5-я волна Янси Рик

— Черт, что это было? — спрашиваю сиплым шепотом.

Горло горит, во рту пересохло, такое ощущение, что я вешу всего пять фунтов, как будто с моего скелета содрали все мясо. А я еще думал, что хуже чумы ничего быть не может!

— Это позволит нам заглянуть в тебя, узнать, что в действительности происходит, — спокойно отвечает доктор Пэм.

Она легко прикасается к моему лбу. Этот жест напоминает мне о маме. И дальше — я по цепочке вспоминаю о том, что потерял маму в темноте, что убежал от нее в ночь, что меня вообще не должно быть здесь, в этом белом кресле с ремнями. Я должен был остаться там, с ними. Я должен был остаться и разделить их участь.

«Позаботься о своей сестренке».

— Это мой второй вопрос. — Я изо всех сил стараюсь мыслить трезво. — Что происходит?

— Они внутри нас, — отвечает доктор. — Нас атаковали изнутри, использовали для нападения инфицированный персонал, людей, которые были внедрены в наши войска.

Она дает мне пару минут на то, чтобы переварить услышанное, а сама в это время стирает холодной влажной салфеткой слезы с моего лица. Доктор Пэм делает это так по-матерински, что я готов сойти с ума, а мягкая салфетка — настоящая пытка наслаждением.

Доктор откладывает салфетку в сторону и смотрит мне прямо в глаза.

— Сопоставив количество инфицированных и чистых на базе, мы пришли к выводу, что каждый третий выживший на Земле — один из них.

Доктор Пэм ослабляет ремни, и я превращаюсь в легкое, как воздушный шарик, бестелесное облако. Она отстегивает последний ремень; кажется, я сейчас взлечу и ударюсь темечком о потолок.

— Хочешь посмотреть на одного из них? — спрашивает доктор Пэм и протягивает мне руку.

29

Доктор катит меня по коридору к лифту. Это скоростной лифт, он опускает нас на несколько сотен футов под землю. Двери открываются, и мы оказываемся в длинном коридоре с белыми стенами из шлакобетона. Доктор Пэм поясняет, что это бомбоубежище, его площадь примерно такая же, как у базы наверху, и оно способно выдержать взрыв ядерной бомбы в пятьдесят мегатонн. На что я говорю, что уже чувствую себя в полной безопасности. Она смеется, будто и правда считает, что это смешно. Я проезжаю мимо боковых тоннелей и дверей без табличек, и хоть пол ровный, такое ощущение, словно я скатываюсь на дно мира, в нору самого дьявола. По коридору быстро ходят военные; минуя нас, они прекращают разговаривать и отводят глаза.

«Хочешь посмотреть на одного из них?»

Да. Черт, нет.

Доктор Пэм останавливается возле очередной двери и проводит пластиковую карту через считывающее устройство. Красный свет лампочки сменяется зеленым. Доктор вкатывает меня в комнату и останавливает кресло перед высоким зеркалом. У меня отвисает челюсть, я закрываю глаза — кто бы ни сидел в этом кресле, это не я.

Когда появился корабль-носитель, я весил сто девяносто фунтов, и большей частью этих фунтов были мышцы. Теперь сорок фунтов мышечной массы испарились. Истощенный незнакомец в зеркале смотрит на меня — вокруг глаз у него темные круги, щеки провалились, волосы сухими прядями падают на плечи. Вирус словно обтесал мое лицо ножом, срезал щеки, сделал нос тоньше, заострил подбородок.

«Он уже зомби».

Доктор Пэм кивает на зеркала и говорит:

— Не волнуйся, он нас не видит.

Он? О ком она?

Доктор нажимает на кнопку, и яркий свет заливает комнату по ту сторону зеркала. Мое отражение блекнет, я вижу сквозь него человека.

Это Крис.

Он привязан ремнями к точно такому же креслу, как в комнате «Страны чудес». К голове прикреплены провода, они убегают к консоли за спиной. На консоли мигают красные лампочки. Крис с трудом держит голову прямо, он похож на задремавшего в классе ученика.

Доктор Пэм замечает, что я напрягся.

— Что? Ты его знаешь?

— Его зовут Крис. Это мой… Я познакомился с ним в лагере беженцев. Он предложил мне поселиться в его палатке. И помогал, когда я заболел.

— Он твой друг? — Доктор Пэм как будто удивлена.

— Да. Нет. Да, он мой друг.

— Он не тот, о ком ты думаешь.

Доктор Пэм прикасается к кнопке, и монитор оживает. Теперь я смотрю не на Криса, а внутрь его. Мой взгляд перефокусируется с внешнего на скрытое. На мониторе мозг Криса в прозрачной оболочке черепа. Он светится тошнотворным желто-зеленым светом.

— Что это? — шепотом спрашиваю я.

— Инвазия, — отвечает доктор Пэм.

Она нажимает на кнопку и увеличивает изображение фронтальной части мозга Криса. Тошнотворный цвет становится ярче, мозг словно подсвечивают неоновой лампой.

— Это участок префронтальной коры головного мозга, отвечает за мыслительные процессы. Та часть мозга, которая делает нас людьми.

Доктор Пэм «наезжает» на участок размером с булавочную головку и увеличивает масштаб изображения. И тогда я вижу это. Желудок у меня медленно переворачивается. В голове Криса пульсирует яйцеобразная опухоль. Тысячи щупалец оплетают ее, словно корневая система, и разбегаются в разные стороны. Они проникают в каждый изгиб, в каждую бороздку мозга.

— Мы не знаем, как им это удается, — говорит доктор Пэм. — Не знаем даже, сознают ли инвазированные их присутствие или они всю свою жизнь были марионетками.

Нечто, поселившееся в мозгу Криса, пульсирует.

— Выньте это из него, — с трудом говорю я.

— Мы пытались, — отвечает доктор Пэм. — Лекарства, электрошок, хирургия. Ничего не помогает. Единственный способ убить иного — это убить того, в ком он поселился. — Она пододвигает ко мне клавиатуру. — Носитель ничего не почувствует.

Я сбит с толку, трясу головой; это не для меня.

— Это продлится меньше секунды, — заверяет меня доктор Пэм. — И это абсолютно безболезненно. Просто нажми на кнопку.

Я смотрю на кнопку, на ней слово «Ликвидация».

— Ты не убиваешь Криса. Ты уничтожаешь то, что внутри него, то, что может убить тебя.

Для меня это уже слишком.

— Он мог убить меня, но не убил. Оставил в живых.

— Потому что тогда еще не настало время. Он ушел от тебя перед атакой, помнишь?

Я киваю и снова смотрю на Криса через двустороннее зеркало, через свое похожее на призрак отражение.

— Ты убиваешь то, что в ответе за это, — говорит доктор Пэм и вкладывает мне в руку какой-то предмет.

Медальон Сисси.

Медальон, кнопка, Крис. И то, что внутри Криса.

И я. Или то, что от меня осталось. Что от меня осталось? — Что оставил я? Звенья цепочки от медальона Сисси врезаются в ладонь.

— Так мы их останавливаем, — подталкивает меня доктор. — И будем останавливать, пока мы живы.

Крис сидит в кресле. Медальон у меня в руке. Сколько я уже бегу? Все бегу, бегу, бегу… Господи, я устал убегать. Надо было остаться. Надо было повернуться к этому лицом. Если бы я повернулся тогда, не столкнулся бы с этим сейчас. Но рано или поздно приходится выбирать: бежать или встретиться лицом к лицу с тем, что, как ты раньше думал, увидеть тебе не под силу.

Я опускаю палец на кнопку и жму со всей силы.

30

В крыле для выздоравливающих мне нравится гораздо больше, чем в «Отделении зомби». Здесь пахнет лучше и, главное, ты не лежишь вместе с сотней других людей, — здесь у тебя есть личное пространство. В моей палате тишина и покой, можно легко притвориться, будто мир вокруг такой же, каким был до атак пришельцев. Впервые за много недель я могу есть твердую пищу и самостоятельно ходить в туалет, но все еще избегаю смотреть в зеркало. Днем кажется, что все хорошо, а вот по ночам, стоит закрыть глаза, я вижу себя в комнате казни, Криса, привязанного к креслу по ту сторону зеркала, и свой костлявый палец над кнопкой «Ликвидация».

Криса больше нет. Ну, судя по тому, что говорит доктор Пэм, его никогда и не было. Внутри Криса было нечто, когда-то в прошлом (врачи не знают, когда именно) оно поселилось в его мозгу (врачи не знают как) и стало им управлять. Пришельцы не спускались со своего корабля-носителя на Землю, чтобы захватить Райт-Паттерсон. Базу атаковали изнутри, инвазированные солдаты выступили против своих товарищей по оружию. Из этого можно сделать вывод, что враги уже давно скрываются среди нас, они дождались, когда первые три волны сведут население Земли до приемлемого количества, и только после этого выступили сами.

Что тогда сказал Крис?

«Они знают, как мы думаем».

Они знают, что мы чувствуем себя спокойнее, когда нас много, знают, что мы будем искать убежище там, где есть парни с оружием. Ну, мистер Пришелец, как ты с этим справишься? Это просто, ведь ты знаешь, как мы думаем, да? Ты заслал своих «спящих» агентов туда, где есть оружие. Даже если твои войска потерпят неудачу при первой попытке, как это было с базой Райт-Паттерсон, ты добьешься своей конечной цели, расколов нас. Как сражаться с врагом, если он похож на тебя как две капли воды?

В этой точке игра заканчивается. Голод, болезни, дикие звери сделают свое дело, последние выжившие погибнут, это дело времени.

Из моего окна на шестом этаже видны главные ворота базы. С наступлением сумерек с базы выезжает колонна желтых школьных автобусов. Колонну сопровождают «хамви». Спустя несколько часов автобусы возвращаются, пассажиры — в основном дети, хотя в темноте трудно определить точно. Их отведут в ангар, там пронумеруют и занесут в базу. Инвазированных отсеют и уничтожат. Во всяком случае, так мне говорили медсестры. По мне, все это — безумие. Особенно если учитывать то, что мы знаем о прошлых атаках. Как они смогли так быстро уничтожить такое количество людей? Ах, да, люди же сбиваются в стадо, как овцы! И вот пожалуйста — мы снова собираемся в кучи прямо посреди чистого поля. С тем же успехом могли бы нарисовать на крыше базы огромную красную мишень: «Мы здесь! Стреляйте, когда захотите!»

Это невыносимо.

Физически я с каждым днем все крепче, но при этом мой дух превращается в труху.

Я правда не понимаю. Зачем все это? Я не говорю об иных. Зачем это им, было понятно с самого начала.

Я хочу спросить: какой теперь смысл в нас? Уверен, если бы мы не начали группироваться, они бы придумали другой план, использовали бы инвазированных наемников и перебили всех поодиночке.

Нам их не переиграть. Если бы я спас свою сестру, это бы ничего не дало. Я просто подарил бы ей еще месяц или два, и все.

Мы мертвецы. Никого не осталось, только мертвые в прошлом и мертвые в будущем. Трупы и будущие трупы.

Где-то между подвальным этажом и этой комнатой я потерял медальон Сисси. Просыпаюсь среди ночи; моя рука хватает пустой воздух; слышу, как сестра зовет меня по имени, будто стоит всего в двух шагах. И я злюсь, я просто бешусь; говорю ей, чтобы заткнулась, — я потерял медальон, его больше нет. Я такой же мертвый, как она, разве это не понятно? Зомби, вот кто я теперь.

Я больше не ем. Отказываюсь от лекарств. Часами лежу на кровати, смотрю в потолок и жду, когда все закончится. Я жду воссоединения с моей сестренкой и еще семью миллиардами счастливчиков. Сначала меня пожирал вирус, теперь его сменила другая болезнь, и она беспощаднее чумы. Болезнь со стопроцентным коэффициентом смертности.

И я говорю себе: «Не дай им сделать это с собой, старик! Это тоже часть их плана».

Бесполезно. Можно сутки напролет подбадривать себя подобными речами, но это не отменит тот факт, что в момент появления в небе корабля-носителя игра была проиграна. Вопрос не в том — как, а в том — когда.

И как раз в тот миг, когда я достигаю точки невозвращения, когда последняя часть моего «я», которая еще способна к сопротивлению, готова умереть, появляется мой спаситель. Он словно бы ждал, когда я дойду до предела.

Дверь открывается, и на пороге возникает его силуэт. Высокий, стройный, с четкими контурами, словно вытесанный из куска черного мрамора. Он подходит к кровати, и его тень падает на меня. Хочу отвернуться, но не могу. Его глаза, голубые и холодные, как горные озера, пригвоздили меня к месту. Он выходит на свет, и я вижу, что у него коротко подстриженные волосы песочного цвета, острый нос и растянутые в неестественной улыбке тонкие губы. Отглаженная форма. Блестящие черные ботинки. Офицерские знаки различия на воротнике.

Он несколько долгих секунд молча смотрит на меня сверху вниз. Становится неуютно. Почему я не могу отвести взгляд от этих ледяных голубых глаз? Его лицо кажется нереальным, оно словно вырезано из дерева.

— Знаешь, кто я? — спрашивает он.

Голос у него низкий, очень низкий, как озвучка кинотрейлера. Я мотаю головой. Черт, откуда мне знать, кто он? Я никогда его не видел.

— Я подполковник Александр Вош, комендант этой базы.

Он не протягивает мне руку, просто смотрит. Потом подходит к спинке кровати и смотрит на мою диаграмму. Сильно колотится сердце. Такое чувство, будто меня вызвали в кабинет директора.

— Легкие в порядке. Сердце, давление — все показания в норме. — Он вешает диаграмму обратно на спинку кровати. — Только все совсем не хорошо, так? На самом деле все чертовски плохо.

Он пододвигает стул к кровати и садится. Все делает плавно, ни одного лишнего движения; такое впечатление, что он часами тренировался и довел свое умение садиться на стул до совершенства.

Прежде чем продолжить, подполковник выравнивает стрелки на брюках.

— Я видел твой профиль в «Стране чудес». Очень интересно. И очень информативно.

Он опускает руку в карман (снова та же грация, это как будто не простое движение, а танцевальное) и достает серебряный медальон Сисси.

— Я так понимаю, он твой.

Подполковник роняет медальон на кровать рядом с моей рукой и ждет, что я его схвачу. Усилием воли заставляю себя лежать неподвижно. Сам не знаю почему.

Рука подполковника возвращается к нагрудному карману. Он бросает мне на колени фотографию размером с бумажник. Я беру фотографию. На ней светловолосая девочка лет шести, может семи. С глазами Воша. Ее держит на руках симпатичная женщина примерно того же возраста, что и Вош.

— Ты знаешь, кто они?

Нетрудно догадаться. Я киваю. Эта фотография почему-то вызывает у меня тревогу. Протягиваю ее подполковнику, но он не берет.

— Они — моя серебряная цепочка, — говорит он.

— Сочувствую. — Я просто не знаю, что еще сказать.

— Им необязательно было делать это так. Ты об этом не думал? Они могли не торопиться и растянуть удовольствие. Так почему же они решили убить нас так быстро? Зачем насылать на нас чуму, которая убила девять из каждых десяти? Почему не семь из десяти? Не пять? Другими словами, к чему такая спешка? У меня есть гипотеза на этот счет. Хочешь послушать?

«Нет, — думаю я. — Не хочу. Кто этот человек, почему он пришел сюда и говорит со мной?»

— Смерть одного человека — трагедия, смерть миллиона — статистика, — говорит он. — Это сказал Сталин. Ты можешь представить семь миллиардов? У меня не очень получается. Мы не в состоянии это постичь. Вот почему они действовали именно так, а не иначе. Это как набирать очки в футболе. Ты ведь играл в футбол? Главное — не лишить нас физической способности сопротивляться, главное — отнять у нас волю к борьбе.

Он берет фотографию и кладет обратно в нагрудный карман.

— Так что я не думаю о семи миллиардах людей. Я думаю только о двух.

Подполковник кивает на медальон Сисси:

— Ты оставил ее. Ты был нужен ей, но убежал. И все еще бежишь. Ты не думаешь, что пора остановиться и дать бой за нее?

Я открываю рот. Не важно, что я хотел ему сказать. У меня получается:

— Она умерла.

Подполковник отмахивается от моих слов. Я сморозил глупость.

— Мы все мертвы, сынок. Просто кто-то мертв чуть дольше других. Ты не понимаешь, кто я и какого черта сюда приперся. Что ж, могу рассказать тебе, почему я здесь.

— Хорошо, — шепотом соглашаюсь я.

Может, после этого он оставит меня в покое. Мне в его присутствии не по себе. Этот ледяной взгляд, эта твердость… Он похож на ожившую статую.

— Я здесь потому, что они убили почти всех нас, но не всех. И в этом их ошибка, сынок. Это их недочет. Если не убить нас всех разом, те, кто останется, точно не будут слабаками. Выживут сильные, только сильные. Те, кого согнули, но не сломали, если ты понимаешь, о чем я. Такие, как я. Такие, как ты.

Я мотаю головой:

— Я не сильный.

— Ну, на этот счет мы можем поспорить. Понимаешь, «Страна чудес» не только картирует твой опыт, она картирует тебя. Она рассказывает нам не просто о том, кто ты, но и о том, что ты. Показывает твое прошлое и твой потенциал. А твой потенциал, я не шучу, парень, он зашкаливает. Ты — то, что нам надо, и ты появился в нужный момент.

Он поднимается со стула, нависает надо мной и произносит:

— Вставай.

Это не просьба. У него голос такой же каменный, как его лицо. Я перемещаюсь на пол. Он подходит ко мне вплотную и говорит тихо и зловеще:

— Чего ты хочешь? Ответь честно.

— Я хочу, чтобы вы ушли.

— Нет. Чего ты хочешь?

Я чувствую, как моя нижняя губа выпячивается вперед, будто я ребенок и вот-вот расплачусь. Прикусываю язык и приказываю себе не отводить взгляд от ледяного огня, пылающего в его глазах.

— Ты хочешь умереть?

Я кивнул? Не помню. Может, кивнул, потому что он говорит:

— Я не дам тебе умереть. Дальше что?

— Дальше, думаю, я буду жить.

— Нет, не будешь. Ты умрешь. Ты умрешь, и ни ты, ни я, никто не сможет этому помешать. Ты, я, все на этой большой и прекрасной голубой планете умрут и освободят для них место.

Он цепляет меня за живое, говорит нужные слова в нужный момент, и все, что он старался из меня вытянуть, вдруг вырывается наружу.

— Тогда в чем смысл всего этого? — ору я ему в лицо. — Какого дьявола? У вас есть все ответы, так скажите мне, потому что я больше не знаю, чего ради мне волноваться!

Подполковник хватает меня за руку и швыряет к окну. Через две секунды он рядом. Раздвигает шторы. Я вижу школьные автобусы на холостом ходу возле ангара и очередь детей, которые ждут, когда их пропустят внутрь.

— Ты спрашиваешь не того человека, — рычит подполковник. — Спроси их, чего ради тебе волноваться. Скажи им, что в этом нет смысла. Скажи им, что ты хочешь умереть.

Он берет меня за плечи и разворачивает лицом к себе. Сильно ударяет ладонью в грудь.

— Они перевернули наш естественный порядок с ног на голову. Лучше умереть, чем жить. Лучше сдаться, чем драться. Прятаться, а не противостоять. Они знают: чтобы сломать нас, сначала надо убить нас вот здесь. — Подполковник снова хлопает меня по груди. — Последняя битва за эту планету будет не на равнинах, не в горах, не в джунглях и не в океане. Эта битва произойдет здесь.

И он в третий раз хлопает меня по груди.

К этому моменту моя воля абсолютно подавлена, я сдаюсь; все, что накопилось во мне после смерти сестры, берет верх. Я рыдаю, как никогда раньше не рыдал, как будто это совершенно новое для меня состояние и оно мне нравится.

— Ты — глина, — яростно шепчет Вош мне в ухо. — А я — Микеланджело. Я скульптор, и ты будешь моим шедевром. — Голубой огонь в его глазах прожигает мне душу. — Господь не призывает экипированных, сынок. Господь экипирует призванных. Ты призван.

Он дает мне обещание и уходит. Его слова прожигают мой мозг; перспектива, которую он мне открыл, преследует меня всю ночь и весь следующий день.

«Я научу тебя любить смерть. Я выну из тебя горе, вину, жалость к себе и наполню ненавистью, коварством и жаждой мести. Здесь я приму мой последний бой, Бенджамин Томас Пэриш».

Он все хлопает и хлопает по груди, от его ударов у меня горит кожа и раскаляется сердце.

«И ты будешь моим полем боя».

III. Глушитель

31

Никаких проблем не предвиделось. Все, что от него требовалось, это подождать.

Ждать он умел очень хорошо. Мог часами сидеть на корточках без движения, граница между ним и оружием стиралась, они превращались в одно целое. Казалось, даже выпущенная из винтовки пуля была привязана к нему невидимой нитью до тех пор, пока не врезалась в тело жертвы.

Первый выстрел сбил ее с ног, он тут же нажал на спуск снова и промахнулся. Третья пуля в тот момент, когда жертва нырнула за машину, изувечила безосколочное стекло заднего окна «бьюика».

Она скрылась под машиной. Это был единственный для нее выход, и он оставлял два варианта: ждать, когда она выберется из-под машины, или самому выйти из укрытия в лесу на краю шоссе и закончить начатое. Наименее рискованный вариант первый. Она выползает, он убивает. Если не выползет, время сделает всю работу за него.

Он не спеша, как будто у него в запасе вечность, перезарядил винтовку. Он преследовал жертву уже не первый день и догадывался, что та не станет выбираться из-под машины. Три выстрела не убили ее, но она понимает, что не может рассчитывать на четвертый промах. Как она написала в своем дневнике? «Тех, кто останется в конце, нельзя будет назвать счастливчиками».

Ей придется рискнуть. Если выползет из-под машины, ее шансы будут равны нулю. Она не может быстро передвигаться, а даже если могла бы, ей неизвестно, откуда исходит угроза и куда надо бежать. Остается только надеяться на то, что он выйдет из укрытия, чтобы закончить начатое. В этом случае все возможно. Даже убить его, если ей повезет.

Он не сомневался, что в случае прямого столкновения она так просто не сдастся. Видел, что она сделала с солдатом в ночном магазине. Может, и была тогда напугана, и переживала после того, как убила, но ни страх, ни чувство вины не помешали ей нашпиговать военного свинцом. Страх не парализует Кэсси Салливан, как это бывает с некоторыми людьми. Страх кристаллизует ее мотивацию, закаляет волю, проясняет разум. Страх будет удерживать ее под машиной, но не потому, что она боится, а потому, что это ее единственный шанс остаться в живых.

Исходя из этих соображений, он решил ждать. До заката оставалось еще несколько часов. К этому времени она либо умрет, либо ослабнет от кровопотери и обезвоживания, и прикончить ее не составит труда.

Прикончить ее. Прикончить Кэсси. Не Кэсси от Кассандры или от Кэссиди. Кэсси от Кассиопеи, девчонку из леса, которая спала с плюшевым мишкой в одной руке и с винтовкой в другой. Прикончить девчонку со светлыми рыжеватыми волосами, которая босиком чуть выше пяти футов четырех дюймов, такую юную, что он даже удивился, когда узнал, что ей шестнадцать. Эта девчонка рыдала в кромешной темноте, сходила с ума от страха в лесной чаще, но в следующий момент была готова бросить вызов смерти. Она думала о том, что, возможно, кроме нее на Земле никого не осталось, а в это время он, охотник, притаившись всего в дюжине футов от нее, слушал, как она плачет, пока наконец не засыпает, обессилев от слез. Идеальный момент, чтобы проскользнуть в ее палатку, приставить пистолет к голове и выстрелить. Потому что именно этим он и занимался. Это его работа.

Он убивает людей с начала чумы. Уже четыре года. Об этом своем предназначении он узнал, когда пробудился внутри выбранного для него человеческого тела. Ему тогда было четырнадцать. Ликвидатор. Охотник. Убийца. Имя не имело значения. Глушитель, прозвище, которое дала ему Кэсси, ничем не хуже других. Это прозвище отражает цель его существования — выключить весь человеческий шум.

Но в ту ночь он не сделал свое дело. И в следующие ночи тоже. Каждую ночь он подползал чуть ближе к ее палатке, дюйм за дюймом по влажной земле, пока его тень не появилась у входа в палатку и не упала прямо на нее. Ее запах, ее сон в обнимку с плюшевым мишкой — и охотник с пистолетом в руке. Ей снится жизнь, которую у нее отобрали, а он думает о жизни, которую должен забрать. Спящая девчонка и ликвидатор, подталкивающий себя к убийству.

Почему он ее не прикончил?

Почему не смог ее прикончить?

Он сказал себе, что это неразумно. Не будет же она прятаться в лесу до бесконечности. Ее можно использовать. Она способна привести его к себе подобным. Люди — общественные животные. Они, как пчелы, живут роями. Все нападения основывались на этом их способе адаптации к критическим условиям. Благодаря эволюционному императиву, который вынуждал людей жить группами, их можно было уничтожать миллионами. Как они любят говорить? Вместе мы сила?

А потом он нашел блокноты, и выяснилось, что никакого плана у нее не было, только одна цель — пережить следующий день. Ей было некуда идти и не к кому. Она была одна. По крайней мере, она так думала.

В ту ночь он не вернулся к ее лагерю. Подождал следующего дня, не признаваясь себе, что дает ей время собраться и уйти. Он не позволял себе думать о тихом крике отчаяния: «Иногда мне кажется, что я последний человек на Земле».

И вот, когда пошел обратный отсчет последних минут жизни последнего человека, напряжение в его плечах начало слабеть. Она не собиралась никуда бежать. Он опустил винтовку, присел возле дерева на корточки и покрутил головой, чтобы расслабить онемевшую шею. Он устал. Последнее время спал мало. И ел тоже мало. С начала Четвертой волны сбросил несколько фунтов. Его это не особенно волновало. Иные предвидели некоторый физический и психологический упадок сил в начале Четвертой волны. — Первое убийство самое трудное, второе легче, а потом будет еще проще, потому что самый впечатлительный человек способен привыкнуть к самым жестоким вещам.

Жестокость — не свойство личности. Жестокость — привычка.

Он отмахнулся от этой мысли. Назвать его занятие жестоким — это признать, что у него был выбор. Но выбор между себе подобными и другим видом в его случае не стоял. Иные решили за него. Было нелегко, особенно если учесть, что последние четыре года он притворялся, будто ничем не отличается от людей.

Из этого вытекает непростой вопрос: почему он не убил ее в тот первый день? Почему не пристрелил в ночном магазине, а пошел следом в лес на ее стоянку? Почему не прикончил ее, когда она плакала там в темноте?

Он мог бы объяснить, почему промахнулся, когда стрелял на шоссе. Слабость, недосыпание, шок от того, что увидел ее снова. Он предполагал, что она, если когда-нибудь покинет свой лагерь, пойдет на север, а не обратно на юг. Тогда его захлестнула волна адреналина, как будто он гулял по городу, свернул за угол и наткнулся на друга, с которым сто лет не виделся. Из-за этого и промахнулся. Второй и третий промах он списал на удачу, на ее удачу, а не его.

Но как же все те дни, когда он проникал в ее лагерь, пока она ходила за припасами, и крал у нее кое-что, включая дневник, в котором она написала: «Иногда поздно ночью я лежу в палатке и будто слышу, как звезды скребут по небу». А те предрассветные часы, когда он бесшумно проскальзывал к ее палатке? Ведь он тогда бывал полон решимости сделать то, к чему готовился всю жизнь. Она не была первой в списке убитых им людей. И не будет последней.

Никаких проблем не предвиделось.

Он провел скользкими ладонями по ляжкам. В лесу было прохладно, но он взмок от пота. Вытер рукавом глаза. С шоссе доносился только шум ветра. По стволу дерева рядом с ним на землю сбежала белка, ее ничуть не беспокоило его присутствие. Внизу шоссе уходило за горизонт в обе стороны; никакого движения, только ветер подбрасывал в воздух мусор и пригибал траву. Стая грифов отыскала на медиане три трупа. Три жирные птицы вперевалку подошли поближе к мертвецам, остальные кружили над шоссе. Популяция грифов и других стервятников росла не по дням, а по часам. Грифы, вороны, бродячие кошки, стаи голодных собак… Он не раз натыкался на трупы, которыми явно кто-то поужинал.

Грифы. Вороны. Кот тетушки Милли. Чихуа-хуа дяди Германа. Поденки и прочие насекомые. Черви. Время и непогода подчищают остатки. Если Кэсси не выползет, она умрет под этой машиной. Последний вздох — и спустя считаные минуты прилетит первая муха, чтобы отложить в ней яйца.

Он отмахнулся от этой жуткой картинки. Человеческая мысль. Прошло четыре года, а он все никак не отучится смотреть на мир глазами людей. Он разрыдался, когда в день пробуждения впервые увидел лицо своей человеческой матери. Прежде он не видел ничего прекраснее… или ужаснее этого лица.

Интеграция проходила болезненно. Процесс не был ни плавным, ни быстрым, как у некоторых других. Его случай, полагал он, оказался таким трудным из-за того, что детство хозяина его тела было счастливым. Труднее всего преодолеть уравновешенный и здоровый дух человека.

«Самая рискованная схватка из всех, которые тебе предстоят, — сказали ему перед внедрением, — это схватка с душой хозяина тела».

Это была ежедневная борьба, и она еще не закончилась. — Тело, в которое он внедрился, не было чем-то отдельным от него, вроде марионетки, которую можно дергать за ниточки. Оно было им. Глаза, которыми он смотрел на мир, были его глазами. Мозг, с помощью которого он интерпретировал, анализировал, ощущал, запоминал этот мир, был его мозгом. Он опирался на тысячи лет эволюции. Человеческой эволюции. Он не был пленником этого тела и не просто передвигался в нем, управляя, как жокей лошадью. Он был этим человеческим телом, и оно было им. И если бы что-то случилось с телом, если бы, например, оно погибло, он бы погиб вместе с ним.

Такова была цена за выживание. Решающая ставка в последней игре его народа.

Чтобы отчистить свой новый дом от человечества, он вынужден был стать человеком.

И, став человеком, он должен был преодолеть человеческое в себе.

Он встал, не понимая, чего ждет. Кэсси от Кассиопея обречена. У нее серьезное ранение. Побежит она или не побежит, надежды на спасение нет. У нее не было возможности обработать рану, а вокруг на мили никого способного ей помочь. У нее в рюкзаке небольшой тюбик с дезинфицирующей мазью, но нет шовного материала и бинтов. Через несколько дней рана воспалится, начнется гангрена, и она умрет, если, конечно, раньше ее не убьет другой финишер.

Он терял время.

Охотник встал и спугнул белку, та зло зашипела и пулей метнулась вверх по стволу дерева. Он взял винтовку на изготовку и осмотрел «бьюик» через прицел.

Что, если прострелить шины? Машина сядет на обода и придавит девчонку корпусом в две тысячи фунтов. Тогда она точно никуда не побежит.

Глушитель опустил винтовку и повернулся спиной к шоссе.

Грифоны подкрепились на медиане и поднялись в воздух.

Ветер стих.

А потом инстинкт подсказал охотнику: «Обернись».

Из-под машины показалась окровавленная рука. Потом нога.

Он снова поднял винтовку. Поместил девчонку в перекрестие прицела и задержал дыхание. Пот струился по его лицу и щипал глаза. Она все-таки решилась. Она собирается бежать. Он почувствовал облегчение и одновременно тревогу.

Он не мог промахнуться в четвертый раз.

Широко расставив ноги, расправив плечи, он ждал, когда цель начнет движение. Направление значения не имело. Кроме как под машиной, Кэсси спрятаться негде. И все же он надеялся, что она побежит в противоположную от него сторону и не придется стрелять ей в лицо.

Кэсси подтянулась и встала. В какой-то момент она привалилась к машине, но потом выпрямилась и сумела утвердиться на одной ноге. В руке она крепко сжимала пистолет. Он навел красный крест прицела в центр ее лба. Палец замер на спусковом крючке.

«Давай, Кэсси, беги».

Она оттолкнулась от машины. Подняла пистолет. Прицелилась в какую-то точку в пятидесяти ярдах справа от него. Перевела на девяносто градусов, вернула обратно. В мертвой тишине до него долетел слабый звенящий голос:

— Вот она я! Давай, сукин сын, возьми меня!

«Я иду», — подумал он, потому что винтовка и пуля были частью его, и, когда пуля врежется в кость, он тоже будет там, он будет внутри жертвы в момент ее смерти.

«Не спеши, — сказал он себе. — Жди, пока побежит».

Но Кэсси Салливан не побежала. Через прицел ее лицо, перепачканное в машинном масле и крови, было так близко, что он мог пересчитать веснушки у нее на носу. Страх в ее глазах был ему знаком, он видел его сотни раз; с этим страхом мы смотрим на смерть, когда смерть смотрит на нас.

Но в ее глазах было что-то еще. Оно боролось со страхом, сопротивлялось ему, загоняло вглубь, помогло ей крепко держать пистолет в руке. Она не пряталась и не убегала, она противостояла.

Пот заливал ему глаза; ее лицо в прицеле смазалось.

«Беги, Кэсси. Пожалуйста, беги».

На войне наступает момент, когда надо переступить последнюю черту. Эта черта отделяет то, чем ты дорожишь, от того, что требует от тебя война. Если он не сможет переступить эту черту, война будет окончена, и он проиграет.

Его сердце — война.

Ее лицо — поле боя.

Охотник заплакал, но этот плач никто не мог услышать.

Он повернулся спиной к шоссе и побежал.