Всего один день Форман Гейл
— Ну, у него были серьезные поводы ее подозревать, — отвечаю я. — Якимо знал о ней все, обстановку в ее спальне, про родинку на груди.
— Потому что он подглядывал за ней, когда она спала. Было же объяснение.
— Я знаю. Знаю. Ты точно так же говоришь, что есть объяснение и исчезновению Уиллема. Но иногда надо принимать все таким, каким оно кажется с первого взгляда. Всего лишь за один день я видела, как он флиртовал с одной, другая его раздевала, третья подсунула телефончик. Это уже как минимум три, не считая меня. Мне это говорит лишь о том, что он пудрит мозги. Запудрил и мне.
— Как-то для этого парень слишком много рассуждал о влюбленности.
— О влюбленности, но не любви, — возражаю я. — Да и влюблен он был в Селин. — Хотя я помню ту очевидную жажду любви, с которой он говорил о родителях. И чувствую жар на своем запястье, словно его слюна еще там.
— Селин, — Ди щелкает пальцами, — та сексапильная француженка.
— Не такая уж она была сексапильная.
Ди закатывает глаза.
— Почему мы об этом не подумали? Как называется клуб, в котором она работала? Где твой чемодан остался?
— Понятия не имею.
— Ладно. Где он находится?
— Недалеко от вокзала.
— Какого вокзала?
Я пожимаю плечами. Я как заблокировала эти воспоминания.
Ди хватает мой ноутбук.
— Да ты просто упрямишься, — и начинает стучать по клавиатуре. — Ты ехала из Лондона, значит, на Северный вокзал.
— Какой же ты умный, а?
Он открывает Гугл-карты и что-то пишет. Появляется куча красных флажков.
— Вот.
— Что?
— Ночные клубы рядом с Северным вокзалом. Обзванивай. Селин, я так думаю, работает в одном из них. Найдешь ее, найдешь его.
— Ага, возможно, даже в одной постели.
— Эллисон, ты же сама говорила, что надо видеть дальше собственного носа.
— Надо. Просто Селин мне больше видеть не хочется.
— Тебе насколько важно его найти?
— Не знаю. Важнее всего мне, наверное, узнать, что же произошло.
— Повод все же позвонить этой самой Селин.
— Что же мне, все эти клубы обзванивать? Ты забыл, я же по-французски не говорю.
— Да разве это трудно? — он морщит лицо, — Bon lacroix monsoir oui, trs, chic chic croissant[38] путана ле франсе, — и ухмыляется. — Видишь? Легкотня.
— Это тоже французский?
— Нет, латынь. Можно еще того парня спрашивать, африканца.
Великан. С ним бы я не против поговорить, но, естественно, я не знаю его имени.
— Давай ты. У тебя это все лучше получается.
— Ты о чем? Я испанский учил.
— Я про то, как ты голоса меняешь, играешь.
— Я видел тебя в роли Розалинды. К тому же ты целый день играла Лулу и сейчас перед родителями изображаешь студентку, готовящуюся к меду.
Я опускаю глаза и принимаюсь ковырять ноготь.
— Я просто врушка.
— Нет. Ты экспериментируешь с разными личностями, как все те шекспировские герои. Все, кем ты притворяешься, в тебе уже есть. Именно поэтому ты и надеваешь эти маски.
Кали в этом году начала изучать французский, поэтому я спрашиваю у нее как будто невзначай, как можно пригласить к телефону Селин или бармена-сенегальца, у которого есть брат в Рочестере. Поначалу она просто в шоке. Наверное, я с самого начала учебного года спрашиваю у нее что-то более человеческое, чем «Это твои носки?».
— Ну, это будет зависеть об большого числа факторов, — говорит она. — Кто эти люди? В каких вы отношениях? Французкий — это язык нюансов.
— Гм, а не может быть такого, что это просто люди, с которыми я хочу поговорить по телефону?
Кали смотрит на меня, сощурившись, а потом утыкается в книгу.
— Попробуй перевести через программу в Интернете.
Я делаю глубокий вдох и шумно выдыхаю.
— Ладно. В порядке следования это хорошенькая стервозина и приятный молодой человек, с которыми мне как-то довелось встретиться. Они оба работают в одном ночном клубе Парижа, и мне кажется, что у них есть ключ к моему… моему счастью. Это проясняет нужные нюансы?
Кали закрывает учебник и смотрит на меня.
— Да. И нет. — Она хватает листочек и начинает постукивать им по подбородку. — Ты случайно не знаешь, как зовут этого брата из Рочестера?
Я качаю головой.
— Он упомянул его, но произнес быстро. А что?
Кали пожимает плечами.
— Ну, просто если бы ты знала, можно было бы найти его самого в Рочестере, и так выйти на его брата.
— Боже, об этом я даже не подумала. Может, мне удастся вспомнить и поискать. Спасибо.
— Просто поразительные вещи могут случиться, если попросишь о помощи, — соседка многозначительно смотрит на меня.
— Ты хочешь все узнать?
Ее поднятые брови как бы говорят: «Любят ли свиньи грязь?»
И я рассказываю ей, Кали, которая никак не грозила стать моим доверенным лицом, краткую версию своей саги.
— О боже. Да. Тогда все ясно.
— Что ясно?
— Почему ты все время держишься в стороне, всегда нам отказываешь. Мы-то думали, что мы тебе противны.
— Что? Нет! Не противны. Я просто чувствовала себя изгоем, и мне было жаль, что на вашу долю выпала такая соседка.
Кали закатывает глаза.
— Я перед тем, как сюда приехать, разошлась со своим парнем, а Дженн — со своей девушкой. Как ты думаешь, почему у меня столько фоток Бастера? Всем было фигово, все тосковали по дому. Поэтому мы и проводили столько времени на вечеринках.
Я качаю головой. Я и не знала. Я даже не пыталась что-то узнать. Потом я начинаю смеяться.
— У меня одна лучшая подружка с семи лет была. Я, кроме нее, ни с кем и не тусовалась из девчонок, и я, похоже, как-то упустила то время, когда люди учатся дружить.
— Ничего ты не упустила. Разве что ты и в детский сад не ходила.
Я беспомощно смотрю на нее. Конечно же, я ходила в садик.
— Если ты ходила в сад, то научилась заводить друзей. Это как бы первое, чему там учат, — она смотрит на меня. — Чтобы с тобой дружили… — начинает она.
— Надо дружить самому, — подхватываю я, вспоминая, что нам говорила миссис Финн. Или Барни.
Улыбаясь, Кали берется за ручку.
— Думаю, проще будет искать эту девицу Селин и сенегальского бармена, о его брате забудь. Много ли там барменов из Сенегала? А найдешь бармена, спроси, есть ли у него брат в Рочестере.
— Рош Эстере, — поправляю я. — Так он его называл.
— Это понятно. Так звучит куда солиднее. Вот, — она подает мне бумажку. Je voudrais parler Cline ou au barman qui vient du Senegal, s’il vous plait[39]. Она написала и на французском, и транскрипцию, как это произносится. — Это как спросить их по-французски. Если тебе нужна помощь с этими звонками, дай знать. Друг может помочь.
Je voudrais parler Cline ou au barman qui vient du Senegal, s’il vous plait. За следующую неделю я произнесла эту фразу так много раз — сначала репетировала, потом по телефону, и каждый разговор угнетал меня все больше и больше — так что не сомневаюсь, что теперь говорю ее и во сне. Я позвонила двадцать три раза. Je voudrais parler Cline ou au barman qui vient du Senegal, s’il vous plait… Я говорю это, и происходит одно из трех: первое — вешают трубку. Второе — отвечают на разные лады non[40] и вешают трубку. Эти однозначные «нет» я вычеркиваю из списка. И третий вариант — начинают лепетать по-французски очень быстро, и я не могу ответить. «Cline? Barman? Senegal?»[41] — повторяю я в трубку, но слова тонут, как бракованные спасательные круги. Я же понятия не имею, что говорят эти люди. Может, что Селин и Великан пошли обедать и скоро вернутся. Или что Селин внизу, но сейчас занята — трахается с высоким голландцем.
Я решаю воспользоваться предложенной Кали помощью, иногда ей удается выяснить, что у них нет ни Селин, ни бармена-сенегальца, но чаще она тоже ничего не понимает, как и я. Тем временем они с Ди начинают искать через «Гугл» все возможные сенегальские имена с привязкой к Рочестеру. Мы даже делаем несколько звонков, но получается очень неловко и безрезультатно.
После двадцати четырех мучительных звонков ночные клубы близ Северного вокзала заканчиваются. Тогда я вспоминаю название группы на майке, которую дала нам Селин — Уиллему и мне. Я ищу ее в «Гугле» и изучаю график их выступлений. Но если они и играли в ее клубе, то очень давно, потому что сейчас они стали очень популярны и дают концерты только на больших сценах, но не в клубах.
К этому времени с того дня, когда я отправила ему письмо, прошло уже три недели, так что я и на этом фронте стала терять надежду. Шансы отыскать его и без того ыли невелики, а теперь вообще тают на глазах. Но, что страннее всего, ощущение собственной правоты вместе с этим не пропадает. Разве что, наоборот, крепнет.
— Ну, как у тебя с поисками Себастьяна? — спрашивает профессор Гленни однажды после урока, когда я подхожу забрать свое сочинение по «Цимбелину». Стоящие рядом поклонницы смотрят на меня ревностно — с тех пор, как я поговорила с ним про «Партизана Уилла», профессор зауважал меня еще больше. Ну а Ди он всегда любил.
— Да подзависло, — отвечаю я. — Больше зацепиться не за что.
Он ухмыляется.
— Зацепиться всегда есть за что. Как там говорят детективы в кино? «Иногда ларчик открывается просто», — последнее он произносит с ужасным нью-йоркским акцентом. И отдает мне мое сочинение. — Хорошо написала.
Я вижу большую пятерку с минусом, и меня захлестывает огромная волна гордости. Когда мы с Ди уходим, я все время посматриваю на нее, словно проверяя, не превратится ли она в тройку, хотя и знаю, что такого не бывает. Но все же никак не перестану проверять. И улыбаться. Заметив это, Ди начинает смеяться.
— Не все из нас привыкли к пятеркам, — оправдываюсь я.
— Ой, не надо только плакаться. Ну что, до встречи в четыре?
— Я буду считать секунды.
В четыре появляется Ди и просто прыгает до потолка.
— Просто не просто, мы же ларчик еще не пытались открыть, — он протягивает мне два диска из медиацентра. Один из них называется «Ларец Пандоры», а на нем изображена красотка с печальными темными глазами и в глянцевом шлеме черных волос. Я сразу же понимаю, кто это.
— И как нам это поможет?
— Не знаю. Но когда открываешь ларец Пандоры, не знаешь, что из него полезет. Можно сегодня посмотреть. Когда я с работы вернусь.
Я киваю.
— Я сделаю попкорн.
— А я принесу несъеденные пирожные из столовки.
— Да уж, мы знаем, как оторваться ночью в пятницу.
Вечером, когда я готовлюсь к его приходу, в гостиной появляется Кали и смотрит на мой попкорн.
— Что, пожевать захотелось?
— Мы сегодня с Ди хотим кино посмотреть, — я Кали никогда никуда не приглашала. Да и она почти всегда на уик-энд тусуется где-то по вечерам. Но я вспоминаю, как она предложила мне помощь, что говорила про дружбу, так что предлагаю ей сегодня присоединиться к нам. — У нас миссия — поискать в этих фильмах подсказки. Твоя помощь пригодилась бы. Ты такую умную идею подкинула насчет его брата в Рочестере.
Она широко распахивает глаза.
— С удовольствием помогу. Мне так надоели эти пьянки. Дженн, ты хочешь с Эллисон и Ди кино посмотреть?
— Но я сразу предупреждаю, оно немое.
— Круто, — откликается она. — Я ни разу такого не видела.
Я тоже, а по факту получается в некотором смысле как Шекспира смотреть — надо привыкнуть, войти в ритм. Ничего не говорят, но и на фильм на иностранном языке с субтитрами тоже не похоже. Тут титры есть только в самых ключевых диалогах, а в остальном приходится догадываться по выражениям лиц актеров, по ситуации, по напряженности музыки, исполняемой оркестром. В общем, приходится малость поработать.
Мы начинаем с «Ларца Пандоры», это фильм о красивой девушке легкого поведения по имени Лулу, которая переходит от одного мужчины к другому. Сначала она собирается замуж за своего любовника, но незадолго до свадьбы стреляет в него. Ее судят за убийство, но ей удается избежать тюрьмы, и она покидает страну с сыном убитого. В итоге ее продают в сексуальное рабство. А в конце накануне Рождества ее саму зарежут, да не кто иной, как сам Джек-Потрошитель. Для всех нас это все равно что смотреть на крушение поезда в замедленной съемке.
Потом Ди достает следующий диск, «Дневник потерянной девушки».
— Это комедия, — шутит он.
Этот фильм не такой ужасный. Лулу, хотя в этом фильме ее не так зовут, в конце не умирает. Но ее соблазняют, она рожает вне брака, ребенка забирают, общество демонстрирует ей свое презрение, и ее упекают в ужасный исправдом. В итоге она тоже вынуждена торговать собой.
Мы заканчиваем почти в два ночи, включаем свет и смотрим друг на друга стеклянными глазами.
— Ну? — спрашивает Дженн.
— Мне понравилось, как она одевается, — говорит Кали.
— Да, наряды у нее действительно экстраординарные, но нам особо ничего не дают, — Ди смотрит на меня. — Есть что-нибудь?
Я оглядываюсь.
— У меня ничего, — я действительно ничего не поняла. Все это время я считала себя Лулу. Но я вообще не похожа на девушку из этих фильмов. И не хотела бы.
Дженн зевает, открывает ноутбук и выходит на страницу Луизы Брукс, которая, по всей видимости, вела такую же беспорядочную жизнь, как и Лулу, прошла путь от элитной актрисы до продавщицы в Саксе, потом стала содержанкой, а под конец затворницей.
— Но тут говорится, что она всегда была бунтаркой. Делала все по-своему. А еще у нее была гомосексуальная связь с Гретой Гарбо! — Дженн улыбается.
Кали выхватывает у нее ноутбук и читает дальше.
— К тому же она первая сделала короткую стрижку-боб.
— У меня тоже был боб, когда мы познакомились. Наверное, мне следовало это сказать.
Кали отставляет ноутбук в сторону, распускает мой хвостик и подгибает волосы в районе подбородка.
— Хм. С бобом ты действительно на нее похожа внешне.
— Да, он так и сказал. Что я выгляжу как она.
— Если он тебя такой увидел, — говорит Дженн, — это значит, что ты показалась ему очень красивой.
— Да. Возможно. Или для него это была лишь игра. Может, он пытался за счет этого дистанцироваться, так как не хотел ничего обо мне знать, — набрасывая эти неромантичные варианты — зато, давайте будем честными, наиболее вероятные, — я уже не испытываю привычного удушающего стыда и унижения. Я чувствую, что ребята со мной, и все случившееся перестает казаться таким ужасным.
Кендра сегодня остается у Джеба, Кали предлагает Ди лечь спать в ее кровати, а сама падает на Кендрину. Устроившись под одеялками, мы желаем друг другу спокойной ночи, как будто мы в каком-то летнем лагере, и я чувствую, что все идет правильно, чувствую себя сильной, как никогда.
Ди сразу же начинает храпеть, а я не засыпаю долго, все думаю о Лулу. Может, это было просто имя. Просто игра. Но в какой-то момент уже и не игра. Ведь в тот день я действительно в нее превратилась. Может, не в эту Лулу из фильма и не в настоящую Луизу Брукс, но в собственный образ Лулу. Свободную и отважную. Готовую к приключениям. Согласную.
И я понимаю, что я ищу не только Уиллема; но и Лулу тоже.
Двадцать пять
Апрель
Майами-Бич
Родители встречают меня в аэропорту Майами, мама организовала все так, что их самолет прилетел на полчаса раньше моего. Я-то надеялась в этом году избежать Пасхального Седера, я ведь за несколько недель до него ездила к родителям на каникулы, а приехать на Седер — это значит пропустить день занятий. Но удача мне не улыбнулась. Традиции есть традиции, и только на Песах мы ездим к бабушке.
Я ее люблю, хотя Седер — это всегда умопомрачительно скучно, и есть столько бабушкиной стряпни — опасно для жизни, но я не хотела ехать не поэтому.
Бабушка выводит маму из себя, а это означает, что в каждую поездку мама доводит нас. Когда бабушка приезжает к нам, с этим справиться еще реально. Мама может куда-нибудь выйти, выпустить пары у Сьюзан, поиграть в теннис, заняться планированием моего графика, сходить в торговый центр и купить новые ненужные мне тряпки. Но когда мы оказываемся в Майами-Бич, в пансионе, где с другими стариками живет бабушка, это все равно что застрять на острове престарелых.
Мама принимается за меня сразу же, я еще даже багажа не дождалась, а она уже пилит меня за то, что я не послала открытки с благодарностями за подарки на день рождения, а это означает, что она спрашивала бабушку и Сьюзан, получали ли они их. Потому что в этом году, кроме Дженн с Кали, которые испекли мне торт, и Ди, который сводил меня поужинать в свой любимый бостонский фургон с фастфудом, ну и мамы с папой, естественно, благодарить мне было некого. Мелани мне ничего не прислала, только на стене в «Фейсбуке» написала поздравление.
Когда мы садимся в такси (во второе, первую машину мама отвергла, потому что там был недостаточно мощный кондиционер — когда она едет к бабушке, никто пощады не жди), мама принимается за мои планы на лето.
Впервые она подняла эту тему еще в феврале, спросив меня, что я собираюсь делать летом, я сказала, что понятия не имею. А через несколько недель, в конце весенних каникул, она объявила, что разузнала кое-что для меня, воспользовалась некоторыми связями, и теперь у нее есть два многообещающих предложения. Одно — поработать в лаборатории фармацевтической компании недалеко от Филадельфии. Второе — помощником одного из папиных друзей, проктолога доктора Алана Спеткора (Мелани звала его Анальным Инспектором). По ее словам, ни за один вариант мне не заплатят, но они с папой это обсудили и готовы сами предоставить мне щедрую компенсацию. Мама была так довольна собой. И то и другое будет отлично смотреться в моем резюме и в достаточной мере затмит «катастрофу», которую я потерпела в первом семестре, как она это называет.
Я была так раздражена, что чуть сразу не сказала ей, что эта интернатура мне не подходит, потому что у меня нет достаточной квалификации; я же в подготовке к меду не продвинулась. Просто чтобы позлить ее. Посмотреть на ее лицо. Но потом испугалась. У меня пятерка по Шекспиру. Пятерка с минусом по китайскому, такое со мной впервые. И твердая четверка по биологии, как по теории, так и за лабораторные, а по керамике тоже пятерка. Я поняла, что на самом деле горжусь своими достижениями, и мне не хотелось, чтобы мамино неизбежное и нескончаемое разочарование отравило мою радость. Все равно, конечно, это произойдет, но я все же придерживалась своего плана А — признаться, когда покажу ей оценки в конце года.
Но до экзаменов еще три недели, а мама уже капает мне на мозги с этой работой. Когда мы подъезжаем к высотному дому, где живет бабушка, я говорю ей, что все еще обдумываю варианты, и выскакиваю из машины, чтобы помочь папе достать чемоданы.
Это так странно. Моя мама — самый страшный человек, которого я знаю, но когда бабушка открывает дверь, она так съеживается, будто перед ней предстает огромный людоед, а не полутораметровая крашеная блондинка в желтом спортивном костюме и фартуке с надписью: «Поцелуй мешуга[42] повара». Бабушка стискивает меня в крепких объятиях, от нее пахнет «Шалимаром» и куриным жиром.
— Элли! Дай я на тебя посмотрю! Ты что-то необычное с волосами сделала! Я видела фотографии на «Фейсбуке»!
— Ты пользуешься «Фейсбуком»? — спрашивает мама.
— Мы с Элли там друзья, да? — бабушка подмигивает мне.
У мамы кривится лицо. Не знаю почему — из-за того, что мы с бабушкой дружим на «Фейсбуке», или потому что она настойчиво сокращает мое имя.
Мы входим. На диване в цветочек спит бабушкин друг Фил. Перед ним стоит огромный телевизор, где на полной громкости идет баскетбольный матч.
Бабушка касается моих волос. Они сейчас до плеч. С лета я не стриглась.
— Раньше были короче, — говорю я. — А теперь серединка на половинку.
— Сейчас лучше. Боб был просто ужасный! — говорит мама.
— Мам, но это был боб, а не ирокез.
— Я знаю, что это было. Но ты выглядела как мальчишка.
Я поворачиваюсь к бабушке.
— Мама перенесла какую-то детскую травму из-за стрижки? Она все никак забыть об этом не может.
Бабушка всплескивает руками.
— Знаешь, Элли, возможно, ты права. Когда ей было десять, она посмотрела «Ребенка Розмари»[43] и умоляла меня сводить ее в детскую парикмахерскую. Она заставляла отстригать волосы все короче и короче, пока совсем ничего не осталась, и когда мы выходили, чья-то мама показала на нее, сказав своему сыну: «Не подстричь ли нам и тебя как этого милого мальчика?» Она с улыбкой смотрит на маму. — Эл, я и не знала, что ты так из-за этого расстроилась.
— Я не расстроилась, мама, потому что этого не было. Я не смотрела этого фильма. А если бы и смотрела — он совершенно не подходит для десятилетнего ребенка.
— Я могу показать фотографии!
— Нет необходимости.
Бабушка осматривает мамину голову.
— Знаешь, может, тебе снова попробовать сделать пикси? Мне кажется, ты не меняла прическу с тех пор, как Клинтон стал президентом, — бабушка снова ехидно ухмыляется.
Мама касается рукой волос — они у нее прямые, каштановые, собраны в низкий хвост — и как будто бы становится еще на пару сантиметров ниже. Бабушка решает на этом оставить ее и тащит меня в кухню.
— Печенья хочешь? У меня есть макаруны.
— Макаруны — это не печенье, бабуль. Это кокосовые заменители печенья. Они отвратительны, — во время Пасхи у бабушки ничего мучного в доме нет.
— Тогда посмотрим, что есть еще, — я иду за ней в кухню. Она наливает мне диетического лимонада. — Твоей маме так сложно приходится, — говорит она. Когда мама не рядом, бабушка относится к ней с сочувствием, даже почти защищает, как будто это я на нее наезжала.
— Не понимаю. Она же забот не знает.
— Забавно, она то же самое говорит о тебе и считает, что ты неблагодарна, — бабушка проверяет духовку. — Ей сложно приспособиться к твоему отсутствию. У нее, кроме тебя, ничего нет.
Мне становится нехорошо. Я снова расстраиваю маму.
Бабушка ставит передо мной тарелку этих кошмарных мармеладок, перед которыми я никогда не могу устоять.
— Я говорила ей, что надо завести еще одного ребенка, чтобы было чем себя занять.
Я делаю глоток лимонада.
— Ей сорок семь.
— Можно усыновить, — отвечает бабушка, махнув рукой. — Какую-нибудь сиротку из Китая. У Люси Розенбаум теперь очень симпатичная китайская внучка.
— Бабушка, это же не собаки!
— Знаю. Но можно взять сразу постарше. Была бы настоящая мицва[44].
— Ты маме это говорила?
— Конечно.
Бабушка всегда поднимает такие темы, которые больше никто в нашей семье не затрагивает. Например, она зажигает свечку в тот день, когда у мамы много лет назад случился выкидыш. Это тоже сводит ее с ума.
— Ей же надо чем-то заняться, если она не собирается работать, — говорит она, бросая взгляд в сторону гостиной. Мама с бабушкой ругаются из-за этого. Однажды она даже прислала маме вырезку из журнала о том, в каком затруднительном положении оказываются бывшие жены врачей после развода. После этого они несколько месяцев не разговаривали.
Мама входит в кухню. Смотрит на мармеладки.
— Мам, не могла бы ты ее нормальной едой накормить?
— Ой, сбавь обороты. Она и сама поесть может. Ей уже девятнадцать лет, — подмигнув мне, бабушка поворачивается к маме: — Ты не достанешь нарезку?
Мама лезет в холодильник.
— А где грудинка? Уже почти два. Скоро пора ставить.
— Да уже печется, — отвечает бабушка.
— Во сколько ты поставила?
— Не переживай. Я в газете отличный рецепт вычитала.
— Так когда поставила? — мама заглядывает в духовку. — Небольшая. За три часа должна успеть. И надо в фольге запекать. К тому же у тебя температура слишком высокая. Грудинка готовится на медленном огне. Мы начнем в пять? Ты во сколько поставила?
— Не беспокойся об этом.
— Мясо будет жесткое.
— Я тебя на твоей кухне учу готовить?
— Да. Постоянно. Но я тебя не слушаю. И скольких отравлений мы благодаря этому избежали?
— Хватит острить.
— Я, пожалуй, пойду переоденусь, — объявляю я. Но на меня они обе уже не обращают внимания.
Я захожу в гостевую комнату — там уже прячется папа, он задумчиво смотрит на футболку для гольфа.
— Как ты думаешь, есть шансы сбежать на один раунд?
— Сначала тебе придется наслать чуму на Фараона, — я выглядываю из окна, смотрю на серебристо-синюю полоску моря.
Папа убирает футболку в чемодан. Как быстро мы ей поддаемся. Этот Седер для папы ничего не значит, он даже не еврей, хотя отмечает с мамой все праздники. Бабушка типа разозлилась, когда мама с ним обручилась, но после смерти дедушки сама начала встречаться с Филом, а он тоже не еврей.
— Да я просто пошутила, — неискренне говорю я. — Почему бы тебе просто не собраться да не пойти?
Папа качает головой.
— Маме нужна поддержка.
Я фыркаю: как будто маме хоть что-то хоть от кого-то нужно.
Папа предпочитает сменить тему:
— Мы в прошлые выходные Мелани видели.
— Да, правда?
— Ее группа неделю выступала в Филадельфии, так что она в кои-то веки объявилась.
Читать бесплатно другие книги:
