в магазине триста грамм колбасы хорошей, сырокопчёной, сёмги слабосолёной, маслин покрупнее, бутылку… нет, две коньяку, лимон, трюфелей к чаю и домой примиряться пошёл. Заходит к себе в квартиру, сумки на пол в коридоре поставил, свет включил, смотрит — а примиряться-то и не с кем. Нет никого. Ушла, значит, жизнь. Человеку, натурально, плохо с сердцем. Хорошо, успел соседу в стенку стукнуть. Тот прибежал, скорую вызвал. Откачали. Отлегло. Стали с соседом выпивать и закусывать. Ну, слово за слово — и буквально после третьей выяснилось, что жизнь к соседу уходила. Насовсем. А у того и своя-то есть ещё, можно сказать, законная. Вполне исправная. Никуда не делась. Стало быть, сосед втроём собирался…

Когда на следующее утро после драки, битья посуды, спускания со всех лестниц человек захотел очнуться, чтобы хоть как-то привести себя в порядок, заклеить пластырем рассечённую бровь, выплюнуть зуб и вчерашние слова, прилипшие к языку, выпить что-нибудь жизнеутверждающее… — оказалось, что не жилец он вовсе.

А от соседа тоже жизнь ушла. Она даже и вдвоём ушла — как раз с жизнью того человека. Живут теперь с парой неутепленных котят. Подаянием живут. Да вон они — с детьми во дворе играются. Носятся как угорелые друг за дружкой.

По совершенно мне самому непонятной причине не люблю двоеточия и кавычки. Как говорил один из героев фильма «Мимино» — такую неприязнь к потерпевшим испытываю, что даже кушать их не могу а писать и подавно. Я даже у мамы спрашивал — может, в роду кто был с таким же диагнозом? Может, дед кавычек на дух не переносил? Да нет, говорит, переносил. Вот бабку иногда… Из-за этой самой несовместимости с кавычками и двоеточиями терпеть не могу прямую речь. Как только не выкручиваюсь. Или вовсе плюну и пишу, как бог на душу положит. И ведь знаю, как надо… а не могу себя заставить. Так, кстати, в семейной жизни бывает. И точно знаешь — как это двоеточие в кавычках ей подать и во что завернуть и где потом погладить, чтобы она довольна осталась. Так нет же! Упрёшься как баран — и ни с места. Даже и наоборот — сорвёшься, точно мальчишка, и понаставишь таких запятых у соседки в самых неподходящих для этого местах, таких восклицательных знаков начертишь, что выйдет прямая, как швабра, речь. Или круглая, как сковородка. Я поэтому люблю речь косвенную, как тот поручик. Пнёшь болонку, заметишь, что к дождю они низко летают — и такое многоточие может получиться… А ещё не люблю глагол «лакомиться». То есть икру чёрную, коньяк, осетрину и бабублики с маком есть люблю, а так — нет. Ну, да бог с ними, со знаками препинания. Вон бабье лето какое — просто зефир и мармелад, а не лето. В такую погоду надо слова говорить округлые и нежные. И не говорить даже, а выдыхать. Золотистые слова. Чтобы она раскусила его, а в нём буквы сочные, алые, как у Готорна. Так и тают на языке. Вот только вкус уже не такой сладкий, как раньше, а чуть терпкий. Потому что такое у них запоздалое лето. Как цветы… Гляди-ка — она вся соком твоих слов перепачкалась. Да не оттирай ты её платком, бестолковый. Слижи.

Когда человек умирает — тараканы, которые у него в голове, умирают вместе с ним? Или они загодя покидают голову, как крысы покидают тонущий корабль? То есть они чувствуют, что хозяину скоро каюк, и сматываются. И если у тебя в голове наконец прояснилось, исчезли комплексы, фобии и тебе не кажется, что твой начальник на тебя сегодня смотрит ещё косее, чем вчера, что у тебя изо рта не пахнет зимней свежестью, что жена тебе… а ты, как дурак, что царапина на левом крыле твоей новой девятки воспалилась и зелёнкой уже не обойдёшься, что… то значит всё? То есть когда не паришься, не суетишься, не вертишься, как блоха на гребешке, не думаешь головой ерунду, а думаешь облака, птиц, деревья и небо… это совсем всё?

Ольга проснулась затемно и лежала в постели не шевелясь, не открывая глаз. За окном ветер плёл небылицы деревьям в парке, и они сочувственно качали ему голыми ветвями. В этом году снега не было до середины декабря. Потом он выпал и тут же растаял. Хорошо бы хоть немного снегу, хоть чуть-чуть, подумалось ей. На снегу следы будут. По следам идти не в пример легче.

В сенях громко и толсто захрапели. Должно быть, кто-то из мужей. Василий, поди. Старый стал, беспомощный. Годы у него ещё вполне подходящие, но… беспомощный. Надо б его к конюху в помощники отдать, а на его место… Храп сменился свистом, а свист вскоре истончился и вовсе затих.

Второй месяц слухи по уезду бродят. То в одной деревне бабу уведёт, то в другой. А скольких обрюхатил, вор… Исправница уже с ног сбилась со своей командой, а изловить его не может. Сказывают, у него в лесу в разных местах тайные землянки есть, а между ними ходы подземные. Но ведь и он не один — жён у него около пяти, ребятишки, скотина, птица… Как умудряется, подлец, от погони уходить… Не иначе нечистая сила ему помогает. Ну да ничего. В поле его из лесу выгоним, а там от борзых не уйдёт. Не уйдёт… Ольга вспомнила свирепых Ленку и Наташку — гордость её псарни — и плотоядно усмехнулась. В лоскуты его порвут. Хотя… соседка её, секунд-майорша Ковалёва, утверждала, что вор не токмо бабу, но любую тварь женского полу, хоть бы и божью коровку, может уболтать и уговорить до полного изнеможения всех сил. Мол, тайный язык ему ведом.

Значит, кобелями затравим — Колькой, Толиком и Мишаней. От этих спасу нет. Эти… А может, и не надо его в лоскуты? Может… Она вдруг широко открыла в темноту глаза и тут же, обмирая от сладкого ужаса, зажмурилась своим мыслям. Дикий мужик совсем не то, что домашний. По закону она его должна живым или мёртвым властям отдать. А ей за это — именную грамотку, подписанную губернаторшей, или даже медальку. У неё этих грамоток полон сундук. Свои-то, домашние, которые на четвереньках, да под плёткой, да привязанные за руки за ноги к кровати, — глаза б на них не смотрели. Вернее, насмотрелись до тошноты. На племя, конечно, годятся, а так, чтобы для удовольствия… никакого от них толку. Так, чтобы под ним истомиться до последней, самой маленькой жилочки… Ольгу даже в пот бросило от крамольных мыслей. Ведь если прознают, что она с диким мужиком путается, — тотчас же в кандалы и в каторжные работы. А перед этим высекут прилюдно. Всем моим мужьям и велят по очереди нагайкой…

Чернота за окном выла ветром, скрипела старыми вязами, мигала неверными огоньками звёзд. Мёрзнущий от холода месяц натянул на себя облако. К несчастью, оно оказалось дырявым, и месяц полз дальше по небу, собирая обрывки облаков. Где-то на дальнем краю усадьбы забрехала спросонок собака.

А если борзых не брать вовсе? Взять только Петеньку, любимого фокстерьера. Собака норная, бесстрашная — если придётся по подземным ходам., взять двуствольный штуцер, с которым ещё мать-покойница на медведя хаживала, сеть попрочнее… Нет, это безумие. Чистое безумие! Узнают, донесут и… Выманить, прострелить ногу чтоб уйти не смог, а потом уж… Но как выманить? Чай не волк — на кусок сырого мяса в капкане не кинется. Третьего дня две девки за хворостом в ближний лес пошли — так одна не вернулась. Увёл он её. Выскочил из зарослей орешника — и заграбастал. Она и пикнуть не успела. Да и как тут пикнешь — сам-то он огромный, косая сажень в плечах. В ручищах сила великая. Глаза огнём так и сверкают. Ольга представила, как он её заграбастывает, как она стонет от сладкой боли в железном кольце его волосатых рук, и снова взмокла.

Но ведь это одной надо идти — без борзых, доезжачих, баб-загонщиц… Несмотря на свои тридцать пять, Ольга была ещё крепкой, ловкой и сильной. На спор одной левой грудью могла любого из своих мужей на обе лопатки положить. Да и чужого… В отставку вышла четыре года назад — как раз после русско-сибирской кампании, в чине бригадирши. Тогда во славу государыни Александры Натальевны крепко потрепали они мужицкого царька всея Сибири Серёгу — и кабы не Уральские горы, не морозы трескучие, то и до столицы его… По совести сказать, и Серёга в долгу не остался — зашёл в тыл и отбил у них обоз с мужьями. Пришлось возвращаться.

А ну как с ним, с диким, придётся в рукопашную? Сама-то она не дрогнет, а вот обмякнуть может. И очень запросто. Ольга даже укусила подушку от досады.

На половичке у двери взвизгнул и шевельнул лапками Петенька — видно, во сне выгонял лису из норы. Небо за окном начало мало-помалу сереть. Ветер угомонился, и было так тихо, что Ольга слышала, как стучат ей в голову мысли о диком мужике. И сам он зовёт её низким, протяжным, точно истома, голосом. И она бежит от него, бежит со всех ног к нему, к его голосу, телу, звериному запаху…

Ольга вскрикнула и проснулась. Стараясь не шуметь, встала с постели, быстро оделась, сняла со стены ружьё, привесила на широкий пояс мешочек с порохом и пулями, охотничий нож, взяла на руки сонного Петеньку и вылезла через окно в парк..

Нет таких праздников, после которых у нашего человека не было бы чувства бездарно проведённого времени. Есть, конечно, и те, которые всё это время провели с пользой — катались на лыжах по асфальту, читали книги, ели овощи и постную говядину, пили кефир и даже пошли на концерт классической музыки. Но это… я не знаю, кто это. Да и кто знает этих людей? Кто их может себе вообразить?

В метро утром лиц никаких не видно — всё маски каменные. Едут и ухом не моргнут. Даже пивом здоровье не поправляют. Такая, стало быть, безнадёга со здоровьем, что обычная терапия бессильна. На работе курят и курят, пьют и пьют кофе, обсуждают нефтяной конфликт с Белоруссией. Что делать — никто толком не знает. Хоть плюнь на всё и начинай работать. Но кто ж в силах приступить?

У одного человека правая рука была очень старая. Гораздо старше его. Однажды он пошёл в музей на экскурсию и увидел там турецкую саблю… Нет, не так. У одного человека была больная печень. Ещё и наполовину выклеванная. Однажды он выпил бутылку водки… Нет, не так. У одного человека был большой мозг. Правда, наполовину выеденный. Однажды он решил им подумать… Нет, не так. У одного человека был острый левый глаз. Правда, наполовину закрытый бельмом. Однажды он посмотрел им в… Нет, не так. У одного человека был., наполовину… а то и больше. Однажды он им попытался… Нет, не так. У одного человека была жена. Она выклевала ему половину печени, выела половину мозга, закрыла наполовину бельмом левый глаз, чтобы не смотрел куда не надо, а потом наполовину… а то и больше. Но человек всё равно пытался.

Перед сном лежал в горчичниках, как лошадь в яблоках, и думал о смерти. Я часто думаю о смерти. Как и все мы. В том смысле, что представляем, как нас везут на орудийном лафете, с ротой почётного караула, орудийным салютом, и во всех центральных газетах некрологи, некрологи, некрологи… Сорок тысяч одних некрологов! Как над гробом рыдает безутешный начальник, как зачитывает приказ о назначении покойного генеральным директором и награждении его посмертно такими орденами и медалями, которые и президенту во сне не приснятся. Как потом выяснится, что покойный, хоть и служил скромным бухгалтером или инженером, на самом деле был секретным космическим разведчиком и зимой брал недельный отпуск за свой счёт, чтобы с соседкой слетать на Марс с целью, о которой нам, простым смертным, запрещено даже догадываться.

Но я так решил о смерти не думать. Сколько можно. Надоело уже. Я вдруг подумал, что если бы завтра и правда пришлось помирать, то оказалось бы… Да ничего особенного и не оказалось. Если что и успел я понастроить, так это планы. И те в лесах. Человек серьёзный и основательный как свою жизнь строит? По кирпичику. Один к другому, один к другому… Глядишь, и стеночка появилась, а за ней и дом в два этажа и с застеклённой верандой, огород… да мало ли что. И на работе сослуживцы в нём души не чают, и выпивает он только по праздникам, и все его любят — и тёща, и жена, и любовница, хоть злые языки и утверждают… но это, конечно, из одной только зависти и болтают. Пусть их. На каждый-то чих не наздравствуешься.

А если никаких кирпичиков? То есть вообще без всяких строительных, отделочных работ и финской сантехники? Вот родился ты — как комок слепили из первого снега. Дети во дворе играли и слепили. Мы ведь все поначалу из первого снега слеплены. А потом стали катать снежок по двору, чтобы снеговика сделать. И ком этот катится и растёт. И попадает в него трава прошлогодняя, обломки веток, сучки, перья воробьиные и ещё черт знает какая дрянь вроде долгов, семейных ссор, невыполненных обещаний, застарелых обид и камней в печени. И все твои достижения — это морковка вместо носа, метла в руке и старое ведро на голову И если успеешь ты до оттепели порадовать ребят во дворе своим видом дурацким — считай, повезло. Значит, выполнил всё, что тебе на роду написано было. Ты-то думал… а оно вон как оказалось. Не говоря о том, что могло быть и хуже. В такое пекло мог угодить… или это уж от горчичников? Точно. От них.

Сегодня ночью учил балконную дверь зловеще скрипеть. Дура бестолковая! Скрипит жалобно, хоть ты стружку с неё снимай. Ручку ей, облупленной, гладил. Лицом к косяку прикладывался. Всё зря. Встретишь, говорю, Будду — прищеми Будду-то. Патриарха встретишь — и его прищеми. Где там: всю от страха перекосило, дрожит на петлях, краска старая как перхоть шелушится… Да и то сказать — обычная балконная дверь в панельной пятиэтажке. Чего от неё, спрашивается, можно ожидать? Не дворцовая, не тюремная…

Ничего хорошего в мартовском зоопарке нет. Всё грязно, облезло, вяло и линяло. Обнять и плакать, если преодолеть брезгливость. Не преодолел. Изнасиловал три часа, поприставал к десятку минут и наконец решил покинуть место преступления. Уходил медленно, с сознанием невыполненного. Упавшее настроение даже поднимать не стал. Пусть валяется. Пусть жалуется прохожим. Спас его мальчик, маленький и белобрысый. Криком спас: «Мама, мама, пошли смотреть лошадь Достоевского!»

Она повадилась приходить к нему по ночам. Надо было вылезать из тёплой постели, чтобы открыть ей, пока она своей настырной клюкой не продырявила насквозь входную дверь. Она вваливалась в прихожую, распространяя вокруг запах пота, кислых щей и вокзального сортира. Скребла по паркету огромными ногтями, торчащими сквозь дыры в лаптях. Бесцеремонно лезла обниматься, шумно вздыхала, сморкалась в портьеры, забиралась с ногами в кресла и пронзительно тренькала на принесённой с собой расстроенной балалайке. Как-то раз притащила обрубок берёзового полена, завёрнутый в портянку. В тот день, еле дождавшись её ухода, он сжёг и полено, и портянку в камине. Чтобы она не очень буйствовала, шуршал ей чековой книжкой, позванивал дорогим фарфором, поблёскивал бриллиантовыми запонками. Она слушала, смотрела… пила коньяк как лошадь, жрала в три горла деликатесы, курила сигары без счёта. Потом начинала клевать носом и засыпала. А заснув, испарялась естественным образом. До следующей ночи.

Идёт молодая мамаша, а за ней, метрах в десяти, едет её маленькая дочь на трёхколёсном велосипеде. В какой-то момент девчонке надоедает крутить педали и она начинает хныкать, параллельно выдвигая требование сменить способ передвижения на менее обременительный. Как угодно, на чём угодно, но не своим ходом. Мать начинает её увещевать, но дочь остаётся непреклонна. Тогда мамаша громогласно, на всю улицу, заявляет следующее: «Саша, я смотрю, что тебе по хую всё, что мать говорит!»

Валерий Михайлович очень любил усмехаться в усы. Ничего удивительного. Многие так делают. Однако у Валерия Михайловича усов не было. Обычно он усмехался в усы своего товарища по службе. Тот морщился, поскольку считал это не совсем гигиеничным. Однажды, когда товарищ заболел, Валерий Михайлович целых два дня терпел и не усмехался, а потом не выдержал и усмехнулся в усы начальника отдела. Тут, собственно, и закончилась эта печальная, но правдивая история. То есть она могла бы продолжаться дальше, но… начальник не захотел.

К примеру, возьмём мечту об автомобиле. Прихотливая сволочь. Замучаешься её лелеять. Премий на службе нет — вянет. Жена решила шубу себе купить — сохнет и зеленеет. С секретаршей, скажем, ну… загибается. Конечно, есть мечты более неприхотливые — пива с друзьями или там носки в кои-то веки сменить. Чего с ними церемониться? С получки как пить дать сбудутся. А есть ещё мечты неистребимые. С этими как ни воюй — всё равно не умирают и не уходят. Вот мечта разбогатеть. И деньги казённые растратишь, и с работы выгонят, и последнее женино колечко с камушком в скупку снесёшь — а она жива и как будто помолодела даже. Мечта о семейном счастье не многим лучше. Сам, как говорится, третьим браком, прекрасная половина размером с две с половиной, от тёщи — хоть к первой жене… И что же? Умолкни и бледней? Как бы не так! Ночью тихонечко проснёшься и, не дыша, не открывая глаз, всё представляешь её — хрупкую, выносливую, ласковую круглую сироту — дочь министра финансов. А мечта о любви тут как тут. Эту в дверь, а она в постель. Видений с собой понаведёт — пухлых, соблазнительных, молоденьких, прозрачно-кружевных. Уже и глаз приоткроешь, и на жену посмотришь — не помогает, мечтается. Впору о рассвете мечтать, как об избавлении от.

Пошёл я как-то раз в парикмахерскую. Борода лопатой отросла, и вообще. Сижу в кресле. Тётка надо мной ножницами кастаньетит. Рядом в кресле сидит мальчик лет шести-семи. С мамой пришёл. Сидит и плачет. Не хочет стричься. Мать его уговаривать. Парикмахер его уговаривать. Пуще прежнего плачет и голову руками обхватил, чтобы не стригли. Кое-как, сквозь рыдалки, разобрались, чего дитя хочет. А хотел-то он всего ничего — бакенбарды, как у Пушкина, отрастить. Он на картинке, в книжке про царя Салтана, видел. Мать ему: «Витюша, они у мальчиков не растут, рано ещё». Не верит сынок. Тут парикмахер догадался на мою бороду пальцем показать. Вот, говорит, смотри, бакенбарды у дяденек из бород выстригают. Когда у тебя борода вырастет — приходи. Сделаем из тебя Пушкина. Посмотрел Витюша на мои нечёсаные заросли, посмотрел… и смирился. Повсхлипывал и руки опустил. Как легко отобрать у ребёнка мечту…

Счастья, как известно, бывают разные. Бывают такие огромные, что о-го-го! Как пятикомнатная квартира или даже целый дом. Такое счастье попробуй вынеси. Или пронеси. Особенно мимо налоговой инспекции. Или какой-нибудь дорогущий аксессуар размером девяносто на шестьдесят на девяносто, без которого перед друзьями неловко. Такой попробуй содержи. Или удержи. Особенно если друзья близкие. А бывает счастье совершенно небольшого размера. Настольное. Как моё сегодняшнее. Маленькая буханка ещё тёплого чёрного хлеба с названием «хлебец провинциальный», большой кусок костромского, в отрочестве ярославского, а то и пошехонского сыру с дырками, которые можно прогрызть, если случится в них большая или малая нужда. А кроме того, кружка горячего крепкого чаю и шоколадная конфета. На шоколадную конфету, конечно, полагаться нельзя — такие, как она, заканчиваются, едва успев начаться. Пусть её. Другое дело — книжка. Чудесная книжка Юрия Коваля «Самая лёгкая лодка в мире». Нет ничего лучше такой старой, потрёпанной книжки с крепким чаем, с чёрным хлебом и сыром. С трубкой, набитой тёмным, с золотом, датским табаком. С большим клубом голубого, пахнущего мёдом и персиковыми цветами дыма и несколькими клубками поменьше. Для полного счастья надо только, чтобы книжка не кончалась. Но увы… Сам виноват. Надо было в школе учиться хуже. Сейчас бы читал по складам в своё удовольствие неделю, а то и две. Хорошо, что ещё не успел прочесть её тогда, двадцать лет назад. А то сидел бы сейчас, как дурак, читал всякое говно писателя Сорокина.

У нас на работе, в перерывах, за чаем, сотрудники иногда играют в шахматы. Сидят за доской двое: армянин и русский. И один другому говорит: «Петька, ты пошёл конём, как поц».

По дороге в Ярославль, за Ростовом, недалеко от дороги стоит развлекательный комплекс «Рога и копыта». Если проехать ещё метров двести, то можно увидеть большой рекламный щит, на котором написано «Иностранец Василий Федоров Русский лес европейского качества».

В Ярославской и Владимирской губерниях есть такие глухие, слепые и немые деревни, что это даже не жопа — это верховья прямой кишки.

— Ой, у вас под кедровыми орешками написано «не оч.». Это как? Не очень, что ли?

— Ну, что вы, женщина, это «не очищенные». Скажут тоже…

— А то я удивилась — прямо так всё и написано. Вот же, думаю, продавец честный.

— Да вы не думайте ерунду-то всякую. Честный… Нет, ну ё… тьфу… мы, конечно, честные, женщина. Вам тут любая собака… У нас орехи такие — дай вам бог зубов их разгрызть. Но эти вот кедровые… вы их не берите. Они не очень. Прошлогодние. Как завезут новый урожай — заходите.

На верхнюю площадку звонницы Успенской церкви, что в Ростове Великом, ведёт тесная полутёмная лесенка с истёртыми кирпичными ступеньками. Двоим там не разминуться. Когда я прошёл этими фермопилами и вышел к свету и многопудовым колоколам, то позади меня в тёмной прохладной глубине послышался шум, кряхтение, и приятный баритон произнёс:

— Потому что раньше, Мариша, народ так не жрал..

— А почём у вас эти чёрненькие, которые с жёлтой галочкой?

— Ба, это не галочка — это «Найк».

— Да мне внуку. Вот померяй, Максимка.

Предусмотрительная бабка вытаскивает изо рта у маленького, тщедушного Максимки чупа-чупс, чтоб не подавился во время примерки, и кряхтя переобувает одну ногу внука в обновку.

— Ну, как? Ты походи в ней, походи.

Внук пытается пойти. Молчавший до того продавец вдруг спохватывается:

— С картонки не сходить!

— Походи по картонке, Максик, — просит бабушка.

Ребёнок раза два послушно поднимает и опускает ногу.

— Вроде и ничего, — задумчиво говорит бабка. — Тебе удобно, сынок?

— Ага, — выпадает из внука.

Мысли его, в количестве одной, но очень крупной, роятся вокруг недоеденного чупа-чупса в бабушкиной руке.

— Так они почём? — снова спрашивает бабка продавца.

— Тристаписят.

— Дороговато. Хоть полтинничек скинь.

— Не могу, ба. Настоящий «Найк». Не Китай какой-нибудь — Турция. Лет пять твой внук в них проходит, а то и семь.

— Дороговато. Да и не проживу я столько. Скинь полтинничек.

— Кабы я мог скинуть полтинник… Или ты… Да мы бы… Ладно. Пока жена не видит. Она у меня строгая. За чебуреками отошла. Давай шустро. Только ради почину.

Бабка расплачивается, подхватывает обновку, внука и уходит. Продавец, следуя обычаю, тщательно проводит тремя сотенными бумажками по каждой паре обуви, разложенной на прилавке. В это время подходит жена с пакетом чебуреков.

— Ну как, Лёнь?

— С почином, Надь, — отвечает продавец, продолжая обмахивать обувь деньгами.

Жена наклоняется вниз, под прилавок, чтобы спрятать чебуреки, и Лёня, не замешкавшись ни на секунду, проводит выручкой по её необъятному заду, туго обтянутому клетчатыми шортами.

Мы с нержавейкой работаем, потому к нам отовсюду приходят. Частник ломится — то вышку баскетбольную ему на даче, чтоб сверкала, то ворота. Но мы от них заказы не очень берём. Нет, ну денег, бывает, много дают, а интересу нет никакого. Руководство хочет, чтоб с техническим интересом на перспективу, а не только за голые бабки. Правда… был тут у нас конкретный заказец. В смысле, от конкретного человека из конкретного города Петербурга. Он для друга кресло в подарок заказал. Чтобы всё из боксёрских перчаток. Картинку принёс из «Плейбоя». Кресло, кстати, патентованное. Всё из нержавеющих шишек таких. И на каждую шишку по боксёрской перчатке натянуто. Ну, нам на этот патент хоть перчатку положить. А то и две. Мы к креслу подлокотники приделали и патент, считай, обошли. Шесть тыщ евр обошлось ему кресло. Это ещё перчатки из кожзама. А если б из натуральной кожи, то и все двенадцать. Но мы взяли из кожзама. Правда, детские. Человек носом-то покрутил, но мы его убедили. На мелких сидеть удобнее. Они подробнее к телу прилегают. Ещё и осталось этих перчаток на дворовую команду. Может, вам нужны для сына или от тёщи… Ну, как хотите. А ещё был случай — унитаз заказали из полированной нержавейки. И не просто так — ас художественным смыслом. Баба голая раком стоит. Со всей хернёй, как полагается. А жопа у неё не просто семь на восемь, а крышка от унитаза и есть. Ты её хвать за… открываешь, в смысле, и садишься с подогревом и музыкой, чтоб дела свои серьёзно решить, а не на бегу разбрызгать. Ну, ладно, что об искусстве болтать — давай, выкладывай чертежи своих гаек. Сейчас технолог подойдёт и начнём вместе смотреть.

В селе Андреевское Александровского района Владимирской области на стене продуктового магазина приклеено объявление о том, что тридцать первого августа в доме культуры состоится богослужение с благословением детей к началу учебного года… Всё смешалось в доме Облонских из села Андреевского Александровского района Владимирской области.

Так случилось, что мне пришлось встречаться с двумя людьми по прозвищу Керосин. Первым был наш сосед по дому, в Серпухове, фамилия у него была гордая и по-военному блестящая — Кирасиров. Но его друзья-собутыльники, а за ними и соседи, следуя нашей извечной привычке всё сокращать и упрощать, превратили красоту и блеск в… И то сказать — выговаривать заплетающимся языком «керосин» гораздо проще, чем Кирасиров. К тому же Коля пил, как говорится, всё, что горит. Да и вообще фамилия была не его, а жены. Никто и не знал, почему он её принял. Злые языки утверждали, что мужиком в семье как раз была она — Юзефа Петровна. Коля и окружающие звали её просто — Юза. Женщина она была внушительная, решительная и скорая на расправу с мужем. Каждый раз, когда Коля приходил или бывал принесён товарищами домой пьяным — Юза била его. Она и товарищей била, если они не успевали быстро отползти. Никогда Юза не брала в руки ни сковородки, ни скалки — всё делала голыми руками. А ручищи у неё были… Как на грех, Коля был ей полной противоположностью — тщедушный и маленький. Однажды я видел, как Юза заносила бесчувственного супруга домой под мышкой. Нести, к счастью, было недалеко — жили Кирасировы на первом этаже. На кровать она его не укладывала, а бросала прямо в коридоре с размаху на пол и шла сидеть с соседками на лавочке у подъезда. Через какое-то время Коля приходил в чувство, а чувство у него было одно и требовало продолжения банкета. Начинались мучительные поиски выхода во двор, к друзьям. Дверь предусмотрительная Юза запирала. Тогда Коля лез в форточку на кухне. Увы — форточка на кухне была надёжно забрана стальной мелкоячеистой сеткой от комаров, к которой Коля притискивал своё лицо и даже пытался продавить его точно фарш через кружок с дырочками у мясорубки. Открыть окно Коле не удавалось — пальцы его не слушались. Его не слушался весь организм, кроме рта, которым он изрыгал вообще и проклятия Юзе в частности. Проклятия на жену не действовали. Она даже не прекращала лузгать семечки. Тогда Коля начинал угрожать, обещая пожаловаться на жену в милицию, в партком, в Москву и в президиум. Он не уточнял, в какой президиум. Было и так понятно, что в самый главный, который только может быть. В своём устном обращении в этот самый президиум Коля сообщал о том, что Юза сука последняя и регулярно ворует с родного режимного завода мыло, половые тряпки (она работала уборщицей) и чистящий порошок пемзу… И на президиум Юза клала с прибором. Можно не сомневаться, что он таки у неё был.

А трезвый Коля был совсем другим. Он любил копаться в палисаднике под окнами, сажал цветы и сирень. Детвора всегда ему с удовольствием помогала, потому что после таких посадок Коля выносил во двор гармонь и играл себе и нам. Играть он не умел, но любил. Зато нам разрешал нажимать на перламутровые кнопочки и растягивать меха. И мы Колю за это любили. Даже очень. Была у него ещё одна странная, в глазах окружающих, привычка — Коля (само собой, когда был трезв) каждый день, а то и по два раза на день, чистил обувь. Выносил на крыльцо гуталин, щётку, старую байковую портянку для полировки и с наслаждением начищал свои ботинки. И Юзе чистил. Она этому не препятствовала, но постоянно удивлялась. Как-то раз даже спросила у Коли — не армянин ли он случаем. Оказалось, что нет.

Пару лет назад проходил я мимо дома, в котором тогда жил. Сирень, что мы с Колей сажали, так разрослась, что закрыла окна Колиной квартиры на первом этаже. Кто теперь там живёт — не знаю.

А второго Керосина звали Шура. Да и сейчас так зовут. Живёт он в деревне Макарово Владимирской области, фамилию его я не знаю. Её, наверное, кроме него самого никто и не помнит. А Керосином прозвали потому, что мать прижила Шуру от заезжего торговца керосином. Деревенские прозвища прилипчивее городских. Они пристают не только к человеку, но и ко всему, что его окружает. Даже Шурину собаку зовут Керосинкой. Не говоря о жене.

Шура работает трактористом. Вернее, работал до тех пор, пока не наехал трактором на линию электропередач. Не на всю, конечно, а только на один столб. Вообще это была тёмная история. Одна сторона, то есть соседи, милиция и сам столб, утверждала, что во всём виноват был Шура и трактор, а другая, состоящая из трактора и Шуры, во всём обвиняла столб и отвратительного качества самогон, который гонит старуха Карасёва. Шура и не отрицал, что они с трактором были выпивши. Но наезжать на столб и не думали, поскольку ехали совсем в другую сторону — за водкой в соседнюю деревню. По дороге, между прочим, ехали. А столб в поле стоял. Перед тем, как на них наброситься.

Трактор потом простили, потому что он был инвалид и почти год как ездил на трёх колёсах. До этого болел какой-то ржавой железной болезнью, и, чтоб она не перекинулась на остальные колёса, Шура больное колесо пропил снял. Или оно само отсохло. А Шуру с работы попёрли. Ну, не то чтобы попёрли, а просто не ходит он на неё теперь на законных основаниях. Керосинка его (не собака, конечно, а жена), уставши пилить Шуру за пьянку, собрав свои и Шурины вещи, ушла к другому. Потом у Керосина был инсульт, но он выкарабкался. Ему дали третью группу. Тут и пенсия подоспела. От нечего выпить делать Шура увлёкся резьбой по дереву. Дом свой и даже будку Керосинки (не жены, конечно, а собаки) украсил резными наличниками. Потом ему стали заказывать такие наличники московские дачники, и Шура купил недорого электрический лобзик, потом к нему вернулась жена и трактор, потом… Керосин запил. Дачники к нему какое-то время ещё приходили по старой памяти, но скоро перестали. Зато на крыше дровяного сарая Шура устроил восемь скворечников и по весне имеет законный повод восемь раз выпить на новосельях. Не говоря о днях рождения птенцов.

Последние лет двадцать своей жизни мой папа соблюдал строгую диету сахарных диабетиков. Конечно, когда мама не видела, он не очень её соблюдал, даже и вовсе наоборот, но мама видела всегда. И потому ел он вместо настоящих конфет только специальные диабетические батончики, вместо белого — чёрный хлеб и все остальное, что при такой диете полагается. Правда, кроме диеты, папа таблеток никаких не пил и уколов не делал. Он бы и диету… но с мамой лучше было не связываться. Всё дело было в том, что у папиной мамы и моей бабушки таки был диабет. И мама решила, что бережёного бог бережёт. И берегла так, что папе мало не казалось.

За год или около того до смерти папу обследовали на предмет совершенно других болезней. Собрали, как водится, все анализы, и папа пошёл с ними на приём к какому-то старому и мудрому Шапиро. Этот самый Шапиро был до того стар и мудр, что спрашивал у пациентов об их самочувствии. Нынешние-то врачи сразу утыкаются в бумажки и начинают писать, писать и писать, пока пациент не заскучает и не уйдёт к другому, такому же врачу, но по знакомству и за деньги. Так вот, папа ему всё и рассказал. Среди прочего упомянул свой сахарный диабет, от которого он спасался диетой. При этих словах Шапиро приподнял бровь, пошелестел анализами, пожевал губами, задумчиво подвигал в разные стороны немаленьким носом, а потом сказал папе:

— У вас нет никакого сахара. И диабета нет. По анализам нет.

Помолчал и тихо спросил:

— А кто вам ставил такой диагноз?

— Жена, — ещё тише ответил папа.

Я эту историю услышал только на прошлой неделе, спустя девять лет после смерти отца. К чему мне её рассказала мама? А к тому, чтобы я понимал — таких настоящих мужчин и мужей теперь днём с огнём не найдёшь. И мужа моей дочери надо искать именно такого. Между тем как я… Мама не договорила, махнула рукой и полезла в буфет за шоколадными конфетами к чаю.

А теперь читаю книжку Мишеля Пастуро «Повседневная жизнь Франции и Англии во времена рыцарей Круглого стола». Среди прочего, прочёл там следующее: «Почти во всех областях Англии существовал обычай определять размер какого-либо места в лесу по числу свиней, которые могут откормиться на нём за год. Например, известно, что лес в Пакенхеме (современный Суффолк) в конце XI века мог дать пищу ста свиньям, а в 1217 году — лишь пятидесяти». И я задумался. Вот у них раньше было со свиньями, как у нас теперь с чиновниками. Нас всё меньше и меньше, а чиновников всё больше. Наверное, где-то и у нас в секретных хранилищах есть данные о том, сколько человек может прокормить одного нашего чиновника. Но нам их ни за что не покажут. В печать просочилась только сказка Салтыкова-Щедрина о том, как один мужик двух генералов кормил. Но тогда и генералов было не в пример меньше нынешнего. Свиноводы-то свои проблемы решили. Организовали свинофермы и по лесам теперь свиней не пасут. Да и жалко леса. Может, и нам чинофермы организовать? Де-факто они уже есть в разных коттеджных посёлках и таун-хаусах. Укрупнить, организовать подвоз нужных продуктов. Правда, запах… Опять же какой у них навоз? Годится ли для огородов? Вопросов много. Можно, конечно, и с другой стороны зайти. Пусть учёные выводят мелкую породу чиновников в рамках программы по нанотехнологиям. Вплоть до клопов и даже вшей. Само собой, не сразу. Сначала размером с кролика или курицу, а потом и до насекомых размеров. Обратная связь появится. Зарвались, к примеру, чиновники, которые на тебе живут, пьют кровь не по чину, — пригрози им баней и хозяйственным мылом. Быстро утихнут. Наверное, есть и другие способы. Я не знаю. Но решать как-то этот вопрос надо.

Санкт-Петербург, несомненно, по праву носит название нашей культурной столицы. На Московском вокзале я видел бомжа, вытиравшего сопли носовым платком. Спустя час на набережной Фонтанки я повстречал двух старушек в летних панамках, одна из которых говорила и говорила другой: «Как же я заебалась, Ираид очка Борисовна, дорогая! Как же я заебалась…» И зелёные перья лука, растрёпанно торчавшие из её сумки, печально клонились к земле.

Перед входом в Санкт-Петербургский военно-морской музей работает сувенирная лавка. Там продают модели кораблей и подводных лодок, сувенирные компасы, эмблемы, шевроны и значки. Кто больше двух минут будет смотреть на витрины с этими сокровищами — тот пропал. Для семьи, для общества, для всего. Сердце разрывается, когда слышишь из разных углов: «Мама, эти погоны стоят всего двести рублей!» А погоны и впрямь хороши. Они называются «ДМБ-погоны». На них изображена практически чеховская серебристая чайка поверх золотых букв «Бф» и прикреплены жёлтые лакированные лычки с белыми каёмками. И лычки такой ширины, что им только на адмиральских погонах и красоваться. А в самом музее… Я вам так скажу: кто сможет пройти мимо и не прикоснуться (невзирая на табличку «руками не трогать») к кормовому фонарю шестидесятипушечного турецкого корабля «Мелеки-Бахри», взятого в плен эскадрой контр-адмирала Ушакова в сражении у Тендры 29 августа 1790 года, — тот и не мужчина вовсе, а офисный планктон какой-нибудь. Или женщина. Ещё я погладил якорь ледокола «Ермак», фрагмент обшивки «Святого Фоки», на котором плавал Георгий Седов, и штурвал с колонкой гидравлического управления рулём с эскадренного броненосца «Цесаревич». А вот флаги турецких кораблей и даже фашистский военно-морской флаг я и пальцем не тронул. Тронешь их, как же. Они к потолку подвешены.

Что ни говори, а Буш всё же больше подходит нам, чем им. Вчера на неформальной вечеринке главных глобалистов все культурно беседовали, пили полезные соки, а Джордж, наливая в стакан пиво, разлил его по всему столу. И штаны, поди, намочил. Хорошо, что не подавали крендельков и не катались на велосипедах, а то бы и поперхнулся, и навернулся. А ещё и живот у него прихватило. Да так, что с французским президентом он переговаривался, не выходя из сортира номера. Всё по нашей пословице: не плетнём придавит, так корова обосрёт. А наш? Чей угодно — только не наш. Не пьёт, не курит. С юности занимается спортом. А Буш, между прочим, с юности бухал, и крепко. Еле остановился. Наш, на моей памяти, три раза сказал, что думал — когда обещал в сортире мочить, когда Эстонии предложил вместо Пыталовского района уши мёртвого осла и когда позавидовал потенции израильского президента. И всё. Совсем всё. Остальное время подтянут, лицо такое каменное, что от бронзового бюста на родине Лубянки не отличить. Помню, Ельцин покойный сказал корреспонденту, что он пьёт как все — только по праздникам, которые всегда с ним. А у этого есть ли праздники? Хоть один? То-то и оно… Конечно, Борис Николаевич моментом тогда не воспользовался, когда преемника себе выбирал. Попросил бы папашу Буша — нам бы Джорджа отдали за милую душу. С женой, детьми и собакой. Клинтон ещё и приплатил бы. Но и теперь не поздно. Выборы на носу. У обоих по два срока отмотано. В своих странах. А в чужих можно ещё по два. И без всяких изменений в конституции. И все несогласные умоются. Наш у них, а их у нас. А уж какое будет торжество демократии…

Вчерашний день провёл дома, в Пущино. Сдавал документы на заграничный паспорт. Городок у нас маленький, а потому в здании милиции квартирует и паспортный стол, и тс, кто промышляет дорожным рэкетом автоинспекцией ОПГ ГАИ. Часам к двенадцати, утомившись от стояния в очереди, вышел я во двор покурить. Во дворе стояло семь или восемь легковушек. Хозяева их, собравшись в кружок, болтали, курили и грызли семечки в ожидании измыватсльств технического осмотра своих автомобилей. Из какой-то престарелой «шестёрки» пел цыганский хор с Михалковым про то, как мохнатый шмель на душистый хмель, а цыганская дочь гадать, торговать палёной косметикой и марафетом за любимым в ночь и всё такое. В тот момент, когда хор запел припев любимый и позвал всех вперёд за цыганской звездой кочевой, на красное милицейское крыльцо к водителям вышли два милиционера. Даже два с половиной. Половинкой был тщедушный сержантик, а всем остальным — женщина-лейтенант с портфельчиком в руке. Впрочем, в её руке и чемодан с колёсами показался бы портфельчиком. Услышав призыв цыганского хора, женщина расцвела улыбкой, раскинула руки навстречу автовладельцам, повела могучими плечами и так вздрогнула необъятной грудью, что у мужиков ноги подкосились и они мелко задрожали ей в ответ.

Вот, кстати, в моём детстве бытовало выражение «канифолить мозги». Теперь-то всё больше пудрят и лапшу на уши вешают, а лет тридцать назад канифолили, как смычки. А вчера я посмотрел научно-познавательное кино про мумию Рамзеса Первого. И оказалось, что при мумифицировании мозг ему через ноздри вытащили, а вместо него залили канифоль. Причём канифолили мозги таким образом только фараонам, поскольку канифоль была тогда страшно дорогой и привозили её чёрт знает из какого далека. Теперь-то у нас прогресс и всеобщее повышение благосостояния. Я сам видел многих, которые даже и рядом с фараонами не лежали, но уже родились с канифолью вместо мозгов. И ничего — живут себе припеваючи.

В курилке болтали о нанотехнологиях. Вспомнил я, что читал статью какого-то журналиста о том, как Путин с Ивановым рулили ростовским новейшим комбайном. Иванов, не вылезая из кабины, пообещал президенту внедрить в этот комбайн нанотехнологии, чтоб он стал комбайном пятого поколения, как истребитель. На что мой начальник вздохнул и сказал: «И соберут они этим комбайном наноурожай…»

Сегодня был с краткосрочным визитом в Серпухове. Захожу в городской автобус. При входе висит объявление: «Проезд по городу пятнадцать рублей. Без льгот». Достаю деньги и протягиваю кондуктору. Та, однако, деньги берёт не сразу, а, наклонившись ко мне, тихо и доверительно сообщает: «у нас касса сломалась. Билетики по десятке. Возьмёте?»

После таких историй надобно патетически воскликнуть: «Нет, в этой стране никогда не будет порядка!» или «Умом Россию не понять!» Но я малодушно купил билет за десятку Так что я, пожалуй, не буду восклицать и друг другом восхищаться.

Подумал, подумал и решил признаться. Не люблю я этого праздника. Нет, женщин-то люблю и даже очень. Но как в том анекдоте — любить — люблю, а так — нет. Само собой, культ отправляю, как и следует быть. На работе вот вчера собирались корпоративным образом. Пили водку, а дамам цветы. Начальство пожелало прекрасному полу производственных успехов. Вместо воспроизводственных. Потом по дороге домой видел, как одна тётенька шла и несла в каждой руке пьяного мужика. А мужики несли мимозы. Помогали ей, значит. Хорошо хоть мужики были мелкие. Завтра, конечно, все протрезвеют. Или почти все… Ладно, не будем о грустном. Сойдёмся на том, что женщина — это праздник, который всегда с тобой. То есть он сначала-то, может, и не с тобой, а уж потом как начнёт быть с тобой — так и будет, будет, будет… До нового праздника, который окажется хорошо забытым старым.

P. S. Я ещё подумал, подумал и решил, что этот праздник хорошо бы запретить. Даже и статью какую-нибудь за него давать. Ну, не то чтобы уголовную, а административную. Как за распитие алкогольных напитков в общественном месте. Вот тогда его все полюбили бы. Может, даже и такие, как я. Покупали бы на чёрном рынке цветы у подозрительных бабок, несли бы их под полой, трясясь от страха. Маскировали бы праздничные застолья под занятия. Прятали бы открытки поздравительные между страниц устава «Единой России». Лужков запретил бы, конечно, митинг на Тверской. Блядей — пожалуйста, а митинг — нет. Би-би-си рассказывало бы о тайных восьмимартовских мистериях в России. На «Эхе Москвы» брали бы интервью с пострадавшими за светлые идеалы Восьмого марта. Настоящий был бы праздник.

Вчера смог забросить блесну при помощи спиннинга метров на десять от берега. В сторону реки! Мои соседи по заводи, молодая семейная пара, не выдержали — зааплодировали. у них в ведре плавали три маленьких рыбки. Я бы их отпустил, если бы смог поймать.

Какая-то рыбачка из местных, молоденькая, худенькая девушка в очках, долго ругалась со свекровью по мобильнику на всю реку. Обещала приехать с мужем и выкопать «на хуй её блядскую картошку», раз уж так свекрови приспичило. Муж, бывший рядом с удочкой в руках, был тих и неподвижен, как воды Оки в этот закатный час.

Видел маленькую дохлую рыбку. Её прибило к берегу, у неё был огромный выпуклый глаз в полголовы. Приходила из кустов кошка. Минут пять мы с ней вместе смотрели на поплавок. Поплавку это было по барабану. И не дёрнулся. Дохлую рыбку кошка есть не стала, взяла у меня немного докторской колбасы, посочувствовала и ушла к более удачливым рыболовам. Ей за вечер приходится человек десять-пятнадцать обойти, наверное. А это, вдоль по берегу, считай километра два, не меньше. Находишься тут. И времени-то нет с каждым засиживаться.

Опять ходил. Уже второй раз. Затягивает, однако. Купил талмуд с советами начинающему рыболову. Там есть описание того, как забрасывать спиннинг и даже чертёж. Это ценно. Буду изучать. Куда я его вчера только не забрасывал. Хорошо, хоть не на людях. Крючки рыболовные страшно цеплючие. Всё за штаны норовят. В народе говорят, что на несолёное сало хорошо клюёт. А в магазине было только копчёное. Пахнет вкусно, а рыба нос воротит, зажралась. Это москвичи её избаловали. Понаехали к нам на лето. Ещё куплю себе чехол для удочек с кармашками и цветными наклейками. Сачки продаются огромные. Брать боюсь. Запутаешься в нём, а ещё как стемнеет — мало не покажется. Рядом с моим местом вчера такая рыбина плескалась — чисто акула. Поймал бы — просто морду набил бы за надсмешки её идиотские. Не хочешь клевать — плыви отсюда, нечего выпендриваться. А листья кувшинок легко ловятся. Сами к крючку подплывают. Говорят, ещё на манную кашу клюёт. Ну и вкусы у рыб. Я бы не стал. С детства её терпеть не могу.

Вообще, я заметил, что рыболов, когда он настоящий, конечно, всегда показывает длину пойманной рыбы двумя руками. Даже если это пескарик с мизинец.

Я сделал её! Блесну. Забросил метров на сорок. Почти на середину Оки. Совсем забросил. Оторвалась она вместе с грузилом и поводком. Красиво летела. Сволочь. Теперь, если и клюнет её кто, то без пользы для. Грузило там здоровое. Замучаешься за собой по дну волочить.

У соседа сорвалась рыбка с крючка. Маленькая такая. Я вообще думал — живец. Оказывается, нет. Возле самого берега. Он потом полчаса всхлипывал. Говорит, что рыбка, как сорвалась, даже не сразу уплыла — смотрела на него. Нагло смотрела, победно. Впечатлительный. Хорошо, что с женой ходит на рыбалку. Она его успокаивает.

— Виталь, а Вита-а-а-аль…

— Чего орёшь на всю реку! Рыбу распугаешь, раздолбай.

— Сука ты, Виталь! Только подгреби к берегу мы тебя с Мишаней уроем нахер. Точно, бля. Ты зачем червей пообкромсал, а? Одни жопки остались. Что с ними делать-то теперь?

— Целуй их, мудила. Тебе что, червей жалко?

— Так их всего пять было. По счёту. Мы их для лещей берегли. А ты их… Мы ж договорились на перловку ловить… Только лещей… А хули ж… Только подгреби, только вылезь из лодки…

— А мне и здесь хорошо. Я, может, леща уже поймал.

— Пиздишь! А большой? Ну покажь. Ну ни хера себе… Ну ты рулишь… Мишань, а Мишань, смотри, Витька какого леща поймал… Да оторвись ты… Хорэ допивать-то… Просохни малость…

— Коль, ты клювом-то не щёлкай — оттащи его. У нас и так мало осталось, а нам ночевать здесь ещё. Не церемонься с ним, дай в ухо. Не разбей бутылки, урод! Мишаня, ёж твою двадцать! Я ща как подгребу, мы тебе с Колькой наваляем. Ты дождёшься у нас, алкаш несчастный. Коль, я щас, только леску смотаю…

Ракушки клюют всегда. Если крючок в водорослях не успеет запутаться, то ракушка за него зацепится обязательно. Может быть они что-то при этом испытывают?

Медленно пролетели три серых цапли. Прямо на край закатного солнца. Как «Неуловимые» в конце фильма.

К утру ветер выдыхается. Уставшие от ночной суеты и нервотрёпки облака падают без сил на землю. Истекая водой, они сползают к реке по дрожащим в предутреннем ознобе кронам деревьев, по голым колючим кустам, по седым нечёсаным лохмам травы. Где-то высоко-высоко птица на мгновение пронзительным криком царапает молочно-белое стекло тишины. Понемногу светлеет. Ежик, проснувшийся ни свет ни заря, разматывает предусмотрительно смотанный на ночь клубок тропинки от своей норы к реке. А река ещё спит и шевелит во сне плавниками медлительных рыб. Над неподвижным чёрным зеркалом воды в синей сиреневой малиновой золотистой дымке летит тихий ангел.

Про заек

* * *

Секретарь союза писателей Москвы, оформлявшая мне бумаги для вступления в Литфонд, спросила:

— Михаил Борисович, вы кто?

— То есть как кто?

— Поэт или прозаик?

Я смутился, совершенно некстати вспомнив чеховское «Сказать о себе “Я — писатель” — всё равно что сказать о себе “Я — красивый”», покраснел, побледнел, заметался по кабинету, раскрыл рот, потом закрыл, потом снова открыл и наконец пролепетал:

— Я — красивый поэт.

Вот так оно всё и начинается… Потом по пьянке будешь бить себя в грудь и кричать: «Я — поэт! Слышите? Вы слышите, суки?!» Потом брезгливо тыкать пальцем в чужие стихи, сердиться и кричать неприятным голосом:

— Это что? Это стихи? Вот эта херня — стихи?! Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!

* * *

Рассматривал свой письменный стол. Чёрт знает что, а не стол. У настоящего сварщика писателя какой должен быть стол? Старинный и дубовый. Или из карельской берёзы. Со множеством ящиков и ящичков для писания в стол. Что-нибудь запрещённое или опередившее своё время, чтобы потом внук или внучка, или хотя бы их кошка, могли найти это, выколотить пыль, зачитаться зачихаться до судорог и немедленно выбросить. И непременно хрустальная чернильница с полудохлой мухой под бронзовой крышечкой. И гусиное перо. И маленький перочинный ножичек с костяной или наборной ручкой. А ещё над таким столом должны висеть фотографии. Я и Пушкин за столиком ресторана ЦДЛ или мы с Гоголем на презентации второго тома «Мёртвых душ». Ничего такого у меня нет. Даже гусиного пера. Только птичьего гриппа мне не хватало. И рукописей у меня нет. Всё файлы и файлы… А хоть бы и были. Ну какие в моём деле могут быть рукописи? Вот рукопись романа — это таки да. Её можно носить с собой в папке из цветного картона с разлохмаченными тесёмками, давать подержать друзьям, чтобы они могли оценить роман на пухлость и увесистость. Можно швырнуть ею об пол в кабинете редактора или в редактора и с криком отчаяния рвать на себе редакторе волосы. А рукопись трёхстишия? Кинь её на пол, и она упадёт куда угодно, только не в то место, куда ты её бросал. Если вообще упадёт. Для того чтобы она упала… в редактора, этот жалкий листик надо исписать трёхстишиями с двух сторон в три слоя. Да и то… лучше уж сразу приступать к вырыванию волос. Короче говоря, с рукописями ничего не получается.

Чернильницы с мухой тоже нет. Муха, конечно, дело наживное, но мухи больше нужны композиторам. Композитор — он что? Он муху поймает, в кулак зажмёт, к уху поднесёт, и давай записывать. Одна пойманная муха, в пересчёте на то, что сегодня девки пляшут по четыре сразу в ряд, может нажужжать на целый альбом. Даже двойной. Другое дело классика. На одну симфонию их столько надо… Говорят, что Моцарт был с такими мухами… А может, и врут. Впрочем, ну их, этих композиторов. Да и кто ж теперь без мух? Как в зеркало-то глянешь… Но я о своём письменном столе. На нём лежат чертежи — большие и поменьше. Добро бы ещё просто лежали, как их сложили, так нет же — норовят перепутаться между собой. Поэтому сверху я придавил их штангенциркулем и маленьким реактором. Мой реактор из нержавеющей стали и боросиликатного стекла. Я выдумал его из головы. У него есть фильтрующее дно и мешалка. И крышка с блестящими штуцерами. Не чернильница, конечно. Да и мухи в нём нет.

Писатели, а пуще всего поэты, помнят наизусть свои стихи. Сам слышал, как они читают их километрами. Я так не умею. Почему-то плохо запоминаются свои стихи. Прочтёшь сантиметров десять или двадцать — и всё. Зато я помню чертежи. Помню размеры деталей, разные допуски и посадки, помню даже те слова, которые говорил токарю или фрезеровщику, когда они делали эти детали не так, как было задумано.

Бог его знает, почему так происходит. Не с токарями и фрезеровщиками, конечно, а с памятью. Я читал, что голова запоминает прочнее всего то, что кажется ей важным и необходимым. Наверное, так оно и есть. Ещё кроме чертежей с самого детства помню наизусть имена фараонов Среднего царства, стихотворение Луиса де Гонгоры о Кордове, подробности спасения ледоколом «Красин» экспедиции Нобиле к Северному полюсу на дирижабле «Италия», картину Брейгеля «Охотники в снегу» и тот примечательный факт, что в битве при Никополисе рыцари крестоносцев, которых сбили с лошади, не могли бежать, поскольку цеплялись за всё что попало носками своих загнутых туфель — такая тогда была мода. Между прочим, многие из-за этого и погибли. И вот с таким багажом я иду… мне приходится… и хрен знает что получается. А вы говорите — стол. Можно подумать, что свет клином сошёлся на этом столе. Взять, к примеру, диван — сошёлся как-то раз я на нём… Но это уж совсем другая история. Её я вовсе и не собирался рассказывать.

* * *

Вдруг откуда ни возьмись… появилось бабье лето. И на серой солдатской шинели осени стали проступать голубые галуны и золотые эполеты. Вчера стоял за шатающимся, полупьяным одноногим столиком возле какой-то палатки с шаурмой, ел чебурек, пил дешёвое пиво и щурился на солнце. Щурился и думал — почему мне, собственно, так нравятся эти простые, если не сказать плебейские удовольствия? Что тянет меня к этим рассадникам антисанитарии, с их несвежими посетителями, вечно шныряющими под ногами бабками, собирающими пустые бутылки, обожравшимися объедками голубями и пластиковыми стаканчиками с остатками пива, в которых плавают раскисшие окурки? Не запах же чебуреков, которые жарят в одном и том же машинном масле, не вкус куриной шаурмы, которая вчера ещё мяу… впрочем, ни к чему эти интимные подробности. Так что же?

Жуёшь, пьёшь и отрыгиваешь думаешь — вот стою я здесь, жру отбросы всякие, какими командировочные и строители-нелегалы из Казахстана только и не брезгуют, джинсы на мне и курточка, купленные задёшево на мытищинском рынке, на ботинках, давно не чищенных, вся кожа потрескалась, девушки меня тьфу-тьфу-тьфу, и средь детей ничтожных мира, быть может, всех… Да хрен бы с ними, со всеми этими толстыми журналами, столичными литературными салонами, национальными бестселлерами и фуршетами с тарталетками и водкой «Русский стандарт». Подавитесь, суки. Вы — там, а я — здесь. Вот он — мой Родос, и здесь я прыгаю как козёл перед своими читателями. И пусть этих самых читателей можно пересчитать, как два пальца об асфальт, пусть моя единственная книжка вышла таким же тиражом… пусть! Ещё спохватитесь, ещё включите в школьные программы и хрестоматии, ещё будете умолять и ползать, но… уже перед каменной статуей на родине командора. А я буду стоять и смотреть в туманную поэтическую даль поверх голов. Буду упиваться, упиваться… и наконец допью своё пиво, стрельну какую-нибудь беломорину у небритого мужика за соседним столиком и пойду домой.

А дома буду долго мыть руки, приму таблетку от тяжести в желудке, послушаю Моцарта или радиостанцию «Эхо Москвы», чтобы хоть немного заглушить вкус чебуреков во рту, выкурю трубку и завалюсь спать. Завтра… опять пойду.

* * *

Сегодня, как и вчера, посещал фестиваль малой прозы. Вчера с надеждой, а сегодня потому, что был в списке. Перед началом подобных мероприятий всегда испытываю чувство неловкости. Приходишь, садишься где-нибудь в уголке и начинаешь наблюдать, как наполняется зал. Если он, конечно, наполняется. Входят старушки с пучками на голове и огромными брошками из янтаря или перламутра авторской работы, входят гениальные небритые юноши с рюкзаками, перебивающие запахом пива запах пота, входят замечательно некрасивые девушки, которым только и остаётся, что любить литературу, входят обтёрханные гумбсрты гумбсрты пожилые мужчины с портфельчиками и пятнами соли на ботинках, «входит Пушкин в лётном шлеме, входит Гоголь в бескозырке, входит Лев Толстой в пижаме», и ты чувствуешь — да, действительно: «…всюду — Ясная Поляна». А потом начинается то, что начинается.

Вчера я обогатился фразой «ветер дрочил верхушки сосен», а сегодня «любовь — это кислый запах пупка». Про кислоту в пупке нам открыл лысый старик с торчащими во все стороны остатками волос. Сначала-то эти остатки лежали себе спокойно, но по мере чтения топорщились всё больше и больше. Я так думаю, что если бы не регламент и старику дали почитать ещё, то волосы от него улетели бы. И ещё он рассказал о том, как одну женщину любят пять мужчин. Своими словами рассказал. А передо мной на втором ряду сидела девочка лет тринадцати, которую привела её полоумная мама. Но разве мама могла представить… И не только мама. Я думаю, что и портрету Тургенева в красном углу не могло такого присниться. В конце концов портрет, хоть и был чёрно-белым, стал неотличим от цвета угла. И я решил, что на сегодня хватит. И на завтра тоже.

Всё же находиться в зале, в комнате, на одном гектаре среди собратьев по диагнозу перу довольно неуютно. Кажется, что ты попал сюда по недоразумению, что это они все больны какой-то неприличной болезнью, а ты подхватил её случайно и ещё поправишься. Непременно поправишься. Да просто медсестра-разгильдяйка перепутала анализы. И сейчас всё выяснится и тебя снимут с учёта в этой дурке. И отпустят на волю, к нормальным живым людям, которые ходят по улицам, смеются, пьют пиво на морозе и знать не знают ни о какой малой прозе.

* * *

Принимал участие в московском фестивале свободного стиха. Часа полтора принимал, не более. Как прочёл своё — так сразу и покинул помещение. Зрелище, однако, было душераздирающее. Впрочем, буйных почти и не было. Были тихие, некоторые немного навеселе, скромно одетые люди, читавшие бредившие своими текстами со сцены. Я сидел и думал, как они живут там у себя, где-нибудь в Чертаново или Нижнем, или совсем в какой-нибудь Малой Вишере, как работают бухгалтерами или инженерами, как пишут… ну, вот то, что они пишут, как утром моют сковородки с засохшими остатками яичницы, как обивают пороги редакций, как их гонят взашей, как копят они деньги на билет до Москвы, чтобы хоть раз в год со сцены, как стервенеют от этих трат их чада и домочадцы, как они приезжают в Москву, пьют арсенальное пиво из больших пластиковых бутылей, потом водку, потом опять пиво, как подозрительно всматриваются в собратьев по несчастью и думают, думают…

— Не может быть, чтоб вот этот плешивый, в обтёрханных брюках, был гений. И вот этот… И вон тот… Не может.

Нет! Ведь я Ах, суки! По стенам бы размазал… Ненавижу-у-у-у…

* * *

Иногда я думаю, что неплохо бы написать хоть какие-нибудь мемуары. Должен же писатель оставить после себя мемуары, записные книжки, трамвайные билеты, квитанции разрозненные мысли о главном. Хорошо, когда в мемуарах много ссылок и примечаний. Здесь, к примеру, перевод какой-нибудь шутки по-французски, а здесь — трёхэтажного немецкого существительного. Что-нибудь этакое, философское, из Гегеля или Канта. И сразу видно, что автор не хрен собачий человек культурный, начитанный и интеллигентный. Как и все инженеры человеческих душ. Но с французским и немецким у меня проблемы. То есть сказать «мерд» или «шайсе» я при случае могу Точно знаю, кому бы я мог сказать, даже крикнуть эти слова. Наизусть помню список этих людей. Но в мемуарах это смотрелось бы…

Вот ещё что. Когда пишешь мемуары, надо рассказывать о встречах со знаменитыми людьми. Без этого никак. Намедни, мол, встречался со знаменитым поэтом М. Говорили с ним о новых стихах поэтов У., Д. и А… Нет, так не годится. В каком порядке фамилии поэтов ни упоминай — всё равно… пулемёт получается. Но что писать, если из литературных знаменитостей я встречался только со Жванецким. Два или даже три раза. Но как встречался… На фуршетах, на которые приходят все, кто знаком со швейцаром в этом ресторане. Я скромно стоял в углу и ел какое-то канапе на палочке. Или тарталетку. Или то, что бывает на палочке. А Михаил Михайлович был окружён толпой поклонников и поклонниц. Как Поклонная гора. Я бы, конечно, и подошёл, чего уж там. Но из меня Магомет, как из… Зато я беседовал с поэтом Иртеньевым. Игорь Моисеевич сказал мне, что я идиот неправильно поступил, вернувшись из Америки в Россию, поскольку у меня в руках есть хорошая профессия. Вот если бы он был химиком, то ни за что не уехал бы. Я помню, что тогда посмотрел на свои руки и увидел в них палочку от съеденного. Нет, я потом, конечно, много думал и пришёл к печальному выводу. Но он тоже не для мемуаров. Вот в анамнезе этот вывод был бы к месту, да.

Ладно, оставим в покое знаменитостей. Писатель может, в конце концов, пойти в свободное от писательства время в театр или оперу, а потом в мемуарах написать умное о драматургии, о режиссуре, об актёрской игре, о ножках актрис… А если я в свободное время был на рынке и купил две пары кальсон? Нет, кальсоны отличные, грех жаловаться. Начёс такой, что сам бы я так ни за что не расчесал. Я и сейчас в них сижу и пишу. Не в двух, конечно, парах сразу. Но какая из этого может быть драматургия? Не говоря о режиссуре. Так что с мемуарами…

* * *

Мелодия «Старосветских помещиков» некоторым образом напоминает мне неторопливые джоплиновские рэгтаймы. Как хороши эти медленные старинные ноты «ю» в «варениках с вишнею» или «мнишках со сметаною». И в самом деле — что такое это наше нынешнее «с вишней»? Купит хозяйка в каком-нибудь супермаркете пакет с замороженной вишней, которой нас, точно шрапнелью, обстреливает из польских или болгарских окопов Евросоюз, и приготовит на скорую руку… То-то и оно, что ничего хорошего. А вот с вишнею совсем другое. «Ю» — это тонкий хвостик с резным листиком, за который держишь тёплую от солнца, немного хмельную, пунцовую ягоду, только что сорванную с дерева. И такие ягодки в варенике не слипнутся в братскую могилу и не вытекут от первого укуса тощей синей струйкой тебе на белую рубашку, а брызнут так задорно, так шампански, что кружевная блузка твоей соседки по столу окажется в пунцовых пятнышках. А уж вы потом найдёте укромный уголок, чтобы их оттереть. Да! Вареники непременно со сметаною! Не с порошковой сметаной, в которой только химия, физика да математика, а с той сметаною, которая… Ну, что я вам всё рассказываю — уж и обедать пора. Слюни подбираем, наливаем кипятку в бомж-пакет с высушенным супом и любуемся, как распускается в горячей воде сморщенная горошина или кусочек морковки.

* * *

Зашёл в книжный на Полянке. Не хотел, но так получилось. Я вообще не люблю книжных магазинов. Раньше-то любил, даже очень, и в детстве часами там ошивался, а теперь нет. Представишь свою книжку на полке, а ещё и хуже того — увидишь среди сотен других, и ощущение такое, точно в колумбарий зашёл. Вот как у Тютчева: «…и чудно так на них глядела, как души смотрят с высоты на ими брошенное тело». Только наоборот. И тут подходит какая-нибудь девушка и двумя пальцами трогает тебя за обложку заглядывает внутрь, листает, хмыкает, морщит нос и… откладывает в сторону Ну, с девушками и без всяких книжек так бывает. Может, это и к лучшему А то выйдут замуж купят тебя, принесут домой, рассмотрят со всех сторон и давай придираться. И слог не тот, и скучно, и кроссвордов мало, и даже бумага газетная. Ну, не нравится — отдай почитать подруге. Так нет же — засунут куда-нибудь в прикроватную тумбочку или в ящик со старыми газетами и невыброшенными письмами от друзей и родственников. Лежи и пылись. В магазине хоть какая-то надежда встретить того, ради которого ты всё это вытерпел. А с другой стороны, за дверями магазина что? Все эти «лучше бы делом занялся, вместо того чтобы дурью маяться», «так вы ещё и писатель… ну, прочтите нам что-нибудь между первой и второй рюмками… или нет — лучше передайте селёдку», «вот ты писатель — так опиши, бля, как я… как мне… хер ты опишешь…» И куда податься?..

* * *

Вчера разговаривал с мамой по телефону. Среди прочего, мама спрашивает:

— Почему ты не пишешь ничего смешного? Чувство юмора у тебя вроде есть, а не пишешь…

— Понимаешь…

— Нет, вот такого смешного, как наши юмористы. Чтобы по телевизору показали. Заодно и заработал бы. Вон они сколько…

— Мам, я так не умею. Да и вряд ли буду уметь.

Страницы: «« « 1234567 » »»