Девочка-ворона Сунд Эрик
– Честно говоря, даже не знаю, волнует ли меня это. Он мне надоел. – Жанетт прерывается и переводит дух. – Послушай-ка, а чем это пахнет?
София думает о стеклянных банках на кухне и о Гао за стеллажом, сразу улавливая распространившийся по всей квартире отвратительный кисловатый запах химикатов.
– Это что-то с канализацией. Соседи перестраивают туалет.
Жанетт смотрит скептически, но, похоже, удовлетворяется объяснением.
Переведи разговор на что-нибудь другое.
– У вас есть какие-нибудь новости о Лунд стрёме? Или он по-прежнему пребывает в коме?
– Да, он все еще в коме, но это, собственно, ничего не меняет. Прокурор зациклился на препаратах и все такое… Да, ты же знаешь…
– Вы проверили то, о чем говорил человек-паук?
– Ты имеешь в виду Петтера Кристофферссона? Нет, мы пока еще ничего в этом направлении не предприняли. Даже не знаю, что и думать. Если честно, его, кажется, больше всего интересовала моя грудь. – Она заразительно расхохоталась.
София испытала облегчение.
– Но ты составила о нем какое-то представление?
– Да, похоже, ничего необычного. Закомплексованный, неуверенный, зациклен на сексе, – начала Жанетт. – По всей видимости, агрессивный, во всяком случае, когда дело касается того, что он считает для себя важным. Я имею в виду все, что происходит вопреки его желанию или ставит под сомнение его идеологию. Он далеко не глуп, но его ум деструктивен и оказывает разрушительное воздействие на его личность.
– Ты говоришь, как психолог. – София отпивает глоток вина. – И должна признаться, поставленный тобою этому молодому человеку диагноз вызывает у меня некоторое любопытство…
– Допустим, – немного помолчав, продолжает Жанетт с наигранной серьезностью, – Петтер Кристофферссон окажется перед выбором при истолковании какой-нибудь ситуации, скажем… неверности. Предположим, что его девушка заночевала у какого-то приятеля. Он расценит это как предательство и всегда будет избирать ту альтернативу, которую сочтет наиболее негативной для самого себя и всех участников…
– Но на самом деле она спала одна на диване приятеля, – вставляет София.
– И… – добавляет Жанетт, – заночевать у приятеля будет для него означать трахаться с этим приятелем, причем во всех доступных его воображению позах…
Жанетт прерывается, предоставляя Софии закончить.
– А потом они обсудят, какой он дурак, поскольку сидит дома и ни черта не понимает.
Они начинают хохотать, и, когда Жанетт откидывается на диван, София видит на светлой ткани коричневато-красное пятно. Она поспешно хватает подушку и бросает ее в Жанетт, та отбивает подушку, подхватывает ее и кладет рядом с собой, невольно скрывая пятно от крови Самуэля.
– Черт, ты рассуждаешь прямо как коллега. Ты точно не получала психологического образования? – София наклоняется вперед и накрывает рукой руку Жанетт, поднимая другой рукой бокал и поднося его ко рту.
Жанетт выглядит почти смущенной.
– А что ты думаешь о той женщине, которую он утверждает, что видел?
– Думаю, он видел красивую блондинку вместе с Самуэлем. Даже пялился на ее задницу. Он молод, и у него в голове постоянно вертится секс. Отметить, уставиться, отметить, уставиться, пофантазировать, а потом заняться онанизмом. – Жанетт смеется. – Однако я не думаю, чтобы он доставлял стройматериалы к той же самой женщине.
Изобрази заинтересованность.
– Это почему же?
– Он из тех парней, кто замечает у женщин только грудь и задницу. Для него все женщины на одно лицо.
– Меня, пожалуй, удивляет, что он не говорит, будто женщина с ним флиртовала, или нечто подобное. Это больше соответствовало бы его правде или толкованию ситуации, если ты понимаешь, что я имею в виду. И показалось бы, наверное, даже более достоверным.
– Значит, тот факт, что он не лжет, делает его рассказ чуть менее достоверным? – качая головой, снова смеется Жанетт. – Если это и есть психология, то я понимаю, почему ты ею занимаешься. Вероятно, каждый день преподносит тебе неожиданности… – Она проглатывает последние капли вина и наливает третий бокал.
Некоторое время они молча смотрят друг на друга. Софии нравятся глаза Жанетт. Взгляд у нее решительный и пытливый. В глазах виден ум, и не только. В них есть что-то еще. Смелость, характер. Трудно сказать, что именно.
София сознает, что все больше очаровывается ею. За десять минут у Жанетт в глазах отражаются все ее чувства и качества. Смешливость. Уверенность в себе. Ум. Печаль. Разочарование. Сомнение. Раздражение.
В другое время, в другом месте, думает она.
Ей только надо следить за тем, чтобы Жанетт не увидела ее тьму.
Необходимо скрывать ее, когда они видятся, чтобы Жанетт никогда не встретилась с Викторией Бергман.
Но они с Викторией связаны, как сиамские близнецы, и поэтому зависимы друг от друга.
У них одно сердце, и в их жилах течет та же самая кровь. Правда, когда Виктория презирает ее слабость, она восхищается Викторией за ее силу, как покорный всегда восхищается сильным.
Она помнит, как замыкалась в себе, когда ее дразнили. Как она послушно все доедала и позволяла Ему себя ощупывать.
Она приспособилась, чего никогда не смогла бы сделать Виктория.
Виктория спряталась глубоко внутри.
Виктория терпеливо ждет своего часа. Выжидает мгновения, когда Софии придется выпустить ее на волю, чтобы не погибнуть самой.
Поищи она в себе, она, возможно, нашла бы силу. А она вместо этого пыталась стереть Викторию из памяти. На протяжении почти сорока лет Виктория пыталась привлечь внимание Софии к тому, что штурманом является она, а не София, и иногда София действительно прислушивалась к ней.
Например, когда заставляла замолчать ноющего у реки мальчика.
Или когда разбиралась с Лассе.
София чувствует, как головная боль отступает, словно резинка, представляющая собой ее совесть, растягивается настолько, что вот-вот лопнет. У нее возникает желание рассказать все Жанетт. Рассказать, как ее насиловал отец. Описать ночи, когда она боялась уснуть, опасаясь, что он к ней придет, и школьные дни, когда ей не удавалось держать глаза открытыми.
Она хотела рассказать Жанетт о том, каково это – запихивать в себя еду, чтобы тебя потом вырвало. О наслаждении от боли, причиняемой бритвенным лезвием.
Ей хотелось рассказать все.
Тут внезапно вернулся голос Виктории.
– Извини, пожалуйста, но вино дает о себе знать, и мне надо сходить в туалет.
София встает, чувствуя, как от алкоголя шумит в голове, хихикает и опирается о Жанетт, которая в ответ накрывает ее руку своей.
– Знаешь… – Жанетт смотрит на нее снизу вверх. – Я страшно рада, что встретила тебя. Это лучшее, что произошло со мной за… даже не знаю, за сколько времени.
София останавливается, пораженная таким подтверждением нежности.
– Что будет с нами, когда у нас отпадет необходимость встречаться? То есть по работе.
Улыбнись. Отвечай откровенно.
– Думаю, мы все равно будем встречаться, – улыбаясь, говорит София.
– Еще мне хочется, чтобы ты познакомилась с Юханом, – продолжает Жанетт. – Он тебе понравится.
София цепенеет. Юхан?
Она совершенно забыла о том, что в жизни Жанетт есть другие люди.
– Ему тринадцать? – спрашивает она.
– Точно. Он осенью пойдет в седьмой класс.
Мартину в этом году исполнилось бы тридцать.
Если бы его родители случайно не увидели объявление о том, что в Дала-Флуда сдается дом.
Если бы он не пожелал прокатиться на колесе обозрения.
Если бы он не передумал и не захотел купаться.
Если бы вода не показалась ему слишком холодной.
Если бы он не упал в воду.
София думает о том, как Мартин исчез после катания на колесе обозрения.
Она пристально смотрит в глаза Жанетт, слыша в голове голос Виктории.
– Что ты скажешь, если мы в какие-нибудь выходные отправимся вместе с Юханом в “Грёна Лунд”?[76]
София наблюдает за реакцией Жанетт.
– Чудесно, какая отличная идея, – улыбаясь, говорит та. – Ты его наверняка полюбишь.
Белые горы
Жанетт закуривает сигарету. Кто же София Цеттерлунд на самом деле? Человек вроде близкий, но в то же время такой непостижимый. Иногда она невероятно участлива, а потом вдруг без всякого предупреждения становится какой-то другой.
Возможно, поэтому-то она и пленилась ею. Ее способностью удивлять, отсутствием предсказуемости.
Разве ее собственный голос иногда не меняет тембра?
Когда София закрывает за собой дверь туалета, Жанетт встает и подходит к стеллажу с книгами. Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты, думает она. Клише, конечно, но Жанетт любопытно, и она рассматривает корешки книг с большим интересом.
Несколько толстых томов по психологии, психоаналитической диагностике и когнитивному развитию ребенка. Масса философии, социологии, биографической и художественной литературы. “Вздохи из глубин”[77], “но дней Содома” и “Предательство американского человека”[78] бок о бок с политическими романами Яна Гийу[79] и детективной трилогией Стига Ларссона.
С левого края стоит книга, название которой ее заинтересовало. “Завтра я иду убивать. Воспоминания мальчика-солдата”. Взяв книгу со стеллажа, она замечает с внешней стороны крючок. Странная мысль – иметь запирающее устройство на стеллаже, думает она в тот самый миг, когда в комнату входит София.
– Стеллаж настолько тяжел, что тебе приходится прицеплять его к стене? – Жанетт ощупывает крючок, улыбаясь Софии.
– Да, он однажды опрокинулся, когда сосед прибивал картину, – смеется София. – Просто мера предосторожности.
Жанетт смерила ее взглядом. Смех кажется ей натянутым.
– Значит, тебе нравится Стиг Ларссон? – спрашивает она.
– Который из них?[80] Плохой или хороший?
Жанетт со смехом показывает Софии обложку: Стиг Ларссон, “Новый год”.
– Плохой, вероятно? Я вижу, у тебя есть два издания “Манифеста Общества уничтожения мужчин” Валери Соланас[81].
– Да, тогда я была молодой и озлобленной. Сейчас книга кажется мне чисто развлекательной. Теперь я смеюсь над тем, что тогда воспринимала всерьез.
– Я не настолько в курсе, хоть и читала ее, – Жанетт ставит книгу Соланас на место, – тоже будучи молодой, думаю, еще совсем зеленой. Что ты находишь в ней развлекательным?
– Она радикальная, а в радикальном всегда есть что-то забавное. Книга проникнута ненавистью к мужчинам, причем настолько последовательно, когда речь идет об их плохих сторонах, что мужчина как таковой предстает просто смехотворным существом, и я не могу удержаться от смеха. В первый раз я прочла ее, когда мне было десять, а тогда я все принимала за чистую монету. Буквально все. Теперь меня веселят детали и созданный образ в целом, что куда лучше.
– Ты говоришь, тебе было десять? – уточняет Жанетт, допивая вино. – Меня в аналогичном возрасте мой папаша-романтик заставлял читать “Властелина колец”. Что тебе досталось за воспитание, если ты читала такие книги почти ребенком?
– Вообще-то я читала это по собственной инициативе.
София стоит молча и глубоко дышит.
Жанетт, видя, что София сильно взволнована, спрашивает, в чем дело.
– Эта книга, которую ты держала в руках, когда я вошла, – отвечает София. – Она произвела на меня сильное впечатление.
– Ты имеешь в виду эту? – Жанетт достает книгу о мальчике-солдате и смотрит на обложку. На ней мальчик с ружьем наперевес.
– Именно. Самуэль Баи был мальчиком-солдатом в Сьерра-Леоне. У написавшего книгу очень похожее имя. Ишмаэль Бих. Меня просили проверить в книге факты, но я, к сожалению, струсила.
Жанетт пробегает глазами текст на обороте обложки.
– Прочти вслух, – просит София. – Подчеркнутое на странице двести семьдесят шесть.
Жанетт открывает книгу и читает.
– Как-то раз один охотник отправился в джунгли, чтобы подстрелить обезьяну. Подойдя достаточно близко, он укрылся за деревом, поднял ружье и прицелился. Как раз когда он собирался нажать на курок, обезьяна проговорила: “Если ты убьешь меня, умрет твоя мать, а если ты не станешь стрелять, умрет твой отец”. Обезьяна уселась поудобнее, смакуя еду и удовлетворенно почесываясь. Что бы ты сделал на месте охотника?
Жанетт переводит взгляд на Софию и откладывает книгу в сторону.
– Я бы не стала стрелять, – произносит София.
Грисслинге
София Цеттерлунд едет на метро до Гулльмарсплан, где она еще накануне припарковала машину, поскольку не хочет, чтобы ее зафиксировали камеры, которые в будние дни – между половиной седьмого утра и половиной седьмого вечера – ведут наблюдение за въезжающими в центральную часть Стокгольма и выезжающими оттуда.
Лес пригорода Ошта окрашивает вид с моста в темно-зеленые оттенки. Внизу, возле пристани для яхт, царит лихорадочная активность, а в уличном кафе около старой мельницы уже нет свободных мест.
После нескольких месяцев отсутствия аппетита София уже не в силах различать виды боли. Физическое недомогание, из-за которого ее по нескольку раз в день тошнит, слилось с психической болью. Тесные туфли натирают ноги. Все, что причиняет боль, объединилось в единое целое, а внутренняя тьма еще больше сгустилась.
Ей становилось все труднее ценить вещи, которые она раньше находила интересными, а вещи, прежде нравившиеся, вдруг начали действовать ей на нервы.
Сколько бы она ни мылась, ей все время кажется, будто от нее пахнет потом и что ноги начинают вонять всего через час после того, как она приняла душ. Она пристально всматривается в свое окружение в поисках признаков того, что другие замечают запахи ее тела. Ничего не обнаружив, она предполагает, что запахи не дают покоя только ей самой.
Таблетки пароксетина закончились, а у нее нет сил, чтобы связаться с кем-нибудь и обзавестись новыми.
Она больше не в силах даже пользоваться магнитофоном.
После каждого сеанса у психотерапевта она оказывалась совершенно изможденной, и чтобы снова прийти в себя, ей иногда требовалось несколько часов.
Поначалу казалось приятным, что тебя кто-то выслушивает, но под конец говорить было уже нечего.
Никакого анализа ей не требуется. Это время миновало.
Ей нужно действие.
София достает ключи от машины, открывает дверцу и садится на водительское место. Она нехотя берется за рычаг коробки передач, чтобы включить нейтральную скорость. Ей не по себе, начинает кружиться голова. Накатывают отчетливые воспоминания о рулоне туалетной бумаги возле рычага коробки передач и Его дыхании. Ей было десять, когда Он сворачивал с шоссе на подъезде к Блосте по пути в Дала-Флуда.
Она ощущает ладонью холодную кожу рычага коробки передач. Рифленая поверхность щекочет ей линию жизни, и она крепко сжимает рукоятку.
Она решилась.
Не осталось никаких колебаний.
Никаких сомнений.
Она решительно включает первую скорость, резко срывается с места и едет по Хаммарбювэген в направлении шоссе Вермдёледен. Когда она проезжает Урминге, начинает моросить дождь. Воздух влажно-холодный, и каждый вздох дается с трудом.
Ей опять тяжело дышать…
С ожиданием покончено, думает она и направляет машину в сумерки.
Уличное освещение указывает ей путь.
В машине постепенно становится теплее, но Софию все равно до мозга костей пронизывает леденящий холод, тепло лишь покрывает ее потной пленкой, не проникая внутрь.
Не достигая леденяще-отчетливой убежденности.
Ничто не может ее смягчить. Она подобна острию ножа.
Через четверть часа она доезжает до супермаркета “Виллис” в Густавсберге[82], сворачивает с шоссе и ставит машину на парковке для покупателей. Тут память чиста – в те времена здесь ничего не было. У нее кружится голова от сознания, что какие-то вещи могут так радикально меняться всего в паре сотен метров оттуда, где время не двигается с места. Где не двигалась с места ее жизнь.
Раньше здесь была роща, где, как утверждалось, встречались нехорошие дядьки и алкаши. Впрочем, от чужих она видела лишь добро. Настоящий вред ей могли причинять только самые близкие.
Лес был местом безопасным.
Она помнит поляну возле хутора. Ту, что так и не смогла потом снова отыскать. Сверкание солнца в листве, оттенки белого мха, уничтожавшего все жесткое и острое.
На заднем сиденье у нее лежит спортивная куртка, которая ей слишком велика. Она озирается, нацепляет куртку и запирает машину. Она заранее решила, что последний отрезок пройдет пешком.
Этот отрезок требует мобилизации.
Требует обдумывания, а обдумывание может породить прощение, но путь от Гулльмарсплан до Вермдё лишь укрепил решимость Софии Цеттерлунд, и она не намерена одумываться. Она отбрасывает любые мысли о примирении.
Он сделал свой выбор.
Теперь пришла ее очередь действовать.
Каждый камень мостовой обрамлен воспоминаниями, и все, что она видит, напоминает ей о жизни, от которой она сбежала.
София знает: то, что она собирается сделать, бесповоротно. Все должно решиться сейчас. Никакого потом не существует.
Она достигла точки, в которой начатое Им движение должно прекратиться. Альтернативы никогда не существовало.
Что посеешь, то и пожнешь, думает она.
Натянув капюшон, она направляется по Шергордсвэген в сторону Грисслинге и, проходя мимо пляжа, видит вытащенные на берег в преддверии зимы лодки.
Ей вспоминается, как она сама лежала в лодке в Дала-Флуда в то лето, когда познакомилась с Мартином.
Мимо проезжает автобус из города, ей видно, как он останавливается на остановке метрах в пятидесяти впереди нее. Она сворачивает налево, поднимается на горку и возле пиццерии снова берет влево.
Поскольку ей нужно остаться незамеченной, она быстро устремляется к подъездной дороге. Слышит, как ее преследует постукивание деревянных башмаков из детства, их звук эхом отдается между домами.
Она думает о том, как много раз бегала туда-сюда по этой улице в период, которому положено было быть беззаботным.
Ребенок, которым она когда-то была, стремится помешать ей выполнить задуманное. Не хочет исчезать.
Но ребенка необходимо стереть из памяти.
Родительский дом представляет собой трехэтажную виллу в стиле модерн. Сейчас он кажется меньше, чем прежде, но все так же угрожающе устремлен в небо. Дом смотрит на нее своими занавешенными окнами, а вдоль стекол ползут ухоженные цветы, словно бы мечтающие оттуда выбраться.
Возле виллы стоит белая “вольво” – они явно дома.
Слева от себя она видит рябину, посаженную родителями в день, когда она родилась. С последнего раза дерево подросло. В семилетием возрасте она пыталась его сжечь, но дерево гореть не пожелало.
Высокий забор, построенный отцом с целью максимально скрыть происходящее на участке от соседей, становится ей идеальной защитой, и она тихонько проскальзывает вдоль стены дома, поднимается на террасу и заглядывает в маленькое подвальное окошко.
Она оказалась права. Их привычки до смешного неизменны – каждую среду они непременно моются вечером в бане.
За окошком видна их одежда, аккуратно сложенная на скамейке. У нее вызывает тошноту мысль о запахе Его брюк, звуке расстегивающейся на ширинке молнии, приливах кислого пота, когда брюки падают на землю.
Она осторожно открывает входную дверь и заходит в прихожую. Ее сразу встречает удушающий аромат мяты. Здесь пахнет болезнью, думает она. Болезнью, которая въелась в стены. Немного поколебавшись, она снимает тенниски, чувствуя, как от нее воняет. От нее пахнет страхом и злостью.
Ее тапочки теперь опять стоят рядом с Его обувью.
На мгновение ее охватывает ощущение, будто все как прежде. Будто она только что вернулась после обычного школьного дня и по-прежнему принадлежит этой жизни.
Она стряхивает с себя это ощущение, пока оно не успело укорениться.
Я не имею с этим миром ничего общего, уговаривает она себя.
Мы свой выбор сделали.
Она прокрадывается в гостиную и осматривается. Все как обычно. Каждая вещь стоит там, где стояла всегда.
Большая комната обставлена с простотой, всегда казавшейся ей жалким убожеством, и она вспоминает, как избегала приводить домой друзей, потому что стыдилась.
На белых стенах висит несколько картин с фольклорными сюжетами, и среди них репродукция картины Карла Ларссона[83], которой они всегда почему-то невероятно гордились. Вот и теперь она висит тут, все такая же жалкая.
София насквозь видит всю их ложь и заблуждения.
Столовый гарнитур Он за большие деньги купил на аукционе в Бударна. Мебель нуждалась в глобальной реставрации, и обойщик из Фалуна заменил протертую обивочную ткань дивана на материал, почти идентичный оригиналу. Внешне все выглядело идеально, но теперь время наложило свой отпечаток и на новую ткань.
От жизни, прошедшей в застое, исходит слабый запах разложения.
На столе стоят керосиновая лампа и хрустальная сахарница. Она проводит по сахарнице пальцем, и его отпечаток остается на липкой пленке из смеси кухонного жира и пыли, похоже затянувшей все в доме.
В одном из углов стоит выкрашенная в красный цвет прялка, с которой она обычно играла, а на стене над прялкой висит несколько старых инструментов. Скрипка, мандолина и цитра.
Он ненавидит изменения и хочет, чтобы все было привычным. Терпеть не может, когда мама переставляет мебель.
Такое впечатление, будто Он в какое-то особое мгновение посчитал, что все идеально, а потом застыло и само время.
Он жил в иллюзии, что идеальное – это вечное состояние, не требующее поддержания.
Он не замечает упадка, думает она, поношенности, окружающей его жизнь, которая ей сейчас так отчетливо видна. Грязь.
Затхлые запахи.
Возле лестницы на второй этаж висит ее диплом, вставленный в рамку. Он скрывает пустое место от когда-то висевшей здесь навсегда исчезнувшей африканской маски.
Она тихо поднимается наверх, поворачивает налево и открывает дверь в свою старую девичью комнату.
У нее перехватывает дыхание.
Комната выглядит точно так же, как в тот день, когда она в порыве ярости покинула ее, думая, что никогда не вернется. Вот стоит кровать, застеленная и нетронутая. Вот письменный стол со стулом. На окне погибший цветок. Еще одно застывшее мгновение, констатирует она.
Они законсервировали память о ней, закрыли дверь за ее когда-то теплившейся здесь жизнью и никогда больше не открывали.
София открывает дверцу шкафа, где по-прежнему висит ее одежда. В глубине, на гвоздике, висит ключ, которым она не пользовалась более двадцати лет. На полу стоит маленький красный деревянный сундучок, расписанный тыквами, который тетя Эльса подарила ей в то лето, когда она познакомилась с Мартином.
Она водит пальцами по узору на крышке, пытаясь собраться с духом перед тем, как ее открыть.
Ведь неизвестно, что она там найдет.
Вернее, она точно знает, что именно найдет, но неизвестно, как это на нее подействует.
В сундучке лежат конверт, фотоальбом и потрепанная мягкая игрушка. Поверх конверта лежит видеокассета, которую она когда-то послала самой себе.
Ее взгляд обращается к лежащей на столе картонной подкладке для письма, где она когда-то нарисовала множество разных сердечек и написала множество имен. Она водит пальцами по выдавленным буквам, пытаясь представить лица, стоявшие за этими именами. Но ни одного вспомнить не может.
Единственное существенное имя – Мартин.
Когда они познакомились во время ее недельных “каникул” на хуторе, ей было десять, а ему три.
Она помнит, как смотрели на нее его маленькие глазки, более открытого взгляда ей никогда потом видеть не доводилось. В них не было ничего из того, другого. Никакого стыда, никакой вины.
Никакой злобы.
Впервые вложив свою ручку ей в руку, он действовал чистосердечно, не подразумевая ничего большего.
Ему хотелось лишь прикоснуться к ее руке.
София кладет руку на имя Мартина на подкладке для письма, чувствуя, как из груди, подобно древесному соку, поднимается скорбь. Он был в ее власти, повиновался ее малейшему знаку. Был так преисполнен любви. Так преисполнен доверия.
Она видит перед собой себя.
В десять лет.
Видит себя рядом с папой Мартина. Рядом с угрозой, которую, ей казалось, он представлял. Как она пыталась играть с ним в игру, так хорошо ею освоенную. Она постоянно ждала того мгновения, когда он поймает ее и сделает своей. Как она хотела защитить Мартина от этих взрослых рук, от взрослого тела.
Она усмехается собственным воспоминаниям и наивному представлению о том, что все мужчины одинаковы. Не увидь она, как папа Мартина прикасается к его обнаженному телу, все было бы по-другому. Но то мгновение окончательно убедило ее в том, что все мужчины необузданны и способны на все.
Впрочем, в его случае она ошибалась.
Обращаясь мыслями назад, она это понимает.
Папа Мартина был самым обычным отцом. Он мыл сына. И больше ничего.
Вина, думает она.
Бенгт и другие мужчины сделали папу Мартина виноватым. Десятилетняя Виктория видела в нем коллективную вину мужчин. В его глазах, в том, как он к ней прикасался.
Он – мужчина, этого было достаточно.
Никакого анализа не требуется.
Только выводы из собственных размышлений.
София проводит рукой по письменному столу, думая о том, как много часов провела за ним Виктория, готовя уроки. Обо всем том времени, которое она сознательно посвящала занятиям, поскольку понимала: только знания могут помочь ей выбраться отсюда. Она обычно сидела здесь, прислушиваясь к шагам на лестнице, и ощущала боль в животе, когда слышала, как они ругаются на первом этаже.
Она читает надпись на видеокассете, которую держит в руках.
Читать бесплатно другие книги:
