Белый Дозор фон Готт Алекс
– Того смотрю, что вы, Алексей Викторович, видать, совсем в облаках витаете. Мы завтра куда с утра едем? В Кремль?
– Ну, в Кремль.
– У вас там с кем встреча?
– С Петром Никитичем.
– А он кто, Петр Никитич-то? Ге-не-рал, – по слогам произнес шофер и повторил: – Генерал! Да ему найти кого угодно – раз плюнуть.
– Как-то неловко, – начал было Алексей, но споткнулся на полуслове, увидев выражение лица шофера. Тот ничего не ответил, поставил ручку на «D» и тронул с места. Проехали немного, потом Виктор сказал:
– Генерал мировой дядька. Мы с ним вместе из Афгана выходили. Это он меня в гараж особого назначения пристроил, и дай ему за его заботу, Боже, то, что только гоже. Генерал вам поможет. Вы только попросите. Ему нравится людям помогать.
...Ночь была беспокойной. Лёша ворочался и все придумывал первую фразу, с которой он обратится к генералу. Заснул он только под утро. Да так крепко, что впервые за несколько лет проспал утреннюю пробежку.
Глава 2
Судьба Ваджеи – Черная Башня – Сердце врача – Лучше смерть, чем такая жизнь – Нельзя обижать женщин – Анна Каренина – Награда для бывшего интеллигента – Встреча на перроне – Мара-Ма – Бузинный хмель.
1
Впервые она почувствовала себя неважно примерно за полтора года до того самого «тайного» для Алексея исчезновения. Вернее, даже и не почувствовала еще, а поняла, что с ней что-то не в порядке. По утрам стало тянуть низ живота, и поначалу Марина не придала этому значения, тем более что вскоре всё будто бы прошло. «Верно, застудилась, с кем не бывает», – опрометчиво решила она и, что называется, рукой махнула, мол, само пройдет. Около месяца ее действительно ничего не беспокоило, но однажды (Лёша хорошо запомнил этот день) в момент их связи через ее тело прошел заряд такой острой боли, что несчастная Марина в первый момент чуть не лишилась сознания, а затем громко застонала. Алексей еще подумал, что это ее естественная реакция, так она проходит пик любовного экстаза, и втайне был собою очень доволен, ведь это он, его умение явилось причиной такой реакции Марины. Ах, если бы тогда она сказала ему правду... Но нет, ни с кем и никогда не стала бы эта гордая женщина обсуждать свое здоровье, считая это непростительной слабостью. К тому же и страшновато ей было! Вдруг Алексей еще решит, что она такая хворая, и бросит. Кому нужна подобная подружка? Ах, если бы, если бы… Всё, решительно всё пошло бы по-другому. Но нет, нет... Страх наш заставляет нас уходить во тьму и блуждать там, постепенно свыкаясь с мыслью, что тень лучше света. Стеснительность, нерешительность – порождения страха, паразиты души человеческой... Через них входит в нас печаль, злоба, зависть, наполняя нас тьмой и навсегда закрывая путь в белый свет. Ведь мы сами, по своей воле, отказываемся таким образом от света, от счастья, а виним всех и вся, лишь в зеркало никогда не посмотрим. Всегда есть в таком деле переломный момент, и для Марины именно тот день стал днем начала перехода в Навий мир, в страну черной тоски, где на первый взгляд (если пытаться что-то рассмотреть из нашего мира, мира Яви) пусто и безжизненно, но это лишь на первый взгляд...
С трудом дождавшись вечера, Марина придумала какую-то причину и ночевать, как Лёша ее ни уговаривал, не осталась. Они тогда повздорили, быть может, впервые за все время их почти безоблачных отношений. Марина категорически не хотела называть честную причину своего ухода, а Лёша не понимал, ни о чем не догадывался и всё держал ее за руку и не отпускал, и всё твердил «Почему ты не хочешь остаться?» и этим чуть не довел ее до нервного срыва. С трудом взяв себя в руки, Марина заявила, что у нее «внезапно появилось дело на пару дней, очень важное, личное», и... ушла навсегда.
В первую неделю она еще отвечала на его звонки, стараясь, чтобы он по голосу не догадался, что с ней стряслась какая-то настоящая беда, отшучивалась, мол, «всё в порядке, надо решить наконец старые проблемы с наследством, с имуществом родительским, а то я всё тянула, и могут теперь отобрать квартиру» и «нет, спасибо, я вполне управлюсь сама, даже не волнуйся. Я не хочу отвлекать тебя от твоей работы». Но вот однажды, когда Спиваков позвонил ей в будний день из машины, по дороге на работу, чтобы пожелать доброго дня (таков был обычай, и соблюдался он всегда, если они были не вместе), то ее телефон стал отвечать механическим голосом о недоступности абонента. Сперва Лёша не придал этому значения (мало ли: сел аккумулятор или Марина спит еще), но уже к обеду его охватило легкое беспокойство, позже, к вечеру, переросшее в настоящую нервную панику. Он не мог тогда отлучиться из института и послал водителя «на разведку», а после возвращения Виктора и его доклада испытал подлинный шок: квартира продана, никто ничего не знает. И многое было передумано им с тех пор, и сам собой напросился в гости спасительный вывод, что она, должно быть, нашла кого-то. Напросился, да так и остался, пустил корни, облегчил Спивакову жизнь. «Женщина сама выбирает, с кем ей остаться. Значит, я не подошел, значит, разлюбила», – скорбно размышлял Алексей, поглядывая на залитый дождем плац во внутреннем дворе похожего на тюрьму дома-особняка, места своей работы, где он стал теперь проводить по 16—17 часов, а иногда и вовсе оставался ночевать, успокаивая маму тем, что у него есть чистая рубашка и уж он-то найдет, чем позавтракать.
И были попытки забыть Марину, да вот только ничего из этого не вышло: настоящая любовь не уходит, ей попросту некуда идти, и она остается внутри человека, потихоньку напоминая о своем существовании фантомными болями.
Так что же случилось с ней на самом деле? А вот что. На следующий день после их короткого (как пообещала она Спивакову) расставания (а на это она первоначально и рассчитывала) Марина поехала в «Мединкур» – хорошую частную клинику к знакомому врачу. Врач-гинеколог Артур Суренович Мнацаканян, доктор медицинских наук, профессор, пожилой опытный врач, не видел Марину около года, но, надо отдать ему должное, памятью обладал феноменальной и помнил, что при последнем обследовании с ней всё было в полном порядке. Поэтому он совершенно не рассчитывал увидеть то, что увидел, а увидев, пришел в замешательство. Спустя мгновение его охватила такая жалость к этой девочке, что пожилой доктор чуть не заплакал. Он был настоящим добрым врачом, человеком-легендой, которому обязано было своим здоровьем бесчисленное множество женщин, а здесь он видел, что ничего уже не сможет сделать, это рак, и придется теперь хирургу-онкологу попытаться исправить то, что стремительно разрушает болезнь. Известно, что рак у молодых людей развивается стремительно, так что Марине предстояло настоящее ралли со смертью. Артур Суренович определил у Марины пограничную стадию между второй и третьей степенью, понял, что до необратимых изменений внешности ей остается от силы месяца полтора-два, велел ей одеваться, а сам вышел в коридор, достал сигарету, зажал ее дрожащими пальцами.
– Бедная девочка, – он выпустил дым и закашлялся.
– Ты как? Кто у тебя там, Артур? – поинтересовался врач-коллега.
– Да пациентка с явной онкологией, уже запущенная форма. Была год тому назад, и я тогда не видел никакой опасности! – воскликнул расстроенный доктор. – Сейчас пришла с жалобой на боль внизу живота, я начал смотреть, а там... – он затянулся, и сигарета даже затрещала от той силы, с которой он всасывал в себя ее ядовитый дым, нервничал.
– Вот же, чёрт возьми! Молодая? – с сочувствием спросил коллега.
– Двадцать шесть лет, – сокрушенно покачал головой профессор Мнацаканян. – Ей бы жить, рожать детишек. А теперь какие там детишки? С этим теперь конец. Самой бы выжить. Боже ты мой, за что же ее так? За какие грехи?
– Ты уверен в диагнозе?
– Слушай, ты обидеть меня хочешь? Чтобы я, врач с сорокалетним стажем, рак с первого взгляда не определил? – вспылил Артур Суренович и, не дослушав извинения пристыженного молодого коллеги, бросил окурок и вернулся к Марине. Та спокойно ожидала его, опершись на подоконник, стоя в лучах солнечного света, совсем тоненькая, беззащитная в обволакивавшем ее сиянии. Это выглядело так трогательно, так сильно обожгла его сердце жалость, что у профессора не хватило духа сказать ей правду. Стараясь максимально сгладить свою речь, добавив в нее неопределенности, Артур Суренович заговорил и одновременно с этим подвинул к себе стандартную форму «История болезни» и пачку желтых листочков для записей, щелкнул кнопкой авторучки, принялся писать.
– Мариночка, вот вам телефон моего друга и коллеги, он работает в клинике на Каширском шоссе. Вот, я тут пишу вам его адрес: Каширское шоссе, дом 24, и его телефон. Грицай Анатолий Николаевич, заведующий отделением. Вы прямо сейчас поезжайте к нему, а пока вы будете туда ехать, я ему перезвоню и расскажу, что к чему. Вот ваша «История болезни», я ее в конверт заклею, чтобы вам себе голову не забивать понапрасну корявыми врачебными терминами.
– А что, со мной что-то не так? – испуганно переспросила она.
– Всё в порядке, всё отлично, – он шутливо замахал на нее руками. – Я же говорю, лучше вообще ничего не знать о своем здоровье, довериться хорошим докторам. Знания такого рода развивают в пациентках ненужные фобии и мнительность. Вот вам мой лучший совет. Хотите? Тогда возьмите конверт и адрес.
Марина не знала, что по тому адресу, куда направил ее профессор Мнацаканян, расположена мрачная башня онкологического центра имени Блохина. Ей еще предстояло пройти через осознание всего того ужаса, что ожидает ее в самое ближайшее время: операция, курс химической терапии, выпадение волос, инвалидность... Нет-нет. Определенно, она ни о чем таком не догадывалась.
Ее автомобиль, юркий и удобный «Suzuki Vitara», домчал хозяйку за тридцать минут. Марина была импульсивной, темпераментной особой, и ее характер целиком отражался на манере вождения, по-настоящему мужской и довольно жесткой. Реакция у нее всегда была отменной, в аварии Марина никогда не попадала и с легкостью парковалась в любых ситуациях и положениях. Вот и тогда, подкатив к главному входу в здание «лечебницы», она, убедившись, что обочина Каширского шоссе плотно уставлена автомобилями и всё, на что она может рассчитывать, – это лишь узкий проем, недостаточный даже для ее небольшого «Suzuki», Марина, недолго думая, въехала задними колесами на газон и припарковалась таким образом, что автомобиль остался стоять перпендикулярно к дороге, а не вдоль нее, и притом его капот не выпирал за общую линию стоящих машин, не мешал движению на шоссе. Сидящий в соседнем автомобиле мужичонка захудалого вида злобно уставился на не в меру «ретивую самку», как привык он тайком «величать» женщин, и даже хотел отпустить какое-то замечаньице, открыл было рот, но Марина так на него посмотрела, что слова застряли у мужичонки в глотке. А Марина, постукивая каблучками, прошла немного по тротуару и вошла на территорию онкоцентра.
Конечно, она не однажды проезжала мимо мрачной башни, но никогда не интересовалась, что же такое в ней находится. Марина терпеть не могла все эти разговоры о здоровье, о болезнях и смерти, порой случавшиеся между ее родственниками или среди коллег по работе, и сразу же, под любым предлогом или без такового, покидала подобное общество. Поэтому вполне объяснима была ее неосведомленность в принадлежности башни. Она настолько была погружена в свои мысли, что не прочитала надпись, выложенную металлическими буквами над входом: «Российский Онкологический Научный Центр им. Н.Н. Блохина», и оставалась в неведении до тех самых пор, покуда не оказалась в кабинете профессора Грицая и тот, без всякой задней мысли, ознакомил ее с диагнозом.
Анатолий Грицай, худощавый, атлетичного вида мужчина лет сорока, был облачен в голубую медицинскую робу и поверх нее носил идеально гладкий белый шелковый халат, из нагрудного кармана которого высовывался краешек накрахмаленного платка. Окрашенный загаром нос профессора украшали очки в оправе «Cartier», а левое запястье – часы «Audemars Piguet» в золотом корпусе и на черном каучуковом ремешке с золотой пряжкой. В то время, пока он изучал ее «метрики» (как сама Марина называла листки с неразборчивыми каракулями Мнацаканяна), что он отдал ей после приема, «Покажите это Анатолию Николаевичу, Мариночка», она изучала его, и профессор Грицай показался ей человеком в высшей степени приятным и, что называется, расположенным к своим пациентам, вернее, пациенткам, поскольку отделение, главой которого являлся Анатолий Грицай, было исключительно женским.
– Так-так, всё понятно, – пробормотал Грицай себе под нос и элегантной серебряной авторучкой подчеркнул что-то в записях Артура Суреновича. – Ну, это мне надо самому посмотреть, что там за степень, хотя, конечно, Артур ошибается очень редко, он диагност первоклассный.
Марину его слова обеспокоили. Она наконец задумалась о том, что это за место такое, где всё так серьезно и монументально, словно в усыпальнице фараона. Энергетика башни была чудовищной. Здесь и вполне здоровые люди зачастую начинали чувствовать себя худо, так что уж говорить о Марине? Поэтому, недолго думая, она спросила:
– Профессор, единственный человек, который во всем этом ничего не понимает, это я. Будьте настолько любезны, объясните мне, что же всё-таки со мной происходит?
– Уже произошло. Это так, я просто уточняю для себя, мысли вслух, – пояснил Грицай и с явным сочувствием посмотрел на нее сквозь прекрасные цейсовские стекла своих очков. – Вас интересует предварительный диагноз?
– Разумеется. А то мне уже как-то неуютно становится, – вежливо улыбнувшись, честно призналась Марина и нервно поежилась. – Сами понимаете, у меня сейчас состояние полнейшего неведения, а вы так ничего мне и не говорите, – собравшись с духом, она мягко упрекнула доктора.
– Мне нужно осмотреть вас, тогда я буду готов что-то сказать вам, – быстро проговорил Грицай, откладывая в сторонку листки и поднимаясь из-за стола. Росту он был среднего, а вот размер обуви у него был до странности маленьким, не больше сорокового. – Пойдемте со мной в процедурный кабинет...
– Опять! – Марина завела глаза. – Может быть, прямо здесь, у вас?
– Всему свое место, – отрезал профессор, – прошу вас.
Назад они вернулись примерно через полчаса. Марина хорошо запомнила, как он осунулся, как долго стягивал с холеных кистей рук тонкие резиновые перчатки, а золотая пряжка его часов порой поблескивала звездой Профет в свете ярчайших потолочных светильников процедурного кабинета, больше похожего на образцовый колбасный цех, из-за стен, покрытых белым и каким-то совсем равнодушным кафелем. Она не стала ни о чем его спрашивать в этом месте, да и он не торопился с рассказом. И только тогда, когда они вернулись в его кабинет, Грицай, стараясь не смотреть ей в глаза и вежливо отводя взгляд, сказал:
– Знаете, Марина, диагноз уважаемого доктора Мнацаканяна я полностью подтверждаю. Все же он великий диа...
– Простите, что я вас перебиваю, – уже в открытую нервничая, раздраженно бросила Марина. – Но вы скажете мне наконец, что со мной? Прошу вас. Пожалуйста.
– Раз вы видите меня, значит, это третье гинекологическое отделение. Раз это третье отделение, значит, мы с вами на семнадцатом этаже. Раз мы на семнадцатом этаже лечебного заведения, крупнейшего в Европе, значит, мы с вами на территории Каширского окоцентра, или «Каширки», как его называют в народе. И раз вы сидите напротив меня, следовательно, вы моя пациентка и вас следует немедленно начать лечить. Это не больно, – закончил он с ненатуральной, как ей показалось, улыбкой.
– Лечить от чего?! – чуть не застонала вконец напуганная словом «онкоцентр» Марина. – Что у меня такое, что это нужно лечить... здесь?!
– У вас рак, – спокойно ответил Грицай. – И рак из разряда тех, что не станет долго ждать. Это опухоль серьезная, злокачественная. Помните фильм «Чужие»? С Сигурни Уивер? Там в телах людей развивались инопланетные твари, а затем вылезали наружу и убивали своих, с позволения сказать, родителей. Вот так же поступает и раковая опухоль. Знаете, Марина, я двадцать с лишним лет сражаюсь с подобной опухолью, я видел ее так часто, что это уже невозможно сосчитать, я знаю о ней настолько много, что смело могу утверждать: раковая опухоль – это отдельный, обладающий примитивным сознанием организм, которому во что бы то ни стало надо жрать, жрать и жрать. Весь смысл его недолгой жизни в теле человека – это поддержание собственного существования и больше, уверяю вас, у него нет никаких интересов. Примитивный эгоизм, как бывает у людей: сам сдохну, зато других помучаю, – невесело усмехнулся Грицай и продолжил: – Как это ни прискорбно, но ваша опухоль, а она, повторяю, уже есть и с каждым днем всё увеличивается, – он закашлялся, но ненадолго и закончил: – Так вот ваша опухоль хочет погубить вас как можно быстрей.
Марине стало плохо, она побледнела и потеряла бы сознание, но доктор пришел на помощь, дал успокоительное, положил на диван в своем кабинете, сунул под голову подушку-«думку», на которой сам любил коротать время между изнурительными часами, проведенными в операционной, подставил стул, сел рядом, взял пальцами за запястье, высчитывая пульс, и всё приговаривал:
– Ничего, ничего, не стоит так убиваться. Вы обратились по адресу, форма заболевания у вас пока что обратимая, вылечим, сделаем операцию, поставим вас на ноги, и будете жить-поживать.
– А дети? – всхлипнула Марина. – Доктор, мне двадцать шесть лет, я еще так молода, а вы «операция». Скажите, а дети будут после этой операции?
Грицай уже не раз оказывался в подобных ситуациях, когда пациенткам приходилось говорить ужасную правду. Он предпочитал не лгать, но всякий раз страшно мучался, когда приходилось озвучить очередной несчастной приговор судьбы. Если священник – посредник между Богом и прихожанином своей церкви, то врач – посредник между Богом и своим пациентом.
– Я лишь могу гарантировать, что сохраню вам жизнь, – насупившись, ответил Грицай, снял очки, извлек из бокового кармана мягкую замшевую тряпицу и принялся тщательно протирать линзы. – Дети, вы сказали? Марина, дорогая, дети – это не столь большая проблема. Вы только посмотрите, сколько детей остается сейчас в родильных домах! Ведь им тоже нужны родители. Усыновите, удочерите какого-нибудь славного мальчика или девочку – и всё у вас будет замечательно. Бог любит тех, кто берет на воспитание детей, – тихо закончил он.
– Чужих детей, доктор! Чужих, вы понимаете, чужих! – Марина едва говорила сквозь рыдания. – А я хотела своих, от любимого человека. Он теперь меня бросит, если узнает...
– Ну, зачем же вы так? – Грицай утешительно потрепал ее по руке. – Если он вас действительно любит, то не бросит. – Тут голос его предательски дрогнул, и профессор, смутившись, поспешил вновь закашляться, пытаясь скрыть свою неуверенность. Слишком много раз он сталкивался с обратной ситуацией, когда больных бросали на произвол судьбы самые, казалось бы, близкие люди. Предательство и подлость людская – вот с чем приходилось иметь дело профессору Грицаю помимо той страшной болезни, на путь борьбы с которой он сознательно встал когда-то, поступив в медицинский институт. Наблюдение за человеческими пороками, низостью, сильнейшими страданиями не прошли для Анатолия Грицая даром. В сорок лет на голове его не осталось ни единого черного волоска. Когда-то брюнет от рождения, теперь был Грицай седым, словно глубокий старик, и давным-давно разучился искренне улыбаться и радоваться. Сам про себя он невесело шутил, что продал собственный смех еще в детском возрасте, словно Тим Талер. Только тому мальчишке из сказки его смех удалось возвратить, а вот покупатель смеха Толи Грицая скрылся в неизвестном направлении и сидит теперь небось где-нибудь на старых, пропитанных кровью веков развалинах и заливисто хохочет в свое удовольствие, шелестя черными крыльями. Этот крылатый покупатель – большой обманщик и всегда норовит что-нибудь выменять у человека: смех ли, счастье ли, саму душу в обмен на сиюминутное, зыбкое, ненастоящее. Он награждает успехом в быстротечной жизни, срок которой для него – ничто, а взамен обрезает нить бессмертной жизни души. Вот он каков, этот крылатый пересмешник, так заливисто и зло смеющийся за счет людей, почитаемых им за ничтожных муравьев.
– Господи, за что мне это? – Марину душили слезы. – Что и кому я сделала плохого? Что за жизнь у меня теперь будет? Жизнь инвалида, калеки!
– Всё будет хорошо... – попытался было подбодрить ее профессор, но она отбросила его руку, порывисто вскочила с дивана, одернула юбку, схватила сумочку.
– К чёрту вашу операцию! К чёрту такую жизнь! Лучше никакой, чем влачить жалкое существование. Раз жизнь обошлась со мной так, то где в этой жизни добро? Где справедливость? Где милосердие?
Грицай вспомнил, что у него сегодня еще две трудные операции, ему стало грустно, и в ответ на ее истерику он только пожал плечами.
– В таком случае прощайте, – она протянула ему руку, – спасибо вам.
– За что же? – Он развел руками. – Вы не даете мне шанса вам помочь. У нас квоты, огромная очередь желающих попасть сюда, а я положил бы вас безо всякой очереди, и мне не нужно от вас денег. Поймите вы, я человек, и мне больно видеть, как такая молодая, прекрасная женщина выбирает неверный путь, отвергает мою помощь. Ведь вы умрете, Марина. Вы понимаете это? Вы молоды, рак у молодых протекает очень быстро, уже через месяц, а возможно, и раньше, вы не сможете самостоятельно передвигаться, начнете, извините, что вынужден это говорить, ходить под себя, а потом всё, конец, – он сокрушенно вздохнул, умоляюще посмотрел на нее и попросил: – Я вас умоляю, не уходите. Подарите себе жизнь.
Марина с непреклонным видом покачала головой.
– Нет, я сильная женщина. Я женщина, слышите вы? Я люблю секс, люблю нравиться, хочу детей, а если гадкий, подлый Господь Бог решил меня всего этого лишить, я уйду из жизни такой, какая я сейчас, то есть не тронутая гнилью. Спасибо вам, дорогой доктор, за заботу и попытку исправить мою линию жизни. Но эту линию прочертили не мы с вами, увы.
С этими словами Марина развернулась и навсегда покинула его кабинет и страшную, кажущуюся издалека черной башню онкоцентра, храм скорбей людских, юдоль отчаянья и мужества немногих смельчаков перед лицом своей болезни. Она вышла с прямой спиной и в твердой уверенности сегодня же свести счеты с жизнью. Осталось лишь выбрать способ.
Но солнце продолжало светить и греть, небо было голубым, а трава изумрудной, и за оградой онкоцентра кипела прежняя, пусть суетливая, пусть проблемная, но всё же такая прекрасная жизнь. Сновали туда-сюда автомобили, куда-то спешили прохожие, маленькая девочка вдруг подбежала к Марине и, задрав головку, задорно ей улыбнулась.
«И всего этого меня лишили», – горестно подумала Марина, чувствуя, как поднимается в ее душе нехорошая, злая волна. Она было хотела погладить девочку по голове, протянула руку, но послышался окрик ее матери: «Оля, а ну быстро вернись ко мне!» – и Марина отдернула ладонь, словно обожглась. Волна накрыла ее с головой.
– Ненавижу, – стиснув зубы прошептала она, – всё, всех, весь белый свет. Людей ненавижу за то, что живут, за то, что у них есть будущее, есть такие вот маленькие девочки, а я так хотела дочку!
Она подошла к тому месту, где оставила машину, но той нигде не было. Всё так же стояли припаркованные автомобили, но небольшой промежуток между ними, в который она так ловко втиснула «Suzuki», пустовал. Лишь большой черный ворон прогуливался вразвалку по траве. Заметив приближение Марины, он беззвучно взлетел и сел на ограду, за которой была расположена черная башня.
Мужичонка всё ещё сидел в своем автомобиле и дрянненько ухмылялся, словно знал что-то и его распирало от этой, пусть и ничтожной, обманчивой власти над озадаченной женщиной. «Ты не знаешь, где твоя машина, а я вот знаю, но тебе не скажу, еще чего. Попляши-ка ты теперь, ха-ха». Она остановилась, растерянно посмотрела на пустое место, на примятую колесами ее автомобиля газонную траву. Этого еще не хватало, угнали! «Ну и пусть, – подумалось ей тут же. – Какая теперь разница?»
– Эй, дэвюшка! – Услышала она незнакомый голос и обернулась. Какой-то человек, с виду азербайджанец, сидевший на корточках прямо на тротуаре, поманил ее пальцем. – Падайды на сэкунду.
– Пошел ты, – равнодушно ответила Марина.
– Зачэм «пашол»? – Он обиженно выпятил нижнюю губу. – Я пра машын твой хатэл тэбэ сиказать, а ты «пашол». Ну и иды сама, куда хочэшь.
Марина медленно подошла.
– Ну? И где моя машина?
– Эвакуашка забрал, на штрафстаянка отвез. Магу памочь вернуть, – весело поглядывая на нее снизу вверх, поведал предприимчивый азербайджанец и прищелкнул языком.
– Ишь ты, ничью не забрали, только мою уволокли. Далась она им, – немного отвлекшись от основной проблемы, невесело заметила Марина. – Кому это только надо было ради одной машины эвакуатор гонять?
– Э, – азербайджанец со значением поднял указательный палец. – Вон выдышь, мужык сыдит в той машына? Я тэбэ килянусь, эта он эвакуашку вызвал. Он еще выхадыл, кагда тот падъехал, савэты давал, как лучшэ грузыт, суетилса вакруг, гаишныку всё руки жал. Может, знакомые его, а можэт, он сам гаишнык, а можэт, у нэво мама гаишнык, я нэ знаю, – дернул головой азербайджанец. – Я за эвакуашкой езжу па Масква, патом вот памагаю машынка вэрнуть. Недорага, четыре тысси всево. Быстра будэт, килянусь тэбэ. Мой машина садысь, туда паедэм, всё на мэсте рэшим.
– Говоришь, тот мужик в машине? – прищурилась Марина, глядя в сторону мужичонки, а тот демонстративно прикрылся газеткой, вроде что-то интересное там нашел.
– Канэшна, – кивнул азербайджанец и улыбнулся, продемонстрировав прекрасные белоснежные зубы. – Так тэбэ памочь?
С Мариной вдруг случилось то, чего никогда не случалось прежде. Волна злобы, было отступившая, вернулась вновь, и уже не волна то была, а настоящий вал ярости. Марина ощутила в себе небывалую, нечеловеческую, огромную силу. Ей показалось, что стоит ей захотеть, и она одним только взглядом сможет испепелить всё, что ей заблагорассудится, будь то живое или неживое, малое или большое. Она как будто вышла из берегов своего тела, она чувствовала себя огромной и могучей, словно гора. И вот в какой-то миг она увидела себя со стороны! Словно кто-то вытолкнул ее из ее же собственного тела и заставил смотреть, что этот кто-то в нем вытворяет!
Азербайджанец, до того снисходительно поглядывавший на «белый лахушный телка», внезапно ощутил ужас такой силы, что его словно ветром сдуло. Вместо симпатичной девушки ему пригрезилась огромного роста злобная, костлявая ведьма с глазами, в которых полыхало мертвое, черное пламя. Ужасный оскал ее рта открывал длинные клыки, между которыми мелькал по-змеиному раздвоенный фиолетово-черный язык. Костлявые руки, обтянутые серой шелушащейся кожей, заканчивались длинными, когтистыми пальцами. Под лохмотьями болталась иссохшая, сморщенная грудь с язвами на месте сосков. На голове – космы спутанных седых волос, скозь которые просвечивала изъязвленная кожа черепа. В правой руке держала она окровавленный серп, в левой – чью-то свежеотрубленную голову, со среза которой падали наземь капли крови. Лицо ведьмы выражало дикую ярость. Прямо из земли, повсюду, вокруг до полусмерти напуганного человечка, стали выползать мокрицы, черви, змеи, которые громким шипением приветствовали свою повелительницу Мару!
Издав пронзительный вопль, ловкач, греющий руки на нежелании жертв эвакуатора тратить драгоценное время на долгую процедуру возвращения автомобиля со штрафстоянки, помчался прочь так быстро, что у себя на родине мог бы, наверное, выиграть первенство страны в любом из беговых видов спорта, в том числе в беге с барьерами: по дороге он лихо перемахнул несколько луж и прижатый к обочине мотоцикл.
Не обращая на трусишку внимания, Марина пошла прямо на автомобиль мужичонки-наводчика. Он был фискалом, то есть внештатным сотрудником милиции, а проще говоря, стукачом-любителем со врожденной потребностью в анонимном доносительстве. Женщины его не любили, и он ненавидел их, называя «самками», ненавидел целый свет за собственную ущербность, а еще он занимался извозом, вот уже не первый час поджидая какого-нибудь простака, согласного отвалить тысчонку-другую за поездку в нужный конец. Он знал, где стоять. Он давно приметил, что из онкоцентра порой выходят люди, получившие дурные известия о своем здоровье и переставшие, подобно Марине, интересоваться стоимостью жизни, столь печальным образом для них укоротившейся. Им хотелось как можно скорее оказаться подальше от башни ужаса, и с них, с таких, можно было драть, не торгуясь. Пожива на чужом горе была смыслом немудреного бизнеса этого человечка.
Поглядев поверх своей газеты, он увидел идущую к нему давешнюю «самку» и почувствовал себя немного не в своей тарелке. Тут же сам себя успокоил: «Еще я бабу, что ли, пугаться стану?» Стекла в его машине были опущены, и Марина, вернее, некое существо в ней, опершись на рамку двери, беспрепятственно просунула голову в салон, пропахший кислым потом и табаком.
– Чего? Желаете до спецстоянки? – быстро нашелся мужичонка. – Полторы тысячи – и поехали.
– Это ты, червяк, мою машину на эвакуатор грузил? Ты его вызвал? – хрипло спросила Марина.
– Но, но! Не больно тут лайся-то! – резким фальцетом вскричал напуганный мужичонка. – Какой еще эвакуатор? Ты бред-то не неси тут. Ишь лается! Пошла вон, стерва неподмытая!
– Сердце твое, что бьется в тепле, стань камнем посреди вод замерзшей реки, – низким, страшным голосом проговорило существо, живущее в девушке, и Марина сама не понимала, как это у нее получается: быть вне своего тела, смотреть на себя со стороны и одновременно в глубь себя, как в бездонный колодец или в пруд с черной водой и топкими берегами, – да будет тако, да свершится. Уйдешь в Навь темную, в глубь, в самый ил, в топь непролазную, там увязнешь и не вернешься более в Явь, червь ты прклятый.
Мужичонка хотел было что-то сказать, что-то особенно гадкое, но брань застряла у него в глотке. В груди полыхнуло нестерпимым жаром, тысячи копий вонзились в ребра, мелькнула на угасающем экране сознания ослепительная белая молния, и не стало больше стукача, извозчика, поганого человечка. Помер в один миг, да так и остался сидеть с открытыми глазами, с застывшим в изумленье лицом. А Марина моментально вернулась в себя, вновь обрела возможность смотреть на мир своими глазами и, точно проснувшись, вздрогнула, провела рукой вдоль лба, словно отгоняя последние остатки сна, и, не глядя на содеянное, побрела в сторону автобусной остановки.
2
Прошло несколько дней. Автомобиль она так и не забрала, и он где-то пылился без дела, облепленный желтыми полосками с надписью «спецстоянка». Она, не торгуясь, продала свою, доставшуюся в наследство от родителей, квартиру. Марина была очень поздним ребенком, она появилась на свет, когда матери ее исполнилось сорок два, а отцу – пятьдесят четыре года! У них до ее рождения были дети, но однажды, летом, в пионерском лагере, с ними произошло страшное: двух девочек-близняшек нашли в рощице, в трех верстах от лагеря. Они лежали в обнимку, без одежды... На суде выродок, который это сотворил – из местных, деревенский, пытался оправдать свой поступок тем, что его «обидело обчество». Ему тогда дали высшую меру. В те времена за такое еще расстреливали, не то что нынче, когда с подобными уродами нянчатся присяжные, выслушивая их кураж на суде и определяя неоправданно мягкое наказание. Марина стала сиротой, но к тому времени уже хорошо стояла на ногах: приличное образование, прекрасная работа, замечательный жених. Еще неделю назад ей нечего было опасаться за свое будущее. Еще за семь дней до этого у нее были планы, она готовилась затеять ремонт, сделать перепланировку, перебравшись на это время жить к Алексею, но... Вместо этого, получив деньги за квартиру, она перевела их на счет онкоцентра и окончательно решила покончить жизнь самоубийством, вот только способ никак не могла выбрать.
В тот день, когда жилья у нее больше не стало, она весь день каталась то на трамвае, то на троллейбусе, то на автобусе. Вспомнила, что в детстве очень любила вот так же путешествовать с папой, и решила почти символично, перед своим добровольным уходом вспомнить лучшее и беззаботнейшее время жизни – детство. Прокатавшись целый день, она попала в незнакомый ей район Москвы.
Марина доехала до конца маршрута, вышла из пустого автобуса, беспомощно оглянулась по сторонам. Было совершенно непонятно, что ей делать дальше. После небывалой волны, нахлынувшей на нее тогда, у башни, и больше не повторявшейся, сил почти не осталось, разум едва тлел, поддерживая лишь самые необходимые функции тела. Марина побрела куда глаза глядят. Зашла в какой-то двор и остановилась, поскольку не могла понять, куда теперь идти. Она беспомощно оглянулась по сторонам: ничего особенного. Спальный район, панельные, местами облезлые от времени дома. Алкаши-гопники на лавочке пили пиво, с интересом ее разглядывали. Один было встал, подбоченился, открыл рот, но ничего так и не сказал. Вместо этого медленно стащил с головы бейсболку, смущенно покашлял в кулак, сел обратно. Компания притихла, в сторону Марины больше никто из них ни разу даже не обернулся. Помимо шпаны и бездельников была во дворе также компания бабок, мирно плетущих кружево сплетен на коклюшках своих вострых, несмотря на возраст, язычков, и молодые мамаши с колясками. Их дети мирно спали, и мамаши судачили о своем. Марина решила спросить у них дорогу к метро, но стоило ей подойти ближе, как оба младенца немедленно проснулись и закатили такой ор и крик, что обе мамаши в панике принялись их укачивать, сотрясая ручки колясок. Это не помогло. Тогда детей развезли по домам, и Марина окончательно лишилась надежды на помощь в выборе дальнейшего маршрута, ибо к бабкам она не пошла бы ни за что на свете. День клонился к вечеру, солнце уже лениво готовилось переместиться в Америку и немного посветить там, а Марина всё никак не могла выбрать способ своего ухода.
«Может, выйти на шоссе – и под машину? – с усталой отрешенностью думала она. – Нет, не подходит. Еще, чего доброго, собьет не насмерть, отвезут в больницу – это будет настоящим кошмаром. А как тогда? Может, забраться в подъезд, подняться на последний этаж – и с крыши?» – Она поежилась: с детства боялась высоты. Вот уж странно. Решиться на такое дело, а думать о страхе перед предметами, кажущимися такими мелкими с высоты птичьего полета. Что же остается? Электрического тока в наличии нет, ванны, наполненной теплой водой, и лезвия, чтобы в этой воде вскрыть себе вены и просто уснуть, – нет. Да что там ванны: веревки и куска мыла – и тех нету!
«Дура ты, Марина, – усмехнулась она, – собралась в мир иной, а не знаешь ни номера платформы, ни времени отправления поезда, и билета у тебя нет. Стоп! Ну конечно! Под поезд, как это сделала Анна Каренина! Больше и думать нечего».
Она вскочила и бросилась прочь со двора, выбежала на шоссе, подняла руку, остановила какую-то потрепанную «Ладу».
– На три вокзала, пожалуйста, – попросила у приличного с виду мужика под пятьдесят в толстых «профессорских» очках.
– Пятьсот, – меланхолично ответил тот.
– У меня нет денег, – честно призналась Марина. – У меня рак.
– Мне-то какое дело? – скривился он. – Мне что теперь, благотворительностью заниматься? А зачем на три вокзала? Быстро заработать?
– Простите, я в вас ошиблась, – тихо ответила Марина и аккуратно закрыла дверь его автомобиля, отошла в сторонку, мужик покачал головой, крякнул и тронул с места. Проехал метров пятьдесят, а потом Марина увидела, как сначала загорелись стоп-сигналы, а потом красные огни сменились на желтые и, подвывая задним ходом, машина вернулась. Мужик вышел, обошел зачем-то вокруг, критически посмотрел на капот и, стараясь не глядеть в сторону девушки, с досадой произнес:
– Садитесь. Не нужно мне ваших денег. Если врете, вам же хуже.
– Такими вещами не шутят. Спасибо, что вы вернулись. Вы настоящий человек, – поблагодарила его Марина, а мужик только рукой махнул и всю дорогу молчал, словно исполнял повинность, везя ее. У Казанского вокзала остановился.
– Приехали. Выходите.
– Спасибо. Будьте счастливы.
– Да какое там? – Он потянулся, закрыл за ней дверь и быстро растворился на дороге. Спустя час он подобрал компанию каких-то обкуренных и очень веселых молодых людей, которые, перебивая друг друга и непрестанно хихикая, попросили отвезти их в Чертаново. После того как он довез их и они, расплатившись, вышли, мужик в роговых очках почувствовал усталость и решил поехать домой, а перед этим поставить машину в «ракушку». Уже возле дома он обратил внимание, что на заднем сиденье лежит маленькая сумочка, верно, забытая одним из юнцов.
– Ах ты, – выругался мужик, бывший когда-то старшим научным сотрудником в одном из советских НИИ, а теперь кое-как сводивший концы с концами и давно растерявший свою интеллигентность, наблюдая за временами и нравами, – теперь еще и в ментуру тащись, сдавайнайденные документы. Ну-ка, что там?
Там, то есть в сумочке, никаких документов не оказалось. Зато в ней, плотно утрамбованные, теснились пачки пятисотенных евро. Юнцы торговали дурью и только что получили за товар, спохватились не сразу, а потом всё никак не могли вспомнить, как же выглядел тот, кто их подвез. Вроде в очках, а вроде и нет. Вроде как старый, а может, и нестарый. А уж номера его машины никто из них тем более не вспомнил. Бывший доцент, недолго думая, уехал из Москвы куда подальше и где-то в провинции купил домишко и занялся крестьянским трудом, о чем мечтал с самого детства. Он начал регулярно посещать церковь и каждый раз молился за здоровье той, больной раком девушки, сожалея, что так и не узнал ее имени.
А Марина, очутившись у Казанского вокзала, уже хотела войти внутрь, но возле самых дверей остановилась, как вкопанная.
– Эй, не задерживай! – прикрикнул кто-то, но она и внимания не обратила на эту привокзальную грубость. В голове ее вдруг послышался, всё нарастая, чудесный, хрустальный гитарный перезвон. Он словно «входил» со стороны затылка, он тянул ее к себе, не давая сделать ни шагу. Марина, ведомая гитарным зовом, развернулась, прошла немного вперед, спустилась в длинный подземный переход и, выбравшись наружу, по другую сторону Комсомольской площади, замерла в нерешительности, не сразу сообразив, откуда зовет ее чарующая гитара, с какого из двух вокзалов. Она было подалась к Ленинградскому, но мелодия сделалась тише, стала нечеткой, словно попали в радиоэфир докучливые помехи. Тогда она пошла в сторону Ярославского вокзала, и гитара в ее голове сразу зазвенела чистым, восхитительным звуком. Послышались слова песни, Марина даже дышать стала реже, боясь пропустить хотя бы звук:
- Нас книги обманут,
- А люди не вспомнят,
- Последняя битва сорвет голоса.
- Стараться не стану —
- Ничем не наполнит
- Пустая молитва пустые глаза.
Дивный голос. Пела женщина. Пела чисто и хорошо. Пронзительно пела. Голос звучал всё громче, и Марина всё шла на этот голос, оглядываясь по сторонам, чувствуя, что вот-вот – и увидит она чудесную певунью.
- А ты уходи —
- И чем дальше, тем лучше!
- Нет права тебе
- Обернуться назад.
- И ты не следи,
- Как, цепляясь за тучи,
- Дорогой Небес
- Поднимается Ад.
И вот на перроне четвертого пути она наконец увидела ту, чей голос почуяла, ибо услышать его на таком расстоянии было невозможно. Это была девушка с очень бледной кожей, одетая в длинную хламиду ниже колен и в «Гриндерсы» на серьезной «танковой» подошве. Ее цвета воронова крыла длинные волосы были перехвачены на лбу кожаным ремешком, и больше не было на ней никаких украшений, если не считать бус из звериных зубов и клыков, мерно вздымавшихся на ее неожиданно полной груди всякий раз, когда девушка набирала в легкие побольше воздуха перед очередным куплетом.
- Нас Дьявол покинет,
- И Бог отвернется,
- Сломается хрупко бессильная сталь,
- И Время застынет,
- И кто-то вернется,
- Затем, чтоб найти на пороге Грааль.
- В молчании дней
- Сонной жизни кумиры
- Уходят стремительной
- Горной рекой;
- Мы будем сильней
- За границами мира —
- Мы пленом земным
- Заслужили покой.
Была она не одна, а в составе компании, в которой Марина насчитала шестерых мужчин, а еще один держался особняком, сидя на здоровенном рюкзаке в паре метров от остальных. Нетрудно понять, что этот с остальными одного поля ягода, хотя бы и по одежде. На всех просторные одеяния, как на девушке, но то были рубахи, с вышивкой по линии ворота и перехваченные в талиях ремнями. Штаны спортивного кроя, заправлены в такие же, что и у девушки, высокие, удобные берцы. Люди они были все разные, если брать во внимание цвет растительности на лицах: бороды густые и не очень, волосы по большей части русые и черные. Длинные почти у всех и перехвачены вдоль лба плетеным ремешком или простой бечевкой. А что до отдельно сидевшего, то весь его совершенно гладкий, выбритый череп украшала престранная татуировка: то была змея, чей хвост, начинаясь в точке темени, ровной спиралью обхватывал голову. Змея доходила до линии лба и заканчивалась страшной, оскаленной гадючьей пастью с острейшими зубами, раздвоенным языком и рубиново-красными глазами, помещаясь у этого человека прямо на затылке. Когда он поворачивался, то гадюка (если это была именно она, Марина не разбиралась в видах змей) поворачивалась вместе с ним, как бы предупреждая, что с ее хозяином шутки могут быть очень плохи. Его борода была седой, густой, окладистой. Он привлек особое внимание Марины тем, что выглядел как-то уж особенно невероятно не только из-за своей татуировки. Лицо у него было как будто молодое, но лоб и щеки изрезали морщины, а веки наполовину прикрывали большие серые глаза под кустистыми седыми бровями. Именно это несоответствие между ощущением молодости, исходившей от него, и явно солидным возрастом искренне поразило Марину. Лишь до неприличия внимательно (она подошла к нему вплотную) всмотревшись в его лицо, Марина поняла причину этой аномалии: его взгляд был взглядом молодого, цветущего человека лет семнадцати: задорный, веселый. Назвать его добрым? Пожалуй, хотя всё же нет. Как угодно, но не было доброты в его полузакрытых глазах. Его руки неподвижно лежали на коленях, он устремил взгляд в одну точку, и точка эта была для него словно нарисована на лбу Марины, прямо над переносицей. С трудом отведя взгляд от его необыкновенных глаз, Марина обвела взглядом тех, других. Занятные люди. Похожи на участников исторического клуба, собравшихся выехать на природу поиграть в ролевые игры. Их таких много сейчас. Бегают по лесам, вооруженные холодным оружием, одетые в кольчуги. Лупцуют друг друга мечами, поют странные песни: толкиенисты, тевтоны, варвары... Всех и не перечесть. «Постою рядом, послушаю песню, – решила Марина, – она словно отличный вариант отходной молитвы, и в ней много общего с моим нынешним состоянием души и тела. Послушаю, а потом можно и в электричку, остановку-две от Москвы, а там лягу на рельсы – и конец».
- Протянуты в Вечность
- Вечерние тени,
- Дневная обида предсмертно нежна;
- Фальшивая ценность
- Пустых откровений
- Для всех очевидна и этим смешна.
- Не видно лица
- Неизбежности жуткой,
- Где пламя ревет
- И бессильна вода;
- Душа в небеса
- Улетает голубкой —
- Она не умрет.
- Не умрет никогда.
«Не умрет никогда. Что ж, это обнадеживает. Можно воспринять это, как счастливый знак. Ах, как же я надеюсь, что смерти нет вовсе! Что душа моя бессмертна и скоро она вновь возродится в чьем-нибудь теле, хотя попы и говорят, что так не бывает, да только мне совсем не хочется им верить», – Марина решила идти к электричкам. Всё это время она держалась от компании поющей девушки на расстоянии двух десятков шагов, а теперь путь ее лежал и вовсе мимо них: обойти этих людей ей никак бы не удалось, да она и не думала искать другую дорогу, втайне надеясь, что перерыва между песнями дивная певунья делать не станет, затянет новую, и тогда она еще услышит, хоть немного, напоследок. Однако всё пошло вовсе уж странно. Стоило ей поравняться с сидящими, облаченными в странные одежды людьми, как между ними возникла непонятная суета, компания сжалась, сомкнулась, словно приготовилась к нападению, и сразу перестала напоминать просто группу мирно слушающих музыку ряженых и безобидных любителей фэнтэзи. Теперь это был настоящий боевой отряд, и каждый из них, включая девушку, отложившую свою гитару, смотрел на Марину с настороженностью, в которой к тому же чувствовался неприкрытый страх. Заранее проигрышная для воина позиция, открывающая его неопытность перед противником. Нельзя обнаруживать свое непонимание врага, это глупое и примитивное поведение на уровне животного, но никак не человека разумного. Марина поняла, что именно она причина такой их реакции, и если раньше это ввело бы ее в состояние паники («Со мной что-то не так! Как я выгляжу?!»), заставило бы броситься к зеркалу, то теперь она отнеслась к этому с полнейшим безразличием: я уже почти не здесь, я почти дух, я им чужая, вот и взвились. Пойте, ребята, вам жить да жить, а я мимо пройду, и вы меня через пять минут уже и не вспомните.
Тот, кто сидел отдельно от остальных, этот молодой старик с татуированной, обритой головой, медленно встал. Можно было бы сказать, что встал он величественно, словно очень важная, знающая свое высокое место в обществе особа. В это время Марина уже отошла от компании на несколько метров, но его голос: мощный, низкий, словно идущий из колодезной трубы, заставил ее замереть.
– Мара-Мара-Мара-Ма, Мати-Мара-Мара-Ма, – заговорил он, и вслед ему послушно завторили те, что мгновение назад готовы были агрессивно отогнать Марину, приблизься она еще хоть на шаг. – Гой-Мара-Мара-Ма, Черная Мати-Ма, Владычица Мара-Мати-Ма. Майя, Морока, Маета, прииде к нам, Мать-Мара, повелевай нами, Мать-Мара, милостива будь к нам, Мара-Мати-Ма...
Марина не могла пошевелиться, ноги отказывались слушаться. Помимо напавшей обездвиженности в ней началось то же, что и тогда, возле онкоцентра, когда неведомая прежде волна, возникшая в ней, уничтожила того подлого человечишку, вложив в уста Марины колдовские слова, наделив ее силой, обдав волной чистой, огненной ярости. О том случае Марина вспоминала, словно о сне. Она и верила в то, что так случилось, и не верила. У нее прежде никогда не было галлюцинаций, видений, а это никак не походило на видение. И доказательством тому, что всё произошедшее тогда действительно случилось наяву, стало вновь посетившее ее ощущение наполнения невероятной силой, словно кто-то невидимый вошел в нее, напитал своей мощью, своей здоровой жизненной силой. И то, что и тогда, и теперь появилось в ней, не было вполне человеческим, нельзя было это ощущение разложить на известные человеческому разуму эмоции. Да, то была ярость, злоба, но не такая, как возникает у людей по отношению друг к другу или к чему-нибудь, происходящему помимо их воли. В ярости этой чувствовалась душевная боль, тоска, отголосок давней неразделенной любви, горечь утраты, опыт женщины, прошедшей сквозь многие обиды и разочарования, многое потерявшей, но многое и получившей взамен, даже, пожалуй, не просто получившей, а взявшей это с применением силы, обретшей необыкновенный дар разрушать и создавать, рожать и умертвлять, дарить надежду путнику и обманывать его, выдавая за путевой маяк болотный огонь над зыбкой трясиной. Всё это невероятно сложное, многогранное ощущение в Марине было окружено атмосферой холодного, уверенного спокойствия. Ощущение абсолютной защиты от любой опасности и (теперь-то наконец она смогла это понять, вычленить из всего многообразия наполнившего ее чувства) ощущение абсолютного, нечеловеческого здоровья. Ее тело показалось ей железным, безотказным механизмом, срастившимся с разумом, наделенным способностью любить и ненавидеть.
По инерции она всё еще хотела сесть на электричку, но уже начинала понимать, что вот прямо сейчас, на этом самом месте, происходит с ней нечто такое, что никакими известными законами природы объяснить невозможно. Что там, совсем рядом, за ее спиной, возвещает ей о ее новом рождении хор незнакомых, странных людей, невесть как здесь оказавшихся. Впрочем, нет, это как раз вполне объяснимо. Просто они ждут свой поезд. Но кто они такие? Что за странные слова в их песне? Да и песня ли это? Скорее молитва...
Она ощутила на своем левом плече тяжесть чьей-то руки. Ее плавно развернули. Это был тот самый человек с обритой головой. Теперь она смогла рассмотреть его более подробно: был он огромного роста, хорошо за два метра, когда сидел, не было так заметно, что это настоящий гигант. При этом не было в нем грузности, неуклюжести. Очень строен, тело под вышитой рубахой угадывалось сильное, быстрое. Марина едва не уперлась лбом в его широкую грудь и смогла как следует рассмотреть вышивку, идущую вдоль ворота: бесконечный и причудливый орнамент из каких-то словно бы кос, выходящих своими рукоятями из одного центра и сливавшихся в одном из общих лезвий, продолжая таким образом узор.
– Мара-Мать, – повторил в который уже раз великан и опустился перед Мариной на одно колено, – по воле волохатого Велеса, что правит небесной лодьей, на исходе своем души из Яви в Правь перевозящей и на прибытке отбеленные души обратно в Явь возвращающей, явилась ты нам в трудное время, в год последний Кощного века, когда лишь те, кто идет путями родовыми, Десным и Шуйным (здесь он зачем-то три раза плюнул через правое, именно правое плечо, и все остальные проделали то же самое), спасены будут от Яри Чернобога, от цепей своих ныне свободного. Прочие же уйдут в Навь, и застонает мост Калинов, над рекой Смородиной переброшенный, от великого числа душ, до срока своего из жизни земной взятых. Будь же с нами, Темная Мать, не оставь чад своих верных, укажи нам путь тайный, во мраке, дай сделать, как заповедано в древних родовых наказах, когда Земля очистится и не останется на ней никого, кроме идущих путем рода, тобой, Черная Владычица, указанным.
– Но я... Я только человек, – пересиливая желание сказать нечто совершенно иное, отозвалась Марина. – И я смертельно больна. Вряд ли я смогу вам помочь. Мне жить осталось совсем мало. Так что, увы. Наверное, вы ошиблись во мне. Я, пожалуй, пойду...
– Навислав, – обратился гигант к одному из компании, – дай ей выпить бузинного хмеля.
– Пей, – молодой, с сильно выступающим кадыком, похожий на системного администратора худощавый Навислав протянул Марине обычную с виду бутылочку из-под газировки, полулитровую, наполненную черным, густым напитком. Подал он бутылку закрытой, Марина несмело приняла ее из рук Навислава, невольно коснувшись его пальцев, холодных и влажных. Бутылка была едва теплой, но по мере того как Марина отвинчивала крышку, становилась всё горячей, и под конец, когда открылось горлышко, Марина чуть не выронила бутылку, таким горячим сделалось ее содержимое. Девушка ощутила сильнейший запах прелой лесной чащи, сырой, подгнивающей коры, застоявшегося болотного газа. Запах этот невероятно взбодрил, прочистил носовые пазухи, и сразу стало очень легко дышать, и на сердце сделалось радостно. Если в самом начале Марина с ужасом думала, что ей придется пить неизвестно что, то теперь всё ее естество сосредоточилось на желании попробовать этот «бузинный хмель», кипящее в ее руках зелье. Не сомневаясь более ни в чем и ничего не страшась, она поднесла горлышко бутылки к губам и сделала первый глоток.
Обжигая ей нёбо, кипящий настой забродившей бузины устремился в желудок и оттуда мгновенно всосался в кровь. По всему ее телу прошла сильнейшая дрожь, но не от озноба, а словно от внутреннего ожога каждой клетки тела в отдельности. Чудесное питье заставило кровь кипеть, ускорило работу сердца до невероятного количества ударов, а кровяное давление поднялось до немыслимой высоты! Обычный человек никогда бы не смог выдержать то, что перенесла Марина на ногах, благодаря присутствию в ней незримой и грозной силы, избравшей ее тело своим пристанищем. Температура тела Марины сильно зашкалила за максимальный предел для человека в сорок два градуса, при котором кровь сворачивается и артерию закупоривает тромб, свет померк в ее газах, отключилось сознание. Тело ее сохраняло свою подвижность по воле вселившегося в него потустороннего разума.
Сама Мара, та, что владычествует в смерти, Черная Богиня, супруга Кощного Бога, рогатого Велеса, серпом подрезающая колосья людских жизней, Мара, Навья Богиня, присутствие которой так сильно ощущается на кладбищах, в непролазных чащобах и, конечно же, там, где встречаются во множестве людские страдания и болезни, избрав момент, когда гнев и ярость отворили ворота Марининой души, вошла в нее, обжилась и осталась, сделав ее тело своим домом. Дом требовал основательного ремонта, тело болело смертельным недугом. Сила Черной Богини привела Марину к членам московской общины родноверов Шуйного пути, ожидавшим поезда «Москва – Красноярск», сила ее донесла до Марины слова песни чудесной певуньи, сила Мары проявила себя в певунье, и Марину увидел Велеслав – Марин жрец с голой змеиной головой и ведун, вмиг узревший, кто стоит пред ним, и преклонивший колена перед нею, Владычицей, которой его предки служили последнюю тысячу лет, и род его пребывал наравне с историей русской, начиная от Крещения Руси, обреченный на тайное служение вплоть до окончательной победы Чернобога и Мары в Кощный век последнего заката человечества. Именно здесь начинается наша история, страшная и прекрасная, та, что поведает о многом, что до того было сокрыто и являлось лишь избранным вещунам и ведуньям. История о любви и колдовском знании, о неведомых мирах и бездонной пропасти зла, о величии добра и силе любви. О многом, что живет возле нас, нами незамечаемое. О том, чего никто и никогда не видел. Начнем же, преклонившись пред тем, во что так хочется верить. Пред Белым Светом.
Глава 3
Видение о Черной Богине – Ожившее тату – Проклятые язычники – Капитан – Холодная река.
1
Марина очнулась от того, что кто-то гладил ее по лбу, щекотал по шее, нежно, будто котенка. Открыла глаза – показалось, что юркнул кто-то совсем маленький в укромный уголок, и смешок его услышала она: тонкий, словно сосулька на ветру тренькнула в солнечный морозный денек. Потянулась, подумав о зиме с вожделением, хотя никогда раньше ее не любила. Вспомнила свой нынешний сон и представила хруст снега под ногами, лунную дорогу, начинавшуюся сразу за околицей деревни и шедшую через поле, до черного леса. А в поле пруд, сказывали, сам Перун наступил каблуком, когда бился с черной подземной ратью, и с тех пор пруд этот здесь, с незапамятных времен, а сколь глубок, о том никто не ведает. Говорили в деревне старики, что нету у него дна, у пруда-то...
Марина села, как следует тряхнула головой. Что только за чушь лезет?! Сон ведь! Всего лишь сон, и больше ничего нет. Нет луны и серебристой дороги на снегу, и тишины благодатной, когда с одного конца деревни слышно, как на другом конце, в стойле, шевельнула во сне ухом жеребая кобыла. А вместо тишины да воли теснота и маета, а вместо света лунного – полумрак ночной дороги, лишь по темному потолку купе проносятся светлые полосы, когда минует состав освещенный, пустой за ночным временем полустанок.
Глаза ее пообвыклись в темноте, она осмотрелась: пустое купе, никого, но полки застелены простынями непримятыми, никто и никогда на них не лежал. На столике, у окна, разложена кое-какая снедь: так, ничего особенного: пачка печенья «Юбилейное», банка консервов «Сардины в масле», стеклянная баночка огурцов, буханка «Бородинского», приборы, салфетки. Стояла бутылка минеральной воды, кажется, «Ессентуки». Марина, впервые за долгое время вдруг поняла, что к ней вернулся ее прежний, здоровый аппетит. Вмиг с сардин была сорвана крышка, огурцы вскрыты, да на черный хлеб, да с хрустом – вкуснятина! От «Ессентуков» чесалось в носу, печенье «Юбилейное» требовало чая «Цейлонский» кирпичного цвета, в стакане и в подстаканнике, с двумя белоснежными кусками выданного проводником рафинада. Марина соскочила с полки, ощутила, что икры налиты силой, с восторгом уперлась в края верхних полок, сделала стойку на руках, словно на брусьях подтянулась: всё, как раньше, ничего не болит, сильное, молодое тело ее вновь при ней. Где-то там, внутри сидевшая тихая смерть перестала надсадно ныть!
– Боже мой! Боже мой! – чуть было не крикнула девушка. – Да что же это?! Ведь чудо! Не может быть! Всё, как раньше!
Она нашарила выключатель, догадливо посмотрела на стенку у двери, так и есть: висит небольшое зеркало, в самый раз поглядеться, рассмотреть себя по плечи. Она всмотрелась и, не выдержав, рассмеялась звонким, счастливым смехом: тени под глазами исчезли, бледность ушла, морщины, гусиными лапками выходившие из уголков глаз и еще глубокие, взбороздившие лоб, сгинули без следа. Двадцатишестилетняя девушка, за считаные дни превратившаяся в старуху и к моменту своей встречи с компанией людей на перроне выглядевшая изможденной, высохшей пожилой женщиной, вновь вернула себе молодость, красоту, прежний овал лица и здоровый румянец на щеках. Хотя сказать «вернула себе» – это, конечно, весьма опрометчивое заявление. Вернули ей. Оставили попользоваться до поры... Но Марина ни о чем плохом думать не могла, она всё смотрела в зеркало, трогала себя то за нос, то за подбородок, гладила свои щеки и всё приговаривала:
– Это же сон, сон!
Если бы в купе было хоть немного просторней, то она пустилась бы в пляс. Всё это происходило с ней сейчас, здесь, наяву, и она жива и будет жить, ха-ха! Вне всяких сомнений, всё было реально: и еда, и плавно качавшийся под ногами пол купейного вагона, и электрический свет, и отражение в зеркале... Марине страшно захотелось с кем-нибудь переброситься парой слов. Показаться на людях. И она сдвинула в сторону дверь купе, вышла в длинный узкий коридор вагона. Двое («Как правильно их называть, – машинально подумала Марина, – их имена, вот в чем вопрос»), тот, кто назывался Навиславом, и еще один парень, имени которого она еще не знала, сидели возле ее купе на корточках и о чем-то мирно беседовали. Когда кто-нибудь из «обычных» пассажиров проходил мимо, они вежливо вставали, чтобы не мешать, но с места своего не двигались, охраняли купе.
Они дежурили по двое уже третьи сутки подряд. Поезд летел сквозь страну, и всё это время Марина спала крепким сном, в который ее погрузил Велеслав. Ей освободили целое купе, и видавшие виды, ко всему привыкшие проводники, глядя на кураул у двери, думали, что инкогнито путешествует важная персона. Поезд летел через всю страну от столицы в сибирские дали, а в одном из купе членами общины было устроено что-то вроде капища, походного святилища, где окно закрыто плотной шторкой, где денно и нощно горели пекельным, багровым пламенем черные свечи, а свободные от несения караула родовичи прославляли волю Велеса и Мары, заметивших их, смертных, на Шуйном пути, послав им в теле немощной Марины величайшую из святынь – сокрытый до поры от людей образ самой Мары.
2
Проснувшись после долгого сна, Марина сперва не могла понять, откуда она знает всё о той своей второй сущности, которая спала в ней до поры до времени и блокировала волю самой Марины в редкие моменты своих проявлений. Но потом вспомнила, что у сна ее было страшное продолжение. Да ведь она упала в тот пруд! Проломив на диво тонкий при трескучем морозе лед, камнем пошла на дно, но так его и не достигла, ибо нет дна у ночного кошмара, в котором безраздельно господствует Черная Богиня. Она была поблизости, она нашептывала Марине рассказ о себе, и была ее повесть сладка, как соты, текущие медом, горька, словно кора осины, тяжела, как сыра земля на груди у лежащего в могиле. Марина вспомнила, всё вспомнила...
Мара – та, кто владычествует в смерти. Она безумна и мудра, она старуха и желанная дева, она Жива и Мара, она живет, хоть она и мертва. Ее жизнь – сама смерть. Это понятно немногим, но тот, кто ведает истину, воистину умен и мудр!
Постичь сущность Мары сложно тому, кто никогда не вникал в суть вещей, заменив потребность души маетой земного мира и став тем самым послушным и безмозглым рабом Мары – повелительницы всех несчастий людских, в которых люди привыкли винить кого угодно, лишь бы только не самих себя.
Марина задумалась: «Как часто люди ругают жизнь, называя ее то тельняшкой, то зеброй, имея в виду «белые» – спокойные, и «черные» – несчастливые полосы в жизни. Понять, отчего происходят с ними несчастья, люди, в основной своей массе, и не пытаются, и виной тому – опасение узнать «лишнее», страх перед неведомым и желание ходить в стаде с привязанным к шее колокольчиком, чтобы пастух вовремя щелкнул своим бичом, загоняя обратно в стадо отбившуюся от него скотинку. Такие люди угодны Маре, вредящей им безмерно, как заклятым врагам своим, ибо более всего Черная Богиня ненавидит людскую тупость и бездушие. У таких Мара отнимает надежду, радость и, наконец, саму жизнь, перед смертью заставляя таки замученного ею обратиться к его же собственной, прежде не нужной душе и поговорить с ней. Незнание о Маре и, тем более, ее яростное отрицание подобны нежеланию познать себя, задуматься об устройстве этого мира и похожи на темную комнату, где больно бьют палкой вдоль спины, а кто именно и за что, того немногим дано понять».
Когда-то, в далекие чудесные времена, когда боги ходили по Земле наравне с простыми смертными, мир был другим, как была другой и вера. Боги правили людьми тогда, и люди старались жить в почтении к богам. Беды человечества начались после того, как алчные цари людей, жаждущие единоличного себе поклонения, поняли, что многобожие ширит свободу в сознании людском, и началась тогда эпоха единого Бога, потому, что один царь на Земле и один Бог на небе, вот тебе человечек, кланяйся! – а боги рода, исстари помогавшие предкам в нелегкой их жизни, были повержены и объявлены новой верой дьвольским отродьем. С тем ушло почтение к родовым связям, житье общинное, круговая порука и помощь, когда всем миром родичу своему помогали. И стали люди жить обиняком, всё больше погружаясь в одиночество и тоску, где безраздельно царит Мара – Богиня Черно-Багровой Зари.
Мара... Кто же она? Объяснить ее сущность всё равно что объять необъятное. Она воплощение ужаса для тех, кто считает ее таковой, она всемилостива и почитаема теми, кто идет указанным ею Шуйным путем, путем левой руки. Мара – супруга Велеса-Чернобога, скованного в Нави подземной, жаждущего вырваться из темницы своей и уничтожить всё сущее.
Мара, Мора, Морена – темный лик великой матери Макоши. Она – зимы Богиня, ночи царица, смерти владычица. Там, где присутствует Мара, всегда холодно и сыро. Сторона Мары – левая, поэтому те, кто поклоняется ей, плюют через правое плечо, почитая левое, чтобы не обидеть Черную Богиню.
Стихия Мары – мертвая вода: всякая мутная, для питья непригодная, с гнилью болотной, да с илом, да с нечистотами перемешанная.
Время Мары – вся половина года, в которой только есть холодная зима.
Сторона ее – север и северный запад.
Цвета ее – белый траурный, черный – тайный, черно-багровый – цвет Навьего, подземного, или пекельного пламени, поглощающего всякий прочий свет.
«Навь...» – Марина вздрогнула, она видела! О, Навь! – мир подземный, страна мертвых, Велесовы луга. Там, в черных водах, видела она отражение Навьего мира – Мира Мертвых... Там, в мире Нежити и Безразличия, безраздельно царит тоска и острые камни повсюду. Они покрыты льдом, и сердце всякого, приходящего в Навь, превращается в лед.
Явь же – наш мир, обиталище живых людей, мир суетный и разный. А над Навью и Явью – Правь небесная – сад Ирийский, обитель света и Белых Богов: Сварога, Перуна, Даждьбога...
Явь с Навью Калинов мост, над рекой Смородиной висящий, соединяет, и на другом конце моста, на Навьем берегу, встречает души людей Мара – грозная владычица Велесовых лугов, за границей, «крадой» миров лежащих. Яви берег покрыт изумрудной травой, полог и светел. Нави берег черен и крут, черепами людскими, костями истлевшими приметен.
Присутствие Мары в Яви ощущается повсюду, и мудрость вкусивший увидит и почует ее всегда. Вкус ее солон и горек. В ночи, особенно в лунной, она властвует безраздельно, а днем время ее – полудень, или «черный полдень». Отсюда многие рассказы о бесчинстве тьмы в такое время, словно от начала создания мира прописанные.
Металл ее – серебро, иначе Марино или Велесово железо, каменья ее – лунный камень и жемчуга, звери ее и птицы – змеи, ящерицы и черви, что жрут трупы, волки серые и белые, вороны черные и седые, совы и филины, лебеди черные и белые. Дерево ее – осина, цветок Марин растет на могилах и в чащах лесных. Кому то ведомо, завидя тот цвет, дальше не пойдет, ибо там Она.
Ягода Мары – калина, по мосту Калинову название свое получившая, ибо красна и сладка в мороз, как воды Смородины-реки, меж Явью и Навью текущей. Число Мары – девять, в неделе день – понедельник, ночь ее, в которой, кроме Мариной, никакие прочие силы не властны, – со среды на четверг.
Места в Яви, где присутствие Черной Богини особенно сильно, – все гиблые, безлюдные места: кладбища, свалки, места великих сражений, тюрьмы, больницы, брошенные дома, руины и развалины, овраги и болота, чащи и заводи речные, поляны лесные, где лишь трава болотная растет, а мертвые деревья тянут иссохшие ветви свои к небу в тщетной надежде отыскать свет и тепло. Марина видела места тоски и уныния в черном бездонном омуте. Здесь оставила она свое «я» и поклонилась Маре, поднесла ей на железном ржавом листе свою отрубленную голову – гордыню свою и спесь, невежество и трусость, всё, что должен оставить человек, вступая на Шуйный путь, ведущий к Навьим вратам. Радарям своим согласным и послушным дарует Мара-серпоносица знания и мудрость великие, неописуемые. Это ее награда, ее благоволение, свидетельство ее благодарности, явленной Марой в состоянии добра, в знак признания заслуг служащего ей.
У Мары в свите бесчисленные демоны: духи злобы, коварства, невежества, лжи, обмана, трусости и ложного пути, вызывающие у людей помрачения ума и душевные болезни. Сон – ее младший брат, через слуг Мариных – кошмары, карающий тех, чьи души погрязли в ненависти и злобе.
Те, в чье общество попала Марина, почитали Мару превыше всего, что есть в трех мирах, называя ее и Чернобога Велеса, рогатого и волохатого, – матерью и отцом всего сущего, владыками над жизнью и смертью, разрушающими и возрождающими миры и души усопших, ведущие вратами смерти к новому рождению. Эти люди называли Мару Великой Темной Богиней, чья тайна сокрыта за покровами маеты мира Яви. Чье дыхание – ветер холодный, чьи волосы – пекельное Навье пламя, чьи глаза – ночь вещая, в чьем сердце нет крови. Кто не жива, но и тлену неподвластна. Та, кто была до того, как стоял этот мир, и бродила лугами закрадными, в том числе и в беседах долгих с Вышатой время свое проводя. И это видела Марина, незримо присутствуя, когда Вышата обращался к ней с поклоном, как и пристало говорить только с Богом существу, от Бога мало в чем отличного:
– Ведомы ли тебе самой печали, что принесешь ты людям этого нового мира? – спрашивал он ее, устав с нею спорить, ведь посланцем Ирийским был старик, и она отвечала ему:
– Слез не знают глаза мои. Губы мои жаждут крови. Ноги мои – дерева корни, наряд мой – ночная мгла, жизнь я и смерть я. Избравший мой путь уподобится вещему странику, волхователю искусному, которому сам Велес-владыка станет провожатым на пути его. Прочие же, кто не примет меня, не спасутся. В страшных муках мир этот да сгинет в огненных водах реки Смородины.
– Не жаль ли тебе людей? Хоть немного? – умоляюще сложив на груди руки, вопрошал ее Вышата.
– Зачем же мне жалеть тех, кому дам счастье похоти, волшбы и магии, духовного знания и укажу Шуйный путь? Жалость не для них. Прочих же, кто ни во что не верует, кроме своего живота, не за людей почитаю, но за червей, собственный тлен пожирающих и в жизни своей, и после смерти своей.
– Не будет у нас с тобой согласия, Лунная Ночь, – задумчиво пробормотал Вышата, – в Дозорах, Белом и Черном, сразимся с тобой на закате мира людей, ведь даже нам не ведомо, чему на самом-то деле должно свершиться.
Насмешливо взглянула тогда на Вышату Богиня-серпоносица, лунному серпу которой суждено было срезать столько жизней людских. Мара, птицей, вороном черным оборотившись, улетела, махнув ему на прощанье крылом и каркнув так, что содрогнулась от ужаса земля. А Марину во сне стремительно повлекла на поверхность неведомая сила, словно котенка схватили за шиворот. И вот она уже сидит на снегу, на той самой дороге из Лунного света, в котором снежинки играют холодными гранями, отражая безжизненные, холодные лучи ночного светила, а на месте бездонного омута растет огромный дуб, словно поменялось женское начало на мужское и бесконечная впадина уступила место неистово рвущемуся вверх Гою – символу рода.
Марина в своем полусне задала немой вопрос: «Почему я?» И узнала, что, если в имени человеческом есть звуки имени Черной Богини, из которых главные «М» и «А», то судьба человека будет тесно переплетена с волей Владычицы Смерти по соответствию с колебаниями трех миров: Прави, Яви и Нави. Те, кто имеет особенное влечение к тайному, к неизведанному, чье имя содержит звуки ее имени, чье тело больно недугом, чья душа ожесточена злобой, того найдет Мара в предпоследний день людской, того изберет она для своего воплощения, восстав тайно против рати Прави Ирийской в Черном Дозоре, в который в московской общине родноверов, насчитывающей десять тысяч человек, лишь семеро были выбраны Всеславом для дела тайного, шуйного, в сказаниях старинных, из времен далеких дошедших. Да он восьмой, да вот Марина, а всего девять. Ее число. Число Богини Мары...
3
Увидев Марину, оба карауливших купе парня пали пред ней ниц. К счастью, никого в тот момент в коридоре не было и королевских почестей никто не заметил, не удивился, не покрутил опрометчиво пальцем у виска. Марине стало неудобно.
– Ребята, прекратите вы, слышите? Вы чего удумали?
Навислав поднялся, с почтением обратился, спросил, что угодно Великой Сестре.
– Как вы меня назвали? – удивилась Марина. – Это ново. Так меня никто еще не называл. Не думала, что доживу до столь пышного титула.
– Великая Сестра, – повторил Навислав, – добро пожаловать в наше купе, тебя там давно уже ждут. Все ждали, пока ты очнешься. Ты проспала, если быть точным, – он взглянул на часы, – шестьдесят четыре с половиной часа. Как ты теперь себя чувствуешь?
– Как после второго рождения, – честно призналась Марина. – Я еще плохо соображаю, да и с памятью моей что-то происходит. Я помню, как пришла на вокзал, как заметила вас, как слушала песню, а потом хотела сесть на электричку и... Теперь это желание кажется мне дурной шуткой. Я помню, как пила адски горячий и столь же горький напиток под названием бузинный хмель. Наверное, он чересчур сильно ударил мне в голову, и я так надолго отключилась? Ничего не помню до того момента, как очнулась в купе со зверским аппетитом. Спасибо за ужин. В жизни не ела ничего вкусней тех сардин и маринованных огурчиков, – честно призналась Марина.
– Прошу, прошу, – Навислав поманил за собой, открыл дверь соседнего купе, – Братья, она проснулась, она здесь, – сказал он, почтительно пропуская ее вперед. Марина вошла.
На столике она увидела... человеческий череп. На его макушке были прилеплены две толстые свечи, которые едва освещали небольшое пространство. Шестеро мужчин по трое сидели на верхних полках. Велеслав вытянулся во весь свой громадный рост под самым потолком, на багажной полке, и, как только Марина вошла, он, несмотря на свои огромные размеры, соскочил вниз, так же легко, словно было ему лет двенадцать и он только и занимался тем, что лазил по деревьям и гонял кошек да ворон. Велеслав с почтением поклонился, подал ей руку.
– Прошу тебя, Великая Сестра, присядь с нами. Впереди долгая ночь, длинная беседа. Многие здесь впервые сегодня услышат то же, что и ты, и я ждал тебя для этого разговора, чтобы потом не повторяться дважды. Здесь все, за исключением Навислава, с которым ты уже имела удовольствие познакомиться. Вот Яромир, – он указал на сидящего возле окна худого брюнета средних лет. Лицо Яромира считалось бы красивым, но постоянный нервный тик: дерганье под правым глазом и неистовый блеск очей, делали его лицо злым и отталкивающим.
– Всеведа, наша милая певунья, чьи песни врачуют души, а руки столь искусны, что вылечат любую рану на теле, сколь бы тяжкой она ни была. Этот юноша, вместе с Навиславом охранявший твой покой, зовется Маруном. Никакими сверхъестественными способностями он еще не обладает, но силен в своей вере и просто очень хороший и честный человек. Он напоминает мне студента-революционера времен «Народной Воли», – улыбнулся Велеслав, – те тоже были неисправимыми романтиками и верили, что строят новый мир. Этот вот угрюмый и неразговорчивый брат, сидящий вторым после Яромира, не кто иной, как Горюн. Человек он тяжелый и неразговорчивый, из простых. Простыми, – пояснил Велеслав, – я называю тех членов нашего отряда, кто пока еще не получил волховских знаний. Если угодно, это кандидаты в волховскую степень, выбранные по указанию Мары и ее волей, продиктованной мне во время сокровенного, тайного радения. Таковы же Богобор и Тяжезем, – продолжил представлять Велеслав. – Как видишь, компания немного пестрая, но цель у нас общая. Надеюсь, мы произвели на тебя приятное впечатление.
– Да, это так. Я еще с вокзала в Москве чувствую себя среди своих. У меня столько вопросов, – призналась Марина, устраиваясь поудобней на нижней полке, у окна. Напарник Навислава присоединился к их купейному обществу. Самому Навиславу, по всей видимости, было все прекрасно известно, и он остался в коридоре охранять их сборище от любопытных проводников и праздношатающихся пассажиров в подпитии.
– Начнем же. Прежде несколько слов для тебя, Великая Сестра, чтобы тебе встать в самом начале нашего пути и постичь его суть от начала и до конца, ведь самое главное для каждого человека – это суметь ответить себе на вопрос, для чего он здесь находится, для чего живет... – Велеслав сел прямо на пол и поджал под себя ноги. – Итак, все мы здесь, кроме тебя, обретенная нами Сестра, члены одной общины родноверов, избранным вещуном и волхователем которой я и являюсь. И мы же Дозор Черный, Навьей волей Владычицы Посмертия Мары собранный. – Велеслав низко склонил голову, и на мгновение в призрачном свете черных свечей показалось, что змея на его затылке живая, извивается всем телом, сокращая мышцы под искусно прорисованной неведомым мастером кожей. Меж тем он продолжал:
– Община наша принадлежит к Шуйному пути, или к пути левой руки. Наши радари проводят только обряды шуйные, не касаясь обрядов десных, или обрядов правой руки, и взывают к милости богов, особенно почитаемых на Шуйном пути, а это, конечно же, Велес и Мара. Отсюда и имя мое – Велеслав, данное мне при моем втором рождении, когда отказался я от ложных ценностей этого гибнущего мира и обратился к служению родным богам... – Он помедлил немного, замер, словно к чему-то прислушиваясь:
– Я услышал какой-то странный звук. Вы слышали, как будто перезвон колокольчиков?
– Нет, вроде все было тихо, – ответили все и Марина вместе с ними, поскольку она тоже ничего такого не слышала.
– Должно быть, показалось, – всё еще настороженно пробормотал Велеслав. – Нервы на пределе, особенно если учесть, что мы затеяли и что нас ожидает. Дозор всегда выступает впереди основных сил и порой попадает в засаду, а вот уж этого мне совершенно не хотелось бы. Что ж, – он через силу улыбнулся, – спишем мою галлюцинацию на нервное перенапряжение и продолжим. Все мы, избрав Шуйный путь и отказавшись от всего мирского, выступили единым Дозором и решили отыскать место, где, по нашим сказам, живет древнее знание, к которому привести нас должна Великая Сестра, Мары избранница, имеющая тяжкий недуг, по которому узнаем ее среди людского множества. Тогда, с помощью кощных ядов и заветных слов, да соделается она здоровой и укажет нам путь верный, с нами в Дозоре его пройдя до конца. Всё так и вышло, – он, в который уже раз, преклонил голову перед Мариной.
– Гой-Мара! – воскликнули все.
– Гой-Ма! – отозвался Велеслав. – Только девять смогут спастись милостью Мары. Теперь нас точно это число. Всё идет так, как предсказано в древние времена, когда Шуйце, левой руке Мары, отдана будет власть над всем миром. Да свершится так!
– Гой-Велесе! Гой-Мати-Ма! – вновь ответили ему в том купе.
– Истинно же ведает всякий, имеющий мудрость, что есть Десный путь, путь правой руки, путь Прави и Света, и есть путь Шуйный, путь левой руки и Нави, где безраздельно владычествуют Чернобог-Велес и Мара – Богиня пекельного пламени, свет поглощающего. Шуйный путь, братья и сестры, наш путь. Почитаем мы Велеса и Мару отцом и матерью всего сущего, владыками смерти, рушащими и создающими миры, ведущими души живые сквозь врата смерти в жизнь новую и вечную, гой! – Голос Велеслава креп в низких частотах, разрастался, заполняя, казалось, не только маленькое купе, но и весь вагон и весь поезд, многократно перекрывая перестукивание колесных пар состава:
– Не для пугливой души путь Шуйный, помните всегда про то. Не для того говорю сейчас вам, чтобы сомнения грызли сердца ваши, но для того, чтобы помнили – нет у нас дороги назад. Раз избрав путь наш, да не свернем с него, отдадим себя на Шуйном пути без остатка, вручим душу свою Велесу, а коли есть среди нас усомнившийся, слабый духом, тать, замысливший недоброе или по глупому любопытству своему в число наше вошедший, то учует его та, кто по радениям и чаяниям нашим ныне обретается среди нас в образе Великой Сестры! Да заберет Мара тело предателя, да растерзает его воронье и дикие звери, а душу его пугливую да утащит Мара к себе в чертог. Да потеряет он себя на веки вечные, безвозвратно. Слава роду, Гой-Мара-Мать!
– Да будет так, – молвили остальные.
– На Шуйном пути оставили мы все привязанности этого мира, дабы познать мир закрадный, Навий, спастись волею Чернобога, отправившего нас в дальний путь, приславшего нам образ всесильной жены своей Мары, той, кто владычествует в смерти, чье слово и плоть теперь обретаются среди нас. Мара явит нам подлинный лик свой, возродится и обретет полную власть, этого лишь желаем мы, ее верные служители. Нет среди нас рабов, ибо раб мерзок перед Марой – воплощением гордости и свободы, чистого знания, а всего этого нет у раба, блуждающего в потемках собственного невежества и страхов. Все вы здесь, – он медленно обвел глазами всех присутствующих, на чьих лицах плясали тени от двух черных свечей, – пришли в общину по своей воле, по родовому велению, разочаровавшись в ложных богах, что только требуют себе почестей и жертв, ничего не давая взамен, и лишь разнообразные попы рады славить их, ибо им такое славление дает прокорм столь обильный, что сверх всякого тучны они не только телом, но уже и души их заплыли жиром. Долго я выбирал вас, присматривался к каждому и с каждым беседовал не один день с глазу на глаз, всем вам о том ведомо. И вот теперь, когда мы начали исполнять завет Мары на Шуйном пути, я хочу спросить вас: не ослабла ли вера ваша?
– Нет, Велеславе! Сильна вера наша, как в день, когда уверовали мы, – хором ответили все, кроме Марины, у которой скопилось такое количество вопросов, что уже и голова от них шла кругом. Она умоляюще посмотрела на Велеслава, и тот, перехватив ее взгляд, с пониманием кивнул, мол, «потерпи немного, всё знаю, всему свое время».
– А коли нет, то ответьте, готовы ли вы к лютым испытаниям?
– Готовы, Велеславе, – ответили все, и лишь один из них, печальный лицом, худой, нестарый еще общинник промолчал. Это не укрылось от чуткого ока Велеслава.
– Зачем молчишь, Яромир? В чем имеешь печаль? – пытливо спросил он у того, кто назывался Яромиром.
– В том лишь, что не знаю, сколько еще всем нам ждать явления ее, прихода ее в наш мир, когда плоть, носящая ее, распадется и явит нам подлинно-темный лик Богини Макоши. Да и будет ли так, свершится ли? Не уверую, покуда не увижу своими глазами доказательства слов твоих, Велеславе. Не гневайся, но пойми меня. Считаю, что не один я здесь думаю так же, но лишь я решился вопросить об этом от всего Дозора нашего.
Велеслава это выступление как будто не смутило. Он встал, раскинул руки, упершись в края верхних, багажных полок, такой он был высокий:
– Кто думает так же, как Яромир? Кого смутили его речи? Не молчите, сегодня такая ночь для Черного Дозора, когда все мы должны получить ответы на вопросы, долго нас мучавшие, на вопросы, ранее казавшиеся вопросами без ответа. Сегодня мы еще на пути обратимом, и слабый духом сможет вернуться, покинуть Дозор, его отпустят без худого слова и дела. Ты, Всеведа? – Он обратился к девушке. – Что скажешь мне ты?
Певунья ответила не сразу. Сперва осторожно расправила ровные пряди волос за налобным плетеным ремешком:
– Глаза мои видят на столе костяк человека. Сердцу моему люб темный свет. Глаза мои видят обычную девушку. Сердце мое говорит, что она пришла, чтобы услышать мою песню. Глаза мои не видят Мару, чей дух избрал девушку своим сосудом. Сердце мое полно надежды на Мары торжественное восхождение. Верю я в то, что так же, как восходит на небе полная Луна, освещая своим холодным светом то, что неподвластно осветить Солнцу, так и Мара взойдет над миром, возвещая новую эпоху, сделав нас изначальными, превратив в основу будущей общины людской, в род новый и первый после конца этого мира. Мира, от которого мы уходим в Дозор наш Черный, куда уезжаем на этом поезде. Мира, где никто уже не спасется, а те немногие, кто останется в живых, без поклонения темной Богине, не приняв ее и не познав, позавидуют мертвым. В том всегда была моя вера. Глаза видят лишь то, что им дано видеть, и череп – всего лишь череп, а девушка – всего лишь девушка. Глупец скажет – «Я не вижу больше ничего», я скажу, что всё еще увижу. Мне не дорог мир, что я оставила. Я тоже, что и все вы здесь, ищу нового мира, жду его, и, думая о нем, мечтая, видя во снах, воспевая в песнях, я уже вижу не просто костяк и свечи, но очаг, вокруг которого собрались единородцы. Не просто девушку, но ту, которой дано величайшее благо на свете – исполнить свое предназначение. Верю и жду своего места в Дозоре Черном – таков мой ответ.
Речь Всеведы пришлась по сердцу всем и даже Яромиру, что был в той компании известным скептиком и ворчуном. В знак смирения он прикрыл глаза, воздавая должное мудрому спокойствию певуньи.
– Речь твоя, как всегда, убеждает, Всеведа. Воистину ты умнейшая из нас, и зароком твоей мудрости служит твое спокойствие и выдержка, что и мужчине не худо бы иметь, – поблагодарил ее Велеслав. – На том и покончим. А теперь всем спать. Впереди еще три дня пути по железной дороге, а дальше плыть и идти нам столь долго, сколь будет на то воля Мары. Добрых снов всем. А ты, Великая Сестра, ступай со мной. У нас разговор долгий. – И Велеслав, покинув купе, направился в сторону тамбура. За ним послушно шла Марина...
4
– Так вы обычные сатанисты? – было ее первым вопросом, когда дверь тамбура, щелкнув, закрылась, перед этим мелодично прокатившись по металлическим желобкам.
В тамбуре пахло куревом и дорожной романтикой. Лампочка в потолке была, конечно, слабовата, но всё же она давала больше света, чем череп, превращенный в подсвечник, и Марина наконец смогла полностью разглядеть Велеслава. При своем огромном росте и медвежьей, по всей видимости, силе в его глазах горел тот задорный огонек, что встречается еще лет в семнадцать, а к двадцати пяти уже затухает, притушенный-прибитый бытовыми проблемами и тяжелым, словно брезент, разочарованием от нереализованных надежд. Борода его определенно не была уже такой седой! То ли Марина не обратила на это внимания сразу, то ли причина была в чем-то ином, но среди белых волос виднелись черные, живые. Так же молодело и его лицо: морщины уменьшились на добрую половину, как будто чем дальше уносился состав от Москвы, тем лучше себя ощущал этот странный, ни на кого не похожий человек.
– Как ты сказала? – Вагон внезапно тряхнуло, и Велеслав невольно подался к ней, выбросил вперед руки и оттолкнулся от стены, возле которой она стояла, улыбнулся, продемонстрировав отменно-крупные, белые зубы. – «Сатанисты»? Марина, ты с таким же успехом могла бы предположить, что мы хип-хоп банда или, скажем, кружок любителей бисероплетения. Нет, дорогая моя, никакие мы не сатанисты. Христиане и все остальные «ане» и «исты»: буддисты, троцкисты и прочие называют нас «язычниками», а православное духовенство прилагает к этому еще и не очень-то приятное словечко «проклятые». Итак, мы те самые «проклятые язычники». Но это для тех, кто не видит дальше своего носа, ничего не знает, давным-давно растерял свои корни. Для тех самых иванов, не ведающих родства. Вот для таких мы непонятны, а значит, опасны, и они часто вредят нам: нападают на наши капища, затевают драки... Очень христианское поведение, не так ли? – Он иронично усмехнулся. – Там, в купе, я был, если можно выразиться казенным языком, лицом официальным. Вокруг меня находятся те, за кого я ответственен перед вышними богами, как за членов своего рода – высшего почитаемого в нашей вере символа и понятия. Род дает силу, мудрость, саму жизнь. Только родовые связи истинны и основаны на естественных потребностях человека в обществе себе подобных, в братской дружбе, в любви... Сами себя, как ты уже слышала, мы зовем «родноверами», наследниками древней веры наших предков, связь с которыми не прерываем вот уже которую тысячу лет. В нас живет память о великих временах, из уст в уста передаются сказы и тайные знания. Меняется мир вокруг нас, но не меняемся мы. У меня самая обычная биография: недоучившийся студент философского факультета МГУ, программный редактор на попсовой радиостанции... Да и все, кого ты видела, – это точно такие же, обычные люди. Кто-то из Москвы, он там родился, кто-то приехал в этот город в поисках лучшей доли, желая сделать карьеру и получить ипотечный кредит на выгодных условиях. Но все мы происходим из славянских родов, кровь наша объединила нас в общине Велесова Круга, и я был избран старейшиной. Мы через многое прошли, многое узнали, мы тысячу раз роняли нашу веру, чтобы успеть подхватить ее у самой земной тверди и не дать ей разбиться на тысячу мелких осколков. Вера, что кубок тонкой работы, его непросто сделать, уйма времени уходит на детали и тонкости орнамента, а вот разбить его – плевое дело, да так, что никогда уже не склеишь. То, что ты видела совсем недавно, – это и наша обычная преднощная практика, и молитва, и беседа о вере нашей, когда каждый может высказать свои сомнения. Это важно особенно теперь, когда мы с самого начала этого года получаем знамения о скором наступлении конца света, и я стал собирать Дозор, подбирая туда лишь самых верных своих людей, тех, кого давно знаю, в ком уверен, как в себе. Мы – община Шуйного пути, для нас всё это особенно важно, ведь конец нынешнего мира для нас означает начало нашего мира, а мы, как ты сама понимаешь, в этом сильно заинтересованы.
– Уважаемый... дорогой... – Марина сбилась, запуталась, не зная, как назвать его. Он тихо покачал головой: