Белый Дозор фон Готт Алекс

Смерть среди гейзеров – Молодой Гений – Частица Бога – Кому мешает жить здоровье – Проект «Смерть» – Ностальгия.

1

Саи Китано, турист из Японии, незаметно отстал от группы, и провожатый – заросший бородой русский инструктор, его отсутствия как будто не заметил.

«Для этого добродушного мужика все узкоглазые на одно лицо, – подумал Саи. – Что ж, в конце концов, я на это и рассчитывал. Удалось исчезнуть без окрика и поисков, это добрый знак, значит, удастся и всё остальное».

Китано прикинул, что его могут хватиться лишь на привале, а это случится нескоро. Экскурсия только началась, значит, у него есть два часа, а может, и того больше. Маршрут тяжелый, тропа наверняка завалена камнепадом, он в этих местах случается часто. Саи поглядел на часы, убрал в рюкзак крошечную видеокамеру. Это было так, для отвода глаз, чтоб сойти за туриста. Он не снимать сюда прилетел, а работать. Вернее, искать. Хотя, и так с любой точки зрения, смысл всей его деятельности ученого-фармаколога и состоял в бесконечном поиске.

Осторожно выглянув из-за скалы, японец проводил глазами спину последнего соплеменника, одетого в ярко-оранжевую куртку. Группа туристов вереницей спускалась в долину по узкой тропе. Все они прилетели на Камчатку два дня назад. Такой природы: истовой, первозданной, словно в день сотворения Земли, не осталось даже в хранимой Богом от ужасов внешнего мира Японии. «Энола Гэй», бомбардировщик, названный летучим воякой Тиббетсом в честь своей матери, сбросил на Хиросиму «Малыша» – атомную бомбу, и открытый ядерный взрыв нанес природе острова страшный вред, который люди, несмотря на все их старания, до конца исправить так и не смогли. Ожидане планетарной катастрофы с тех пор поселилось в сознании целой нации. Генетический ужас – вот, что досталось японцам в наследство от серебристой «Энолы» – самолета, нашедшего свое пристанище в крытом ангаре музея аэронавтики возле аэропорта Даллес, что под Вашингтоном.

Саи подумал о Японии. Население огромное, земли очень мало, поэтому каждый уголок окультурен, и всюду, куда ни пойди, следы цивилизации. Почти весь «остров Дракона», как исстари принято называть эту землю, густо заселен, а там, где места для жизни непригодны, раскинулись природные парки. В них хорошо гулять, ступая по ухоженным, снабженным перилами дорожкам. Повсюду оборудованы места для отдыха, можно перекусить и даже отдохнуть, поспав часок-другой в гостевом домике.

Здесь же, у этих русских, всё по-другому: дико, прекрасно и непредсказуемо. Какова страна, такова и природа: бескрайняя и разнообразная. Взять Камчатку – ведь это сказка наяву – видеть, как бурый медведь с деловитой нерасторопностью ловит форель в ручье, где вода чиста, точно слезы ангела. И главное – гейзеры! Отстав от группы в знаменитой долине Кроноцкого заповедника, Саи восхищенно рассматривал струи воды и пара, бьющие из-под земли. Великолепно! Неописуемо! Словно там, под землей, кузня самого подземного Бога! Вот и выходит пар, вот и вздымаются на многие метры фонтаны горячей воды, нагретые в кузне, где божество раздувает мехи, закаливает свой новый, только что выкованный меч. Когда же подземный Бог начнет затачивать клинок, то проснется один из знаменитых Камчатских вулканов. Полетят тогда во все стороны искры от его точильного круга. На кого собрался ты идти войной, подземный Бог, Кощный царь, муж черной Богини? Знать бы ответ. Китано скорбно покачал головой, глубоко вздохнул: он знал ответ, увы. Поэтому он здесь. Главное – опередить того, кто под землей кует свой меч, опередить саму смерть...

Однако самое время приниматься за дело. Сделав пару глотков воды из маленькой, прихваченной с собой бутылки, Саи воткнул в каменистую почву альпеншток, оперся, навалился на него всем телом, полез вверх по крутому склону сопки. Рифленые подошвы ботинок пока справлялись, не давали подскользнуться. Пульс сразу подскочил: Саи ощутил, как застучали в висках быстрые молоточки. В этом месте был особенно сложный для восхождения склон, а скалолазанием он никогда не занимался. Саи Китано, молодой ученый, работал в отделе вакцинных разработок самой крупной в Японии лекарственной компании «Мидиши Зири», и на спорт у него никогда не хватало времени. Он и был совсем неспортивный: пухлый, забавный, с ушами, оттопыренными настолько, что, пожалуй, можно было бы назвать его лопоухим. Когда его соотечественники купили в России Чебурашку и тот быстро стал в Японии чуть ли не национальным символом, то Саи был вынужден смириться со своим новым прозвищем. Даже его девушка, на которой он думал в перспективе жениться, называла его «Себураскя», а он только пыхтел в ответ и делал комичное лицо, отшучивался.

Японец должен всегда работать, это его естественное состояние. Даже во сне он обязан думать о своей работе. Работать для японца означает жить, дышать, творить. Пожалуй, творить для Саи, как для ученого – было самым главным условием его персонального счастья. Месяц тому назад Китано исполнилось двадцать девять лет. Он был молод годами, но уже снискал себе славу в научном мире. Да что там «научный мир»?! Сам босс Урикэ здоровается с ним, а ведь это невероятная честь!

Босс Урикэ – сказочный богач, миллиардер, он велик и грозен. Когда Урикэ-сан идет по коридорам офиса в сопровождении трех своих одетых во все черное телохранителей, то служащие робко жмутся к стенам и провожают его почтительными поклонами. У босса Урикэ свирепый взгляд, и лишь когда он видит Саи, то его лицо обретает приветственное выражение. И тогда босс подходит, протягивает руку, расспрашивает Саи о делах, внимательно выслушивает его ответы, кивает. Он доверяет Саи, а доверие такого человека невероятно тяжело заслужить, оно и впрямь «дорогого стоит». Так думал Саи.

Действительно, вроде бы босс доверял, показывая это на людях своим расположением к молодому ученому. Но Урикэ был очень хитер, он знал кое-что, чего ему знать совсем и не следовало. Беда в том, что Саи и представить себе не мог, что именно ведомо боссу Урикэ, и считал свою тайну нераскрытой. Ведь Саи был ученым, и не было у него не только спортивных навыков, но и в шпионском искусстве он был совсем зеленым новичком.

Китано прошел по склону около сотни метров, когда что-то растущее под ногами привлекло его внимание. Обычно сдержанный на людях, здесь, вдали от всех, он широко улыбнулся, и долину огласил его восторженный вопль, который, как он полагал, никто не услышал. Группа ушла далеко, а вокруг только скалы, кустарник и невысокие деревца. В долине часто можно встретить медведей, их здесь водится во множестве, но вот чудо! – ни одного из них поблизости не оказалось. Медведи ушли отсюда еще несколько дней назад, и никто из людей не придал тогда этому значения. Так же, как никто не придал значения тому, что всякое прочее зверье незаметно покинуло это теплое, райское место. Даже птиц не было слышно уже несколько дней. Да кто там их поймет, этих тварей? Что они предчувствуют? Что они знают? Нынешним людям это неведомо, они на такие пустяки внимания не обращают, о чем порой впоследствии сокрушаются, если везение оставляет их жить.

Опустившись на колени на небольшой, совершенно плоской площадке, Саи с благоговением разглядывал несколько крохотных пятнышек мха, растущего прямо на голых камнях. Сперва ему показалось, что мох, ради которого он проделал весь этот путь, растет только здесь. Находка его была настоящей, крупнейшей удачей, невероятным везением. Но, присмотревшись, Саи увидел, что мхом, словно ковром, покрыт далее весь склон до самой вершины, и его находка – лишь начало, граница ареала непонятно зачем понадобившегося молодому ученому растения. В самом деле, зачем? К чему все эти поиски? Или Саи в свободное от работы время решил заняться ботаникой, вспомнить практику университетского курса? Нет, нет и нет! Саи не был ботаником. Он был фармакологом, микробиологом и генетиком. Он был по-настоящему серьезным ученым, этот парень, и лишь особенные обстоятельства заставили его лететь в Россию и карабкаться на эту сопку, будь она неладна. Вон как он весь перемазался! Но выглядел Китано абсолютно счастливым. Он снял рюкзак, достал очень прочный пластиковый мешок, открыл складной нож и принялся аккуратно соскабливать мох с камней, постепенно поднимаясь всё выше. Остановился он только тогда, когда мешок наполнился.

– Довольно, – пробормотал Саи, – с этим еще предстоит пройти карантин в авиапорту Токио.

Из кармана куртки он вытащил телефонный аппарат – шедевр технической мысли, причудливо сочетающий в себе как сотовую, так и спутниковую связь, и убедился, что шкала индикатора поля GSM безнадежно пуста.

– Россия, – покачал головой Саи. – Нельзя позвонить по телефону... У нас даже в кратере Фудзи есть GSM.

Он перевел телефон в спутниковый режим, набрал номер, дождался, когда раздастся механический голос автоответчика, и сразу, без всякого приветствия, перейдя на английский, очень отчетливо, чтобы записалось каждое его слово, сказал:

– Алексей, я был прав. Я нашел. Он у меня, и я набрал его достаточно, чтобы хватило для опытов по синтезированию в лабораторных условиях. Вполне достаточно. Возьми билет на самолет до Парижа. Конференция через месяц, и я думаю, что управлюсь к этому времени. Тогда и встретимся, поговорим более предметно. Будем на связи, а сейчас я прошу прощения, но вынужден прерваться. Разговор идет через спутник и стоит, наверное, долларов сто за минуту. Я не люблю дорогих мелочей. До свидания.

Экономный японец убрал телефон и полез вверх, так как решил, что путь через вершину сопки будет для него гораздо короче и он сможет нагнать группу еще до привала. Однако встретиться со своими ему было не суждено.

Когда до вершины оставалось метров пятьдесят и Саи, задыхаясь, уже вожделел скорого и легкого спуска, он вдруг с удивлением, переходящим в недоумение, а затем и в ужас, заметил провода, тянувшиеся оттуда, сверху. В ужас японца поверг тот несомненный факт, что провода были прикреплены к целой связке динамитных шашек, почти полностью врытых в каменистую почву. Это был центральный заряд, и от него провода расходились дальше, на две стороны, к остальным зарядам. Склон сопки состоял из мелкой щебенки, перемешанной с песком и слегка разбавленной черноземом. Повсюду встречались крупные валуны: классическое сочетание для будущего селя. А случись обвал, оползень? Ведь тогда начнется что-то ужасное, валуны полетят, словно гигантская картечь, неся гибель всему живому!

– Какого чёрта... – прошептал Саи. – Что здесь происходит?

Он отбросил альпеншток и, словно кошка, принялся карабкаться вверх. Мысль о связке динамита холодила душу, сердце колошматило, словно ударная установка хард-рок группы, в пояснице острыми иглами орудовала внезапно напавшая коварная боль. Ему оставалось не более пяти метров, он уже готовился с наслаждением перевести дух, перед глазами плясала вершина склона – близкое спасение, но... Саи не успел. Земля у него под ногами задрожала, и несчастный японец, увлекаемый лавиной из земли и камней, с предсмертным воплем понесся вниз. Взрыв привел в движение миллионы тонн скальной породы, глины, песка – и вся эта колоссальная, невообразимая по объему масса пошла на Долину Гейзеров. Саи был уже мертв, его разметало, словно жерновами растерло на молекулы страшной силой двух стихий: земли и камня. Долина стремительно гибла на глазах спасавшихся бегством туристов. Вскоре треть ее скрылась из виду под многометровым слоем оползня.

Всё было покрыто паром, неслись грязевые потоки воды, прекрасные природные фонтаны были засыпаны, уничтожены. В считаные минуты произошел локальный апокалипсис. Так, 3 июня 2007 года знаменитая на весь мир Камчатская Долина Гейзеров навсегда перестала существовать в первозданном виде, а босс Урикэ, получив донесение из России, удовлетворенно поцокал языком и распорядился о траурной церемонии.

– Пусть с честью отметят все уход дорогого Саи, – изображая сокрушенного горем, сказал босс Урикэ, – он был мне, как сын. Отныне скорбь никогда не оставит меня. Выставите в главном вестибюле офиса его портрет в полный рост, где он был бы изображен в доспехах воина-самурая и верхом на горячем скакуне. Пусть этот портрет висит там вечно.

– Но у нас нет такого портрета Урикэ-сан, – с ужасом произнес секретарь босса и втянул голову в плечи, словно опасаясь, что босс Урикэ смахнет ее одним ударом своей крепкой ладони.

– Так нарисуйте, – сдержанно ответил Урикэ и жестом повелел секретарю удалиться.

А когда за секретарем закрылась дверь, босс Урикэ сделал нечто странное. Он взял со стола отточенный карандаш и фотографию, на которой был запечатлен Саи, а затем карандашом этим выколол ему глаза. Так в Японии поступают с портретами мертвых предателей. Чтобы не смотрели оттуда, куда обычно уходят после смерти.

– Свинья, – выругался босс Урикэ, – ты получил по заслугам. Будь проклят, неверный раб.

Обезображенную фотографию он сжег в большой сигарной пепельнице, плеснул себе выдержанного виски, выпил, смакуя каждый глоток. Японцы любят выпить на сон грядущий и пьют довольно много. У них не бывает похмелья: гены. Японцы быстро трезвеют. Счастливчики, что и говорить.

2

Всю ночь в Москве лил дождь, но под утро он закончился, и бежать под влажными кронами деревьев в Сокольниках было на удивление легко. Алексей не бежал даже, он молниеносно и легко парил над землей. Всё в жизни этот добрый умница привык делать с полной отдачей и даже в обычной утренней пробежке выкладывался так, словно это были соревнования по скоростному спринту. Высокий, под сто девяносто сантиметров, поджарый, словно настоящий спортсмен, в меру загорелый Алексей своей внешностью являл пример пышущего здоровьем молодого мужчины. Его высокий чистый лоб был покрыт бисеринками пота, крылья носа раздувались, пропуская в могучие легкие порции свежего воздуха, глаза, умные, живые, подмечали всё вокруг. Жесткие русые волосы беспорядочно торчали в разные стороны, словно у заправского панка, придавая ему сходство с некоторыми парнями из шоу-бизнеса. Лицо, по-европейски вытянутое, заканчивалось тяжелым волевым подбородком, и это ломало образ рок-звезды, делая Лёшу гладиатором с арены боев без правил. Отличные гены, прекрасная наследственность, отсутствие в роду алкоголиков и прочих дегенератов, и вот он – результат: сочетание светлого ума и незаурядных физических качеств – редко встречающийся, почти занесенный в Красную книгу тип мужчины – эталона женских грез.

Вдыхая влажную прохладу остывшего за ночь леса, Алексей чувствовал, как тугой пружиной закручивается в нем хорошая, здоровая сила, и силы этой с избытком хватит на целый день. Вот он, рецепт здоровья: береги себя смолоду и… бегай по утрам.

В этом году Лёше исполнилось 33, и это стало годом его полного расцвета. Со стороны могло показаться, что он окружен серебристым ореолом удачи, настолько замечательно всё у него складывалось. Защита докторской прошла как по маслу, одновременно с этим Лёша стал членом-корреспондентом Академии наук и получил назначение, о котором и мечтать не смел. Государственная служба, один из нетронутых тотальной разрухой осколков науки: Научно-исследовательский институт специальных исследований, или НИИСИ, – и он научный директор этого института в ранге федерального министра. Каково?! Министр в 33 года – это невероятно, что и говорить. Завистники умирали, барышни хотели замуж, в Кремле кое-кто на самом верху принимал с распростертыми объятьями. «Надеемся на вас, дорогой Алексей Викторович. Обо всем, что вам нужно, не стесняйтесь, говорите, непременно поможем. Слава богу, нефть в цене, а значит, деньги для вас в казне найдутся. Получите столько, сколько потребуется. Главное – не поддайтесь на всевозможные соблазны, как это произошло со многими до вас. Дайте возможность поверить в вас окончательно».

Каждое утро за ним приезжала серебристая «Ауди А8» с трехцветным пропуском под стеклом. За рулем шофер Виктор, пятидесяти трех лет, в прошлом боевой офицер, отставник-«альфовец». Он был немногословен и в высшей степени профессионал своего дела. С молодым «шефом» был отменно вежлив, общались они только на «вы». Пожалуй, единственной фамильярностью, которую Алексей позволял себе в отношении этого заслуженного, отмеченного многими наградами человека – было то, что он иногда называл его дядей Витей. Машину Виктор водил так, что в салоне почти не ощущалось движения.

Институт располагался на территории военного завода «Альтаир», который, вопреки стараниям Михаила Сергеевича Горбачева и Бориса Николаевича Ельцина, уничтоживших в этой стране науку, всё еще работал и делал кое-что для космоса и подводных лодок. Пропускной режим был на заводе тройной, так что и муха не пролетела бы. За восемьдесят лет со дня создания предприятия система безопасности была здесь отработана идеально: машину дальше определенного уровня не пропускали, приходилось топать пешком несколько сот метров вдоль заводских корпусов. Здание института выглядело скромно и неприметно. Трехэтажный, особняком стоящий дом под железной, выкрашенной в тускло-зеленый цвет крышей. Стены красно-бурые, колонны белые, всего один подъезд и никакой вывески. Каждое окно забрано частой и мощной решеткой – чисто тюрьма, хотя, конечно, фасад более свежий, только что после добротного ремонта, не такой, как в «Крестах» и в «Бутырке», при одном взгляде на которые сразу же появляется желание чтить Уголовный кодекс и никогда в «места не столь отдаленные» не попадать...

Алексей провел рукой вдоль лба, словно отгоняя навязчивое видение. Кроме работы, ничего не лезет в голову вот уже несколько месяцев. С тех самых пор как он понял, что нашел путь возможного решения стоящей перед институтом задачи, все прочие, не связанные с работой процессы проходили будто в автоматическом режиме. Сон, прием пищи, утренний бег... С Мариной они расстались около года назад, и место подруги с тех пор так никто и не занял. А где ее найти, подругу? Верную, всё понимающую, ту, которая не ревновала бы его к работе, будущую жену? Вот и мама все уши прожужжала своим «Я жажду нянчить внуков». Будут ей внуки. Немного позже. Надо подождать самую малость, он решит и эту проблему, хотя найти замену Марине будет нелегко. Интересно, где она теперь и с кем? Хотя какая, в сущности, разница? Лучше уж заставить себя думать, что теперь, после его взлета, она сожалеет о своем уходе, и только врожденное польское чванство не позволяет ей вернуться.

Марина была полькой по матери и носила фамилию своего древнего шляхетского рода – Ваджея. Родители ее познакомились еще в далекие, благословенные времена Советского Союза. Оба работали в СЭВ: Совете Экономической Взаимопомощи стран Варшавского договора, что-то вроде штаб-квартиры блока НАТО, но на советский манер. Здание-книжка в конце Нового Арбата, где теперь мэрия и офисы разнообразных фирм, которые занимаются всем, чем угодно: от газа до торговли вином.

Марина осталась в памяти такой: рыжая, длинноногая, умная, и глаза у нее большие-пребольшие, зеленые – само очарование. Ну, где ему еще такую найти? Он как-то не вытерпел, приехал к ней (хотел объясниться, постараться понять, почему ушла вот так скупо, без особенных эмоций, не попрощавшись, почему бросила его, ведь даже и намека на ссору не было), но оказалось, что в квартире живут другие люди, они ничего не знают о ней, а ее мобильный телефон молчал. Она явно не хотела, чтобы он ее нашел. Она от него ушла. И этим всё сказано.

Маленькая семья Спиваковых, состоящая из Алексея и его мамы, Валентины Сергеевны, обитала на седьмом этаже крепкого дома сталинской постройки в просторной трехкомнатной квартире. Когда-то их семья была больше на одного человека. Но два года тому назад отец – глава семьи, ушел в иной мир. Он рухнул, как подкошенный, прямо на лекции – скоропостижная смерть. На поминках выступали коллеги по институту, сравнивали смерть Лёшиного отца со смертью настоящего артиста, мол, «умер на сцене» (в данном случае на кафедре). Инсульт в шестьдесят лет, этим уже никого не удивишь. Отец был профессором математики в «Бауманском», мама преподавала в военно-медицинской академии и часто шутила, что склонность к биологии Лёша получил еще в грудном возрасте вместе с ее молоком.

Всё меняется, и порой не в лучшую сторону. Вот и отца нет больше, и висит на стене его портрет: человек с добрым лицом и мудрым взором, бледные кисти рук подлинного аристократа спокойно лежат на коленях, голова чуть повернута, и смотрит отец куда-то в бесконечную, одному ему ведомую даль... Грустно без него. Вечером, бывало, сядут сын с мамой на кухне, пьют чай, и Лёша видит, как мать украдкой нет-нет да и взглянет на третий, пустующий стул, вздохнет. Они с отцом любили друг друга сорок лет, никогда не расставались. Невозможно отвыкнуть от человека, которого знал так долго. Он будет сниться, его образ станет преследовать, и воспоминания о нем нахлынут в любой момент. Вот его чашка, а здесь он сидел, а у того окна любил стоять и смотреть в московское небо, сложив на груди руки. Вот он врывается в дом с букетом роз и торжествует, глядя на школьную медаль сына. Он ушел, но остался в памяти, и ничем эту память не стереть. Да и надо ли? Пусть живет, на то память и дана человеку, чтобы запоминать всё самое хорошее. Вот только грустить о прожитом нельзя, нельзя о нем сожалеть. Толку никакого, лишь начинает печалиться внутри тебя кто-то маленький, а это ты сам, беспомощный и бессильный. Но памяти не прикажешь, она сама по себе, наша память...

Когда Марина жила с ними, вернее, порой оставалась на день-два, иногда больше, то мама даже ходить старалась тише и точно знала цену каждому своему слову. Всегда медлила, прежде чем заговорить. Пыталась разгадать, в каком теперь настроении подруга ее сына. Двум хозяйкам под одной крышей нет жизни – это ясно, как белый день, поэтому в такие дни Валентина Сергеевна уединялась от молодых в своей комнате, выходила редко и только после ухода Марины вновь чувствовала себя, что называется, в своей тарелке. Даже извинялась перед Алексеем, что это она виновата, что нужно было ей съехать, оставить молодых в покое.

– Молодые должны жить отдельно от стариков. Не прощу себе, что так тебя подвела, сынок, – виновато произнесла однажды мама. – Она хорошая девочка, умненькая, славная, я никогда не была против вашего союза.

– Мам, давай, чтобы я от тебя этого больше не слышал! – прикрикнул на мать Лёша и, смягчившись, добавил: – Извини, не сдержался. Мам, она сама ушла, она так решила, значит, она меня не любила, выходит, так, – и с мрачным лицом изрек: – Ты здесь ни при чем, это всё ее характер.

– Да уж. Характер у нее не из простых, но у красивых женщин так часто бывает, – согласилась мама, и с тех пор они о Марине старались не говорить...

В поясной сумке ожил телефон, и произошло это настолько неожиданно, что Алексей споткнулся и едва удержался от падения. Наушник «голубой зуб» остался дома, пришлось остановиться. Это было голосовое сообщение от Саи Китано, друга и единомышленника. Сообщил радостную новость – он нашел то, что давно искал. Спиваков представил толстенького, похожего на Чебурашку, немного наивного, доброго японца и улыбнулся: парень одержим идеей всеобщего счастья. Настоящий утопист. Не встреться они тогда, на Берлинском симпозиуме, Спиваков, чего доброго, продолжал бы думать, что возникшая у него идея абсолютного лекарства – это только его личное безумие и лучше носить это при себе, ни с кем не обсуждая. В этом мире чем меньше о тебе знают, тем лучше. Да и вопросов лишних стоит избегать, а уж подозрений – тем более...

«Сто долларов за минуту, – подумал Алексей, – до чего всё-таки забавный тип. Интересно, где он нашел это «волшебное растение»? Ладно, всему свое время, еще узнаю. Прекрасно, что у него получилось – это настоящее чудо! – Лёша словно сбился, мысли его потекли в иную сторону. – Вот бы мне найти Марину, и тогда я стану таким же счастливым, как Саи, отрывший невесть где этот свой «мох бессмертия». Вот уж воистину: «Каждому свое», хотя я рад, что у парня сбывается его давняя мечта. Честно».

3

Их первый разговор состоялся в холле здания Берлинской академии наук, где во время перерыва в серии докладов можно было выпить кофе и подкрепиться. Саи, издалека увидев Спивакова, поспешил проглотить большой кусок сандвича с тунцом, поперхнулся, схватился за горло и, утирая слезы, в несколько комичном виде предстал перед Алексеем. Поклонился, представился и выразил свое сдержанное восхищение не вполне подходящими словами:

– Ваш доклад был великолепен и произвел на меня очень тяжелое впечатление.

– Вот как? – удивился Спиваков. – Спасибо, что решили мне сообщить о своих впечатлениях, я ценю вашу откровенность. Я, признаться, совершенно не ожидал такого результата, но если вам что-либо не понравилось или вы с чем-то категорически не согласны, то я...

– О нет, – Саи поднял обе руки и открыл рот: получилось очень смешно. – Я вовсе не хотел вас обидеть. Я лишь хотел заявить, что целиком разделяю вашу позицию...

Это был сильный доклад. Он потом наделал много шуму в прессе. После своего выступления в стенах Берлинской академии Лёша стал заметной, а позже и вовсе знаменитой личностью в научном мире. О молодом ученом из России заговорили, и его портрет даже попал на обложку журнала «People» с подзаголовком «Русский генетик обещает сделать рак перевернутой страницей истории». Был в журнале напечатан и сам доклад, правда, в сильно сокращенном варианте. На немецком симпозиуме Спиваков сказал следующее:

«...сегодня, когда человечество уже в состоянии позволить себе не болеть ничем, серьезней насморка, нужно вполне отдавать себе отчет в том, что болезни продолжают быть выгодным бизнесом для лекарственных концернов. Именно эти господа делают всё от них зависящее для ослабления науки, стремясь не допустить существенных достижений в области создания лекарственных препаратов нового поколения. Так называемые онкологические центры, ворочающие миллиардными средствами, не намерены отказываться от своих сверхдоходов. Ведь не секрет, что лечение рака, результат которого, согласно статистике, успешен лишь в 13 случаях из ста, – это одно из самых дорогостоящих лечений. Рак, который, подобно чуме, давным-давно заслужил себе место в истории, продолжает оставаться смертельным заболеванием, природа которого по-прежнему слабо изучена. Почему? Да потому, что виной всему корысть дельцов от науки и спекулянтов, которые думают лишь о собственной выгоде. Этим господам всё равно на чем наживаться, и таким образом в наш циничный век человеческая жизнь становится эквивалентом тридцати или сорока тысяч евро, такова сейчас средняя стоимость курса условно-успешного излечения онкологического больного. Кто-то должен прекратить этот поистине сатанинский промысел, дать людям возможность проживать полноценную, здоровую жизнь, жизнь, в которой не будет места онкологическим болезням. А что касается проблемы онкологии в целом, то, поверьте, я не пожалею своей жизни и приложу все усилия, чтобы эта проблема перестала стоять перед человечеством уже в ближайшие несколько лет...»

Зал аплодировал стоя. Таким проявлениям души, таким страстным, таким искренним словам всегда аплодируют стоя. Впрочем, среди участников симпозиума хватало представителей тех самых «лекарственных королей», и всеобщего восторга они явно не разделяли. Что касается Китано, то японец едва досидел до перерыва. И вот, высказав Алексею неловкий комплимент, несколько раз извинившись и то краснея, то бледнея, он обрушил на Лёшу целый шквал эмоций:

– Представьте себе, мистер Спиваков, что моя компания – это настоящий монстр. Она производит как противоядия, так и сами яды, то есть болезни, от которых потом продает лекарства. Это в высшей степени циничный взгляд на вещи. Вы не находите? Я говорю об этом со знанием дела, так как работаю в отделе вакцин. Так вот, я точно знаю, что мой отдел разрабатывает вакцины от вирусов, появление которых, в свою очередь, – дело рук человеческих. Возможно, что эти вирусы производятся внутри самой... – Саи испугался, что он и так сболтнул много лишнего, осекся на полуслове.

– Прошу вас, продолжайте, – Спиваков предложил стушевавшемуся собеседнику кофе, и тот кивнул, с поклоном принял чашку, заговорил снова, стараясь аккуратней подбирать слова. О своей компании Саи больше не вспоминал, старательно обходя в разговоре острые углы:

– Вы затронули проблему онкологии, и с этим нельзя поспорить, но в мире каждый год происходит та или другая эпидемия, и уверяю вас, что вирусы не появляются сами собой. Их разводят и выпускают в мир с тем, чтобы позже сделать на этом состояния. Как же вы предполагаете победить такую колоссальную систему? Вы производите впечатление серьезного, вдумчивого человека. Скажите, по-вашему, разве это возможно?

– Скажите лучше вы! – прервал его Спиваков. – Вы когда-нибудь слышали о частице Бога? Понимаете, о чем я?

– Разумеется. – Японец чуть помедлил, словно раздумывая, стоит ли продолжать разговор. – Это якобы та частица, с которой началась жизнь на планете?

– Именно так. Частица энергии, частица биологически интеллектуальной субстанции, которая при соответствующем делении способна возродить жизнь на Земле даже после ядерной зимы. Так уже было, и не раз! – Спиваков увлеченно, словно дирижер, воздел руки. – На Земле, например, после взрыва супервулкана в той части Атлантики, которая в результате поднялась из воды и превратилась в Сахару, прибавив к африканскому материку значительную часть суши! Судите сами, ведь именно с этого времени принято вести отсчет нашей эпохи, и действие самой Библии начинается именно с тех времен! А если идти гораздо дальше в прошлое, то таких примеров можно привести великое множество, и даже исчезнувшая Атлантида здесь конечным примером являться отнюдь не будет.

– Да, да, – тихо проронил Китано и мечтательно улыбнулся. – Древняя наука арийских брахманов – наследников атлантов, их сказания, на которых стоит этот мир. Эти предания словно идут к самым корням Вселенной. – Китано почтительно прикрыл веки. – Об этом говорил сам Будда. Хотя я, будучи ученым, не могу, разумеется, воспринимать все эти гипотезы до конца серьезно. – Он с добродушным видом пожал плечами. – Видимо, надо было идти в антропологию, заниматься изучением человеческого племени, его историей и развитием или удариться в другую крайность: в геологию, в археологию, копаться в земле, а меня с детства увлекали химия и математика...

Спиваков внимательно посмотрел на японца. Определенно умен, глаза лучатся интеллектом. Скептик? Ну что ж. Это-то как раз и хорошо. Фанатик, с жаром воспринимающий на веру любую недоказанную информацию, которая вполне может оказаться ничтожной, не может быть ученым. А этот далеко не фанатик...

– Прекрасно, – улыбнулся Лёша. – В таком случае, раз вам известна суть, то мы можем говорить на одном языке, вполне понимая друг друга, и вы не станете подозревать меня в шарлатанстве или, чего доброго, в сумасшествии. Всё дело в том, что вот я-то как раз верю в частицу Бога. Вернее, хочу в нее верить. Я думаю, что при должном умении смог бы уже сейчас теоретически обосновать и доказать ее существование. Мы с вами родились на теле гигантского живого существа, и всё, что находится в нас, и всё, что нас окружает, наконец, сами мы – это его порождение. Другими словами, мы дети земного сверхразума.

– Согласен, – кивнул Саи. – Только сверхразуму под силу создать всё, что мы можем увидеть, а также и то, чего нам видеть не дано. Я говорю о параллельных мирах, существующих здесь помимо нашего. Кто-то полагает, что их три: ад, рай и наше с вами родное бытие. Кто-то вообще отрицает существование ада и рая как таковых, а говорит о пяти мирах, параллельных нашему. Во всяком случае, владея лишь немногими видами излучений, мы пока не можем видеть эти миры, не можем в них путешествовать...

– Увы, – мрачно согласился Спиваков, – только в измененном состоянии сознания, которое называется смертью. Именно смерть гарантирует тайну содержания параллельных миров, а возвращающейся оттуда обратно на землю душе полностью стирают память, и, вселяясь в новое тело, человек склонен думать, что он только отсюда и больше нигде не был и не будет. Примерно так поет один наш народный менестрель, – вновь, теперь уже вовсе не мрачно улыбнувшись, пояснил Алексей, вспомнив любимые им песни Гребенщикова. – Продолжайте, прошу. Я не удержался и перебил вас. Всё потому, что я искренне рад встретить единомышленника.

Саи кивнул:

– И вот, как я думаю, можно с высокой вероятностью предположить, даже утверждать наверняка, что частица – существует. Ведь огромное дерево вырастает из семечка. А семечко в состоянии пролежать в земле тысячи лет. Доказательством тому – результаты египетских раскопок. Найденные археологами семена пшеницы, которые старше нашей цивилизации, после посадки давали всходы! Таким образом Земля подсказывает тем, кто, подобно нам с вами, хочет увидеть и найти, что мы... – Саи развел руками, словно признавая очевидное, – занимаемся делом, угодным ему, – он выразительно поглядел вверх.

Спиваков поднял указательный палец, показывая, что хочет что-то сказать. Саи послушно умолк.

– Я уверен в том, что существует носитель частицы, который находится где-то на поверхности планеты. Быть может, она есть в крысах, которые приспособлены к условиям – абсолютно противоречащим выживанию, быть может, в каком-либо представителе флоры, в растении. И вот если выделить частицу и создать препарат на ее основе, то таким препаратом можно будет лечить все болезни, – продолжил Алексей. – Абсолютно все. Понимаю, что моя теория сильно смахивает на ереси средневековых алхимиков о философском камне и создании на его основе эликсира бессмертия, за которые их частенько поджаривала на костре инквизиция. Но ведь нельзя отрицать, что вся наша наука, всё то, чему мы с вами посвятили жизнь, вышла из этой самой алхимии, а инквизиторы – не более чем фанатичные невежды, тупые и безмозглые. Помните предания о золотом веке? Всё появляется только на основе подлинных событий. Я полагаю, что после синтеза частицы и создания на ее основе лекарственного препарата или серии таких препаратов человечество вообще перестанет болеть, и тогда на Земле наступит золотой век. Люди будут жить до ста лет и дольше, как в ветхозаветные времена. Остается только понять, из чего можно получить эту частицу, из чего ее можно выделить, разложив биоматериал до исходной точки.

– Но где же вы думаете искать этот биоматериал? Чем он вам представляется? – с хитрым видом спросил не умевший скрывать эмоций простодушный японец. Алексей с жаром подхватил его вопрос, словно принял труднейшую подачу при игре в теннис:

– Как я могу предположить, это должен быть какой-то очень устойчивый к внешней среде организм. Может быть, это то самое семечко египетской пшеницы, или какое-либо древнее, но до сих пор находящееся на земле растение, или водоросль...

– Или мох, – подхватил Саи и, увидев удивление Спивакова, покраснел и возвысил голос, даже употребил крепкое словцо, что было для культурного японца редкостью. – Ну да, чёрт побери! – мох, бриофит, растущий на голых камнях. Единственный вид, который, как считается, не эволюционировал от псилофитов, а рос наравне с ними и успешно пережил ледниковый период. Вы слышали что-либо о таком растении?

– Разумеется, но я не предполагал, что можно вести поиск в этом направлении, – раздраженно, но честно признался Алексей, которому было неприятно, что японец так его «умыл». – Может быть, подскажете мне его латинское название?

Саи Китано сокрушенно покачал головой:

– У него нет латинского названия. Его никто никогда не классифицировал. Япония, вплоть до окончания Второй мировой, была большей частью закрыта для иностранных исследователей.

– Стоп! Он растет в Японии?! Неужели нет никакого названия?! – воскликнул раздосадованный Спиваков и даже закусил губу. Саи, казалось, готов был восторжествовать:

– Да! Именно такой мох рос в Японии до дня атомной бомбардировки. Настой из него заваривали в монастырях и давали пить всем желающим, которые нуждались в излечении или просто хотели укрепить свое здоровье. Монахи специально собирали его, таков был их промысел. Больные приходили в монастырь или их туда привозили. Они пили отвар и почти сразу начинали чувствовать себя лучше, а вскорости совсем выздоравливали. Монахи называли его «фуси». По-японски это означает бессмертие, – пояснил Китано. – Мне кажется, это очень подходит к вашей... к нашей теории, уважаемый мистер Спиваков. Так вот, «фуси», к величайшему сожалению, исчез на следующий день после бомбардировки Хиросимы и больше нигде в Японии не обнаруживался. Исчез бесследно, представьте! Кто знает, возможно, вместе с ним исчезла гарантия человеческого бессмертия...

– Бессмертие, – невольно хмыкнул Алексей, которому не понравилось это «к нашей». – Это какой-то японский женьшень, не так ли?

Саи скривился. Он, как и всякий японец, недолюбливал китайцев, считающих женьшень своим национальным достоянием, но был прекрасно воспитан и уклончиво ответил, что впервые слышит о таком названии, женьшень тут ни при чем, так как прекрасно изучен и вообще...

– Всё равно это лишь легенда, предание, которое наука никогда не рассматривала всерьез. По Земле гуляют сотни подобных историй, например, как вы только что упомянули, легенды о философском камне, об эликсире бессмертия и о прочем в том же роде.

– Но вы-то верите? – быстро переспросил Спиваков и получил в ответ утвердительный кивок.

– Почему?

Саи пожал плечами:

– Когда ты каждый день наблюдаешь за жизнью бактерий в электронный микроскоп, то начинаешь понимать, что жизнь появляется из немыслимой мелочи, ведь бактерия – это целый организм, и чем этот организм меньше, тем лучше он переносит любые условия. Бактерии выживают даже в космосе, при абсолютном температурном минусе! Существование бактерий и есть доказательство существования божественной частицы, из которой сами они были когда-то созданы. В любом случае мох это или вода из особого источника, или еще что-то подобное – мы не знаем, что это и где это искать.

– Знаете, а в этом вашем мхе что-то есть, – задумчиво предположил Спиваков. – Вы говорите, он исчез сразу после бомбардировки?

– Да, – с едва уловимой неохотой ответил Саи, – сразу или немного позже. Как-будто тем самым мох хотел сказать: «Если вы испепеляете друг друга при помощи лучей радиации, если настроены на уничтожение своего вида, то зачем я вам?»

– Хм... Красиво сказано. Японцам, как никакой другой нации, присуща поэтичность. Не сочтите за комплимент, так оно и есть. Значит, вы говорите, растение исчезло сразу после бомбардировки 4 года?

Саи пожал плечами:

– Откуда я могу это знать? Ведь меня тогда и на свете не было. Проблема ученых в том, что мы никому и ни во что не должны верить до тех пор, пока самостоятельно не убедимся в существовании чего-либо подобного этому мху. Гордость нашего ума не позволяет ничего принимать на веру. Мы скорее с жаром бросимся опровергать, чем поддержим нестандартную идею. Я вообще считаю, что нет безумных идей. Раз то или иное было кем-то высказано, значит, где-нибудь оно да существует, просто таится до поры до времени, ожидая своего часа. Мы, люди думающие и творческие, берем все свои мысли из ноосферы, незримой оболочки Земли, название которой дал ваш академик Вернадский, а арийские брахманы издревле называли это «океаном Акаши» – это архив человеческой мудрости, а в нем нет места фантазиям, там хранятся только реальные вещи, те, что были, и те, которым еще предстоит родиться в нашем мире. Да и вообще нет никаких фантазий. Всё, что кажется нам фантазией, не более чем отголосок того мира, который мы сможем увидеть лишь после смерти. Вот вы хорошо выступили, увлекательно, смело. Значит, где-то находится эта самая частица, ждет, пока мы ее отыщем. Я сказал «мы» и не оговорился. Предлагаю вам сотрудничество, так как нам с вами по пути. Кажется... – неуверенно добавил японец, который под конец своей пылкой речи немного оробел.

– Согласен, – от всей души улыбнулся Спиваков и протянул Саи руку. – Как говорят у нас: «Мир и дружба».

– Мир и дружба, – Саи, в унисон Алексею улыбнувшись, ответил на рукопожатие. – Бьюсь об заклад, что смогу быть вам очень полезен. Во-первых, у меня в Токио прекрасная лаборатория, во-вторых, если вы ознакомите меня с вашими исследованиями, то я готов к ним присоединиться, внести свою лепту в общее дело. Благодаря этой работе можно сделать себе имя в большой науке и войти во всемирный конгресс мудрецов, к чему я, признаться, стремлюсь всем сердцем. В конце концов, тщеславие – это единственное, чему можно доверять. Если оно присутствует, значит, ты следуешь в жизни верным курсом...

Алексей хотел возразить, сказать, что тщеславие присуще и дуракам, изматывающим окружающих тяжестью своей непризнанности, но вежливо промолчал.

– И, наконец, в-третьих, – продолжал Саи, – я работаю на нашего общего врага – фармацевтический бизнес, и меня привлекает идея вступить с ним в борьбу. Я не марксист, хотя в Японии сейчас модно считать себя кем угодно, лишь бы держаться как можно дальше от наших традиций, которые многим кажутся скучными и отжившими свой век условностями. Сейчас в ходу ценности глобализации: раскрепощенность, отсутствие верности всем и во всём, эгоизм. Вы согласны на мое предложение?

– Вполне, – кивнул Алексей, – и вот вам моя рука в знак нашей дружбы. Я рад, что мы встретились на этом конгрессе, от которого я, признаться, ничего особенного не ожидал.

– К счастью, предчувствия вас обманули, – рассмеялся Китано, отвечая на рукопожатие. – Сделаем эту планету счастливой, если не возражаете.

– Сложно возразить. Хочется рвануть с места уже сейчас, я увлечен этой идеей, – подытожил Алексей. – Если не мы, то кто, кроме нас?

4

Алексей всегда был человеком искренним и открытым. Два этих качества, безусловно, характеризовали его как хорошего парня, но из-за них Спиваков частенько нарывался на неприятности. В школе бывал бит троечниками, которые считали его выскочкой, маменькиным сынком, ученым занудой или «ботаником». К тому же, как полагается сыну интеллигентных родителей, Алексей с детства посещал районную «музыкалку», и его основным инструментом было фортепиано. Звезд с неба он, что называется, не хватал, но играл весьма недурственно и несколько раз с большим успехом выступал на каких-то концертах, неизменно принося своей скромной «музыкалке» призовые места.

Увы, но на первый взгляд этот мир держится на троечниках, на посредственности. А посредственность не терпит сочетания ума и душевного благородства. Вот и устраивали ему в младших классах «байкоты», но он всё это с честью прошел, заставив троечников уважать себя. «Байкоты» прекратились в пятом классе, когда отзанимавшийся полгода в секции бокса Спиваков решил проверить, чего стоят полученные навыки. От него сразу отстали, но продолжали не любить, теперь уже за спиной. Школа – модель общества с его многочисленными болезнями, и все болезни общества начинают одолевать человека именно в школе. Многие болезни одерживают над ним победу и живут в душе до самого конца жизни. Именно в школе, а не на пресловутой «улице» формируются будущие алкоголики, наркоманы, воры и прочие разнообразные мерзавцы и негодяи, коих, увы, в этом мире пока предостаточно...

В институте его недолюбливали некоторые профессора из тех, что звание свое буквально вырвали, подсидев более умных, но не имевших навыков активной обороны коллег. Раньше, при совдепах, такое частенько случалось, и если был выбор, кому дать ученую степень: партийному или беспартийному, то выбор этот был очевиден. И не важно было, что беспартийный умнее, что голова у него светлей в тысячу раз: давали не за ум, а за принадлежность к партии, за преданность системе. Вот за такие вот «принадлежности» Алексея и не любили. Посредственность всегда страшится гениальности, а он, конечно же, если и не был, подобно Моцарту, гениален с детства, то, совершенно точно, уже в свои двадцать юных лет был на прямом пути к почетному, хоть и неофициальному званию – «гениальный ученый».

Гениальности свойственна одержимость и простота. Поэтому вовсе не случайно Спиваков и Китано так легко, так запросто вдруг разговорились и быстро нашли точку единого мнения. Алексей, с возраста, который принято считать «сознательным детством», то есть лет с двенадцати, всерьез увлекся эзотерикой, благо домашняя библиотека к этому располагала, и труды многих известнейших мистиков, изданных в России еще в конце XIX века, с буквами, «лишними» теперь в русском, упрощенном совдепами алфавите, были проглочены им не один раз. Это увлечение было для него частью огромного желания познать устройство мира, его духовную составляющую. Для гения не только категорически недостаточно, но и неприемлемо стучать лбом в пол и бубнить псалмы – это, как считал Алексей, вера, в которой нет жизни, а значит, нет и Бога. Только пытливый ум, подобно гению Канта, самостоятельно пришедший к выводу о существовании Высшей силы, в состоянии сделать своего обладателя или по-настоящему верующим, или подлинным безбожником. По-настоящему верующий преклонит колена перед могуществом ума нечеловеческого, а гений, обуреваемый гордыней, никогда не смирится с существованием более совершенного разума. Поэтому среди ученых так мало верующих, так много атеистов-скептиков, но те, кто искренне верит, всегда добиваются большего. Лёша верил с тех пор, как впервые услышал о частице Бога. Он поверил после того, как самостоятельно доказал неизбежность ее существования в природе.

На Земле сменилась не одна эпоха, мы не первые люди на этой планете. Но всякий раз, из эпохи в эпоху, словно перебрасывался невидимый мостик, передавалась жизнь. Возрождаясь после космических бомбардировок, потопов и ледникового периода, всё живое несло на себе отпечаток своего Создателя. Но если так, если в каждом деревце, во всякой былинке есть след Бога, то в чем-то этот след может быть особенно мощно проявлен! Вот какой теории придерживался Спиваков. Вот почему он совершенно не удивился, а наоборот, искренне обрадовался, встретив единомышленника с острова Дракона. И надо было знать Спиваковский характер: ни на секунду он не оказался уязвлен завистью от того, что есть, оказывается, кто-то еще, нарушивший монополию на мысли, которые считались только его, Лёшиными, личными мыслями. А вот Саи был тщеславен. В конце концов именно тщеславие его и сгубило. Желание найти первым, доказать первым, стать первым сыграло с японцем злейшую шутку. Предположив существование пресловутого мха на Камчатке, Саи не поставил Алексея в известность. Более того, он солгал, что мох им обнаружен в Японии! Да, быть может, он поделился бы с новообретенным союзником своим открытием, сделав это, как старший коллега делает одолжение младшему, беря его в соавторы. Только так. Но Саи погиб, и это, увы, теперь невозможно проверить.

Позвонив со склона сопки Водопадная, не подозревая, что жить ему оставалось несколько минут, Саи думал о славе, о признании в научном мире. И он, конечно, не знал и не мог знать о том, что босс Урикэ, которому идея о создании лекарства от всех болезней никогда не пришлась бы по душе, имеет в России серьезную поддержку в лице такого же, как он сам, лекарственного магната. Не знал Саи и о том, что прибудь он куда угодно, конец его был бы точно таким же. Лекарства производят во многих странах, и те, чей бизнес зависит от болезней человечества, давно уже объединены в своеобразный клуб по интересам. И основной интерес тут один – прибыль! А если кто-то встал на пути, то ради того, чтобы убрать это «препятствие», не зазорно уничтожить направленным взрывом целый заповедник. Чёрт с ним, с заповедником. Главное, что их бизнесу больше не угрожают опасные идеи «любимчика» Китано.

На всяком научном мероприятии, тем более международном, полно людей, проявляющих к содержанию ученых докладов повышенный интерес. Это шпионы, притом представляющие самые разнообразные организации. Разговор между Алексеем и Саи был подслушан агентами босса Урикэ, записан и преподнесен ему с надлежащими комментариями. И хотя босс Урикэ весьма прохладно относился ко всякого рода фантастическим теориям, считая их порождениями больных умов, такого рода информацию он игнорировать не стал. Внешне ничуть не изменив отношение к «перспективному» сотруднику, Урикэ распорядился окружить Саи плотным и невидимым кольцом постоянного наблюдения. Все разговоры молодого ученого прослушивались, все его передвижения отслеживались, а корреспонденция, поступающая по любым каналам, тщательно просматривалась и анализировалась. Саи, что называется, оказался под колпаком, и стоило ему получить сведения о возможном произрастании мха в Кроноцком заповеднике на Камчатке, как босс Урикэ совместно со своим русским партнером спланировал операцию по уничтожению «предателя».

Русского фармацевтического магната звали Михаилом Петровичем Глинкиным, и был он, признаться, занимательнейшей личностью. В семнадцать лет совершил ограбление хозяйственного магазина. В одиночку. И не попался! Причем орудовал ночью, вскрыл замки, сумел отключить сигнализацию, набил отцовский «жигуленок» краденым дефицитом и вскорости сбыл всё это, разъезжая по сельской местности на манер коробейника. Приобрел семьсот тридцать рублей капиталу – для семидесятых годов прошлого века деньги очень даже немалые. Вложил всю полученную таким образом прибыль в женские импортные колготки, купив целую партию у какого-то подозрительного типа, который сам их, конечно же, где-то стибрил. Впрочем, личность этого типа вовсе не осталась темной. Из него впоследствии получился крупный бизнесмен с известнейшей в России фамилией, а кто именно – не так уж и важно, ведь его путь – это путь многих крупных бизнесменов.

Таким образом юный Миша Глинкин вполне подтвердил мудрые слова, оброненные однажды Бальзаком: «За каждым большим состоянием кроется преступление». Можно было бы и поспорить со знаменитым французом, но в случае с Глинкиным это правило проявилось в полной мере. Семьсот тридцать рублей обратились в колготки – невероятный дефицит во времена совдепа, когда вообще всё было дефицитом. Эти самые колготки Миша распихал по рынкам, где их реализацией занялись граждане южного темперамента. Операция принесла Мише уже две с половиной тысячи. Имея такие деньги, Миша стал цеховиком, хозяином подпольной швейной мастерской. Не важно, где стояли двадцать швейных машинок, и не важно, кто шил на этих машинках одежду «под фирм». Разлеталась такая одежда на ура, и через два года Мша заработал, страшно сказать, миллион! Тут его, конечно, арестовали, но почему-то ничего не конфисковали. Видимо, Миша смог привести своему следователю какие-то веские доводы, и в результате хоть в тюрьму его и посадили, но он оттуда довольно скоро вышел. К тому времени помер «дорогой Леонид Ильич Брежнев», двинул коней Андропов, склеил ласты Черненко и началась перестройка, при которой Глинкин так стремительно рванул вверх, словно за спиной у него был ранец с реактивным двигателем. С отменой государственной монополии на водку Миша немедленно занялся ее производством.

Вот странная какая получается штука: тех, кто производит и продает наркотики ловят, судят и сажают. А те, кто производит водку, заседают в Госдуме и тому подобных местах. Почему? Вопрос риторический. Отвечать на него честно и справедливо как-то и вовсе грустно.

Водочные деньги сделали из Миши Глинкина барина Михайло Петровича, а простого цеховика-кооператора превратили в долларового миллиардера. Не привыкший хранить золотые яйца только в одной корзине Глинкин обратил свой взор на фармацевтическую промышленность. Люди пьют и болеют. Избавление от болезни и похмельного синдрома – вот на что никто не станет жалеть последнее. На водку (ею лечится главная на Руси болезнь) и на таблетки.

Водка на Руси исстари возведена в ранг национального достояния, а таблетки народ лопает без разбору, разделяя лекарства по-простому. «От кашля», «от головы», «от сердца» и так далее: таков нехитрый народный рецепт. А врач, что врач? «Он сам не знает ничего, врач этот». Так думает народ, так он говорит, занимаясь самоизлечением, а чаще всего самоуничтожением. Михайло Петрович вступил в нужную партию, обзавелся связами, избрался в депутаты и купил за гроши сразу несколько обанкротившихся фармацевтических заводов. Доподлинно известно, что по территории каждого из своих предприятий Михайло Петрович любил передвигаться на белом внедорожнике «Мерседес». Для этого было закуплено их несколько штук, причем таможенную очистку автомобили не проходили и на учет не ставились. А зачем, ежели Глинкин гонял на них только за высокой оградой и заводской территории «Мерседесы» не покидали? Был Михайло Петрович экономным до жадности, в мелочах так и норовил обмишулить, но лишь там, откуда не следовало ожидать ответного хода, проверки, дознания, пули конкурента, наконец. Слыл оригиналом, повсюду таскал с собою позолоченный пистолет, был женат на женщине с длинным и острым носом и всех удивлял своими публичными эпатажными выходками и высказываниями, для описания и цитирования которых здесь нет места, ибо подобное оскверняет.

Вот такой человек распорядился «взорвать гору к нехорошей матери, и дело с концом», чем привел босса Урикэ в состояния трепета. Сам босс Урикэ был, конечно, злодеем, но решение об уничтожении достояния всего человечества, одного из чудес света, каким являлась Долина Гейзеров, даже ему было бы не под силу. Японец, дитя природы, привык относиться к ней с трепетом. Ну что с него взять? А у Глинкина даже бровь не дрогнула. Он послал на Камчатку трех специалистов из своей частной армии, и они воплотили чудовищный замысел в жизнь. Алексей Спиваков узнал о гибели Долины на следующий день. Мельком прочел в Интернете, опечалился было, но вскоре позабыл. Катастрофу представили как природную, свидетелей злодейства не было, исполнители в тот же день навсегда исчезли, причем удивительным образом! Никто не готовил их ликвидацию, во всяком случае, достоверно о таких намерениях Глинкина не известно. Вандалов задрали медведи! В Кроноцком заповеднике, где расположена искалеченная Долина, медведей живет больше тысячи, и полакомиться человечиной они никогда не против. Так и сгинули саперы Глинкина, приняв лютую смерть от медвежьих когтей. Да туда им, честно говоря, и дорога...

Гораздо больше, чем камчатский оползень, Спивакова беспокоило отсутствие вестей от Саи, но, подумав немного, Алексей решил, что тот увлеченно работает, не располагает и минутой свободного времени для общения. Научная конференция в Париже не за горами, Алексей был уверен, что вскоре он встретится с Китано, и, перестав беспокоиться, ушел в работу. Его трудовой день был долог и никогда не заканчивался ранее девяти вечера. Раньше Лёшины вечера пахли восхитительными духами, были наполнены химически сложным чувством, которое он однажды, шутки ради, попытался изложить в виде формулы. Марина тогда, балуясь, чмокнула его прямо в ухо, получилось до временной глухоты.

– Ты не граф Калиостро, дорогуша, – своим певучим голосом заявила она. – Даже у этого колдуна ничего не вышло с формулой любви.

– Я не колдун, я ученый, – потирая ничего не слышащее ухо, со смехом ответил ей Спиваков, – хотя ты, пожалуй, права. Пусть хоть что-то в этом мире остается неопошленным наукой. Мир без секретов стал бы удивительно скучным.

Боже, как была хороша Марина! Как любил он ее! И не было крупной размолвки, намека на большую ссору, так, простая неловкость. Из-за такого не уходят, а вот она ушла, оставив на память коротенькое смс-сообщение: «Никогда не ищи меня. Так надо». И всё...

НИИСИ не простаивал ни дня. Двести шестьдесят сотрудников, шаг за шагом, создавали и разрушали новые, видимые только в их микроскопы миры, населенные бактериями и микробами. Искали средства от самых страшных болезней в истории человечества: онкологии и СПИДа. Такая задача была поставлена перед Спиваковым высшим руководством страны, которая еще не разучилась производить на свет гениальных ученых. Есть временные трудности, есть тупость и алчность, стоящие на пути прогресса. Но всегда отыщется самый сильный росток, который, вопреки всему, прорвется наружу, взломав асфальт. Имя этому ростку – знание. И только в знании кроется сила и сама жизнь.

5

В тот день, когда Саи пал жертвой собственного честолюбия, Алексей возвращался с работы за полночь. Снова зарядил дождь: хлестал, как из ведра, капли били в крышу машины с такой силой, словно это были не просто хорошие градины, а настоящие пули. Шофер приглушил радио и внимательно вел машину, опасаясь открытых колодцев. Лёша поначалу клевал носом, но вдруг встрепенулся, точно что-то укололо прямо в сердце. Из колонок послышался мелодичный гитарный перебор, прекрасный девичий голос, незнакомый Спивакову, запел:

– Виктор, сделайте, пожалуйста, погромче, – попросил шофера Алексей. – Кажется, что-то стоящее!

Шофер прибавил громкость:

– М-да, – вымолвил наконец Лёша после некоторого молчания. – Красивая песня.

– Красивая, – согласился шофер, – был бы бабой, зарыдал бы, ей-богу. Кроме шуток.

– Иногда достаточно просто ее потерять, – меланхолично заметил Лёша.

– Кого потерять? – не понял шофер. Или сделал вид, что не понял. Шофер был хитрым и мудрым. Видывал виды, что и говорить. Да он и Марину знал: не раз ее отвозил-привозил, катал их на заднем сиденье по Москве, в Питер как-то ездили. С ветерком...

– Простите, Алексей, что я скорее всего... Нет, извините, – лицо шофера отразило досаду от некстати вырвавшихся слов.

– Что? Вы хотели о чем-то спросить? Давайте же! Я настаиваю! – слегка возвысил голос Лёша, который терпеть не мог недоговоренностей.

– Я хотел спросить, как вы с ней познакомились, вот. Простите, что позволяю себе...

Лёша улыбнулся воспоминаниям, рассказал. Была какая-то вечеринка, кажется, юбилей какого-то журнала или что-то в этом роде. И он, и она оказались там по приглашению друзей и подруг, не имея к «виновнику торжества» ни малейшего отношения. Так, эти две чужеродных в незнакомой среде личности по всем законам должны были столкнуться и, разумеется, «столкнулись». Пробираясь среди фуршетствовавших вволю гостей с бокалом шипучего и виноградиной на шпажке, Марина с удивлением заметила весьма симпатичного, (черт побери – очень даже симпатичного!) парня, расположившегося за белым роялем. Рояль этот стоял в клубе, где проходила вечеринка, и служил там скорее деталью интерьера. Лёша использовал рояль по прямому назначению.

Посреди монотонного шума толпы, поверх которого вяло струилась какая-то очень потасканная музычка, вдруг, сперва несмело, а затем, словно цунами, набирая силу в океанских просторах, возникла Музыка. Шопен! Брамс! Гершвин! Да наизусть, да в концертном исполнении, когда голова медленно отклоняется назад, глаза закрыты в упоеньи, и пальцы летают над белыми и черными клавишами, и вот в Музыке наступает кульминация, и лоб в легких бисеринах влаги, и напряженное в своей истовой одухотворенности лицо исполнителя, о котором она сперва подумала: «Смазливый экземплярчик, просто так присел за инструмент, подурачиться». А он не просто так. И дурачиться – не его стиль. Он просто взял и всю эту скучнейшую вечеринку превратил в действо, в спектакль, в концерт!

Он увидел Марину, улыбнулся и вдруг перешел от классики к репертуару Селин Дион, словно знал, что эта великолепная, смотрящая на него во все свои огромные глаза девушка, когда-то больше всего на свете мечтала петь на сцене под аккомпанемент... белого рояля. И она стала петь, и набежала толпа, и кто-то почти скончался от зависти, а кто-то с восторгом раскачивался в такт музыке, и все девушки на той вечеринке хотели тогда от этого пианиста только одного... Но он выбрал Марину, а Марина выбрала его, и вместе они ушли в ночь под восторженный гул признательной публики...

Лёша почувствовал, как в груди полыхнуло огнем. Нет, это не сердце. С сердцем всё в порядке. Это душа болит. То просто притихнет, то вот так напоминает о себе. Ей грустно томиться в одиночестве, пропадать без любви. Душа должна любить. Если она не любит, то быстро начинает хандрить, заболевает, и всё тогда у человека может пойти враскосец. Единственный способ обмануть чувствительную душу – это заставить ее страдать об утрате. Единственное лекарство – найти новую любовь. Но с этим сложнее. В Москве множество одиноких душ, а счастливых по-настоящему людей, любящих не ослепленно и кратко, с последующим разочарованием и опустошенностью, а крепко и долго, встретишь нечасто. Это еще способность надо иметь так любить. Таких людей видно издалека. Что-то такое нездешнее они излучают. Ведь людям, увы, кажется, что любовь – давно уже не самое главное достояние этого мира. Люди не ищут любви, они разучились любить. И любовь ушла куда-то, спряталась в другом измерении, затаилась и выходит на огонек лишь к тем из числа людей, кто избран ею самой, делая их подлинно счастливыми...

– Алексей, вы ее искать не пробовали? – заботливо спросил шофер, прервав поток Лёшиных мыслей.

– Пробовал. А что толку? – отмахнулся Спиваков. – Она не хочет находиться. Квартиру продала, телефон поменяла...

– А вы через милицию попробуйте! У вас что, возможностей нет, что ли? – удивился шофер. – Да вам только пальцем пошевелить!

Лёша покачал головой. При чем тут милиция, если человек не хочет, чтобы его искали?

– Виктор, она мне эсэмэску отправила, где всё очень понятно написано. Отправлено с ее номера, ошибки быть не может, никто ее ни к чему такому принудить не смог бы. Она сама так решила и ушла. Значит, не любила она меня, так получается.

– Кто ее знает… – уклончиво ответил шофер. Помолчал немного, собираясь с мыслями, и выдал: – Вот был такой в советское еще время телесериал. Хороший. «Вечный зов» назывался. Так там мужику на войне обе ноги оторвало, вот он и не хотел возвращаться домой, не хотел, чтобы жена его таким увидела.

Лёша встрепенулся.

– Да вы что?! Что вы такое говорите?! При чем здесь безногий мужик и... Марина? Как можно сравнивать...? Вы что, Виктор, что-то знаете о ней? Знаете, где она?

Шофер часто-часто, словно фарфоровый китайский болванчик, замотал головой. Нет, ничего он не знает. Просто предположил. Мало ли? Ведь всякое бывает в жизни.

– Вы больше не пугайте меня так, – попросил Спиваков. – А то знаете... Нет, здесь всё ясно. Встретила кого-то, полюбила, не смогла мне признаться, глядя в глаза, ведь уже почти была моей женой – и тихо ушла, – с упрямой ожесточенностью заявил Алексей.

– Лёша, вы сами-то в это верите?

Алексей потянулся вперед, открыл перчаточное отделение, увидел, что там ничего нет, кроме каких-то бумажек, захлопнул дверцу и только потом сказал:

– Мозг верит, а душа нет. Знаете, мне иногда кажется, вернее, я даже уверен, что уход Марины – это такая... своего рода компенсация за мои успехи в работе и карьере. Она не просто ушла. Она похитила у меня способность искренне радоваться и любить. Я это чувствую. Извините за подобные откровения, Виктор. Просто ночь и песня эта... Разбередило.

– Я понимаю. Знаете, Лёша, я вот уже в годах, а всё за баранкой. Получается, что карьеры никакой не сделал, армейская не в счет, – Виктор рассмеялся. – Ну, может, только шоферскую карьеру. В том смысле, что не мусор по дворам собираю, а вас в такой вот замечательной, государством данной, – он погладил руль «Ауди», – машине вожу. А так, оно, конечно, карьеры никакой. Вот вроде бы и можно обо мне подумать: «Да что он видел? Войну, казарму и баранку». Но нет, всё не так. Я когда из Афганистана вернулся, то моя меня дождалась, хотя претендентов было, я вам скажу, о-го-го! И вот мы с ней уже почти тридцать лет вместе. Троих детей прижили, все при деле, учатся, работают. Нормально всё, хоть и нету палат белокаменных. Счастлив ли я? Вот вы меня спросите, Лёша. Спросите!

– Счастливы ли вы? Конечно, счастливы, – Спиваков ухватился пальцами за переносицу, словно хотел снять невидимое пенсне. Ему вдруг стало казаться, что глаза словно ветер запорошил песком.

– Черт знает, что за лето такое? – пробормотал Алексей. – Дожди, холодно. Осень начинается в июне. Знаете, я с уходом Марины стал каким-то другим человеком. Точно на ступень выше поднялся. Странное чувство. Вот что, Виктор, у меня просьба, домой не надо. Вы меня вот прямо здесь высадите. Не бойтесь, я потом доберусь как-нибудь.

Это был бывший дом Марины. Шофер без слов свернул во двор, занял свободный проем между машинами:

– Вы идите, Алексей Викторович, я вас тут подожду, – шофер старательно не смотрел на Лёшу, упрямо выпятил мощный волевой подбородок. – И не просите, чтобы я уехал. Во-первых, я за вас головой отвечаю, сами знаете, перед кем. Во-вторых, вы промокнете, а у меня есть термос, а в термосе чаёк с лимоном, – он прищелкнул языком. – Горяченький.

Лёша чуть не вспылил, хотел даже послать шофера за этот его «чаёк», но, конечно, сдержался. Он никогда не разрешал себе ничего подобного. Происхождение не позволяло и воспитание. Да и благодарным надо быть Виктору за его заботу. Лёша устыдился собственной слабости, молча кивнул, вышел из машины с непокрытой головой прямо под дождь. Прошел в глубь двора, укрылся под грибком на детской площадке, посмотрел на три неосвещенных окна на восьмом этаже. Вспомнил лирика Митяева: «Посмотри, в каком красивом доме ты живешь», стало противно и совсем муторно на сердце, хоть вой в голос. В утомленном воображении появились двое Спиваковых. Они спорили. Вышло, словно у Макаревича в его «Вагонных спорах».

Один говорил:

«Рассупонился, расклеился, как картонный клоун. Ну ушла, ну и черт с ней! Марина ушла год тому назад. Год у тебя ни с кем ничего не было. Вообще ничего. Так же нельзя, старик!»

Лёша потер лоб, огляделся. Ничего особенного, лишь жутковато мелькнули из-под сонной машины кошачьи глаза. Первый спорщик внутри Спивакова продолжал:

«Ведь есть там, в институте, эта... как ее... Верочка? Танечка? Да, кажется, именно так ее зовут. Младшая научная сотрудница. Явно без ума от руководителя, строит глазки. Только помани...»

Другой спорщик насмехался, показывал пальцем, корчился, схватившись за живот:

«Помани, как же! Эта Верочка, поди, в Кузьминках, в однушке проживает вместе с мамашей. Ну, натурально! А ты небось думал, что она любимая дочь академика Левандовского и в институт, на копеечное жалованье свое, пошла по зову сердца, мол, «ах, не надо papг, я всего добьюсь сама»? Не-ет, старина, ты не угадал. Она рада будет перебраться к тебе в Сокольники. Может, даже с мамашей своей вместе. А потом твою с мамой-профессоршей квартирку и разменяет. Чего там мелочиться? Долго ли ей умеючи? Они, такие-то вот, хватки, которые из однушек в Кузьминках да с мамашами».

Лёша помотал головой, прогоняя спорщиков, и оба ложных Спивакова тотчас пропали, стало яснее перед глазами. Чёрт с ней? Нет. Ничего не получается. От любви с помощью чёрта не откупиться, да и отогнать тоску пинком оптимизма нельзя.

Лёша еще раз посмотрел на окна бывшей Марининой квартиры, неопределенно хмыкнул, вернулся к машине. Виктор приоткрыл ему дверцу, подал дымящуюся крышку от термоса. Спиваков в несколько глотков выпил чай, благодарно кивнул шоферу, мол, «то, что надо».

– Бодрит ваш чаек, дядя Витя. Какой-то особенный, что ли?

– Сам делаю. Я что-то вроде чайного гнома: уйму секретов знаю всяких, «заварочных». Теперь домой? – спросил шофер.

– Домой. Спасибо, что подождали. А то бы я до утра просидел.

– Слушайте, Алексей, позвольте я вам совет ценный преподнесу. Найдите ее. Хотя бы для того, чтобы перестать себя накручивать, чёрт побери совсем! – ругнулся шофер. – Ну, это же ненормально! Что вы ведете себя, как бабострадалец, честное слово?! Найдете ее, поговорите, в глаза ей посмотрите. Я вас уверяю, что сразу все точки над «i» встанут, всё будет понятно и, глядишь, чем-то да и закончится. Возможно, даже хеппи-эндом, – убедительно добавил Виктор.

– Да-да, наверное, вы правы, – рассеянно ответил Спиваков. – Только с чего их начинать, эти поиски? В розыск ее подавать, что ли? На каком основании? Что я в милиции скажу?! Мы же с ней не родственники. Не муж я ей, – горько умехнулся Лёша. – А тут припрусь, и мне ответят, что от ближайших родственников заявления не поступали, значит, искать они не станут. А? Так, что ли? Чего смотрите? Разве на мне что-то написано?