Белый Дозор фон Готт Алекс
– Бабка у меня – ведьма. Самая настоящая. Она мне однажды рассказала о том, что есть Черная Волшебница. Кажется, так ее называют люди. Да, точно, Волшебница, – утвердительно кивнул Василий.
– И ты что... Ты видел ее?
– Видел. Во сне.
Велеслав молча посмотрел на Навислава, тот открыл альбом в том месте, где был рисунок Мары, и присвистнул от восхищения. Остальные сгрудились вокруг Навислава, одобрительно зашумели.
Велеславу в голову пришла замечательная мысль:
– Слушай, Василий, у меня к тебе предложение есть деловое. Вон стоит буксир, на котором мы сюда приплыли. Ты мне рассказываешь, что тут недавно произошло, а я покупаю у тебя твой альбом за сто тысяч рублей и плачу наличными прямо сейчас, не сходя с этого места.
– За...колько? – Глаза подростка округлились, и он внезапно сделался очень похож на сову из советского мультфильма про Винни-Пуха.
– Сто тысяч рублей, ты не ослышался. Скажи мне, ты видел, что здесь было недавно? – Велеслав вытащил пачку пятитысячных банкнот и отсчитывал двадцать купюр, думая о том, что в Москве его знакомый галерист отвалит ему за этот альбом в несколько раз больше и при правильной подаче выставка «Рисунки спящего мальчика» (Велеслав с ходу и название придумал) станет крупным событием в жизни Москвы Живописной.
Маленький художник смотрел на деньги недоверчиво, переводя взгляд с Велеслава на альбом, пошедший по руками Дозорных, восхищенных не менее своего предводителя с вытатуированной змеей на голове. Наконец Василий объявил свое решение:
– Я вижу, что тебе охота узнать, кто здесь был, кто излупил ваших парней и забрал ваших девок? Да я и так скажу, а вот только рисунки я как-то не готов продавать, поэтому вы своими деньжищами у меня перед носом не размахивайте. Я для себя рисую, а не на продажу.
– Перестань, – Велеслав улыбнулся, подумав, что парень оказался еще и ушлым и, видя неподдельный интерес к своим работам, решил набить цену. – Всё продается и всё покупается. Назови свою цену.
– Эти рисунки – из моей души, понимаешь, кореш? – словно опомнившись, что он чересчур открылся и показал себя настоящего, вновь огрубил свою речь художник. Для него вся эта блатная словесная грязь являлась защитной броней. Ведь в таком месте по-другому просто не выжить...
– А душу я хрен продам, хоть за сто тысяч, хоть за сколько, – сказал, как отрезал.
– Ладно, ладно, я понял, – Велеслав примирительно поднял руки. – Просто покажи, где наши женщины, идёт? У кого они?
Василий вздохнул.
– Пошли, только альбом отдай...
Они двинулись вдоль берега реки, туда, где невдалеке громоздились одна на другую убогие избушки с крошечными палисадниками, с огородами, заваленными всяким мусором: ржавыми мотоциклетными рамами, дырявыми ведрами, разнокалиберными автомобильными покрышками. То тут, то там виднелись штабеля полугнилых досок, заготовленных однажды кем-то, еще, по всей видимости, в прежние, советские времена (когда население не было столь поражено алкоголизмом и всеми существующими на Земле пороками людскими), да так с тех пор и брошенных чернеть под дождем и снегом, как немое свидетельство лени и наплевательского отношения их бывших владельцев к собственной жизни. Не осталось хозяина на этой земле, а царили здесь упадок, нищета и отупелое пьяное безразличие, порой переходящее в звериную жестокость.
– Вот так и живем, – совсем по-взрослому вздохнул Василий. – У меня вся жизнь – река. Как навигация – я малость зарабатываю: бабка самогонки нагонит, а я наберу банок, бутылей, в бидон здоровенный самогонки налью, на тачку всё это дело – и бегом на реку. Кто мимо плывет, на баржах в основном, так «подплывайте, люди добрые», как говорится. Они на берег, а я тут как тут со жбаном своим да с половником: пойло бабкино по банкам да по бутылкам разливаю. А как посуда кончается, так меняю пластинку: «Подходите, мол, со своей тарой». Самогон у бабки получается такой крепкий, что кого хочешь с ног валит. Вот с этого мы с ней и живем. А которые урки расконвоированные, на поселении, полосатики, мать их, так те вообще ничего платить не хотят, себя «в законе» считают. Меня столько раз били да грабили, что я уже и со счета сбился. У нас здесь много таких, откинувшихся. Эти, которые баб ваших увели, они под Мозгом ходят...
– В каком смысле? – удивился Велеслав.
– Ну, у их старшого такая кличка, – нетерпеливо пояснил Василий. – Непонятно, что ли? Их так и называют «Безмозглые». Ваш один, который помоложе, так тот с ними биться пробовал. Храбрый мужик. А второй, который на кощенита похож, мелкий, так тот, наоборот, просил, чтобы его не трогали, мол, «забирайте девок, берите всё, а меня только не бейте». Но они его всё равно вдарили.
– Яромир, – Велеслав скрипнул зубами. – Жалкая мокрица, а не Дозорный.
– Безмозглые – они вообще скоты отпетые, – продолжал Василий. – Тьфу! Даже рассказывать тошно! – только и махнул рукой парнишка. – В прошлый год выборы были куда-то там, так к нам сюда, на белом теплоходе, целый агитационный круиз из района заплыл. И вот эти, медведь их задери, Безмозглые, к которым я вас веду, их ночью ограбили подчистую! Ограбили, и в тайгу на месяц – ширк! Мильтоны на вертолете прилетали: искали, искали, никого не нашли, у меня всю самогонку вылакали, арестовали двух наших малолеток, которые на учете да на условных сроках сидели, всё на них повесили и улетели. Вот так и живем, – голосом, полным лютой безнадёги, вновь повторил художник.
– Так это банда страшная, что ли? Самая что ни на есть кошмарная? – вкрадчиво спросил Велеслав, улыбаясь чему-то одному ему ведомому.
– Ну, конечно! Банда и есть, – кивнул парнишка. – Шакалы! Вон там они кучкуются, у Боряна в хате. Борян – это тот самый, который Мозг. Он у них вроде тебя, пахан и есть, значит, – пояснил Василий. – Я дальше не пойду. Узнают, что я вас навел-привел, так нас с бабкой заживо, прямо в избе и спалят.
– Да ладно тебе, – успокоил его Велеслав и ласково потрепал по макушке, от чего парнишка, к такому обращению не привыкший, недовольно дернулся, но Велеслав этого как будто не заметил. – Ты не бойся, а иди с нами. Я так полагаю, что тебе бояться больше некого будет.
– Вы чего, крутые, что ли? – растерянно спросил Василий. – По вам вроде не заметно. Да тех ваших вон как отделали Безмозглые. Как не убили только?.. Не, вы не крутые, – насмешливо поглядев на небольшой отряд Дозорных, повторил он, – а вот, что дурачье вы, так это видно. Я ж тебе говорю, Безмозглые – это урки реальные, убивцы. У каждого по нескольку отсидок. Да они вас на ремешки для часов порежут!
– Не порежут, – вмешался в беседу Навислав. – Давай спорить?
– Да ну вас к... – ругнулся парнишка. – Я здесь постою, мне охота посмотреть, что это будет. Я хоть бабке расскажу потом, а как перебьют вас, то мне всё выгода, – он принялся загибать пальцы: – Во-первых, мильтоны снова на «вертушке» прилетят, так? Так! Прилетят и перепьются моей самогонкой. А во-вторых, вас поминать станут, а за упокой души рабов Божиих, как не выпить? Не, братва, давайте уж вы без меня. Вы мне ничего не должны, и я вам ничем не обязан. Идет так?
– Трус ты. А мы думали, ты не такой, – подзадорил парнишку кто-то из отряда и попал, что называется, не в бровь, а в глаз. Василий сразу весь собрался, ожесточился, зыркнул недобро.
– На слаб меня решили взять? А мне не слаб. Пошли!
До ничем не отличавшейся от прочих, почерневшей, крытой ржавым железом избы – настоящей андитской малины, где Мозг со своими отмороженными подельниками вытворяли, бывало, чёрт знает что, оставалось около сотни метров, когда глазастый Навислав заметил, что забор-штакетник, окружавший избу (мало того, что возле него собрались собаки со всей округи), выглядит как-то... странно. Он получше всмотрелся и от изумления присвистнул:
– Ничего себе. Вы это видите?
– А что там? – отозвался Велеслав.
– Да забор-то!
– Ну, забор как забор. Самый что ни на есть обыкновенный. Горшки какие-то на штакетинах висят, так это обычное дело. Правда, собаки почему-то прыгают и лают, как бешеные, а так вроде ничего особенного.
– Это не горшки, брат мой, – со смехом прокомментировал Навислав. – Это совсем даже не горшки. Ну что, Вася, художник ты наш, самородок самогонный, говорили мы, что бояться тебе больше некого? А ты не верил. Вот, полюбуйся. Это не горшки, это бшки. Головы! Восемь штук. Пойдем-ка, подойдем поближе. Не те ли это самые Безмозглые? Узнаешь кого-нибудь?
Штакетник был утыкан мастерски отрубленными (судя по ровной линии среза шеи) человеческими головами. Вблизи стало понятно, что головы эти принадлежат восьми мужчинам, при жизни, судя по их отвратительным рожам, не отличавшимся добротой нрава. Василия от страха словно парализовало, он молча смотрел на созданную невесть кем ужасную инсталляцию, достойную лучшего из фильмов ужасов.
– Борян... Мозг, – прошептал художник, показав пальцем на самую отталкивающую, истинно звериную, оскаленную и злобную морду. – Это его башка. Ничего себе, ну и дела. Это кто ж их так отделал-то, а?
Велеслав ударом ноги распахнул калитку, осмотрел двор и от увиденной картины расхохотался. В палисаднике, что перед избенкой, стояли кoзлы. Те самые, на которых обычно пилят дрова. У кзел, вооружившись двуручной пилой, дружно работали певунья Всеведа и Марина-Нежuва. Вот только пилили они не бревна, а человеческие тела. Перепиливали ноги в коленях, затем у бедра, потом торсы пополам. Как только та или иная часть тела падала на землю, женщины поочередно поднимали ее и бросали за забор, псам на съедение. Те, совершенно озверев от теплой крови и свежей человечины, надсадно выли и вырывали добычу друг у друга. Над собачьей сворой висел красный туман.
– Кощей вам в помощь, матушки, – произнеся ужасное приветствие, с вежливым поклоном приветствовал женщин Велеслав. – Мы вот, извольте заметить, спасать вас пришли, а вы как будто делом занимаетесь? Вы тут, кхм-кхм... пилите!
– Да вас пока дождешься, раньше в гроб уляжешься, – сердито ответила Всеведа, сдувая прядь волос со лба и примеряясь на очередной ноге, где сподручней будет начать распил.
– Мы женщины добрые и сердобольные, между прочим. Вот собачек решили покормить свежатинкой, – подхватила Нежuва, – заодно с пилой размяться, на свежем воздухе, а то кровь в жилах застаивается от холода. И ведь говорили мы этим придуркам...
– Причем вежливо говорили, уж как только ни уговаривали! – добавила Всеведа. – Мы девушки приличные, образованные как-никак...
– Вот-вот, – согласилась Нежuва, – говорили мы им: «Оставьте вы нас в покое, мы не по этой части, вам с нами не понравится, у вас это... так сказать...
– Возбудиться у вас, мужички, не получится, – рассмеялась Всеведа. – А они всё про свое. Ребят наших отлупили, нас лапали, да так больно! Притащили сюда...
– А что ж вы их сразу-то не порешили? – озадаченно почесывая затылок, спросил Навислав. – Зачем надо было позволять тащить себя в этот притон разбойников? – Он критически осмотрел убогую обстановку вокруг.
– Как говорят американцы, опыт дороже всего, – с серьезным видом заявила Марина. – Черная Госпожа, живущая во мне, поначалу никак себя не проявляла. Я, если честно, до того испугалась, что я совсем одна, что она меня оставила, даже говорить не могла. А потом ведь напали-то всего четверо, а еще четверо их здесь поджидали. Так что мы уж всех сразу. Только они нас сюда притащили, только калитку за собой прикрыли, Госпожа явилась во всей своей силе. Знаете, это невероятное ощущение – носить в себе частицу ее сущности. В этот раз было вовсе не так, как тогда, у больницы, когда она остановила сердце того жалкого червяка. В этот раз я выросла...
– Прости, родная, что перебиваю, – не вытерпела Всеведа. – Жаль, что вы этого не видели! Она стала выше ростом раза в три или в четыре, настоящая великанша! И эти змеи на голове вместо волос и руки... Сколько у тебя было рук, Марина?
– Я точно уже и не вспомню, – улыбнулась та. – Кажется, три пары. Пара моих, обычных, и две пары таких жилистых, костлявых. Они вышли прямо из спины, вот отсюда, – она обняла себя, прикоснулась к своей правой лопатке, – и вот отсюда, – дотронулась до левой. – И пальцы на них были такие длинные и острые, словно копья. Господа насильники от такого зрелища, мягко говоря, остолбенели. Тут-то мы с Всеведушкой сразу прекратили изображать беспомощные жертвы. Вы бы видели, что тут было! Черти ведь, а не люди, натуральные черти, а всяк перед смертью Бога помянул, перекрестился... Чудеса прямо! А Всеведа топором орудует, словно индеец Чингачгук! Она его кидает из любого положения и всякий раз попадает, что называется, в десятку.
– А уж Мариночка наша до того разошлась, когда стала мужичков зубами грызть, что я и то напугалась, – призналась Всеведа. – Да и дерется она, как покойный Брюс Ли. Она одному грудину кулаком проломила, я не вру! А у второго сердце выдернула прямо через ребра!
– Примерно это я и ожидал увидеть, – опускаясь на завалинку у избы, словно заправский дедушка, только вот даром, что без самокрутки, набитой свирепой махрой, прокряхтел Велеслав. – Однако я совсем забыл представить вам некоего молодого человека! Мы же не одни пришли, а с компанией. Вот, извольте: местное дарование, Василий-художник! Рисует просто умопомрачительно, настоящий мастер, и притом изображает невероятные вещи! Что-то я его нигде не вижу... Напугался небось и сбежал?
– Да никуда я не сбежал, – раздался голос откуда-то сверху. – Все задрали головы и с изумлением увидели, что «юное дарование» сидит, как ни в чем не бывало, на крыше и занимается любимым делом, то есть... рисует!
– Я зарисовываю, – словно оправдываясь, пояснил со своей высокой позиции паренек, – а то потом вспоминать, так еще забудешь что-нибудь.
– Удивительное хладнокровие, – поразилась Всеведа. – Достойно уважения, молодой человек.
– Интересный мальчик, – задумчиво протянула Нежuва. – Я понимаю, что это выглядит очень странно, но кажется, мы неспроста его встретили.
– Люди вообще просто так не встречаются. Так что же? Возьмем его с собой? – предложил Велеслав, и все дружно поддержали это предложение, выразив свое одобрение радостными восклицаниями. Парень всем пришелся по душе и своим талантом, и искренностью, и невозмутимым поведением хладнокровного профессионала, для которого важна лишь фактура, а остальное несущественно.
– Эй, Василий-художник, поплывешь с нами? Мы путешественники, ищем что-то вроде Святого Грааля, если слышал про такой. Мы в самом начале пути, – пояснил Велеслав, – и идти нам долго. Ты бы смог увидеть много нового, тебе как художнику это было бы весьма полезно. Что думаешь?
– Я думал, вы и не предложите, – спускаясь с крыши, пробубнил Василий. – Мне только собраться и бабку предупредить, что она меня больше никогда не увидит. Мы ведь сюда не вернемся, правда? – с надеждой глядя на всех этих, более чем необычных людей, спросил он.
– Это верно, – согласился Велеслав. – Нам тут делать нечего. Видал, какие у нас девушки боевые? А заборов, пустых да неукрашенных, здесь у вас еще немало осталось, так что лучше уведем красавиц отсюда подобру-поздорову, покуда они всех тут не распилили к чертовой матери. А бабку-то тебе обязательно предупреждать? Знаешь, есть одно правило, которого всегда нужно придерживаться. Уходя – уходи. Не тяни за собой ничего из старой жизни. Можно подумать, что ты свою бабку любишь. Ты ее любишь? – Велеслав пристально посмотрел в глаза Василию, и тот, выдержав тяжелый взгляд предводителя отряда, отрицательно покачал головой.
– Ну вот ты сам себе и ответил. Поплыли...
Все взошли на борт «Отважного», и Велеслав скомандовал отплытие. Женщины хлопотали в каюте, возле раненых. Стоя на палубе и глядя на постепенно удалявшийся силуэт поселка, чьи очертания становились всё более размытыми, Велеслав обратился к Навиславу:
– Так скажи мне, брат Навислав, всё ли еще уверен ты, что нет ни одного праведника в этом забытом всеми богами месте, где люди давно уподобились животным и погрязли в злобе, а через нее в собственном ничтожестве?
– Уверен, брат, – в тон своему предводителю ответил Навислав, – ведь единственного праведника и пророка мы увели за собой.
– Так не предать ли огню этот притон убийц, бандитов и алчных до крови псов? – задумчиво и в то же время явно наслаждаясь своим невероятным могуществом и магическим даром, спросил Велеслав.
– Полагаю, что это было бы наилучшим решением, – с учтивым поклоном ответил его собеседник, достал из кармана зажигалку, какой-то бумажный листок, на поверку оказавшийся обычным кассовым чеком из продуктового магазина. Дозорный по имени Горюн поставил на палубу обыкновенную чугунную сковороду, на дно которой Навислав бросил бумагу, предварительно скомкав ее.
Велеслав замер, закрыл глаза, и Змий на его черепе вздулся, набух, ожил и сполз по ноге своего владельца. С шипением обернулся кольцом вокруг сковороды. Навислав чиркнул зажигалкой, поднес к бумаге и, вопреки ожиданиям Василия, завороженно наблюдавшего за всем этим процессом, та вспыхнула не сразу, а очень медленно занялась огнем, который из маленького язычка, постепенно разгораясь, превратился в столб пламени высотой с человека. Одновременно с этим юный художник увидел, как над бывшим его селением встало ослепительно-красное зарево, словно прошел над Последним поселком бензиновый ливень и какой-то безрассудный курильщик, не подумав о последствиях, бросил окурок на землю.
2
В белых волнах Лены отражалось небо, в черных волнах Лены сияли звезды. Временами стынь была такая, что «Отважный» уже не единожды выполнял роль настоящего ледокола, ломая хрупкую еще глазурь льда, появившегося за ночь. Запасы топлива иссякали, пополнить их было негде: люди давно ушли с ленских берегов. Вместо когда-то наполненных жизнью селений на путников глядели заброшенные дома с провалившимися крышами, с черными дырами окон. Там, где прежде гуляли-женихались деревенские парни и девки, где спешил в сельсовет агроном в парусиновом картузе, улицы заросли непроходимым бурьяном. В редких, кое-как населенных поселках, соляркой никто не торговал, диковатые жители смотрели исподлобья, что, впрочем, не мешало Василию рисовать портреты некоторых, особенно колоритных с его точки зрения, персон.
Рубили лес, заготавливали дрова на берегу, переносили их на корабль. На палубу, чтобы не прогорела, в несколько слоев настелили листы кровельного железа, снятого с крыш заброшенных домов, и постоянно жгли костер, возле которого грелись все вместе, сидя тесным кругом. Это еще больше сплачивало людей. В каютах не топили, берегли горючее и пускали машины «Отважного» лишь в случае необходимости, когда нужно было вывести судно с предмелья. Большую же часть времени буксир свободно дрейфовал по течению реки.
Яромир однажды мрачно пошутил, что их отряд всё заметнее напоминает первобытное племя, где постоянное поддержание огня в пещере означало жизнь. Всем стало невесело после его шутки. Каждый уже понимал, что недалек тот день, когда всем им предстоит покинуть этот дом на воде: лёд с каждым днем становился всё толще, корпус буксира мог вот-вот не выдержать и превратить «Отважный» в некое подобие «Титаника». Они отошли километров на триста—триста пятьдесят от того места, где Киренга впадала в Лену. Здесь им несказанно повезло: у пожилого якута-оленевода они смогли купить немного солярки и три оленьих туши. Низенький, коренастый якут по имени Эрчим на радостях, что ему не нужно теперь тащиться за много верст в заготовительную контору, чтобы выручить там деньги за свой нелегкий пастушеский труд, пригласил всех на самый настоящий застольный пир в свой большой чум, где жил он сам, его жена Кунэй, как две капли воды похожая на своего супруга, и очень старая мамаша оленевода, занимавшая в чуме отдельное, огороженное расшитыми бисером шкурами пространство. Эта самая мамаша была совсем не простой мамашей. Она немножко шаманила и умела гадать на оленьей лопатке, о чем ее сын, захмелев, и поспешил сообщить своим гостям.
– Однако, куда же вы дальше поплывете? Дальше река совсем злая будет, – сообщил хозяин чума. – Зима уже совсем скоро.
– В этом году совсем рано олень белый стал, – поддержала своего супруга Кунэй, – значит, зима такая будет, что на лету плевок замерзнет, так будет холодно. Еще дней десять, и начнется первый мороз, а вы, если выше пойдете, то еще раньше с ним встретитесь.
– Знаешь, мне это напоминает сцену из сказки Андерсена, когда Герда приходит не то к лапландке, не то к финке, – прошептала Всеведа Навиславу, с которым у нее в последнее время наметилось что-то вроде романтических отношений. Они часто уединялись вдвоем, но не так, чтобы совсем, а просто отходили от остальных на почтительное расстояние, оставаясь, тем не менее, на виду. Порою они брались за руки, охваченные чувственным порывом, но всякий раз тут же смущенно разрывали рукопожатие, подчиняясь негласному правилу: «Никаких отношений во время Дозора». Это правило не было кем-то придумано или введено, но его очевидность ощущалась всеми, да к тому же и женщин было всего две (из которых одна – Марина, была уже не вполне человеческим существом), и конкурировать за них было бы делом ненужным и пустым. Что касается отношений однополых, то такого рода увлечения были в отряде не приняты и считались непотребными, ибо в Родовой Вере гомосексуальная связь позорна, ибо она не Божественного, но животного происхождения, а никто из родноверов к животным себя никогда не относил.
– Да, да, точно, ты права, – с играющей на тонких губах улыбкой, тихо отвечал ей Навислав. – Как там? «Шубку не забудь, рукавички...»
– Хотелось бы всё же знать, куда мы идем. Какова наша конечная цель? Я понимаю, что раньше Велеслав имел полное право держать это в секрете, но теперь, когда впереди нас ожидает испытание холодом, от которого лично я уже довольно скоро превращусь в ледяную глыбу, думаю, настала пора нам узнать, что именно мы ищем, к чему нам готовиться. Когда меньшинству известен секрет, а большинство прозябает в неведении, ничего хорошего это не сулит, – с явным раздражением в голосе молвила Всеведа, и ее слова, хоть и произнесенные очень тихо, всё же коснулись слуха Велеслава, сидящего довольно далеко от них и беседовавшего с Эрчимом. Что до Василия, так тот расположился со своим альбомом в углу и увлеченно рисовал это необыкновенное застолье в чуме оленевода. Он так глубоко ушел в свою работу, что не заметил, как сквозь щель между шкурами за его художеством внимательно наблюдал чей-то цепкий взгляд.
Велеслав, услышав сетования Всеведы, вздрогнул, оборвал свой разговор с якутом и жестом показал всем, что настал его черед говорить. За столом воцарилось молчание, и только Эрчим тихонько напевал себе под нос какую-то монотонную, состоящую всего из нескольких слов песенку.
– Братья и сестры мои, – начал Велеслав, встав и вытянувшись во весь рост, – я постараюсь обойтись без излишней торжественности, тем более, что для нее совершенно нет повода. Я также не хочу драматизировать наше положение, но, признаюсь честно, оно мне кажется довольно серьезным, если не сказать больше. Я хочу честно признаться, что не знаю, что именно мы ищем. Я знаю лишь, что это некое место, знаю его название, и не более того. Да-да, – он поднял руки, сделал успокаивающий жест, так как среди сидящих начался ропот, грозивший перерасти в открытое возмущение, – поверьте мне, на этот счет мои знания почти равны вашим. Мне известно, что некая совокупность обстоятельств, именуемая не чем иным, как волей нашего Бога, должна привести нас к искомой цели. До сих пор всё шло, как нельзя лучше, но теперь я не знаю, куда нам идти. Я знаю лишь название этого места, но я не знаю дороги туда. Если верить древним преданиям, то мы должны получить какой-то особый знак, ориентир, по которому мы поймем, что перед нами вход в... – Велеслав запнулся, поглядел на Нежuву, неподвижно смотревшую перед собой и, казалось, не обращавшую внимания на всё происходившее вокруг нее. Но подумать, что девушка витает где-то в облаках, – было бы ошибочным выводом, ибо, почувствовав на себе взгляд Велеслава, ощутив скрытый в этом взгляде вопрос, к ней обращенный, она отрицательно покачала головой и коротко ответила:
– Не сейчас. Еще не время.
– Вот видите, – Велеслав обвел взглядом всех сидящих. – Это не моя тайна, не мой секрет. Сама Мара, устами нашей Великой Сестры, запрещает мне говорить вам название этого места. Что я могу? – развел руками Велеслав. – Остается ждать и надеяться, что Богиня смилостивится над нами и укажет, куда нам идти.
Тут вдруг Велеслав заметил, что Эрчим и Кунэй переглядываются, словно говоря без помощи слов, что часто бывает возможно между долго живущими вместе родными людьми. Тогда взгляд, поза, всякое движение оказываются достаточными для беззвучного понимания друг друга.
– Простите, хозяева дорогие, мы вас, наверное, уже изрядно побеспокоили, – вежливо обратился Велеслав к чете оленеводов. – Да и засиделись, и ни к чему вам знать о наших проблемах. Нам пора собираться? Если так, то скажите, мы не обидимся.
– Зачем собираться? – с усмешкой спросил Эрчим. – Куда вы пойдете? Оставайтесь здесь, заночуете. В чуме места много.
Велеслав, в знак искренней благодарности, прижал к груди правую ладонь и поклонился Эрчиму. Того, казалось, смутило такое проявление вежливости, и он замахал руками, затараторил что-то на своем языке, потом, опомнившись, перешел на русский:
– Меня не за что благодарить. Мать моя еще три дня тому назад точно сказала, когда вы придете. Она вас давно ждет, – пояснил якут.
– Очень давно, – поддакнула Кунэй. – Раньше нечасто вспоминала, а в последний месяц только и говорит, что о белых людях, которые придут на корабле. Так и сказала: «Приплывут вдесятером, среди них одна женщина, один ребенок и одна Великая Черная Шаманка». Вот, как сказала она. Позвать вам ее? Хотите?
Вдруг полог за спиной Василия отошел в сторону, тот вздрогнул, испуганно отпрянул. В образовавшемся проеме все увидели кошмарного вида старуху, выглядевшую столь ужасно, что, казалось, человеческое существо страшнее нее в природе невозможно найти. Лик ее был черен, седые космы торчали во все стороны, местами обнажая кожу черепа, всю в мелких, крестообразных шрамах, которыми принято покрывать тело у шаманов тех мест. Тело ее, едва прикрытое лохмотьями, было измождено до почти полнейшей дистрофии. Поверх лохмотьев старая карга украсила себя многочисленными бусами из каких-то блестящих, совершенно черных мелких камешков, нанизанных на суровую нитку и, должно быть, довольно тяжелых для нее, так как шея старухи едва держалась под их весом. Казалось, что еще чуть-чуть – и эти бусы перережут тонкую шею, а голова старухи отвалится. Взгляд ее раскосых глаз был безумным и зловещим, ступни босых ног оканчивались кривыми пальцами с длиннейшими желтыми ногтями, что делало их больше похожими на куриные лапы. Руки – кости, обтянутые морщинистой черной кожей, кисти их казались огромными: каждая шириной с лопату, а ногти на пальцах были настолько ужасающе длинными, что загибались внутрь, словно у китайского мандарина, не хватало лишь нарядить их в серебряные или золотые футляры. Все, кроме почтеннейшей четы оленеводов, замерли в ужасе. Тем временем старуха, сделав неколько шагов, подошла к Марине-Нежuве и с невероятным стуком и грохотом костей рухнула перед ней на колени. Нежuва, словно только и ожидавшая появления старой ведьмы, очнулась, сбросила свое оцепенение, выражение ее лица прояснилось, она благожелательно посмотрела на распростертую перед ней старуху и на решительно никому из отряда не известном языке произнесла несколько слов. Эрчим прикрыл глаза, по выражению его лица было ясно, что он всё прекрасно понял. Кунэй вежливо пояснила для остальных:
– Великая Черная Шаманка обращается к матери Эрчима. Только мать Эрчима знает, куда вам нужно идти дальше.
– Мара – Жива – Люба – Нежuва, – прошептал Велеслав, – не оставляешь ты нас, верных слуг твоих, своей милостью. Гой-Ма! Что же она еще говорит ей?
– Просит ее указать вам дорогу.
Нежuва протянула руки над старухой, словно благословляя ту на благое дело. Шаманка немного отползла, встала на четвереньки и, рыча, словно медведица, стала двигаться в сторону Василия. Тот сидел и трясся, будто осиновый лист на ветру, он умоляюще посмотрел на Велеслава в поисках защиты, и тот спокойно кивнул: «Не пугайся». Юный художник еще больше поджал колени, наклонил голову и часто-часто дышал, ему было очень страшно, так страшно, как никогда еще не бывало в его недолгой жизни. Он чуть не умер от страха, когда старая ведьма поднялась перед ним и встала во весь рост. Теперь ее рычание сменили нечленораздельные вопли, затем всё стихло: старуха лишь тихо бормотала что-то, словно читала молитву. Она протянула вперед левую руку и положила ее на голову мальчика. Странно, но Василий вдруг почувствовал невероятный покой и умиротворение, словно благодать сошла на него. Незнакомое прежде ощущение совершенно вытеснило всякий страх. Старуха что-то сказала.
– Просит, чтобы ты встал, – перевела Кунэй.
Василий послушно встал. Старуха вновь заговорила.
– Возьми свои листы, возьми то, где ты рисуешь, возьми свои кисти, – почти синхронно переводила Кунэй речь своей отвратительной свекрови, – закрой глаза, нарисуй то, что увидишь в голове.
– Пусть она уберет руку, – попросил Василий, – я так не могу сосредоточиться. Мне кажется, что я постоянно ем что-то очень вкусное, я и сам не знаю, что, это похоже на мороженое, только гораздо вкусней. В таком состоянии я вообще ничего не смогу нарисовать, кроме чего-нибудь очень легкомысленного.
– Делай так, как говорит тебе она, сынок, – с легким нажимом посоветовала Нежuва. – Она не уберет руку. Так надо, поверь мне.
Василий покорно вздохнул, принял из рук Всеведы свой альбом и обыкновенный, простой карандаш, опустился на корточки, закрыл глаза и начал быстро рисовать что-то. Все, не сговариваясь, окружили паренька и с нетерпением заглядывали в альбом надеясь поскорей увидеть разгадку цели своего пути.
Вначале было непонятно, что за каракули выходят из-под руки юного художника, уроженца Последнего поселка, но постепенно начали проявляться очертания некоей местности, и стало понятно, что Василий рисует... карту! Самую настоящую, в среднем масштабе, но вот только понять, картой какой именно местности является его рисунок, совершенно не представлялось возможности.
На альбомном листе, расположив его не в ширину, а в высоту, как печатный, Василий изобразил слияние двух рек и левую заштриховал, а правую – оставил как есть, без изменения, то есть белой. Подписал вдоль левой реки ее название: «Кострома-река», а вдоль правой «Ирий-река». Река, образовавшаяся после слияния Костромы и Ирия, с легкой руки Василия получила название «Ладь-река». Значительно ниже этого слияния он схематично нарисовал деревья в виде вертикальных палочек-стволов и диагональных палочек-ветвей и написал «Темнолесье». Получилось некое подобие треугольника с неровным основанием. Ниже деревьев паренек изобразил вроде бы пятно, но спустя секунду наблюдавшим за его работой Дозорным стало понятно, что никакое это не пятно, а «Крадь-море», как подписал его Василий. Здесь рука его пошла вверх, и в верхнем углу треугольника он нарисовал что-то напоминающее башню или маяк, обнес его зубчатой стеной (то, что это была именно стена, поняли все) и подписал «Белый Град». Затем всю территорию слияния рек обвел небрежной окружностью, обозначив границы области, которую назвал «Беловодье». Здесь Велеслав чуть было не вскрикнул и тем бы, наверное, испортил все дело, поскольку Василий медитировал под воздействием энергии старой шаманки. Любой посторонний звук мог бы отвлечь художника, вывести его из состояния внутреннего созерцания, столь ценимого всеми, кто практикует подобное, как под воздействием опьяняющих и расширяющих сознание веществ, употребление которых дает обычным наркоманам несанкционированный доступ в иные миры (за что им приходится платить чрезвычайно высокую цену), так и немногим истинно творческим натурам, попадающим в мир иной реальности усилием лишь собственной воли и черпающим в нем свое вдохновение. Поэтому Велеслав заткнул себе рот собственным кулаком.
А художник всё продолжал рисовать. Обширную область слева от Беловодья он назвал «Серые равнины», и, судя по площади, ими занятой, равнины эти были поистине бескрайними. Территорию справа от границы Беловодья Василий разделил на две части и верхнюю назвал «Огненная степь», а нижнюю, размером примерно в полтора раза больше, чем Беловодье, – «Гнилоярь». Еще правее начиналась широкая горная полоса, что следовало из изображенных художником миниатюрных заснеженных вершин. Он назвал всё это «Мглистый хребет». От Мглистого хребта уходили отроги: в верхний и в нижний углы листа, а на небольшом оставшемся кусочке бумаги он изобразил «Бесово болото», ниже которого шло «Лихопустье». Дальше места почти не оставалось, и карандаш Василия вышел за границы листа, рука принялась писать что-то на застеленном циновками полу чума, но вышло как-то неразборчиво, и никто так и не смог понять, что же находится ниже Лихопустья. Художник словно запнулся, занес руку, вооруженную карандашом, над своим рисунком, помедлил немного и в самом верху крупными, красивыми буквами сделал надпись: «Безвремнье», поставив ударение над «е» в третьем слоге. Тут же старая карга сняла с его головы свою отвратительную руку, достойную канонического изображения костлявой Смерти, и вновь опустилась на четвереньки. Люди поспешно расступились, и шаманка, рыча, пятясь задом и мотая головой, направилась было в свою половину чума, но вдруг изменила маршрут, приблизилась к железной печке, нисколько не заботясь о том, что рука ее может обгореть, отворила заслонку и достала из печки горящую головню. Этой головней она ударила в пол, в белую медвежью шкуру, и та зарделась, обуглилась, головня прожгла в ней дыру.
– Кьямма хаа, роте кьямма хаа! – проскрипела старая карга. – Нави-ма, Прави-ха, Яви-ха...
После этой необъяснимой выходки она заткнулась, молча уползла на свою половину, и полог за ней сам собою задернулся, точно занавес на сцене. Старая карга точно выполнила свою функцию, ради которой и прожила всю такую долгую жизнь.
– Бабушка сказала про какую-то воронку, про ворота... – растерянно перевела Кунэй. Сказала «Ищи черную воронку, где Навь, Правь, Явь сойдутся вместе». Ничего не понятно, – пожала плечами якутка.
Василий очнулся и сидел, держа в руках сделанный им только что рисунок, с недоумением глядя то на него, то на сгрудившихся вокруг Дозорных.
– Что это? – спросил художник и бросил рисунок на пол. – Откуда это? Что со мной происходило? Я словно умер, и мне было так холодно...
– Это? Ты спрашиваешь, что это такое, мой замечательный мальчик? – Нежuва наклонилась, взяла с полу рисунок и подняла его высоко над головой так, чтобы увидели все.
– Вот, смотрите. Это то место, куда мы направляемся. Осталось только найти туда дорогу.
– Но как же нам туда попасть? Ведь это какая-то сказка, никакого Безвремнья не существует в природе! – воскликнула Всеведа, но подруга ее, делившая с ней одну каюту, пилившая людские тела и подпевавшая ее песням, так на нее посмотрела, что лицо певуньи вмиг приняло тот растерянный и виноватый вид, какой бывает у случайно набедокуривших маленьких послушных девочек.
– Тот, кто не верит в Безвремнье, кто не войдет в него, тот вскоре умрет, – глухо вымолвила Нежuва. – Недолго осталось. Мор убьет всех, кто недостоин жить в новом мире. Ты поведешь нас, старый пастух оленей, и не вздумай ослушаться, – тоном, не терпящим возражений, приказала она Эрчиму. – Я теперь знаю дорогу. Старуха сказала о вратах перехода, о черной воронке, ведущей в страну Безвремнья. Наш путь на Полуночь. Попрощайся со своей женой и матерью. Ты никогда их больше не увидишь.
– Но... – попытался было возразить старый якут, но осекся и сник, покорившись своей судьбе. Никто не увидел, что он иронично ухмыльнулся, опустив голову и глядя в пол.
– Идущий на Полуночь никогда не вернется обратно, – Нежuва положила руки на плечи Эрчима (тот испуганно вздернулся) и посморела ему прямо в глаза. – Тебе повезло, олений пастух. Я тебя выбрала. Смотри не разочаруй меня, не то голова твоя будет торчать на колу, а в пустых глазницах поселится ветер. Я вижу твой страх, человечек, и страх твой нам порукой. Прости, женщина, что забираю у тебя мужа, – бросила она Кунэй, – но у тебя впереди обычная судьба, вмешиваться в которую я не стану. Доживай свой век здесь. Тебе и таким, как ты, недолго осталось. Кому на роду что написано, так тому и быть. – Нежuва в изнеможении провела рукой вдоль лба, глаза ее закатились, и она рухнула на руки подоспевшего Велеслава.
– Что с ней? Что с ней? – заволновались люди, но Велеслав успокоил всех жестом руки. Он выставил вперед ладонь и сказал:
– Она, сама Мара, только что говорила с нами. Неужели вы не понимаете этого? Наш путь – путь Шуйный, и уже близко его завершение. Наш путь на Полуночь. Запрягай своих оленей, пастух, дальше мы не поплывем, поедем на твоих белых питомцах. Тебя нам сам Велес, бог скотий, послал. Вот уж воистину говорится, что никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. И всё же гораздо приятней находить, чем терять безвозвратно. В путь, Черный Дозор! В путь, где встретим мы самих себя, в путь на Полуночь!
Глава 11
Спуск в Преисподнюю – Новый мир – Горы и облака – У Лечуний.
1
Алексей проснулся оттого, что в его долгом сне наступила счастливая и вполне логичная развязка. Ему снилось, что он летел по небу, раскинув руки, обгоняя ветер, затем снизился, прорвав слой облаков, и на бреющем полете прошел над океаном. Опустился на воду, начал было тонуть, ушел в пучину морскую, но выплыл, приметил обломок мачты неизвестного корабля и вцепился в него. Далее в своем плавании он прожил жизнь почти Робинзона Крузо, с той лишь разницей, что Пятницу не встретил, а роль необитаемого острова во сне была отведена плоту, который Лёша построил из подручных средств, найденных им в океане. Плот долго носило по волнам, во сне Лёша прожил целую морскую жизнь, и сон его был столь четким и реальным, что солонило на губах от воды, и качка была настоящей, и шум волн. И невдомек было спящему, что соль на губах – это вкус собственной крови, зыбкий плот под ногами – колебания плаща, что держали в крепких руках ратники, а шумит своими могучими кронами лес в несравненной вышине, где деревья закрывают Солнце, не позволяя рассвету прийти в означенное время к их гигантским, выпирающим из-под земли корням, похожим на огромные руки. Среди корней, по ковру из листьев, через задумчивые ручьи, вдоль болот и минуя бурелом, скатываясь в частые лесные овраги, вилась тропа, и по тропе всю ночь не шел, а бежал отряд с седым волхвом впереди. Вышата ничуть не проявлял признаков прежней усталости, наоборот, он словно с каждым шагом крепчал, наливался силой. Дыхание старика было ровным, глубоким, он закинул свой посох на плечи, на манер коромысла, и, едва придерживая его руками, бежал без сбоев, словно заправский марафонец.
Открыв глаза, Лёша подумал, что он всё еще спит, что не может так быстро, так мгновенно произойи смена одной обстановки на другую, но уже в следующий миг вспомнил всё, что с ним случилось и, словно желая отделаться от страшной своей, безжалостной памяти, Алексей застонал. Услышав, что раненый проснулся, Вышата сделал знак всем остановиться, и ратники, тяжело дыша, опустили Виктора и Лёшу на землю, а сами, согнувшись, уперев руки в колени, шумно дышали, откашливались.
Вышата подошел к Виктору, подмигнул ему, как старому знакомому, тот улыбнулся в ответ. Бывший вояка за всё время быстрого марша едва сомкнул веки и, тем не менее, чувствовал себя не так уж плохо, а в сравнении с тем, что было с ним после падения самолета, так и вовсе прекрасно. Лес менялся у Виктора на глазах: из обычного и сравнительно невысокого в этих широтах он превратился в поистине сказочный, дремучий – с высоченными соснами и елями, с могучими, неохватными кедрами, с пролесками, где поднималась от земли молодая поросль, с непролазными чащобами, даже при свете дня казавшимися не больно-то безопасными. А вот дышать в лесу стало гораздо легче: воздух был напоен ароматами коры, лиственной горечи, которая словно дезинфицировала всё вокруг, ветер проникал сверху, разбавляя лесную атмосферу, не давая воздуху застаиваться. Лишь над болотами, которые несколько раз попадались на пути отряда и которые тропа старательно огибала, постоянно вился туман, доносился запах прели.
– Ну как, солдат? Потерпишь еще немного? – заботливо спросил Виктора Вышата и, не дожидаясь ответа, поманил Живосила.
– Дай ему хлебнуть.
Виктор отхлебнул из фляги и немедленно ощутил сильнейшее чувство голода. Есть захотелось так, что даже в глазах потемнело. Он обратился к Вышате:
– Нет ли у вас куска хлеба для меня? Что-то после этой воды страшно есть захотелось, прямо мутит.
– Это мне нравится, – улыбнулся Вышата. – Эй, ребятушки, накормите-ка его. Да в меру, не переусердствуйте, а то Лечуньи заругают. Им вечно кажется, что я всё делаю неправильно и не умею обращаться с больными. То, что у тебя хороший аппетит, говорит о скором выздоровлении, – успокоительно обратился он к Виктору. А как там наш молодой человек с переломанной спиной? – Вышата подошел к Алексею, склонился над ним, внимательно посмотрел ему в глаза.
– С добрым утром, Родимир, – тихо сказал Вышата. – Сердечно рад вновь увидеть тебя. Скажи, снилась ли тебе вода?
– Еще как снилась! – слабо улыбнулся Лёша, на которого вдруг отчетливо накатила дурнота, и на бледном лице не осталось ни кровинки, – я был птицей, потом тонул, но каким-то чудом спасся, причалил к берегу на самодельном плотике. Думаете, это что-то значит для меня?
– Весьма многое. И, что самое важное, ничего плохого это точно не означает. В снах с нами говорят боги. Им в полной мере дано не только знать будущее, ведь они-то его и творят, но и дарить человеку надежду на это самое будущее. Раз ты увидел себя спасенным из воды, раз ты спасся сам, это может означать лишь одно – твой организм борется с недугом, и борется успешно, не позволяя силам жизни покинуть тебя. У нас впереди еще два дня пути. Ты выдержишь, Родимир?
– Это имя... Я всё никак не привыкну к нему, да и времени привыкать у меня не было. Но оно мне нравится, как нравится и ваша вера в мое выздоровление. Я тоже немножечко доктор, понимаю, что со мной случилось. Меня бы в Москву, в клинику нейрохирургии, и чем скорей, тем лучше. А то придется мне всю оставшуюся жизнь валяться пластом. Вы можете отнести меня, доставить куда-нибудь, где есть, ну скажем, вертолет? Больница, антибиотики, отделение неотложной помощи – вот что мне нужно сейчас. И мне и Виктору...
– То, что тебе нужно сейчас больше всего – так это успокоиться. И не принуждай мне давать тебе кощные средства, что превращают волю в жалкую тряпку, – сурово ответил Вышата. – Ты сильный человек, Родимир, и понимаешь, что никакой Москвы не будет. Там тебе сейчас уже никто не поможет, даже если представить себе невозможное, и ты вдруг окажешься в самой лучшей больнице. Больницы твоего города завалены трупами. В Москве мор, эпидемия. И эпидемия эта сейчас стремительно распространяется по всему миру. Ты даже представить себе не можешь, как тебе повезло, ведь если выбирать между гниением заживо в больничном коридоре и твоим нынешним состоянием, то любой на твоем месте предпочел бы сломать не только спину, но и все кости разом, лишь бы только жить. Сломанный хребет – это, конечно, серьезно, но не настолько, как ты себе представляешь. Гораздо серьезней – твоя задача: не дать отчаянью одолеть себя. Живи надеждой, ты не маленький избалованный мальчик, которого надо уговаривать не капризничать. Поверь, что мы несем тебя в место ничуть не худшее, чем самый лучший госпиталь, набитый всеми этими вашими аппаратами и лекарствами, которые одно лечат, а другое калечат. У нас здесь свои методы, свои средства, дорогой Родимир.
– Что еще за эпидемия? – Алексей вложил всю накопленную энергию в этот вопрос. Его охватило лихорадочное волнение. Не похоже, ох не похоже, чтобы этот старик шутил. Невозможно и вообразить такое. Тогда всё это правда? В Лёшиной голове закрутились, сталкиваясь одна с другой, скородумные мысли-молнии: «В Москве эпидемия, а я здесь, там институтские ребята, генерал в госпитале, ожидающий моего возвращения, там моя мама!»
– Мама, – простонал Лёша, – Мамочка! Что вы такое говорите?! Да расскажите же мне наконец!
Вышата только молча покачал головой, мол, «не требуй невозможного», но Алексей продолжал настаивать.
– Всему свое время, – уклончиво произнес Вышата. – Скажи, зачем тебе знать подробности? Чем это поможет тебе в твоем положении? Лишние волнения, переживания только ухудшат твое здоровье. Знаешь, я тебе честно признаюсь, я не могу лгать, и мне действительно известны кое-какие подробности всего, что случилось. Известно даже, по чьей вине, пусть и косвенной, это произошло, но не проси меня ничего рассказывать. Я не стану этого делать ни в коем случае.
– Это жестоко, – простонал Лёша. – Скажите, по-крайней мере, что с моей матерью? Она жива или...
– А вот этого я действительно не знаю, – честно признался Вышата, – поверь мне. Но ты сможешь узнать о ее участи, когда мы доберемся до Белого Города, правда, это будет еще очень нескоро. Вытерпишь?
– Придется, – невесело произнес Лёша, – что еще остается делать овощу, вроде меня?
– Ну, будет тебе, будет, – успокоительно пробормотал Вышата и, порывшись в складках одежды, что-то вытащил. – Вот возьми-ка, подержи во рту, – он протянул Алексею нечто наподобие кусочка смолы. – Пожуй, не бойся. Это вроде мятной жевательной резинки, только моя успокаивает и укрепляет нервную систему.
– Это что? Древесная смола? – подозрительно косясь на вытянутую руку Вышаты, спросил Лёша.
– Вот еще! Стал бы я тебя смолой потчевать. Это, родной ты мой, луговой мед. Наш мед. Он особенный, не такой, как ваш.
– А что вы всё время говорите «наш», «ваш»? Вы не в России, что ли, живете? – не вытерпел Алексей.
– Нет, не в России, – улыбнулся Вышата. – Я на Руси живу, сколько себя помню. Русью эта земля зовется, а еще раньше звалась по-другому.
– Тогда понятно, – Лёша принялся жевать мед и воскликнул: – Ну и вкуснотища! Никогда ничего подобного не ел прежде!
– Пчелки наши. Только в Беловодье и остались, – пояснил Вышата. Они совсем такие же, как тысячу лет назад. Никаких мутаций, никакого вырождения. Чистая порода. Ну что, полегчало на душе?
Лёша с удивлением заметил, что все его тревоги вдруг исчезли, словно кто-то защитил его от всех волнений непроницаемой преградой. В голове прояснилось, мозг заработал, как прежде: четко и остро, настроение стало просто замечательным, и в душу проник солнечный луч, отогрел ее, растопив ледяной панцирь, намерзший за время пребывания неподалеку от Навьего мира. Лёша вздрогнул, вспомнив, как там холодно, но в следующий момент уже позабыл обо всем этом. Он весело поглядывал на небо, на зеленые, стрельчатые своды леса. И как же ему захотелось хотя бы немного приподняться, посмотреть по сторонам! Вышата, внимательно за ним наблюдавший, всё понял без слов, успокоил:
– Мы теперь далеко от разных ужасов, так что появилось немного времени, и я сказал ребятам, чтобы соорудили вам наклонные носилки. И им нести удобней, на плечах, чтобы руки не оттягивало, и вам интересно: по сторонам можно смотреть. Места впереди дивные, – он прикрыл глаза от удовольствия. – Что ни вид, то картина Шишкина, али еще какого живописца маститого.
– Откуда здесь такой высокий лес? Да и Солнце... Оно как будто даже припекает? – удивленно спросил Лёша. – Здесь же Якутия, а значит, вечная мерзлота. Разве мыслимо, чтобы на мерзлоте росли деревья такой высоты? Прямо какая-то Земля Санникова получается, – пошутил он.
– То ли еще будет, брат Родимир. Что этот лес? Так... Он лишь предтеча страны, в которую мы направляемся.
– Страны? Мы переходим государственную границу? – встрепенулся Алексей. – Этого еще не хватало! Нарушитель со сломанным позвоночником, нарушитель поневоле!
– Да нет же, – досадливо поморщился Вышата. – Ты сам всё увидишь, скоро начнем спуск к Вратам Перехода, вот тогда я тебе всё и объясню, чтобы наглядно вышло. А сейчас полежи немного. Слышишь, стучат топоры? То ратники мастерят для тебя королевский трон. Запасись терпением. Обещаю тебе самое сильное впечатление за всю твою жизнь.
...Вскоре для Виктора и Лёши были готовы наклонные носилки. Раненых осторожно переложили на них. Вышата взмахнул рукой, словно дирижер перед оркестром, и вновь зазмеилась под ногами тропа, замелькали на траве солнечные зайчики, запела вода в ручьях. Всё в этом лесу дышало жизнью, словно и не Якутия это была, с ее лютыми холодами и минусовыми рекордами температуры, а среднерусская полоса в весеннее время, когда пробуждается от зимнего сна природа и каждый росток тянется к Солнцу. Алексей ничем не мог объяснить это самое что ни на есть настоящее чудо и вынужден был согласиться с Вышатой – впечатление и впрямь складывалось небывалое. А уж когда тропа внезапно оборвалась и Лёша увидел впереди край большой воронки, уходящей в глубь земли на многие сотни метров, то он и вовсе утратил дар речи.
– Врата, – коротко прокомментировал Боригнев, державший на своем плече одну из ручек Лёшиного «паланкина», – теперь станем спускаться. Можешь поспать, это довольно долго и не очень интересно.
– Да какое там спать! У меня сейчас начнется раздвоение личности на прагматика и ребенка, который когда-то верил в сказки, – вырвалось у Лёши.
– Ну, как знаешь, – усмехнулся ратник, – по мне так и смотреть здесь не на что: чисто Преисподняя с крысиным ходом.
– Что за крысиный ход?! – живо заинтересовался Лёша.
– Увидишь, – отдуваясь под тяжестью носилок, пропыхтел Боригнев.
По оплавленным, черным краям воронки, нисходящей спиралью, вилась метровой ширины лестница с бесчисленными ступенями. Лёша попытался считать их, соотнося каждую ступеньку с колебаниями своего ложа, но очень скоро бросил это занятие. Лестница была вырублена прямо в породе: по всей видимости, очень прочной, похоже, что вулканического происхождения. Вообще складывалось впечатление, что сама воронка не что иное, как жерло вулкана, чего, разумеется, не могло быть ввиду ее формы: воронка представляла собой правильную окружность метров сто в диаметре, и края ее имели уклон примерно в сорок градусов, что позволяло судить о человеческом вмешательстве при ее создании, ибо Природа не признает подобных геометрически верных форм. Заканчивалась она тем самым «крысиным ходом», о котором говорил Боригнев, хотя сложно было назвать «крысиным» тоннель, по которому спокойно прошел бы слон. Тоннель вел вбок, имея небольшой, но постоянный уклон. Отряд шел в абсолютной темноте, и Лёша даже не смог повернуться, чтобы взглянуть на пятно света, оставшееся за спиной. Поначалу воздух был густым, насыщенным запахом сырой, тяжелой земли, но температура постепенно повышалась, и Лёша почувствовал, как по лбу его заструился пот. Стены тоннеля были, по всей видимости, из той же породы, и ему вновь пришла мысль о вулкане, когда после несчетного количества шагов вдруг начало жарить совершенно непереносимо, своды тоннеля сотрясались под гулкими ударами, исходящими откуда-то из глубин земли, словно могучий великан бил огромным молотом по невероятных размеров наковальне. Гром ударов становился всё сильнее, и Лёша, задыхаясь, выкрикнул: «Виктор, мы попали в Преисподнюю!», но голоса своего не услышал. Спивакова охватил настоящий ужас, он понял, что чувствуют моряки-подводники внутри потерпевшей аварию субмарины, лежащей на морском дне: над головой километры воды, внутри стальной трубы, набитой приборами и ядерными ракетами, становится нестерпимо жарко, кислород подходит к концу, и нет уже сил, нет надежды на помощь и призраками мечты и бредом кажутся спешащие на помощь корабли.
Но понемногу паника начала сходить на нет. Спуск, дойдя до своей самой отчаянной, самой страшной точки, прекратился, тоннель повел вверх, и Лёша готов был заорать от счастья. Дышать становилось всё легче, и вот наконец он увидел, как впереди забрезжил дневной свет.
«Свет в конце тоннеля. Никогда бы не подумал, что увижу его при жизни», – Лёша чуть не заплакал. Главное, что впереди свет, чистый воздух, жизнь! О том, что ждет отряд после выхода из тоннеля, Лёша не думал, а тоннель вновь привел их в воронку, точную копию первой. Пользуясь тем, что с Боригневом у него как будто бы установились дружественные отношения, Лёша спросил:
– Неужели мы вернулись назад? Странно, у меня было ощущение, что мы всё время шли прямо. Разве был где-то поворот, или тоннель так долго и медленно изгибался, что я даже не заметил этого?
– Ты не заметил ещё кое-что, брат Родимир, – отдуваясь, отвечал Боригнев Алексею. Мы вошли в одну воронку с северной стороны, а подошли к другой – с южной.
Лёшу этот ответ, что называется, «вогнал в ступор». Он помолчал немного, а затем, слегка обиженным тоном спросил:
– Как, по-твоему, я могу определить стороны света у круглой воронки?
Боригнев почесал в затылке.
– Да, действительно, я как-то не подумал, извини. Но этому недолго научиться. Вот поправишься и станешь чувствовать где юг, а где север, не хуже корабельного компаса.
Вновь начался подъем. Те же бессчетные ступени вверх, тот же черный, оплавленный камень. Лёша был настолько готов увидеть ту же самую картину, что и перед спуском в первую воронку, что не сильно удивился, узрев перед собой всё тот же лес и угадываемую тропу, петлявшую между высокими деревьями. На опушке паслись несколько белоснежных оседланных лошадей, приветствовавших путников громким ржанием. То были кони ратников, поджидавшие своих всадников. Высокие, статные, гордые животные, в которых чувствовалась их исключительная, чистая порода. Лёша видел, как легко взлетел в седло Вышата, как заиграл конь под Живосилом, встав несколько раз на дыбы. Лёше достался конь Боригнева, который повел его в поводу за собой.
В остальном же, если не считать лошадей, всё было схожим, но в то же самое время схожесть эта была обманчивой: деревья оказались просто исполинскими, лес выглядел сказочным, колдовски-прекрасным: никаких болот и завалов бурелома и в помине не было. Деревья пропускали больше воздуха, вместо болот теперь встречались светлые, широкие поляны, заросшие ромашкой и иван-чаем, а над цветами кружились... бабочки и пчелы!
– Лето, Алексей! Мы попали в лето! – раздался знакомый голос Виктора.
– Как же это может быть? – прошептал пораженный и удивленный до глубины души Алексей. – Ведь это невероятно!
– На свете много, друг Горацио, что неизвестно вашим мудрецам. – Вышата, поравнявшись с лошадью, несшей Алексея, наклонился в седле и со смехом положил руку на бесчувственное Лёшино колено. – Ты ведь слышал о черных дырах космоса?
– Еще бы, – даже фыркнул слегка Алексей. «Слышал ли он о черных дырах?» Еще как слышал! В школе астрономия была одним из любимейших предметов, а происхождением и исследованием черных дыр бредил, как говорится, взахлеб, считая единственно верной теорию американца Торна о колодцах, поглощающих пространство и время, связывающих миры и Галактики кратчайшим из всех возможных путей.
– Вот и замечательно, что ты понимаешь, о чем я. А теперь представь себе, что сквозь одну из этих дыр ты только что прошел, вернее, тебя пронесли на своих плечах те, чья жизнь продолжается не первую сотню лет. Боригнев выглядит, как твой ровесник, но ему было шестнадцать, когда я спас его племя от киевского клятвопреступника и отцеубийцы князя Владимира.
Лёша вдруг почувствовал себя маленькой песчинкой в великой пустыне Времени. Песчинкой, которую ветер по своей (да полно, по своей ли?) прихоти (а может, и не по прихоти, а по воле некоего Высшего Существа) забросил в места столь неизведанные и в то же самое время определенно когда-то существовавшие. Пустыня времени, где целые пласты эпох сдвигаются, на первый взгляд, без какой-либо системы, но затем оказывается, что в движении временных песков есть четкая, круговая закономерность, и эхо прошлого, вот оно, пожалуйста и доказательство! – эхо прошлого спокойно может обернуться голосом эпохи, его породившего, а сама эпоха стать невероятно близкой, втянуть в себя. И если платой за это сломанный позвоночник, то и чёрт с ним, с позвоночником. Он ученый, а любой ученый принесет в жертву всё, только бы убедиться в правоте своей теории, пусть даже она и была когда-то лишь увлечением его детства. Воистину, нельзя ничего недооценивать. Любая деталь жизни, пусть, на первый взгляд, и самая мелкая, самая незначительная, в любой момент может оказаться важнейшей, всплыть, напомнить о себе с неожиданной стороны, словом, пригодиться. Вот и черные дыры... Мыслимо ли, что одна из них существует здесь, на Земле?!
– Но как же тогда г-гравитация? Ведь черная д-дыра засасывает в себя всё, вплоть до частиц с-света?! – вскричал Алексей, который от волнения даже стал заикаться, чего с ним не случалось со школьных лет.
– В условиях космоса – да, но не в условиях земного тяготения. А теперь представь себе точку в пространстве, в которой определенным образом пересекаются все три существующих мира. – Вышата сейчас походил не на друида и кудесника, а на профессора астрофизики. – Представил?
– Приблизительно... Это как три треугольника, соприкасающиеся в одной точке? Что-то вроде, гм... знака радиации?
– Не совсем так. Вернее, совсем не так. Как три окружности, каждая из которых соприкасается с другой, а в центре тогда получается нечто вроде вогнутого треугольника.
– Так, понятно. А что за три мира?
– Выражаясь понятным тебе языком: Ад, Рай и мир, в котором живешь ты. Мы издревле называем Ад – Навью, которая, кстати, чуть не поглотила тебя, Ирием называем Рай, а явный мир, тот, из которого мы только что вернулись, называется у нас Явью. Посмотри вокруг, вспомни всё, что с тобой произошло, и ответь мне, ты сомневаешься, что всё обстоит именно так?
– Нет, – ответил Лёша, – с моей стороны было бы глупо сомневаться в очевидном. Вы хотите сказать, что этот вогнутый треугольник – не просто схематическая фигура? Что он где-то присутствует, так сказать, физически?
– Как думаешь, где ты сейчас находишься?
– Я уже и сам не понимаю, – честно признался Лёша. – Хотите сказать, что где-то внутри этого треугольника?
– Именно так, – утвердительно кивнул Вышата.
– Странно...
– Что странного?
– Треугольник этот... Я думал, что он где-нибудь в районе Бермудских островов...
– О нет! – воскликнул кудесник. – Воронка была там слишком давно. Там теперь совсем иное. Там нынче одни из Навьих врат, оставшиеся еще со времен Атлантиды, – злобное и коварное место, где всё, что имеет плотность, даже неживая материя, меняет свои свойства, а души людей развоплощаются безвозвратно. В Бермудском треугольнике хозяйничают низшие духи Нави, элементалы, и притом духи очень злобные, вызванные в свое время в этот мир магией атлантов. Всё это происходило на моих глазах, – тяжело вздохнул Вышата. – Не время и не место сейчас говорить об этом. А треугольник действительно здесь, и мы сейчас в нем, он довольно обширный, его площадь около миллиона квадратных километров. Его существование и есть доказательство существования так называемого четвертого измерения, ведь согласись, что теперь, когда каждый квадратный сантиметр Земли можно сфотографировать из космоса, укрыть территорию размером в две Франции было бы немыслимо.
– Средиземье, описанное Толкиеном и множеством других фантастов? – рассмеялся Лёша, с которым от всего услышанного сделалось что-то вроде истерики. – Так вот где живет сейчас Элвис Пресли, да? Ха-ха-ха!
Вышата терпеливо выждал, покуда его собеседник успокоится, и ответил. При этом васильковые глаза его полыхнули, словно две вспышки магниевого порошка. Лёша даже зажмурился от такой яркости.
– Фантасты – это люди, которые инстинктивно чувствуют то, что другим почувствовать не дано, мой милый Родимир. Если угодно, Средиземье и впрямь существует, и ты сейчас находишься на самой его границе, у врат перехода. Только название у нашей страны несколько иное, не такое, как в книге Толкиена.
– Как же она называется? – отдышавшись, спросил Лёша, которому было очень стыдно за проявленную несдержанность.
– Безвремнье, – ответил Вышата. – Здесь не бывает лютой зимы, Родимир. Здесь всё иначе, всё гармонично, без резких переходов. Смотри во все глаза, ты никогда и нигде такого не увидишь. Идти нам еще сутки, так пусть это будут самые красивые сутки в твоей жизни. Смотри на мир Безвремнья, и пусть душа твоя просыпается. Здесь для нее самое время сделать это.
– Но раз всё это серьезно, раз Средиземье – это Безвремнье, то вы тогда... Гэндальф, что ли? И был Саурон, Исильдур, и было Кольцо, и хоббиты, и Роковая Гора и что, всё это... было?
– Да нет, конечно, – улыбнулся кудесник Вышата. – Если бы всё несчастье человечества заключалось в одном-единственном кольце, то, согласись, его и впрямь стоило бы отковать одному плохому парню, затем потерять его, чтобы потом хорошие парни расплавили его в потоках горящей лавы. Я беседовал с Толкиеном неединожды. Он был очень умен, этот британский профессор, но он был прежде всего гениальным писателем, а каждый писатель придумывает для своих героев свой собственный мир и населяет его всем, что взбредет в голову, хотя в случае с британцем я честно признаюсь: выдумал он не так уж много. Ему, как никому больше, было открыто подлинное знание. Ведь мы были друзьями, и я многое ему рассказал, кое-что он добавил от себя, вот и получилась эта замечательная книга.
– Вы про Гэндальфа мне не ответили. Вы были его прототипом? – Лёшины глаза жадно горели в преддверии ответа Вышаты, но тот лишь скромно пожал плечами и ничего не сказал...
2
Лес как-то сам собой закончился, остался позади, началась равнина. Аномальные чудеса всё продолжались, и касалось это, прежде всего, погоды и температуры воздуха. В это время в Якутии уже начинаются морозы, и притом нешуточные. «А ведь и тогда, – размышлял Лёша, полулежа в новом своем, удобном «паланкине», – в месте падения самолета вместо хорошего мороза градусов под двадцать, да с метелью, да с ветром, шёл, кажется, не то дождь, не то дождь со снегом. Следовательно, было сколько? Ноль? Плюс один? Глобальное потепление добралось и сюда? Быть такого не может. Но стоп, секундочку, что же тогда получается? Выходит, что влияние этого мира, мира Безвремнья, простирается и в наш мир? То есть возле границ черной дыры там, в некоем радиусе от нее, в моем мире, аномально тепло? Занятно, занятно...» Удовлетворив самого себя подобным объяснением, он с восхищением осматривал невероятную, прекрасную картину, открывшуюся ему. Здесь, над равниной, ярко светило солнце, висевшее высоко над линией горизонта, будто приклеенное к одному месту, настолько неторопливо оно поднималось. Так светит оно за Полярным кругом, где день длится полгода, но в этих широтах и представить себе такое невозможно! И всё же Лёша верил своим глазам: равнина была щедро покрыта словно сталактитами причудливой формы, но, присмотревшись, он увидел, что это подернутые инеем... цветы! Да, да! Хрупкие, ломкие, они рассыпались под ногами ратников с хрустальным, нежным звоном. Восхитительно пахло морозным утром, и вскоре этот запах сменился на более густой, насыщенный запах луговой флоры. Изменилась и картина вокруг. Повсюду, куда только хватал дотянуться взгляду, простиралась зеленая, сочная трава, и отряд брел по колено в ней. Ветер доносил запахи смолы и меда. Впереди далекими, призрачными волнами синели горы.
– Пахнет летом, – заметил Алексей Боригневу, – и заметно теплеет.
– А скоро от воронки отойдем, так и вообще погода станет замечательная. Здесь всегда 25—27 градусов. Просто через воронку сюда проникает холод вечной якутской мерзлоты и наоборот, – объяснил Боригнев, и Лёша поздравил себя с правильной догадкой насчет температуры в момент крушения самолета. «Мозги – они или есть, или их нет», – подумал он и прыснул со смеху: вышло банально, заносчиво и глупо.
...Постепенно однообразие равнины начали сменять признаки близящегося царства камня, сосен и навечно причаливших к горным вершинам облаков. Отряд достиг подножия горного хребта. От Боригнева Лёша узнал, что горы эти называют здесь Мглистыми. И не мудрено: склоны были окутаны туманами, облака укрывали горы плотным слоем рождественской ваты, которой всегда так много в ящиках с хрупкими, елочными игрушками. Вышата никому не дал передышки. Без отдыха, без привала, отряд принялся штурмовать горы.
Поднимались до облаков, выше не лезли, опасаясь коварных, невидимых ущелий, где поджидала молчаливая, острая смерть. В поисках перевалов отряд карабкался по кручам, выбирал карнизы пошире, где сподручней было нести раненых. С перевалов снова соскальзывали в степь, северней, и не раз Лёша видел стада каких-то юрких, небольших копытных, не похожих ни на один из животных видов, известных ему. Боригнев, давно взявший на себя роль гида, назвал этих зверей «ришами». Так и сказал, просто и буднично, с пренебрежительной интонацией аборигена: «А, да это же риши, их тут полным-полно».