Белый Дозор фон Готт Алекс

И вновь через перевалы, вверх, вверх! – и вдруг (дух захватывало у Лёши) резко вниз, в ущелья, переходя вброд стремительные и сильные горные ручьи, ревущие, пенистые реки, и опять на юг, вверх, по едва проходимым горным тропам, невесть кем и когда проложенным. Как же восхитительно играло солнце в каплях росы, прорываясь сквозь медлительные облака! Они, словно добрые слоны, милостиво разрешали ему выглянуть на час-полтора, и этого было достаточно: всё преображалось, менялся на глазах пейзаж, камни оживали, становились теплее. Тогда от сухости воздуха, от игры солнечных хвостатых ящерок была поразительно резка разница между светом и тенью: на свету такие всполохи, такое щедрое изобилие блеска, что иногда и вовсе невозможно было смотреть на каменные склоны ущелья, на горный журчащий поток. А в тени собакой на сене колыхался и густел мрак, скрадывающий подробности для ослепшего глаза. При таких контрастах всякая краска, любой, даже самый крохотный, штрих жил отдельной, иллюзорной жизнью, и менялась с белой на серую в яблоках масть лошадей, входивших в теннистую нежность горных рощ.

От мерного гула воды, троекратно увеличенного эхом, голова шла кругом, в ущелье становилось суетно, оживленно, словно на проезжей городской улице: тот же однообразный сонм звуков. То ли от необычности обстановки, то ли климат здешний стал так благотворно действовать на него, но Лёша ощутил в прежде бесчувственных пальцах рук и ног какое-то волнительное, предшествующее движению покалывание. Так колет жизнь своими целительными китайскими иглами трижды больного, подавая надежду на выздоровление, на новую, наполненную шумом горного потока жизнь.

Воды высокогорья сливались в одну, чудовищную по силе жилу, и в ней уже мчалась река с диким напором, не оставляя шансов любой преграде, перелетая над наивностью упавших когда-то в поток огромных камней, сточенных ею до удобного ей размера. Местами эта кипучая жила крупнейшей в Мглистых горах реки была спокойна, серебрилась обманчивой гладью, но вдруг, чудовищно надуваясь, словно на бугрящейся мышце атлета, и добежав-долетев к очередному порогу, нагромождая торопливые, не терпящие покоя радужные волны, с ошеломительной силы ревом падала вниз, образуя водную гору водопада высоты чрезвычайной, распыляясь в долгом падении, клонируя каждую каплю свою и давая мимолетную, мотыльковую жизнь тысячам других.

– Рогнеда! – крикнул Боригнев, чей голос еле слышался в шуме потока. – Рогнеда-река! Главный приток Ирия! Дочь горных белых снегов!

Лёша кивнул, он услышал. Со спины лошади он любовался силой реки, та бежала дальше, пропущенная сквозь жерло водопада, взбудораженная и возбужденная, наслаждавшаяся своим всемогуществом, вся кипящая, вся снежная от пены и обезумевшей от испуга лошадью так билась то в одну, то в другую сторону тесного для нее каменного бассейна, переполняя его кружевной накипью, что казалось, вот-вот и падут древние горы, рассыплются в прах, устилая дно Рогнеды острыми до поры осколками. Но и их сточит вода, и их превратит она в безобидные речные голыши, что так славно ластятся под ногами, когда переходишь реку вброд, благодаря ее за милость не быть ею навеки поглощенным. Но стояли, уходили в небо седые горы, снисходительно позволяя реке щекотать свои подножья, словно короли, что любят, когда на ночь им чешет пятки прислуга. Река была шаловливой игруньей, и от росы ее, от кипучей, нерастраченной страсти, оживала гудящая крепь горы: по скатам ее берегов цвели нежные эдельвейсы, а ниже, когда, отбесновавшись, река становилась паинькой, на берега ее, к водопою, приходило семейство медведей, и мать одним глазом наблюдала за резвящимися на отмелях мохнатыми своими детьми, подмечая другим быструю форель, мелькавшую в чистых водах Рогнеды – дочери горных снегов.

Солнце медленно садилось, окрашивая склоны гор малиновым закатом, обещая ветреное завтра, натягивая тень на могучие каменные лбы. Перед последней, особенно крутой петлей Рогнеды, отложив на утро трудную переправу через двойной скат бурлящей воды, отряд расположился на ночлег. Ратники принесли охапки хвороста, разложили костер, живо приготовили ужин: дюжую уху. Ловлей рыбы занимался лично Живосил. Лёша и Виктор наблюдали, как он просто подошел к реке, прошептал что-то, и серебристые рыбины сами выскакивали на берег, покорно раздувая жабры, а Живосил поднимал их и бросал в перевернутый щит. Уху варили в походном котле, запах от варева шел умопомрачительный: мозг готов был взорваться от него, вожделея вкус первой, заветной ложки этого горячего, свежего чуда. Вышата кормил Лёшу с ложки.

– Невероятно, – попробовав, признался Лёша, – я себя чувствую гастрономическим туристом в Эдеме, где рыба сама прыгает в кипяток.

– Приятного аппетита.

– Неужели здесь всё так безупречно, так легко, и еда сама лезет в рот?

– Отнюдь, – лицо Вышаты омрачилось. – Нигде не бывает, чтобы было всё именно так, как тебе хочется. Пройдя вдоль Мглистого хребта на восток, столкнешься с совершенно другой картиной, нежели здесь. На востоке живет подлинный ужас, там Навья сторона, ибо близка граница Черного мира. Ведь место, где мы находимся – это в любом случае отражение всех трех миров одновременно, но у границ каждого из них влияние того или иного мира ощущается сильней. На востоке Навьи земли: Огненная степь, Гнилоярь, Лихопустье...

– Они необитаемы? – с надеждой в голосе спросил Лёша.

– Если бы... – с горькой иронией ответил Вышата. – Они еще как обитаемы. Не думаешь ли ты, что отряд прекрасно вооруженных людей сопровождает тебя и твоего товарища просто так, почетного эскорта ради?

– Они не похожи на потешное войско, – согласился Лёша. – Это люди, часто бывавшие в боях.

– Они продолжают делать это время от времени, когда из Гнилояри выползают новые порождения мрака, мы называем их яссами. Они внешне совсем как люди, только вот... – Вышата беззаботно махнул рукой. – Не забивай себе этим голову. Лучше ответь мне, сыт ли ты?

– Еще бы, спасибо вам огромное. Я плохо помню себя в детстве, но вот руки мамины, меня кормящие, они так похожи на ваши, или ваши на них, или... – Лёша почувствовал, что у него зачесались глаза, и Вышата поспешил отвлечь его:

– Сейчас будут песни у костра. Наши воины это любят, и всяк поет на свой лад, но у них нет плохих песен. Думаю, тебе понравится.

На скалах еще держались закатные краски, воздушные ярусы неба отцветали последними всполохами безвозвратно уходящего дня. Безвремнье готовилось ко сну. Лошади были расседланы и тихо стояли, сгрудившись, положив свои большие, умные головы друг другу на спины. Виктор считался знатным лошадником и всю дорогу не уставал комментировать достоинства местной породы, на этой почве крепко сдружившись с Добродеем, любимой темой для которого всегда были лошади. О них он мог говорить бесконечно, в этом молчаливом, добродушном гиганте просыпался неожиданный дар красноречия. Обо всем остальном Добродей беседовал крайне неохотно, всегда давая очень сжатые, почти односложные комментарии. Именно Добродей был в отряде главным конюхом: он проверил подковы, некоторых лошадей перековал заново, убедился, что с его подопечными всё в порядке, и только тогда вернулся в круг у костра.

Кинули жребий, кому петь первому. Выпало петь Боригневу. Он поджал под себя ноги, скрестил руки на груди, чуть наклонил вперед голову и сделался серьезен и печален. Все разговоры стихли, и под аккомпанемент горной воды Боригнев запел:

  • Ты снова молча смотришь и пьешь
  • Мутный заоблачный свет.
  • Ты мне слова утешенья несешь,
  • А я жду, все жду твой ответ...
  • Ты мог бы стать моей удачей,
  • Но ты уходишь, тихо плача
  • И тайну неприглядную храня.
  • Ты – ложных снов моих создатель:
  • Ты был хранитель, стал – предатель:
  • Ведь ты тогда отрекся от меня.
  • Мой ангел,
  • Скажи, о чем же думал ты в этот день?
  • Мой ангел,
  • О чем ты думал в эти доли секунд?
  • Я понял —
  • Это была твоя месть
  • За то, что тебя я забывал
  • Слишком часто.
  • В твоих глазах – отблески слез
  • И острые иглы вины;
  • Сегодня ты мне в подарок принес
  • Легкий призрак весны...
  • Ты мне плеснул в лицо весельем,
  • И я глотнул надежды зелье,
  • Себе, осмелясь, что-то обещать.
  • Ты ветерком звенел весенним,
  • А я молился о спасении
  • Всех тех, кого не думал я прощать.
  • Мой ангел,
  • Скажи, о чем же думал ты в этот день?
  • Мой ангел,
  • О чем ты думал в эти доли секунд?
  • Я понял —
  • Это была твоя месть
  • За то, что тебя я любил
  • Слишком мало.
  • Хранитель мой, я прощаю тебя,
  • Лети – к свободе распахнута дверь!
  • Я столько лет ненавидел, любя —
  • Прими же прощенье теперь!
  • Мне умирать совсем не больно:
  • Я прожил жизнь – с меня довольно! —
  • Мне стала смерть угрозою пустой...
  • Мне умирать совсем не страшно,
  • И мне плевать с высокой башни
  • На то, что завтра сделают со мной.
  • Мой ангел,
  • Скажи, о чем же думал ты в этот день?
  • Мой ангел,
  • О чем ты думал в эти доли секунд?
  • Я понял —
  • Это была твоя месть
  • За то, что я вспомнил тебя
  • Слишком поздно.

«Как чудесно. И грустно. Так может петь человек, который пережил страшное разочарование, много страдал и всё из-за того, что любовь его была отвергнута или с ней случилось что-то. Трагедия одинокого сердца? Быть может... – печально рассуждал Лёша. – Но как близки мне эти слова. Я все время виню себя в смерти Марины, и конечно же, это я, только я виноват во всем. Как же, однако, причудливо всё сложилось: работа над препаратом, цепочка событий, которая привела меня сюда, в этот вроде бы сказочный, но настолько реальный мир, что я уже сам себе начинаю казаться небылицей: жалкий калека, которому всего-то и осталось, что смотреть и слушать...»

– Смотреть и слушать, Родимир – это уже немало, поверь мне, – сказал, не поворачивая головы, Вышата, который сидел рядом. – Да и ненадолго это. Завтра, к этому времени или раньше, лишний раз убедишься в том, насколько всё бывает изменчиво.

– Вы умеете читать мысли? – почти без удивления спросил Лёша. – Вы всемогущий...

– Умею ли я читать мысли? Нет. Скажем так, пожалуй, нет. Без нужды никогда этим не занимался. Не нужно обладать способностью видеть в чужих головах, когда мне и так ясен твой настрой. Тебе больно, душе твоей бесконечно тяжело, а Боригнев спел совсем не ту песню, которая была бы сейчас нужна тебе. Но ведь ничего не бывает просто так, ты и сам это знаешь. Спи, Родимир. Вечер кончается, солнце село, и никто из смертных не может знать, каким оно придет к нам завтра. Спи. Впереди у тебя самая темная ночь, а она, как известно, бывает только перед рассветом.

3

Утро выдалось сказочно прекрасным, прозрачным и чистым. Даже бурная Рогнеда была еще в полудреме, едва начав расправлять свои могучие мускулы, чтобы вскоре вновь загреметь в полную силу, наполняя ущелье шумом городского проспекта.

Лёша открыл глаза, улыбнулся солнцу, проглянувшему сквозь облака, которых с утра было еще совсем мало, словно на ночь они попрятались и теперь неторопливо возвращались на свои излюбленные места. В этой утренней солнечности горы выглядели совсем иначе, встав перед путниками во весь свой могучий, поднебесный рост. От русла вверх карабкались по камням корни причудливо закрученных сосен, вились длинные, серпантинные нити лиан, за ночь выбросивших белые, похожие на колокольчики цветы с желтыми серединками. Добродей занимался с лошадьми, расчесывал их роскошные белые гривы, напевая под нос незамысловатый мотивчик, в котором угадывались вариации на тему роллинговского «Satisfaction». В свое время Добродей послужил в американской армии, воевал во Вьетнаме, где и пристрастился к первоклассному року, а поскольку больше никто в отряде его музыкальных пристрастий не разделял, то пел Добродей в основном своим лошадям, которые были его самыми благодарными слушателями.

Стали умываться ледяной водой, собираться в путь. Виктор, недолго думая, выпросил у Богумила его нож-пластун, попросил подогреть на вчерашних угольях воды, бросил туда кусочек мыла, взбил пену и гладко выскоблил щеки.

– Еще бы одеколону сюда, – пошутил неунывающий и привычный к походам бывший офицер. – Вот тогда был бы полнейший, как говорят в Париже, манифиг.

Все рассмеялись. Этот прикованный к своему ложу человек был одной с воинами крови и уже успел заслужить их безоговорочное уважение. Всех, кроме, казалось, Живосила. Тот вообще держался несколько обиняком от ратников, точно подчеркивая, что он не с ними, что его в свои ученики выбрал сам Вышата и не стоит причислять его к кругу простых воинов. Поэтому Живосил сделал вид, что ничего не услышал, и Вышата, стоглазый Вышата, который замечал и видел всё на свете, закусил нижнюю губу и сжал кулаки так, что побелели пальцы. Он мог бы разрушить всё одним движением мизинца, но, помимо Толкиена, в друзьях кудесника ходило в свое время множество других известных людей, и в том числе один упрямец из Назарета, знавший, что его ждет страшная смерть на кресте, и тем не менее он предпочел ее взамен трусливого бегства от проблем этого мира. Вышата помнил молитву этого парня в Гефсиманском саду. Он тогда был рядом, слышал каждое слово, и всё его естество желало вмешаться, помочь, не допустить предательства, плена, пыток, но... Чему суждено сбыться, то нельзя поправить, будь ты хоть трижды мудрец. Поэтому Вышата лишь вздохнул, стиснул зубы и... в который раз промолчал.

Переправу одолели быстро, с налета, с шутками, беззлобными подначками, как говорится, «на ура». Спустились вниз, в долину, с трех сторон окруженную горами, перевалив через хребет на южной строне. Внизу сразу стало жарко, ратники разделись по пояс, лошади фыркали, словно заправские банщики в парной, били себя по бокам хвостами, точно вениками, отгоняя назойливых оводов. Вскоре над лошадьми образовалось целое облао всякой насекомой, кровососущей живности, и это сильно замедлило продвижение вперед. Вышата, недолго думая, ткнул посохом в небо, и паразитов закрутило в темный, роистый смерч. Он поднялся ввысь и там распался. «Так-то лучше, – пробурчал кудесник, – еще не хватало страдать от разной Мариной мелюзги, будь она неладна».

К полудню вышли из долины, окончательно войдя в равнинное, зеленое море. Лошади на ходу рвали сочную траву, довольно ржали, показывая крупные, белые, как сахар-рафинад, зубы. Трава поднималась до того высокая, что кони раздвигали ее грудью, будто корабли, режущие волну. Сходство с морем добавлял ветерок, гуляющий низко над землей, колышащий травы, разносящий чарующие запахи полевых цветов. Равнину пересекли без привалов, решили не останавливаться и ускорили шаг, так как Лёше вдруг, во второй уже раз, резко стало хуже. Отряд одолел многие десятки верст единым переходом и в самый послеобеденный зной вошел под сень леса еще более необычного, чем тот, где началось их путешествие в Безвремнье.

Деревья здесь были, словно живые: стояли плотной стеной, ствол к стволу, а узкие промежутки между ними заполняла молодая поросль и кустарники, по большей части совсем не безобидные, ощетинившиеся острейшими шипами. Пройти сквозь такую преграду оказалось невозможным. Ратники, не сговариваясь, достали оружие, решили прорубать тропу, но кудесник остановил их легким мановением руки.

– Недружелюбно встречаете вы нас, духи Темнолесья, – обратился к лесу Вышата, – разве не признали вы своих друзей? Что это за колючки навстречу чистым сердцам воинов Беловодья? Разве эти два полуживых гостя из нижнего мира Яви побеспокоили вас, о духи леса? Но я ручаюсь вам за них своим словом – они достойны того, чтобы пройти под вашими кронами, не осквернив ни вашей земли, ни вашей травы, ни ростка, ни единой ветви. Я должен спасти их, поэтому мы принесли их сюда, к Лечуньям, живущим в вашем лесу. Прошу вас дать нам дорогу, духи Темнолесья. Явите свое благоволение, не становитесь на пути искренних сердец и доброй воли! – Вышата в пояс поклонился лесу, и тот недовольно зашумел, словно заспорили друг с другом деревья, заговорили на разные голоса. Наконец два мощных ствола наклонились в противоположные стороны, кустарник расступился, и появилась узкая, едва в метр шириной, тропа. Вышата с облегчением вздохнул:

– Хвала богам, ведь время Родимира почти на исходе. Со сломанной спиной долго не проживешь и не было ранее случая, чтобы кого-то возвращали в умершее тело во второй раз, такое никому не под силу. Бросайте здесь всё лишнее и несите парня на руках, лошади по этой тропе не пройдут, раздерут себе все бока в кровь. Боригнев, ты у нас лучший бегун, мчись за Лечуньями, тащи их сюда, хоть силой, а станут ворчать, да упираться, скажи, что я им потом, всё, что хотят, чего ни попросят! Да беги же!

Лёша и впрямь сильно сдал, и произошло это буквально у всех на глазах: лицо его из белого сделалось серым, губы посинели, непослушное тело колотила дрожь, ток крови в организме сильно замедлился, и сердце стучало едва-едва.

– Я как плохой бегун на длинную дистанцию, – едва ворочая языком, вымолвил Лёша склонившемуся над ним Вышате, – упал перед самым финишем, не дотянул до ленточки, не оправдал надежд... Положите меня куда-нибудь под дерево и отвернитесь, я уйду тихо, по-английски. Я хочу к Марине. После той песни у костра про ангела я хочу к ней еще больше... Мы там встретимся, будем снова здоровыми, счастливыми... Отпустите меня, не держите, прошу вас.

Не успел Вышата ничего ответить, как Виктор его опередил, прикрикнул на своего бывшего пассажира, а ныне на того, кто стал ему больше, чем другом:

– Лёша, сынок, куда ты собрался?! Кого ты хочешь там встретить? Там нет ничего и никого, поверь мне, я это знаю. Я столько раз закрывал глаза молодым солдатикам, я сам был там и каждый раз возвращался оттуда. Там скучно. Темно, сыро. Там холодно, Лёша. Посмотри, здесь все новое, здесь новая жизнь начинается. Тебя для чего-то выбрали. Для чего-то важного... Чем чёрт не шутит, может, еще станешь президентом, будешь обхаживать гимнасток, то да сё, а! Ну? Парняга?! А ну отставить! Оставить, я сказал!

Алексей шел в ярких лучах теплого света, незримой лестницей поднимаясь в яркую, призывную высоту. Но вот это «отставить» бесцеремонно прервало его предсмертный, сладкой кровью запекшийся на губах сон и заставило прийти в себя, вернуться на узкую лесную тропу, где он оказался перед многими озабоченными лицами. Среди них особенно выделялось одно невероятное существо, внешний вид которого заставил Лёшу, даже несмотря на его плачевное состояние, буквально вытаращить глаза. У существа, ростом под три метра, было тело крепкой деревенской женщины лет сорока, рук было шесть, и три головы на длинных шеях поднимались над крепкими покатыми плечами. Что до лиц, то между собой они были совершенно ни в чем не схожи. Первая голова (ежели вести отсчет слева направо) была китайцем и звалась Зиу, средняя, тут и думать нечего – индусом, имя ее было Манг, на ней была надета бирюзовая чалма, украшенная крупным изумрудом, а третья вообще была морской свинкой и забавно шевелила носом, постоянно нюхая воздух. Звали свинку Просперо.

– Ну кто ж так раненых-то переносит, – укоризненным голосом молвила морская свинка, – и после этого вы еще хотите, чтобы он у вас не помер. И помер бы, как миленький, между прочим, если бы вы вовремя не успели.

– Мы же все-таки успели, – примирительно произнес Вышата. – Вы бы лучше, Лечуньи милые мои, чем нас костерить, занялись бы парнем.

– Да уж, успели. Это в какой-то степени вас прощает, – с явным сарказмом заявил индус-Манг и обратился к Лёше: – Давай-ка, сынок, проглоти вот это.

В одной из шести рук (они так и мельтешили перед глазами, поэтому невозможно было даже с уверенностью сказать, в правой или в левой) появилась некрашеная деревянная ложка, в другой глиняная бутылочка. Лечуньи потрясли этой бутылочкой над ложкой, и медленно вытекло оттуда нечто, очень ленивое и тягучее, неопределенного цвета. Когда ложка наполнилась, то рука с ложкой приблизилась к губам Лёши, а еще одна, свободная рука, ловко открыла ему рот. Лёша ощутил на языке вкус клубничного варенья, своего любимого с детства лакомства, вспомнил, как отец, поедая на кухне свежие пенки, бывало, говаривал маме, стоящей у плиты: «За ваше варенье, сударыня, Родина продается на щелчок» и звонко щелкал пальцами на испанский манер.

– Глотай, глотай, ам-ам, – торопливо затараторил китаец Зиу, – быстро-быстро. Ну? Что чувствуешь?

Говорил он с тем смешным и милым кантонийским прононсом, что и положен каждому выходу из Поднебесной. Вообще, из всей этой трехглавой компании Зиу был, похоже, самым подвижным и темпераментным.

Лёша проглотил снадобье, и в первый момент всё внутри у него оцепенело. Длилось это состояние чуть больше секунды: дыхание прервалось, сердце замерло, словно решаясь на что-то, но тут же и зачастило, расправились легкие, зашумела, забурлила в жилах кровь, Лёша почувствовал, как ноги и руки его потеплели, от озноба не осталось и следа. Он всё еще не мог повелевать своим телом, но чувствовал его, ощущал ток жизни, ее восхитительный, восторженный жар.

– О, как же мне хорошо! – не просто сказал, а ликующе воскликнул Алексей. – Что это? Какой-то растительный наркотик?

На лицах Лечуний появилось недоумение, сменившееся обидой.

– Какой еще наркотик? Нет, это возмутительно! Обвинять честных Лечуний в том, что мы используем кощные чернобожьи яды! Ты кого к нам притащил, Вышата? Этот парень – он вообще кто, хиппи? – разом затараторили все три головы. Вообще Лечуньи были существом нервным, вспыльчивым и интеллигентным, как и подобает всякому настоящему доктору, пришедшему в медицину не ради «стрижки» пациентов, а ради самой медицины.

– Простите, я не хотел вас обидеть, – с раскаянием в голосе попросил Лёша, – просто я сам имею к медицине некоторое, так сказать, отношение, и мне показалось по ощущениям, что это...

– Ни слова больше, Родимир! – со смехом воскликнул Вышата. – Иначе они обидятся и дадут тебе нечто горькое и чрезвычайно слабительное. Наши милейшие Лечуни не любят, когда им задают вопросы о происхождении и свойствах приготовленных ими снадобий. И, клянусь Перуном, лучше никогда не пытаться разузнать рецепт того или иного отвара или порошка. Гнев их будет ужасен, ведь они лишь на первый взгляд такие, гм... безобидные.

– Не слушай этого мистера древнего старца, он всегда преувеличивает. Причем это у него не приобретенное, а врожденное, – с беззлобной усмешкой молвила голова индуса-Манга. – Помнится еще в относительно молодом возрасте, когда в его бороде днем с огнем не сыскать было седого волоса, уже тогда этот сэр ходил по нашему славному острову и всех пугал концом света. Который, справедливости ради надо сказать, конечно, наступил, но всё же не в таких масштабах, как предсказывал синьор Вышата.

– По острову? – простонал Лёша. – По какому еще острову?

– Лечуньи называют так нашу утонувшую старушку Атлантиду, – вежливо пояснил Вышата. Помнишь, я рассказывал тебе про Навьи дела в Бермудском треугольнике? Вот что бывает, когда зона перехода, такая же, как нынче здесь, уходит под воду. Та воронка, гм... испортилась. Вода всё портит, тем более соленая, – вздохнул Вышата, – ничего не поделаешь.

– А почему они... он... почему этот господин в чалме называет вас то мистером, то сэром, то синьором? Он что, был знаком с Джойсом и подсказал ему некоторые места в «Улиссе»?

Вышата одобрительно покачал головой.

– Если ты задаешь такие вопросы, то средство тебе явно помогло и мозг твой не просто работает, но работает хорошо. Нет, он не был знаком с Джойсом, так как ввиду своего облика Лечуньи не больно-то могли разгуливать по улицам городов, путешествовать дилижансом и плавать на пакетботах к ирландским берегам. Но они, тем не менее, по доброте душевной, пытались вылечить от алкоголизма Эдгара По, после чего тот окончательно съехал с катушек и написал две свои самые ужасные вещи.

– Про французскую гориллу и принца Просперо, который хотел потягаться с самой Марой в облике Красной Смерти, – поддакнул тезка вышеупомянутого принца.

– Именно, именно, – подтвердил Вышата, – и ни один неокрепший организм после прочтения этих ужасов не донес малую нужду до положенного для нее места.

Все дружно рассмеялись над этой грубоватой, истинно походной шуткой. Лечуньи осторожно взяли Лёшу на руки. Все шесть их конечностей столь аккуратно поддерживали сломанную спину, что это было сродни специальному матрасу в лучшей лечебнице.

– Второго принесете сами, и всё, вы нам больше не нужны, мы вас не задерживаем, – грубовато бросил Просперо ратникам. – Можете идти, куда вам заблагорассудится, и возвращаться самое раннее к обеду. Вернее, нет! После обеда. А то еще, чего доброго, вы нас объедите.

Высказавшись столь недружелюбно, Лечуньи повернулись к ошеломленному их поведением отряду и с невероятной скоростью удалились, делая плавные, огромные шаги. При этом Алексея они несли настолько бережно, что он в процессе движения вообще ни разу не шелохнулся, словно лежал на одном месте.

В глубине леса, на вырубленной посреди непролазной чащи поляне, красовался возведенный из здоровенных деревьев домище, высотой под стать своим владельцам. Дом окружал широкий ров, ничем не наполненный, но зато дно его было утыкано острейшими стальными прутьями, и на прутьях этих Лёша с содроганием приметил иссохшие, скрюченные тела в истлевшей одежде. После рва дом был обнесен очень высоким, плотным частоколом, а сверху, для пущей надежности, в заостренные бревна были вбиты те же заточенные стальные прутья – не перелезть. На воротах прибит щит, на щите бронзовый пиратский барельеф «Веселый Роджер»: череп со скрещенными костями и бронзовыми буквами выложенная по-английски надпись «Beautiful Property. No Trespassing. Danger to kill».

– Ничего себе! – изумился Алексей. – Да вы, я вижу, не больно-то гостеприимны, дорогие Лечуньи.

– А ты не больно-то молчалив, – заметил Зиу. – А потом, знаешь, что я тебе скажу: поживешь с наше – начнешь ценить возможность жить в крепости, особенно когда в эти места забредают проклятые яссы. У нас хоть и шесть рук и в бою мы стоим целой тучи этих тварей, но всё же крепкие стены – это далеко не лишнее, поверь. Живем мы одиноко, помощи не докличешься, так что всё приходится делать самим. Это ведь по лесу только тогда шляются толпы Дозорных из Белого Города, когда у них кого-нибудь подранят ясской, в Гнилояри заговоренной стрелой с черным кощным ядом из Бесова болота, а их недоучки-знахари не в силах врачевать такие раны. Вот уж они и бегут сюда сломя голову: «Ах, помогите, очередной герой всех мыслимых сражений вот-вот окочурится!» А вот, чтобы, скажем, предложить выставить здесь караул, дружины в две-три и содержать его не за наш, разумеется, счет, об этом и речи никогда не было. Эх, да что там говорить, с таким отношением поневоле станешь записным брюзгой.

– А надпись у вас почему по-английски? – не унимался Лёша.

– Потому, – коротко ответил Манг. Они перешли ров по легким, шатким мосткам, и Лечуньи слегка толкнули ворота своей здоровенной ногой, отчего те бесшумно распахнулись, пропуская хозяев и ратников, несущих Виктора, во двор, и столь же быстро и бесшумно за ними затворились.

Во дворе были английские газоны, белые мелкие цветы, высаженные в форме буквы «W», украшали их, и после нахального ответа Манга Лёша не решился проявлять любопытства на предмет того, что у Лечуний связано с этой буквой.

Дом, стены которого были столь высоки, что сравнились бы, пожалуй, даже с собором Парижской Девы, где сох от неразделенной любви отъявленный гоблин Квазимодо, имел один вход: низенькую дверь, в которую и обыкновенный человек смог бы проникнуть только ползком. Как туда попадали сами Лечуньи, явилось недолгой загадкой: они и вовсе этим входом не пользовались, а служил он, скорее, для отвода глаз и вообще никуда не вел. Вместо того, чтобы пытаться протиснуться в очевидно невозможное, Лечуньи что есть мочи шандарахнули по стене ножищей, отчего дом содрогнулся, и тут же из окна второго этажа опустилась складная лестница, по которой поднялись сперва Лечуньи с Лёшей на руках, а спустя непродолжительное время по их команде двое ратников подняли по этой лестнице Виктора и передали его Лечуньям буквально с рук на руки.

– Перекусить бы? – с надеждой в голосе намекнул Боригнев.

– Здесь не трапезные палаты, мой славянский друг, – с издевкой ответил Просперо и захлопнул окно. Боригнев только рукой махнул. Подошедшие ратники собрались на поляне перед рвом, развели костер, достали припасы для общего стола. Вышаты и Живосила среди них не было: ученик и учитель отстали от остальных, пообещав вскоре к ним присоединиться. Предмет их разговора наедине для всех остался в тайне, но когда, спустя некоторое время, они действительно появились на поляне, то Вышата был чернее тучи, а Живосил очень бледен и взволнован. Волхвам не задают вопросов, поэтому все предпочли сделать вид, что никто ничего не заметил.

4

Лёша и Виктор оказались в очень просторной, с выскобленным добела дощатым полом (на который их и положили Зиу, Манг и Просперо), с такими же струганными до состояния белизны стенами и потолком комнате, больше схожей с пыточной камерой, как принято было ее изображать на старинных гравюрах в духе Гюстава Доре. Стоял в комнате этакий верстак с тисками по краям и подобием раздвижных рельсов между ними. Было там и кресло, больше напоминавшее техасский электрический стул: кожаные сиденье и спинка, подлокотники, снабженные ремнями для фиксации рук по локоть, передние ножки также с ремнями, служащими для фиксации ног от ступней до колена. Прочие предметы, как то: дощатые кушетки с гвоздями, дыба, крюки, на которые, должно быть, славно, время от времени, подвешивались мясные туши (а может, и не только), полностью завершали образ этой комнаты, не оставляя никаких сомнений в том, что это не что иное, как самая натуральная пыточная камера для садистских развлечений. Покуда наши злосчастные странники опасливо изумлялись увиденному, Лечуньи добыли откуда-то пару чистых простыней, застелили одну из кушеток и верстак с тисками. Затем, безо всяких предисловий, раздев Виктора донага, они схватили его и с силой опустили на кушетку. От боли старый вояка заскрежетал зубами, а белая простыня немедленно окрасилась его кровью.

– Что вы делаете, мерзавцы! – прохрипел Виктор. – Ах, чтоб вас!

– Всегда одна и та же обидная неблагодарность за добросовестное лечение, – пробормотал Зиу, яростно массируя тело шофера и делая из него отбивную с кровью. – Хоть бы раз кто-нибудь обошелся без оскорблений. Нет, нет и нет. – Виктор был молниеносно перевернут на живот и подвергнут той же безжалостной процедуре. Лёша с ужасом видел, как из многочисленных ранок на спине, на ногах, на затылке его старшего товарища сочится кровь. После кушетки с гвоздями Виктор стал напоминать решето! Под его яростные, неумолкающие проклятия Лечуньи закончили свое дело, завернули всеми шестью руками тело недавнего шофера в ту же самую, окровавленную простыню, и Лёше со стороны показалось, что всё это странное, трехглавое существо напоминает гигантского паука, закатывающего очередную жертву в пелену своей паутины. Сделав из Виктора некое подобие кокона, Лечуньи очень аккуратно положили его на пол.

– Ну-с, молодой человек, – совсем по-чеховски обратился к Алексею Просперо, – а теперь вы. Пожалуйте-ка на верстак. Да-с.

– Я должен вам доверять, не так ли? – Лёша выдавил из себя кислую улыбочку. – Я-то думал, что всё это выглядит как-то иначе. Пещера знахаря, сушеные крысы и змеи, подвешенные к потолку, большой котел над очагом...

– В этом доме множество очагов и котлов, юноша. Но они вам ни к чему. И я вас очень прошу, когда вам будет больно, а больно будет, раз больно, значит, это очень хороший результат, вы, пожалуйста, не ругайтесь, как этот ваш старший приятель, – попросил Манг.

– Что же прикажете мне делать? А если матерное словечко вырвется само по себе?

– Что делать? А вы пойте.

– Что петь?

– На ваше усмотрение. – Три пары рук уложили Лёшу на верстак и закрепили его голову и ноги в тисках.

– Степь да степь круго-о-ом, – заорал Лёша от боли в висках, – в той степи глухо-ой... Ай!

Лечуньи, опустив пару рук под верстак, принялись что-то подкручивать, и Лёшины кости противно захрустели, растягиваясь.

– Говорите! Пойте! Главное – не отключаться! – тараторил Зиу, продолжая растягивать Алексея, словно тот был куском резинового жгута. И Алексей всё горлопанил песенку про путь, который далек лежит, а куда он лежит и откуда, про то никому не ведомо и в общем-то не важно и никакого интереса не вызывает.

Изрядно растянув Алексея, Лечуньи привели в действие какое-то приспособление и, не переворачивая верстак целиком, перевернули пациента кверху спиной. Здесь все их шестеро рук принялись за дело и стали мять, щипать, массировать, выстукивать его спину вдоль всего позвоночника. Через некоторое время, проведя по позвонкам так же, как делает это пианист, выдавая лихое глиссандо, Лечуньи принялись за обратное действие, и теперь бедного молодого человека стали, наоборот, сжимать. Затем его вновь растянули и вновь устроили пляску рук на спине. Эта процедура всё продолжалась и продолжалась до тех пор, покуда Лёша, совершенно ополоумевший от боли, вдруг понял, что в его тело, совершенно незаметно пришла прежняя, полноценная чувствительность. Он попробовал пошевелить рукой, и это у него получилось! С ногой дело обстояло сложней, так как обе ноги всё еще оставались зажатыми в тиски, но Лёша чувствовал, что он может двигать ими!

– У меня-а жена-а-а ох ревнивая-а-а! – На этой высокой ноте Алексей завершил свое выступление в пыточной палате (как он мысленно назвал это помещение) и крикнул: – Я всё могу, я всё ощущаю!

– Ничего ты не можешь, пока мы тебе этого не позволим, – заявил Манг, – полежи-ка ты лучше вот здесь. – Завернутый в простыню, Лёша оказался на полу неподалеку от Виктора.

Открыв окно и просунув в него все три свои головы, Лечуньи в три глотки крикнули:

– Эй вы, доблестные будущие пациенты, старатели щита и меча! Радетели топора и булавы! Философы копья и лука! Всё прошло удачно! Один дурно воспитан, за что был исцелен в собственном соку, а второй, который моложе, несмотря на свое несносное любопытство, оказался крепким парнем. Оба в полном порядке! Забирайте ваши экземпляры и катитесь отсюда подальше, век бы вас всех не видеть, честное благородное слово!

Вскочив с насиженных было мест, ратники, позабыв про обед, организованно ринулись к воротам, вбежали во двор, двое самых крепких, Богумил и, разумеется, Добродей, залезли на складную лестницу, остальные выстроились в живую цепь. Лечуньи, словно тончайший хрустальный сосуд, передали Богумилу большой окровавленный сверток – Виктора. Богумил столь же осторожно принял его, опустил Добродею, а тот, в свою очередь, передал Виктора Темнозору и так далее, пока последним стоящий в цепи Боригнев подхватил первого исцеленного и отнес его к месту привала отряда, положил у костра. Но страшную, заскорузлую простыню Боригнев трогать не стал, вернулся, чтобы спустя мгновение принести на то же место завернутого в простыню Алексея.

Вышата внимательно наблюдал за этим процессом, Живосила нигде не было видно, он незаметно исчез во время всеобщей возбужденной суеты, пропал неизвестно куда. Когда всё закончилось, Вышата последним выходил со двора. Уже стоя в воротах, он крикнул:

– Лечуньи, спасибо вам! Я опять перед вами в неоплатном долгу!

– Долг-то он платежом красен, – беззлобно отвечала ему голова Просперо, – да уж ладно, чего там... Как говорится, свои люди и когда-нибудь сочтемся, сейчас уже не до этого. Подойди-ка поближе, чтобы нас никто не слышал. Сам знаешь, какие времена грядут, – перешел на шепот Просперо, в то время как Ман и Зиу вертели головами по сторонам в опасении, что их беседу кто-то может подслушать. – Скоро сюда очередь выстроится, придется работать не за троих, а за десятерых, и всё равно всем помочь не успеем. Дурные у меня предчувствия, друг наш Вышата. Очень дурные.

– Настоящая очередь выстроится туда, – Вышата красноречиво посмотрел в небо, – и туда, – он вперил взгляд в землю. – И знаете, что я вам скажу, лучше бы очередь к вам была шириной с Млечный Путь, чем туда, куда я указываю, тёк хотя бы тонкий ручеек. Велесовы луга пустуют, но скоро там будет достаточно голосов. Битва в Яви уже началась, и Невзор торжествует, он в абсолютном выигрыше и знает, что делает. Черная Богиня приняла человеческий облик, и сила ее нарастает с каждым днем. Стоит ей проникнуть сюда, и тогда очередей, о которых мы с тобой толкуем, не избежать, и они покажутся еще меньшим из зол. Если дойдет дело до открытого противостояния между Марой и всеми нами, то... Мне даже думать об этом не хочется. Это вам не одна маленькая Атлантида, которую пришлось принести в жертву, и она ушла под воду вместе со всем, что в ней было, а земли материков после этого разошлись по Великому Морю. Здесь вода поглотит каждый клочок суши, затопит всё, и всё живое погибнет. Навь, как всегда, хочет всё начать с нуля, думая, что у нее получится построить мир без Прави. Навь считает себя самодостаточной, и убедить ее владык в обратном невозможно. Кто мы в сравнении с ними, с богами? Лишь осколки призрачного мира, о котором никто ничего толком не знает. Я пытался сделать это, пытался убедить, когда бессчетное количество лет тому назад говорил с Марой, но она лишь посмеялась надо мной. Скажу вам по правде: эта эпоха мира Яви действительно, как никогда, близка к полному разрушению, и шансы спасти ее, удержать гармонию трех миров в равновесии, как никогда, малы.

– Один к миллиону? – осведомился Манг. – Знаешь, я же некоторым образом смуглый арий, предок всех индусов, а индусы – гениальные математики. Так какова у нас вероятность?

– Нет. Даже не один к миллиону. Просто один. Один-единственный шанс. Это тот паренек, которому вы только что срастили хребет.

– И всё? – разом вскричали все три головы.

– И всё, – кивнул Вышата, – так что один к нулю, то есть почти ничего.

Лечуньи очень трогательно свесили свои головы на длинных шеях. Возникла некоторая пауза, во время которой Вышата наблюдал, как там, на поляне, у костра, зашевелился окровавленный кокон, внутри которого шесть умелых рук поместили Виктора.

– Один пришел в себя, – с улыбкой произнес Вышата. – Сейчас будет орать от счастья и говорить, что он даже в далекой молодости, когда у него ничего не болело, не чувствовал себя более здоровым.

– Значит, мы обречены? – не обращая ни малейшего внимания на последнее, что сказал Вышата, спросил Просперо, и кудесник пожал плечами.

– Надежда всегда есть... О, вот и второй зашевелился! Родимир, – с теплотой произнес Вышата. – Ну что ж, милые вы мои трехголовые умницы, мне пора. Я привязался к этому пареньку. Он умен, честен, ему не нужно объяснять разницу между добром и злом, и он напоминает мне меня самого в дни моей невозвратной юности.

– Если представить себе, как давно это было, можно сойти с ума всеми тремя головами разом, – вздохнули Лечуньи. – Неужели этому смертному предстоит встать впереди Белого Дозора?

– Надеюсь, что до этого не дойдет. Если такое случится, то мы и впрямь обречены, – сурово произнес Вышата и заторопился. – Прощайте же.

– Прощай и ты. Ждем новостей, – невесело ответили Лечуньи и уже вдогонку седому кудеснику крикнули: – Поклон от нас Беловодью и Белому Городу!

– Непременно, – не оборачиваясь, пробормотал Вышата, – непременно...

Идя быстрым шагом, опираясь одной рукой на посох, а другой придерживая свою длинную бороду, Вышата смотрел, как приходят в себя Алексей и Виктор. Ратники натаскали в щитах воды из соседнего ручья и окатывали их ледяной влагой. Виктор уже стоял на ногах, притворно вскрикивал, дурашливо приседал и кукарекал, хлопая себя по бокам, изображая ярящегося петуха, готового ринуться в бой. Лёша сидел на земле и счастливо улыбался. Он лишь вздрагивал, когда очередная порция холодной воды смывала с его тела накопившуся во время пути пыль, а вместе с ней и остатки тяжелого недуга. Он с наслаждением вытянул руки перед собой, сжимал и разжимал пальцы, колотил оземь босыми пятками и всё приговаривал: «Могу! Могу ведь!»

– Конечно, можешь, – Вышата подал Лёше руку. – Вставай, Родимир, тебя ждет Беловодье! Ты увидишь стены Белого Города, прекрасней которого нет ничего в твоем мире, ты встретишь новых друзей и подруг. Добро пожаловать в новую жизнь, сынок.

– Спасибо вам. Спасибо за всё, – Алексей поднялся. – А где моя одежда?

– О! Ее сожгли на костре. Одежду больного нужно сжигать, – убедительно молвил Вышата. – Боригнев, дай ему чистую рубаху, штаны, сапоги, словом, всё, что полагается. Негоже самому Родимиру – дорогому гостю, входить в ворота Белого Города в старых обносках. А ты, Богумил, пожертвуй что-нибудь для нашего друга Виктора.

Боригнев достал из заплечного мешка одежду, подал ее Лёше.

– Это мое парадное. У нас есть обычай возвращаться из похода в новом одеянии.

– А как же ты? – Лёша хотел отказаться из вежливости, но Боригнев хитро подмигнул ему:

– Не нужно смущаться. У меня есть запасное платье.

Алексей оделся в белую домотканую славянскую рубаху с вышивкой по вороту, суконные портки, которые заправил в мягкие и легкие сапоги из прочной воловьей кожи. Он остался не подпоясан, и рубаха висела на нем бесформенной хламидой. Все незаметно поглядывали на него, ожидая чего-то, и даже Вышата в нетерпении постукивал подушечками пальцев о свой посох.

– Послушай, Боригнев, дружище, не мог бы ты дать мне меч... – чуть дрожащим от волнения голосом попросил Лёша, внутри опасаясь, что его поднимут на смех эти опытные, закаленные в боях воины.

– Дать тебе, что? – громко спросил Боригнев, так, чтобы все слышали ответ.

– Меч. Оружие. Я мужчина и должен ходить с оружием, – так же громко, в тон Боригневу, и уже без малейших признаков смущения заявил Алексей.

Боригнев молниеносно переглянулся с Вышатой, и тот едва заметно кивнул. Тогда Боригнев подошел к Громобою и негромко что-то ему сказал. Громобой снял с себя перевязь с ножнами, в которых покоился тяжелый, двуручный меч. Рукоять его венчала серебряная голова вепря. Он передал оружие Вышате.

– Подойди ко мне, Родимир, – приказал Вышата.

Лёша, понимая, что наступает в его жизни очень важный момент, чуть не сбившись с шага от волнения, подошел и встал перед волхвом. Тот опустил на его плечо перевязь, перепоясал, вытащил меч из ножен, а ножны пристегнул к поясу.

– Возьми этот меч, Родимир. Владей им, и пусть злоба никогда не проникнет в твое сердце, не наполнит руки, держащие меч, неправедной силой. Обнажай свое оружие лишь против подлинного врага. По воинскому обычаю поцелуй клинок, он теперь твой, – Вышата протянул меч Алексею, и тот с поклоном принял оружие из рук волхва. Меч был увесистым и обладал какой-то своей, внутренней силой. Это был древний и славный клинок, выкованный лучшим оружейником Беловодья и не раз отведавший плоти и крови врага. Громобой порубил им столько яссов, что их головами, наверное, можно было бы утыкать все частоколы в Последнем поселке. Лёша поцеловал холодную сталь, и сила клинка передалась человеку, душа его взыграла. Алексей почувствовал, что в силах рубить направо и налево, без устали, но сдержался и под пристальным взглядом Вышаты вбросил меч в ножны.

– Знаете, мне нравится имя, которое вы мне дали, – улыбаясь, признался Лёша. – Теперь уже нравится, – повторил он, твердо сжимая рукоять меча. – Родимир – это звучит гордо. Разрази меня гром, – добавил он, чем заслужил одобрительные возгласы ратников. Виктор подошел к Лёше, пожал ему руку.

– Вот ведь как бывает в жизни. Теперь и ты, выходит, вояка.

– По-другому здесь не выжить, – сурово ответил Лёша, – в таком месте мужик без оружия неполноценен. После того как меня едва не разорвало на части то трехголовое создание, я это хорошо понял. Возьми и себе что-нибудь. Меч, топор...

– Мне Живосил подарил вот это, сказал, что у него еще есть, – Виктор задрал рубаху: из-за пояса штанов торчала рукоять «люгера», – мне с этим как-то сподручней.

...Ратники залили костер, быстро собрались. Отряд пересек поляну и углубился в лес. До Белого Города оставалась ровно неделя пути.

Глава 12

Загнанных лошадей пристреливают – Тотемные звери – Тяжелая правда – На пороге новой жизни.

1

Наняв в качестве проводника якута Эрчима и посулив ему хорошее вознаграждение, отряд Черного Дозора вышел на поиски Врат Перехода в начале октября, в канун первых, серьезных в этих краях, морозов. Ехали на трех упряжках: сытые олени хорошо тянули сани на смазанных жиром полозьях. Снега почти нигде не было видно, лишь местами белели присыпанные кочки. Спустя несколько дней, когда они поднялись вверх по руслу Лены и отошли от стойбища более чем на двести верст, ночью ударил такой мороз, что всем пришлось несладко.

Жили в палатках, которые Эрчим не признавал, возя с собой несколько жердей и целую кипу звериных шкур. Это было его персональное жилище – яранга. Каждый привал он, мурлыча себе под нос какой-то эстрадный мотивчик, явно советского происхождения (кажется, «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним»), разбивал ее быстрей, нежели это делали его более «цивилизованные», но менее приспособленные к экстремальным условиям вечной мерзлоты люди с Большой земли. В своей походной яранге Эрчим проживал один, устраиваясь всякий раз с неизменным, вызывающим зависть путников комфортом. Внутри он налаживал керосиновый обогреватель и мощно храпел, заставляя оленей чутко прядать ушами во время его особенно звучного храпового крещендо. Глядя на удаль и сноровку проводника, все хоть как-то еще держались, подбадривая друг друга, что, дескать, путь долгим не будет, тем более, что с ними Нежuва, а уж она-то лучше всякого компаса знает верный путь.

В ночь, когда столбик термометра рухнул сразу до –35 градусов, проводник Эрчим отколол коварный номер: в предрассветный час, когда стужа была особенно лютой, он, по приметам поняв, что вскоре начнется метель, потихоньку собрал свою ярангу, запряг всех оленей цугом в свои сани, посмотрел на заиндевевшие палатки Дозорных, покрутил пальцем у виска, выкрикнул: «Йох-йох!» и умчался со скоростью не меньшей, чем у андерсеновской Снежной королевы, упряжку которой несли сказочные олени. Инстинкт самосохранения у оленевода возобладал над алчностью и, не получив обещанного вознаграждения, проводник бросил доверившихся ему простаков, оставив им две пары ненужных саней и немного керосину для обогрева. Собственно, осуждать его было бы делом напрасным, ибо в услужение он добровольно не нанимался, оказался в отряде не по своей воле и банально хотел жить, а не замерзнуть, превратившись в корм для медведей.

Стоило ему уехать, как мороз немного утихомирился, и действительно началась метель, да какая! За час-два намело такое количество снега, что зимние палатки, хоть и оборудованные обогревателями, но всё же ненадежные в такой мороз, с набившимися в них полузамерзшими людьми, замело почти по самую маковку. Снег перекрыл сквозняки, палатки превратились в своего рода снежные дома, внутри сделалось намного теплее, и Дозорные, непривычные к подобным условиям, согревшись от тепла обогревателей и дыхания друг друга, уснули еще крепче и проспали до неприличия долго.

Первым продрал глаза Василий-художник, устроил концерт, после того как не смог выйти наружу, всех разбудил и переполошил. Пришлось выкапываться из сугробов, и после того, как этот небыстрый труд был завершен, Дозорные обнаружили, что они брошены проводником, следы которого полностью замело, а также, что до ближайшего людского обиталища тьма верст до небес и все лесом, то есть не дойти, да и путь к заветной цели туманен и неясен, ибо Нежuва-Мара в Марине молчала, с момента шаманского камлания с горящей головней и прочими эффектными моментами себя никак не проявляя. И Марина оказалась в этом кошмарном положении вместе со всеми.

Эти, словно в насмешку созданные богами, места на Земле в недолгие летние месяцы по-своему прекрасны и способны пленить своими красотами. Летом здесь вполне можно путешествовать сухопутным путем, имея обширный и дорогостоящий набор туриста, примерно такой, какой хотел прихватить с собой на Камчатку Лёша. Однако для того, чтобы выжить в этих условиях в октябре, когда морозы сменяются короткими оттепелями, после которых снег превращается в ледовый панцирь и всё буквально вмерзает в него, – здесь для выживания, помимо первоклассного снаряжения, созданного с использованием последних технических изобретений, необходимы специальные навыки. Таких навыков ни у кого из отряда Велеслава не было и в помине. И поход превратился в череду страданий и смертей.

Первым ушел за краду в Навь, пройдя по Калинову мосту над Огненной рекой, самый младший, Василий. После первой холодной ночи, когда стало понятно, что либо вперед, либо назад – в любом случае Смерть, и Велеслав принял решение идти вверх, на север, держась русла стремительно замерзающей Лены, маленький художник мужественно, без слез и жалоб, последовал за всеми. Шли очень медленно, в день проходя не более десяти верст, отогреваясь у походных костров чаем, воду для которого перетапливали из снега. На третий или четвертый день пути (точнее сейчас сказать не получится) паренек почувствовал первые признаки простуды, о которых никому решил не рассказывать. Подумал, верно, что всем и так тяжко, а тут еще он со своим кашлем и насморком. Да и несущественно это всё, пройдет само по себе. Не прошло...

К вечеру у него уже был сильнейший жар, и самый поверхностный осмотр дал уверенность в том, что это пневмония в очень осложненной форме. Всеведа и Марина всю ночь не сомкнули глаз, просидев с ним, стараясь хоть чем-то из примитивной походной аптечки сбить температуру, но аспирин с анальгином не помогали даже в лошадиных дозах, а больше ничего из лекарств для такого случая в отряде не было. Тогда Марина попросила Велеслава применить ту же самую магию, что и в случае с ней:

– Спасите парня, что вам с Навиславом стоит это сделать? – молила она предводителя, но он отрицательно покачал головой и ответил:

– Зачем? У него своя судьба, и он нам больше не нужен. Он лишний теперь, в дальнейшем не пригодится.

– Да ты что, Велеслав? Ты в своем уме, или тебе его заморозило? Несчастный мальчишка, которого мы сорвали с насиженного места, из родного дома, можно сказать, полуобманом увели, на твоих глазах вот-вот умрет, а ты спокойно будешь на это смотреть?!

Велеслав презрительно усмехнулся.

– Я бы проронил скупую мужскую слезу, да боюсь, она замерзнет и сосулькой повиснет у меня на бороде, а это очень некрасиво.

– Ах ты сволочь! – Марина отступила на шаг от Велеслава и вдруг ринулась на него, замолотила кулаками в его гулкую, большую грудь, выкрикивая оскорбления: – Сволочь! Мерзавец! Мерзавец!

Велеслав, на лице которого ни один мускул не дрогнул, молча схватил ее запястья, сдавил их так, что у Марины от боли потемнело в глазах, притянул к себе, приблизил свое лицо к ее лицу и тихо, совсем по-змеиному прошипел:

– Мы на Мариной земле, в ее владениях, но она молчит, она более в тебе не проявляется, она ждет от нас преклонения и жертвы. Жертвы! – Велеслав оскалился, и Марина увидела, что во рту у него стали расти клыки, а язык сделался черен и раздвоен, словно у гадюки. – И жертва ей скоро будет. Когда он сдохнет, я отрежу ему голову, нацеплю ее на высокий шест и буду просить Мару, чтобы она сжалилась над нами и позволила хоть части из нас дойти до этих чертовых врат.

– Ну и отродье же ты! – с ненавистью процедила смелая девушка. – Поганое отродье без чести и без совести. Неужели ты рассчитываешь победить с такой вот черной моралью в сердце? Откуда ты знаешь, чего именно хочет Мара? Может быть, она не желает принять его в жертву? Может быть, она решила испытать нас, проверить, насколько мы окажемся сильны, на что пойдем ради нее, не станем ли трусливо роптать, несмотря на невзгоды и стужу?!

– Нет, – сурово прервал ее Велеслав, – во всем, что касается чина почитания Черной Владычицы, никаких «может быть» не может быть и в помине. Я ее жрец, только я здесь знаю, что нужно делать, чтобы ее умилостивить. И ты знай свое место, не забывайся. Ты существуешь под небом Яви лишь волей Мары, своим вторым рождением ты обязана мне. Я хочу, чтобы ты об этом помнила. Я хочу, чтобы ты помнила, кто вытащил тебя из твоей болезни. Поэтому попроси у меня прощения за твои оскорбления в мой адрес, и я постараюсь не вспоминать о твоих грязных словах, сказанных в глупом порыве.

– Извини... Прости меня, – Марина стиснула зубы, поклонилась, приложив левую руку к груди.

– Прощаю. Постарайся заснуть, завтра еще один тяжелый день и тяжелая дорога в неизвестность, – Велеслав сурово сдвинул брови. – Так не может продолжаться долго. Ночи в палатках, где температура «ноль» – в лучшем случае, керосин у нас скоро закончится, и тогда обогреватели перестанут спасать. Растительность вдоль берегов Лены иссякает, скоро не из чего будет складывать костры, а таскать с собой заготовленные дрова – дело неосуществимое: силы у всех на исходе. Ну да ничего, – ободряюще улыбнулся он, – это Черная Владычица Посмертия проверяет, насколько крепка в нас вера. Не отступимся, тогда она поможет, а станем себя жалеть – все передхнем.

...Всю ночь, не сомкнув глаз, Марина с Всеведой просидели рядом с метавшимся в бреду парнишкой. Он, весь в тяжелой испарине, то затихал, то начинал быстро-быстро говорить что-то, какой-то бессмысленный набор слов, никак между собой не связанных. Под утро он успокоился и задремал. Девушки, измотанные бессонной ночью, одновременно провалились в тяжелый, стылый сон без сновидений. Марина проснулась от того, что ей послышалось, как кто-то зовет ее по имени: «Марина, Мариночка». Так и есть: маленький художник не спал, он смотрел перед собой невидящим взором и постоянно повторял ее имя.

– Да, Васенька? Что такое? – Спросонок Марина говорила хриплым полушепотом. – Тебе что-то нужно? Хочешь пить?

– Она пришла за мной, – прошептал парнишка. – Женщина с серпом. Я вижу Мару. Она бредет ко мне по снежному полю, сквозь буран и пургу. Я ухожу к ней...

– Вася, Васенька, – всполошилась Марина. – Да как же это?! Не надо!

– Идите... в... горы... – только и сумел произнести Василий, и взгляд его вмиг остекленел, а Марина почувствовала, как с печальнм вздохом, едва коснувшись ее щеки, полетела навстречу богине с серпом душа художника. Марина заплакала. Она вот уже несколько дней чувствовала себя совсем прежней, земной и такой... «человеческой», что ли. Она не ощущала в себе присутствия Мары: ее вторая сущность была вне ее тела, одновременно с этим находясь где-то рядом. Даже богине неподвластно умение быть во многих местах одновременно, а у Мары были иные заботы, помимо постоянного сопровождения Дозора. Именно в это время она наводила морок на Алексея, подбирала подходящий футляр для Невзора, словом, была занята всем тем, о чем уже было ранее сказано. Перед тем как забрать к себе душу маленького художника, Черная Владычица передала через него свою милость и умчалась прочь. Прав был Велеслав, когда говорил, что Мара испытывает свой Дозор на прочность. Прочность веры, духа, верности... Марина передала последние слова мальчика. Решено было в точности следовать им, как воле самой Черной Владычицы.

– Я говорил тебе, что именно так и следует поступить? – с легким укором спросил Марину Велеслав, обнял и поцеловал в лоб. – Каждый приходит в этот мир для исполнения той или иной воли богов. Этот парень сослужил неоценимую службу не только для всех нас, но и для всего нового мира. Не будь его, мы блуждали бы впотьмах, не видя нашего пути. Его нужно похоронить так, как того требует Родовой чин, со всеми почестями.

Ввиду того что долбить могильную яму в вечной мерзлоте было делом невыполнимым, похороны тела Василия были проведены по Родовому обряду сожжения: наломав сосновых и кедровых веток, сложили громадный костер, положили на него тело парнишки. Долго пытались разжечь мерзлое дерево, но все попытки не давали результата. Тогда Велеслав вылил на сучья остатки керосина, которого обогревателям должно было хватить еще на две-три ночи.

– Зачем?! – вскипел до того покорно тянувший со всеми лямку невзгод Яромир. – Зачем ты истратил весь керосин?! На кой черт вообще весь этот маскарад! Бросили бы его просто так, всё равно мы все скоро сдохнем так же, как он, недолго уже осталось!

– Меньше, чем ты думаешь, – жестко ответил Велеслав, расстегнул один из бесчисленных карманов своей канадской куртки и достал прежде никому им не предъявленный небольшой автоматический «смит-вессон». Даром, что крошечным и пятизарядным был пистолетик, но калибр между тем имел серьезный, истинно американский. В морозном воздухе сухо щелкнул выстрел, из короткого ствола рванулось пламя, и Яромир упал на снег, получив в грудь пулю из сорок пятого.

– Вот тебя-то, падаль, мы, пожалуй, и бросим «просто так», и пусть тебя сожрет зверье, большего ты не достоин. – Велеслав, не убирая дымящийся пистолет, грозно обвел взглядом оставшихся Дозорных. – Может, еще кто хочет меня о чем-то спросить? Валяйте, у меня остались патроны.

– А я так скажу, Велеслав, давно пора было разобраться с этим слабаком, – спокойно молвил Навислав. – Он испытывал твое терпение чересчур долго.

– Не скажи, брат. Лишь подлинные тяготы жизни дают понять, кто есть кто на самом деле. Этот Яромир долгое время вызывал во мне, мягко говоря, неприязнь, но я сдерживался, думая, что всему виной его скверный характер. А в походе он проявил себя как полная тряпка и паникер. От таких мы будем избавляться. Дай мне огня, – Велеслав чиркнул зажигалкой, и оранжевое пламя ритуального костра взметнулось в небо.

– Прими, мать Мара, жертву тебе от рук наших. Пусть этот огонь донесет до тебя слова из наших сердец во хвалу и славу имени твоего, Гой, Черная Мати!

И, перекрывая треск сучьев, раздалось общее:

– Гой-Ма!

– Не берите ничего с собой! – приказал Велеслав. – Оставьте всё, что тяготит в дороге. Вместе с ненужными вещами оставьте здесь тягостные мысли. Поход наш близок к завершению!

Побросав как попало вещи, отряд налегке двинулся в сторону видневшейся вдали скалистой гряды. Огонь тем временем добрался до мертвой плоти, и в небо столбом повалил черный дым. С высоты птичьего полета бредущие по бескрайнему снегу люди казались вереницей насекомых. Теперь их оставалось восемь человек: Велеслав, Марина-Нежuва, Всеведа, Навислав, Горюн, Богобор, Тяжезем и Марун, тот самый молодой парень, который вместе с Навиславом охранял покой Марины в поезде и столь отважно пытался спасти ее во время нападения банды Мозга.

К подножию невысоких заснеженных гор добрались к поздней ночи, потеряв по дороге двоих человек. Горюн отморозил ступни и отстал: никто не пришел ему на помощь. После того как отошли от брошенного шагов на пятьсот, Велеслав, шедший впереди отряда, сказал, чтобы продолжали движение без него и не оборачивались, сам же быстрым шагом вернулся к злосчастному Дозорному. Прозвучал выстрел.

– Загнанных лошадей пристреливают, – равнодушно заметил Навислав, не сбавляя темпа ходьбы.

– Или они подыхают сами, – закашлявшись так, что его буквально сломало пополам, прохрипел Тяжезем и упал на колени. – Не могу идти дальше, пристрелите и меня.

– Прости меня, брат мой. Прости всех нас. – Велеслав, подоспевший сзади, пустил Тяжезему пулю в затылок, и голова несчастного лопнула, как перезрелый арбуз.

– Итак, шестеро, – Велеслав убрал пистолет в карман. – Выживают сильнейшие, таков закон природы.

Над черными силуэтами спящих каменных исполинов поднялась полная Луна, осветив окрестности, и свет ее, отраженный хрустящим, искристым снегом, наполнил морозный воздух призрачной густотой. Останавливаться не стали и при свете Луны полезли в горы. Велеслав по-прежнему вел отряд. Он великолепно ориентировался в темноте, по-кошачьи отменно видел и быстро находил подходящий путь: по узким карнизам отвесных, казавшихся в ночи бездонными ущелий, всё выше, к самым вершинам, холодно блестевшим в свете Луны.

– Идите за мной, сохраняйте дистанцию в пять шагов, ступайте след в след и не говорите громко, не тревожьте духа лавины, иначе он поздоровается с нами ее смертельным поцелуем, – тихо произнес Велеслав в самом начале восхождения. Его наказ соблюдать тишину в точности исполнили все, включая Маруна и Богобора, которые, сорвавшись в пропасть, не проронили при этом ни звука.

Четверо переживших восхождение очутились на площадке перед низким входом в небольшую пещеру. Здесь Велеслав опустился на колени, обратил лицо свое к Луне и взмолился:

– Кощная Мать, явись нам, укажи путь. Мы доведены до отчаянья, нас осталось совсем немного, мы замерзаем и погибаем один за другим с твоим именем на устах. Мы не ведаем, что нам делать дальше. Я привел остатки твоего Дозора сюда и прошу твоей милости к нам, твоим верным слугам.

Марину тряхнуло, голова закружилась, сердце бешено заколотило, словно хотело выскочить наружу, пробив грудную клетку. Все эти признаки свидетельствовали о скором явлении Мары. И вот уже глаза Нежuвы засияли холодным светом Полярной звезды, тело обрело нечеловеческую силу и гибкость, и гулким, страшным голосом, эхо от которого вмиг наполнило горные ущелья, и снег сошел с вершин сметающими все на своем пути лавинами, Нежuва повелела:

– Раздевайтесь все. И тебя, жрец, это тоже касается. Раздевайтесь донага.

Всеведа, Навислав, Велеслав и сама Нежuва скинули с себя одежды. Вмиг тела их объяла стужа, сковала движения, сдавила сердца ледяными пальцами.

– Дай мне нож, Велеслав, дай мне нож! – воскликнула Нежuва. Тот с поклоном подал ей обоюдоострый охотничий кинжал.

Схватив его, Нежuва острием кинжала нарисовала на своем бедре большую, кровоточащую жабу.

– Навислав, повернись спиной, – скомандовала Нежuва. – Да побыстрей, время уходит, каждый из нас может умереть раньше, чем придет спасение! Твой знак – Стрелец, не так ли?

– Да, Стрелец!

Навислав послушно повернулся и дернулся оттого, что она принялась рисовать острием кинжала саламандру у него на лопатках. Закончив с ним, Нежuва принялась за Всеведу, украсив живот певуньи изображением хамелеона.

– А теперь хватайте свою одежду и живо лезьте за мной в пещеру, если не хотите умереть от переохлаждения!

Нежuва, согнувшись в три погибели, проникла в пещеру. Остальные последовали ее примеру. Велеслав на сей раз оказался последним, и в узкий проход никак не протискивались его мощные плечи. Всеведа и Навислав с трудом втащили его внутрь, схватив за руки. В пещере было темно и, казалось, еще холодней, чем снаружи.

– Что мы должны делать, Великая Сестра наша, – прошептал Велеслав. – Почему ты ничего не вырезала у меня на теле?

– Потому, что у тебя на голове есть твой Змий, – ответила ему Нежuва. – Мы должны пережить здесь долгие зимние месяцы и тронуться в путь, когда станет достаточно тепло. В своих телах мы не сможем сделать это и умрем. Переселив души в хладнокровные тотемные существа, мы сумеем выжить при любом морозе, просто погрузившись в спячку. Тела наши скоро превратятся в глыбы льда, а весной мы вновь обретем их нетленными. Иного пути у нас нет. Мы еще далеко от черной воронки перехода в Безвремнье, и пусть эта пещера надежно укроет нас до срока. Ложитесь все на пол, ногами в центр, чтобы получился крест. Руки сложите на груди, словно у покойника. Приготовьтесь к радению Солнца Мертвых. Выдохните с силой трижды, после же дышите на один счет – вдох, на четыре счета задержите дыхание ваше, выдохните затем, сосчитав до двух. После того как сердце ваше успокоится, считайте удары по нему и по этому счету дышите: двенадцать ударов – вдох, сорок восемь – задержка, двадцать четыре удара – выдох. Достигнув этого, переходите к соотношению тринадцать – пятьдесят два – двадцать шесть и тогда тела ваши стареть перестанут и весны нетленными дождутся. После же глаза свои закатите как можно сильнее вверх и засыпайте. Пусть приснится вам, будто в сердце вашем разгорается Красное Солнце. Поднимите его к горлу, пусть станет оно черным, потом пусть взойдет багряным на челе вашем, и зверь, что кровью исходит на плоти вашей, в то Солнце войдет, ибо Солнце это есть Солнце Мертвых, и душа ваша, в лучах его пребывая, не расплавится и надежно укрыта будет в теле зверином, чья кровь холодна. Каждый зверь да возляжет подле тела человеческого, с коего сошел, плоть обретя, и также заснет.

Спустя короткое время в пещере смолкли голоса, раздалось шипение змеи, кваканье жабы, стрекот хамелеона, шуршание саламандры, а после всё стихло, и больше никто уже не тревожил покой отряда Черного Дозора многие, наполненные белым морозным безмолвием месяцы.

2

Отряд вот уже третий день брел по степи, пустынной и безводной. И, казалось, нет ей ни конца, ни края. Горизонт был чист, и Алексей, напоминая корабельного юнгу, стосковавшегося прежде более зрелых членов команды по твердой земле, тщетно напрягал зрение в надежде увидеть хоть что-нибудь: малейший намек на изломанную линию гор, синеву леса, шпили Белого Города, который, судя по рассказам Боригнева, был прекрасней, чем все города земные разом. Солнце пекло немилосердно, особенно нестерпимым становился его жар к полудню, когда, казалось, даже лошади готовы были на всё, лишь бы отыскать блаженную тень, воду и свежую траву. Вместо этого бедные животные довольствовались выжженной, рыжей порослью, пучками растущей повсюду, точно лишай. От всего этого скучного однообразия у Лёши рябило в глазах.

Но сколь тяжелы были дни степных переходов, столь же прекрасны были ночи, проведенные прямо на голой, нагретой за день и не успевающей остыть к утру земле, на подстилке из конской попоны. Виктор сказал, что чувствует себя подлинным рыцарем-тамплиером во время Крестового похода. Лёша не стал ничего ему говорить, просто еще лишний раз поразившись тому, как мало он, в сущности, знает об этом человеке. Алексей и сам с детства бредил рыцарскими историями, и Крестовые походы были для него миром, куда он, бывало, уходил в школьные годы, что называется, с головой. Тамплиеры, альбигойцы, сарацины, ассасины: все эти названия никогда не были для Алексея пустым звуком, бередили воображение, и вот теперь он здесь, в мире, который имел бы право на существование лишь в воображении, когда бы не был настолько реальным. Он лежит на земле, подложив локоть под голову, и глядит, как над ним, в какой-то невероятной и прекрасной близости вызвездило, да так, что всякая звезда выделяется, дрожит в необъятном океане космоса, словно выпуклый глаз некоего живого существа, и этим ясно обнаруживает свою сферическую сущность, а рядом, возвращая мысль к реальности, время от времени фыркает лошадь, его лошадь, на которой он, подпоясанный мечом, проскакал целый день по бесплодной равнине, так сильно напоминающей Палестинскую пустыню времен походов за Гробом Господним.

Он мало спал. Здесь, в этом мире Безвремнья, ему хватало и двух-трех часов, чтобы силы полностью восстановились. Всё остальное время он учился у Боригнева искусству обращения с оружием. Их тренировки проходили дважды в день: ранним утром и на закате, иногда к ним присоединялся еще кто-нибудь из ратников, и тогда тренировка больше начинала походить на реальный бой. Лёша быстро учился, сказывалась отличная спортивная подготовка, позвоночник, восстановленный Лечуньями, не беспокоил совершенно.

Ночами он глядел на звезды, размышлял, вспоминая о прежней жизни, стараясь не думать о том, что сейчас происходит в Москве. С Виктором они условились, что темы этой касаться в разговорах не станут, чтобы попусту не бередить душу. По ночам Вышата исчезал, появляясь, как правило, лишь под утро. Иногда он нагонял отряд уже днем, незаметно возникая откуда-то сбоку, и невозможно было предугадать, когда именно в следующий раз появится кудесник. Что до Живосила, то он так и не появился со времени того самого нервного разговора с учителем неподалеку от дома трехглавых Лечуний.

В одну из ночей Вышата никуда отлучаться не стал: чуть в стороне от отряда он разложил крохотный костерок и сидел возле него, молча глядел на огонь, размышляя о чем-то. Ратники спали, выставив караул, в котором дежурили, сменяя друг друга. Для Лёши угроза нападения каких-то там непостижимых яссов казалась совершенно невероятной: такое спокойствие, такая умиротворенность опускалась на степь ночью, такая изнуряющая жара одолевала ее днем: где уж тут воевать?

Увидев, что кудесник бодрствует, Алексей набрался смелости и решился подойти к нему. Тихо встал, сделал несколько шагов, обошел костерок, проявляя вежливость, не зайдя со спины, а встав перед Вышатой в полный рост и почтительно поклонившись.

– Что, Родимир, не спится? Вижу, ты хочешь забросать меня вопросами? – как всегда, очень дружелюбно улыбаясь, спросил его Вышата. – Присаживайся напротив, только прежде принеси пару охапок этой ужасной растительности.

– Лошадки ее не больно-то жалуют, – Лёша положил возле костра целую копну жесткой, напоминающей проволоку травы.

– Всё ее достоинство в том, что она долго и бездымно горит. – Вышата подбросил в угасающий костерок немного травы, и огонь весело вспыхнул с новой силой. – Так что ты хотел бы узнать?

– У меня есть ответ насколько краткий, настолько же и глупый. Всё. Вот что я хотел бы узнать у вас. Всё и обо всём. Но прежде всего, мне очень хочется знать, что с моей матерью?

Страницы: «« ... 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

XIV век до н. э. Фараон Аменхотеп III правит Египтом. Опасаясь заговора, он решает перенести столицу...
V–VI вв. от Рождества Христова. Римская империя доживает последние дни. Ее западные провинции (Аквит...
Граф Раймонд IV Тулузский, правитель королевства Лангедок, привозит из Крестового похода статуэтку, ...
Мишель Тейлор – ведущая оперативница Организации Элитных Наемников, находит утешение в бешеных скоро...
Домино – наемник-оперативник из элитного подразделения, где нет места страху перед опасностями. Всю ...
Когда вся твоя жизнь проходит в постоянной схватке со смертью, как найти время для любви? Доктор Али...