Зарубежная политическая лингвистика Чудинов Анатолий

Знаменитый современный американский советолог и славист Ричард Д.ПАндерсон (младший) получил образование в Принстонском университете. В 70—80-х годах XX в. служил политическим аналитиком в Центральном разведывательном управлении США, работал в редакционной коллегии газеты «Нью-Йорк Таймс», был советником по кадрам у конгрессмена Лесли Эспина, в последние годы работает профессором Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Степень доктора философии получил в университете Беркли (Калифорния).

Автор множества публикаций, посвященных политической коммуникации в Советском Союзе (России), США и иных государствах. Член правления Американской ассоциации политических наук. Идея Р. Д. Андерсона о каузальности политических метафор и их предшествовании политическим изменениям получила широкое признание в современной политической лингвистике. Предлагаемая ниже статья была специально подготовлена автором для российских читателей.

О кросс-культурном сходстве в метафорическом представлении политической власти (перевод Е.С. Белова)

Человеческое тело служит основой для многообразной метафорической концептуализации абстракций, в том числе политической власти. Расположение, восприятие, взаимодействие, манипуляция и движение – это процессы, так или иначе связанные с телом и в равной степени знакомые слушателям и говорящим. Это позволяет адресанту предположить, что цель ознакомления слушателя с незнакомыми ему абстракциями может быть достигнута посредством метафорического моделирования с использованием легко узнаваемых телесных образов. Исходя из подобия анатомии людей различных национальностей и схожести телесных переживаний, можно говорить о том, что разноязычные сообщества могли бы моделировать свое собственное метафорическое представление о политической власти, прибегая к одной сфере-источнику. Это предположение идет вразрез с идеями, предложенными «евразийством» в России и американцем С.П. Xантингтоном в его известном труде «Столкновение цивилизаций». В основу названных концепций положено представление о том, что нации различны в своих представлениях о политической власти и эти разногласия обусловливают контраст во внутреннем развитии и непрерывную борьбу культурных сообществ, называемых цивилизациями. Совершенно очевидно, что совпадение языковой формы при выражении одной и той же реалии в разных языках – редкое явление, имеющее место исключительно при общих корнях заимствования. Несмотря на то что в английском и русском языках наблюдается значительное количество совпадений на лексическом уровне, особенно если учесть незначительные расхождения в произношении таких слов, как брат и brother, нас и us или даже отец и father, эти совпадения не могут быть объяснены общими чертами носителей английского и русского языков. Они связаны с общностью лингвистического происхождения, периодическими заимствованиями из русского в английский и наоборот и частым влиянием третьего языка, главным образом греческого или французского. Таким образом, ни соответствия типа democracy – демократия, ни созданные с помощью калькирования people power – народовластие не релевантны по отношению к гипотезе. Что нас интересует, так это схожесть независимых метафор, не обусловленная единым происхождением.

Парадоксальная особенность языка заключается в следующем. В то время как отдельное высказывание – это явление непродолжительное, постоянное его повторение фиксирует разнообразные черты любого естественного языка, остающиеся почти неизменными на протяжении сотен и даже тысяч лет. Как видно из примера брат – brother, говоря о братьях, адресаты повторяли идентичные или близкие по исполнению артикуляционные движения в течение пяти или шести тысячелетий независимо от того, была ли их речь взаимопонятной [Strang 1970: 417]. Как следствие, современная политическая коммуникация любой страны характеризуется использованием метафор и символов, относящихся к далекому прошлому. На протяжении практически всего периода развития языка политическая власть осуществлялась немногим числом правителей над множеством управляемых. Соответственно современное метафорическое представление политической власти отражает базисную оппозицию правители – управляемые.

При тщательном рассмотрении метафор наиболее отстоящих друг от друга языков можно заметить общий признак. Сфера-источник – телесный процесс зрительного восприятия, при котором субъект выделяет определенную фигуру на фоне и затем составляет (компилирует) общую картину, воспринимаемую позже как целостный зрительный образ [Pinker 1997: 211—87]. Аналогично в исходной этимологии каждой из рассматриваемых метафор вершители политической власти представлены некоей фигурой, дифференцируемой на фоне лишенных привилегии власти. В данной статье используется терминология, отобранная из русского, английского, китайского, арабского, яванского языков и языка волоф. Нельзя исключать возможность взаимного влияния этих языков, поскольку контакт между ними либо напрямую, либо посредством арабского или других не названных здесь языков носит очень продолжительный характер. С другой стороны, велика степень разброса выборки и не все из данных языков принадлежат к одной типологической категории.

Политическая власть в русской метафоре. Любая форма политической власти может быть описана как субъект-объектные отношения между теми немногими, кому она дана, и тем большинством, на кого она направлена. Отличительная особенность русского языка состоит в том, что многие слова, используемые для наименования тех, кто осуществляет власть, не являются исконно восточнославянскими. Традиционные номинации князь и король были заимствованы из германского праязыка, царь и император – из латинского, боярин — предположительно из турецкого [Черных 1993, I: 106, 210, 344–345, 431; 1993, II: 361–362]. Таким современным номинациям, как секретарь, министр, президент, депутат русский язык обязан французскому. Пересматривая титул о рангах, Петр I заимствовал шляхетство из польского, а названия некоторых чинов из немецкого и шведского языков [Raeff 1993: 34–35]. Дореволюционные термины государь, дворянин и знать и более поздний председатель имеют восточно-славянское происхождение, но по крайней мере два последних из них, вероятно, образованы от французского с помощью калькирования. Существует мнение, что дворянин может быть производным от немецкого hof (двор (королевский, княжеский)). Изначально дворяне занимали низший ранг в правящем сословии. Только благодаря тому, что обладатель титула царь полагался на них в конфликтах с боярами, положение дворян повысилось [Черных 1993, I: 233–234]. Подобные процессы наблюдаются не только в русском языке. Английские номинации noble, president, senator, member of parliament, representative, secretary и minister происходят от латинских слов посредством французского языка; rule восходит к латинскому, а government пришло из греческого через латинский язык.

Иностранное происхождение политической лексики имеет непосредственное отношение к более широкой версии нашего предположения. Заимствованные слова либо меняют свое графическое обозначение по воле случая, либо модифицируются согласно фонетическим законам принимающего языка. Несмотря на то что – оро– в слове король указывает на восточнославянский вариант, следующий за ним палатализованный л нетипичен, по крайней мере в именах существительных; – арь в слове царь часто встречается в названиях современных русских профессий (хотя нужно редкое чувство юмора, чтобы отнести к одной категории слово царь и такие профессии, как слесарь или токарь), однако только в этом слове ему предшествует одна согласная, а не слоговый корень. На фоне таких исконных слов, как народ и folk, сама чужеродность политической терминологии, обозначающей объект политической власти, создает фонетически заметную фигуру, выделяющуюся на фоне фонетических особенностей исконных слов.

Номинация соборность может рассматриваться как метафора восточнославянского происхождения, созданная для концептуализации качества и характера политической жизни России. Остается спорным вопрос, насколько характерен данный признак российскому дискурсу. Созданное впервые в XIX веке землевладельцем-интеллигентом А. Хомяковым для обозначения качества, присущего Православному Христианству, данное понятие, без убедительных на то оснований, было распространено его младшим коллегой К. Аксаковым применительно к политической жизни, став естественным для традиционной России, но абсолютно неприемлемым во времена Петра I и его наследников [Wieczynskii 1976, I: 82–84; 1980, XVI: 171]. Возможно, последующее ограничение употребления этого понятия внутри узкого круга интеллигентов-дилетантов не позволило лексикографу XIX века Далю включить его в словарь русского языка в виде отдельной статьи. После распада Советского Союза часть современной российской интеллигенции вновь заговорила о соборности как об отличительной черте политики России в сравнении с демократией Запада и присущим ей индивидуализмом. В книге В. Сергеева и НДБирюкова [Sergeyev, Biryukov 1993], уже в заглавии которой выражен контраст между демократией и «традиционной культурой» России, авторы утверждают, что несовместимость соборности с индивидуализмом обусловливает неполноценное функционирование таких выборных институтов власти, как парламент или президентство. Именно на этот аргумент ставила ставку зарождающаяся оппозиция, выступавшая под названием «патриотические силы», создавая добровольные объединения представителей различных взглядов и убеждений с целью формирования прочной коалиции и возрождения подлинной российской государственности [Проханов 1992; Зюганов 2003].

Несмотря на запоздалый характер и узкий круг употребления соборности, данная абстракция суммировала в себе понятия гораздо более конкретные и ощутимые. Основа собор является традиционно общей как для церковной, так и для политической сферы в России, где государство весьма неявно отделено от церкви, если вообще можно говорить о таком разделении. Об этой наразделенности свидетельствуют частые упоминания в хрониках о принудительных постригах в монахи тех, кто попал в немилость за политические убеждения или о заключении в монастыри их жен, сестер, вдов; либо о государственных преследованиях инакомыслящих по религиозным мотивам. Посредством метонимии соборами стали называть знаменитые церковные здания. Приставка и отглагольная основа собробразуют «агентив» собиратель, известный в сочетании с «русских земель» как эпитет, характеризующий Ярослава Мудрого. Номинализация с этой же основой звучала в требованиях императора Павла I, выступавшего за продолжение использования термина собрание вместо общество, ввиду антиправительственной коннотации последнего [Протченко 1985: 127]. В постсоветские времена под именем собор появляются различные самопровозглашенные движения – «патриотические силы»; с принятием Конституции 1993 г. собранием начинают называть законодательную ветвь власти РФ. Во всех вышеназванных примерах (за исключением требований Павла I) собор / собрание относятся к правящему классу, и во всех случаях эта пара являет собой единство, подчиненное высшей инстанции, будь то царь, император или президент.

Чтобы выразить релятивность осуществления политической власти, люди создают метафоры, указывающие на участников этих отношений. Качественные компоненты абстракции соборность характеризуют класс управляемых, а классу правящих характеристики приписываются сочетанием царственная особа. Особа значила больше чем ее близкий синоним лицо; особой именовалось лицо, имевшее вес, признание в обществе [Словарь 1959, VIII: 1142–1144]. И снова мы наблюдаем метафорический образ, в котором особа стоит в стороне, т. е. является видимой фигурой на фоне однородности собравшейся толпы.

Анализируя период перехода от империи к государственному строю, установившемуся после 1917 г., следует отметить дублирование уже знакомой пары-оппозиции соборность / особа в ранее не существовавшей форме. Последователи Ленина, пришедшие к власти в 1917 году и считавшие себя марксистами и атеистами, избавились от теологической составляющей соборности. Тем не менее они подчеркивали свою исключительную роль в управлении и отличие от управляемой ими толпы. Дискурс Советского Союза характеризуется сопоставлением новых понятий: на смену оппозиции соборность / особа пришла пара коллектив / деятель. Конечно, коллектив не выражал того же значения, что соборность; новая власть отчаянно пыталась донести, что их форма правления коренным образом отличается от господства их предшественников. Но с точки зрения этимологии новой метафоры, она была абсолютно аналогична прежней. Вся новизна состояла лишь в замене латинского кон- (фонетически ассимилированного под влиянием следующего согласного) на его точный славянский эквивалент с(о)-, латинской предпрошедшей формы – lect– на семантически эквивалентную славянскую основу глагола-б(о)р-и замене латинского суффикса прилагательного-ив, лишенного флексии и классифицированного носителями современных западноевропейских языков как номинальный суффикс, на такой же суффикс славянского происхожденияность [Onions 1966: 190–191, 489].

Что касается второй части оппозиции, русское слово деятель не выражало изолированность напрямую, но все же обретало нужное сопутствующее значение в контексте. Визуализация образа деятеля достигалась посредством сочетания его с прилагательным видный, а коннотативное значение обособленности – с помощью прилагательного выдающийся. В силу того, что английский и русский языки принадлежат к языковым семьям, утратившим фонетическую оппозицию между аспирированными и неаспирированными звонкими согласными на прото-индоевропейском этапе развития, слова, означающие совершение действия и деления, стали относить к одной группе в обоих языках. Русский глагол делить происходит от неаспирированной формы, в то время как этимологически несвязанный глагол делать производен от аспирированной формы. То же справедливо применительно и к английскому слову deal, семантическое поле которого совпадает с этимологически неродственным do. Исходное значение deal «часть» было вытеснено аффиксированной формой латинского глагола «divide» (вероятно, повторяющаяся комбинация двух протоиндоевропейских элементов, каждый со значением «отдельный») [Onions 1966: 247, 279–280]. Таким образом, фонетическая организация русского языка привела к тому, что ярко выраженное в понятии особа значение обособленности присуще понятию деятель, несмотря на отсутствие доказательств в этимологии данного слова; оно и определяется этимологом-лексикиграфом П. Черных «человек выделяющийся… " [Черных 1993, I: 248]. В силу частого употребления в контексте с такими прилагательными, как «видный, выдающийся», деятель становится фигурой на фоне коллектива. Отглагольное происхождение данного понятия лишь усилило потенциал метафоры контрастом между действительным и страдательным залогом, проявляющимся в оппозиции латинской формы предпрошедшего времени и собственно формы деятель. Созданный фонетико-этимологический контраст порождает обособленность между правящими и управляемыми.

Вопрос, является ли этот контраст соборности и особы, репродуцированный в более поздней оппозиции коллектив – деятель, особенностью русского языка, может быть разрешен через рассмотрение других языков на предмет существования в них аналогичного контрастного метафорического представления недемократических форм политической власти.

Оппозиция noble-commoner в английском языке. Исходя из родственных отношений русского и английского языков, имеющих общий источник, можно проследить параллельность построения оппозиций и схожесть признаков, на которых они основываются. C 1100 по 1400 г. правящая элитa в Англии постепенно совершила переход от нормандского французского (французский диалект норманнов, переселившихся в Англию после 1066) к английскому языку. Достоверно известно, что не раньше 1300 годa французское слово noble вытеснило английское heiemen – современное «high men», означавшее вершителей политической власти [Hughes 2000: 110–111]. Noble восходит к латинскому gnobile, «knowable» – «узнаваемый», а утраченное g все еще встречается в противоположном по значению слове ignoble [Onions 1966: 612]. Современным носителям английского языка безусловно незнаком латинский корень слова noble, однако произносится оно практически так же, как и knowable, и не требуется полномасштабного исследования, чтобы вскрыть инициирующее действие одного на другое и тем самым показать их связанность в когнитивном процессе. Люди у власти были узнаваемы, а те, кем они правили, приобрели наименование commoners. Изначально разделение по признаку власти состояло из трех частей. Крестьяне, составлявшие большинство населения, назывались villeins или rustics («виллан, крепостной» и «житель деревни» соответственно). Затем, изменив правописание, слово villain получило значение «злодей», а rustic стало значить «сельский». Функция обозначения социальной категории была утрачена. Третью категорию лиц, не относящихся ни к знати, ни к крепостным, называли коммонерами (от латинского слова, означающего «город»), т. е. коммонеры – жители города. Но, несмотря на это, в семантике современного английского слова common продолжает существовать этическая составляющая, выраженная в значении «равноценный, равнозначный». Следовательно, знать на фоне равноценных и нераспознаваемых граждан предстает как выделяющаяся группа. Со временем, конечно, социальная категория знати noble лишилась своей политической значимости среди носителей английского языка. Тем не менее слово noble активно употребляется либо в ретроспективе, указывая на социальную категорию прошлого, либо говоря о некотором современном государстве, где она возможна. А вот коррелят common people (простой народ) продолжает свое существование.

На раннем этапе развития английского языка субординация между представителями власти, называемыми heiemen и подчиненных им lowe men, проявляется в визуальной выделенности первых по отношению к последним. Как отмечает Т. Гивон, «в парных антонимичных прилагательных, обозначающих в основном размер, протяженность, высоту, структуру, громкость, яркость, скорость, вес и пр., прилагательное с положительным смыслом передает как значение обладания качеством (т. е. положительный экстремум), так и родовое значение самого качества (т. е. немаркированный член). Это происходит по той причине, что положительный экстремум обладает большей перцептивной выделенностью» [Givon 1989: 161] (акцент на первом из них). Визуализации образа метафоры способствует графический и фонетический контраст между однословным heiemen и двухсловным lowe men с соответствующей интонацией. Обусловленный сменой власти в результате победы 1066 года переход от heiemen к nobles в точности отображает процесс вытеснения понятия особа понятием деятеля при смене власти в 1917 г.

Китайское Jieji. Когда к концу XIX в. китайские мыслители задумались над политической реформой династии Qing (Цинь), они заимствовали у своих японских предшественников (которые использовали китайские иероглифы типа kanji в японской письменности) практику перевода марксистского понятия «социальный класс», традиционно-изображаемого парой иероглифов, транслитерируемой по-латински как jieji. В этих иероглифах снова видна фигуро-фоновая метафора, найденная в парах особа – соборность и знать – коммонер. Традиционно jieji означало «чин шелка» и метонимически ассоциировалось с иерархией китайских правителей, которые получали жалование в виде шелковой ткани разного качества. С приходом династии Цинь термин вышел из употребления. Как отдельные иероглифы jie значит «ступеньки лестницы» – или шире – «лестница», а ji значит «шелковая ткань», т. е. вообще «ткань».

И графически, и на понятийном уровне jieji как метафорическое представление о политической власти выражает зрительный опыт. С одной стороны, лестница и сотканная из нитей ткань имеют одинаковую структуру: обе образованы вертикальными и горизонтальными элементами, пересекающимися под прямым углом. В то же время лестницу можно использовать по назначению лишь при видимых промежутках между ее составляющими, их «разделенности». С тканью – все наоборот: она пригодна, только если нити неразличимы, так как плотно прижаты друг к другу, иначе, получилась бы сеть, лишенная свойств ткани. Графически традиционное и современное рукописное написание jieji отражают концептуально соотнесенные визуальные символы. Формально левая сторона китайского иероглифа в большинстве случаев содержит семантическую подсказку, а правая – намек на звуковое выражение [Unger 1996: 46–47]. Семантическая составляющая jie (читается «фу» и переводится как «холм») часто встречается в словах со значением «возвышение» и в семантически близких им. Начальный элемент иероглифа напоминает английскую прописную букву B (русская В), крайняя левая вертикаль которой удлинена книзу. При взгляде правее перед глазами возникает параллелограмм, состоящий из двух продолговатых и трех коротких штрихов, расположенных под таким углом, что, по крайней мере, западному глазу они напоминают изображение лестницы в перспективе. Смысловая и звуковая составляющие иероглифа ji рисуют очертания складок ткани. В рукописном же исполнении jie и ji изображаются с изогнутыми вертикальными линиями, но горизонтальные штрихи jie более отстоят друг от друга и визуально более четкие, чем соответствующие штрихи ji. В результате этого, образ jie выше, чем образ ji. Что примечательно, вышеупомянутое различие отражено даже в транслитерации pinyin, так как в jie на один буквенный знак больше, чем в ji. (Благодарю своего студента Банг Жоу за написание этого слова и за исследование его исходного определения в китайских источниках, мне недоступных по причине незнания языка.)

При переводе марксистского понятия «социальный класс» как jieji в экстралингвистическом контексте китайский эквивалент приобретает значение, тождественное паре noble – commoner. Контекст этот практически отсутствовал в Китае даже в конце XIX века. Вместо социальных классов общество все еще традиционнo делилось на shi («люди образованные») и simin («обыватели»). Это противопоставление не учитывало крестьян, составлявших большую часть населения Китая. Кстати, это характерно и для оппозиции noble – commoner. Соотнесенное с социальным классом jieji означало осуществление политической власти маленькой по численности правящей элитой. Так же как в случае с парой noble – commoner, когда на смену династии Цинь пришла новая авторитарная республика, заново пришедший в обиход термин jieji заменил ранее существовавшие различия по высоте между shang и xia — «теми, кто выше» и «теми, кто ниже» [Judge 1996: 33].

Арабское «ru^cat-ra^ciyya». Как отмечает А. Аялон, «до XX века существовало одно арабское выражение, указывающее на политический статус управляемых: ra^ciyya, означающее стадо или стаю домашних животных» [Ayalon 1987: 44]. Соответственно, правителей называли ru^cat, «пастухами», так как в арабоговорящем мире под стадом обычно имелось в виду стадо овец. Фигура пастуха выделялась на фоне практически не отличимых друг от друга животных. Его вертикальный торс контрастировал с горизонтальными туловищами овец, тем самым возвышая его. С ослаблением турецкого господства возникла новая метафора, служащая для представления местной власти: a^cyan, в переводе «глаза» [Ayalon 1987: 66]. Значение этой метафоры, связанное с понятиями центрa и вертикальности, вряд ли нуждается в дальнейших комментариях.

Более ранняя оппозиция типа «пастух – стадо» уходит глубоко корнями в семитскую традицию. Например, в Псалме 23, автором которого считается царь Давид, написано: «Господь – Пастырь мой, и я ни в чем не буду нуждаться… " Однако контраст вертикального положения правителя и горизонтального положения управляемых имел место задолго до этого. Около 1800 г. до н. э. древний вавилонянин называет приближенного царя awilum, «мужчина», а одного из тех, кем правят, – mushkenum – «тот, кто унижается» [Schloen 2001: 285–286]. Шумерская письменность и в более ранние периоды истории характеризовалась схематическим изображением слова «мужчина» в виде повернутой боком верхней части туловища [Kramer 1963: 302], в то время как правители на письме отображались в виде вертикального штандарта: шеста со знаменем или символом наверху и клиновидным основанием. Это основание помещалось в специальном отверстии, обеспечивавшем вертикальное положение [Szarzyсska 1996: 1—15]. По мере того как семитские языки – аккадский, затем арамейский и в конечном итоге арабский – вытесняли шумерский, возникали новые метафоры, каждая из которых моделировалась на основе исходного признака, противопоставляющего отчетливо видимую вертикальную фигуру на фоне лишенных различия горизонтальных.

Метафора в яванском языке (unggah-ungguh). В традиционном Яванском обществе короли правили с помощью так называемых priyayi. Это заимствованное слово образовалось от санскритского priya – «друг»; совпадение с русским приятель, вероятно, случайно. Они могли состоять с королем в различной степени родственных отношениях или не иметь с ним родства, но занимать более или менее высокую должность при дворе. Когда встречались двое priyayi, им нужно было определить, кто достоин изысканных почестей, зашифрованных в krama – эзотерической форме яванского языка, доступной только детям priyayi. Решение зависело от соотношения веса в обществе, обретенного вследствие близкого родства с королем, и важности занимаемой должности. Сигналом о взаимном умозаключении на этот счет служил акт невербальной коммуникации, состоящий из жеста, известного как unggah-ungguh. Оба вытягивали руки вперед, поворачивали их ладонями кверху и двигали ими вверх и вниз. Эти действия, интерпретируемые как имитация взвешивания, визуально символизируют взаимное определение социального положения вертикальным положением поднятых ладоней. Это, в свою очередь, помещало priyayi в центр внимания и делало их заметными на фоне невидимых wong cilik, «маленьких людей», чей низкий социальный статус и образование лишь в рамках примитивной (ngoko) или средней (madya) форм яванского языка не позволяли им исполнять ритуалы почтительности и лишали смысла unggah-ungguh [Errington 1985: 4, 27–40].

Язык волоф: «явная замедленность». В основном носители языка волоф живут в Сенегале, но, как водится в постколониальной Африке, распространены они и в соседних государствах, чьи границы были установлены колонизаторами без учета местного этнического своеобразия. Язык волоф подразделяется на два варианта. Первый из них – waxu gewel – существовал до колониальных захватов, но все сохраняется и традиционно ассоциируется с членами правящей касты. Waxu geer – вторая разновидность языка волоф, богатая средствами эмоциональной выразительности и метафорическим многообразием, используется обычными гражданами. Частотность употребления waxu geer увеличивается по мере уменьшения социального статуса и всецело применяется кастой griot для выражения мыслей, произносить которые было бы недостойным для людей, занимающих более влиятельное положение. Несмотря на то что носители языка волоф соотносят говорящих на waxu gewel и waxu geer с людьми, обладающими или не обладающими властью, наблюдения показывают, что говорящие, как правило, используют обе разновидности в зависимости от того, наделяют ли их социальное положение или непосредственные нужды правом требовать содействия или заставляют их просить милости у собеседника. Следовательно, превосходя всех по рангу, вождь никогда не пользуется waxu geer. Его речь, как и речь других важных особ, отличается «явной медлительностью»: небрежное бормотание, с частыми повторами и грамматическими ошибками. Народ волоф объясняет необходимость властных людей в ограничении себя waxu gewel тем, что иной раз весомость слов может подавить людей ниже по статусу [Irvine 1990: 131–145]. Пусть вес скорее осязаемая метафора, в ней есть и визуальный компонент. Вес имеет значение, поскольку обладающие властью люди могут давить на остальных соотечественников. Таким образом, в концепции языка волоф, и в этом он не отличается от рассмотренных примеров, наблюдается возвышение класса властных людей, а так как большему весу человека соответствует больший размер, то более властные люди визуально представляются увеличенными относительно менее властных. Пусть из описания языка волоф, доступного мне, следует, что фигуро-фоновая метафора носит имплицитный характер, все же она концептуализирует политическую власть.

Заключение. Исторический период взаимодействия носителей английского и арабского языков характеризуется то и дело возникающими на протяжении тысячелетия противоречиями. В течение трех веков с переменным успехом поддерживали мирное сосуществование русские и китайцы, ввиду конфликтов, возникающих на почве расширения России на восток и устремлений Китая на север. Метафорически возвеличивая себя посредством noble, французы завоевали народ волоф, а голландцы, до сих пор называющие свое правительство overheid (то, что выше), подчинили яванцев силой оружия. Хотя эпизоды вражды редки в истории взаимоотношений носителей русского и английского языков, ни события Холодной войны, ни дальнейшее развитие отношений между независимой Россией и США не позволяют говорить об устойчивом взаимопонимании между странами. Эти разногласия не объясняются культурными различиями в понимании политической власти, поскольку рассматриваемые культурные концепции строятся по одному принципу. Безусловно, на различиях в метафорическом представлении политической власти культура не заканчивается, и ничто из сказанного мною не исключает возможности для какой-либо другой культурной особенности стать причиной конфликта.

Нельзя совсем исключать возможность взаимопроникновения культур, нежели следовать независимой концепции, согласно которой я представил свои наблюдения. Общим источником могла бы быть шумерская письменность. Некоторые ученые считают, что шумерская письменность была привезена в индийский город Хараппа торговцами, проделавшими путь вдоль одной реки и вверх по течению другой, где она либо стала известна захватчикам, привнесшим индоевропейскую речь, либо подверглась влиянию местных жителей, т. е. была адаптирована или видоизменена ими. Возможно, написание букв и символов, характерное для шумеров, способствовало распространению разделения правящих и управляемых на основе вертикально-горизонтального различия. Поскольку при взаимодействии культур вполне возможны неточное понимание и, следовательно, всевозможные модификации, то можно предположить, что шумерская система письма, в которой изначально вертикальное изображение туловища преобразовалось в горизонтальное в результате смены столбцового письма на линейное, стала прототипом концепции представлений об обществе в Ведийском языковом сознании. Из лба верховного божества порождались священнослужители, правители – из рук, подданные – из живота, и все это основывалось на труде тех, кто являлся порождением ног божества. Индусские торговцы могли бы выступaть в роли распространителей данной концепции и привнести их в яванский язык вместе с пришедшим из санскрита словом priya, а буддийские проповедники вполне могли донести идеи о вертикальном представлении власти до Китая, где впоследствии сформировалась оппозиция между «теми, кто выше» и «теми, кто ниже». Переняв определенное понимание власти у китайцев, монголы и татары могли бы принести его на Русь. Греция тем временем пришла к переосмыслению политической метафоры, овладев алфавитом, созданным на основе приобретенной ранее слоговой азбуки. Алфавит дошел до римлян, но вызывал у носителей германских праязыков, включая говорящих на древнеанглийском, большие трудности в понимании, так что в итоге в рамках политической сферы сложилось представление о взаимодействии «высоких» и «низких» сословий. Также от носителей германских праязыков оно могло бы распространиться на Руси вместе со словом kniaz' или позже korol'. Предки тех людей, известные позднее как народ волоф, могли не до конца понять все глубже продвигающихся в Западную Африку арабов и поэтому рассматривать вес как отличительный признак пастуха и стада. Тем более что овец они никогда не видели. Аналогичными ли являются оппозиции, отраженные в языках американских индейцев, мне неясно, так как до сих пор мною не найден источник необходимой информации. Не стоит упускать из виду и возможные тихоокеанские связи, хотя при таком подходе значительно снижается степень достоверности гипотезы о происхождении от общего источника.

Вместе с тем гораздо более убедительна гипотеза, которая объясняет частоту визуальной фигуро-фоновой метафоры в представлениях политической власти частным внутриязыковым изобретением, основанным на схожести телесных переживаний. Как бы там ни было, восприимчивость к однотипным метафорам (независимо от их происхождения) должна свидетельствовать о способности людей к осмыслению визуального контраста и вертикального возвышения за счет обращения к своим собственным повседневным, телесным переживаниям.

Наряду с несостоятельностью предположения об обусловленности противоречий между членами различных культурных сообществ в виду кросс-культурного сходствa концептов политической власти, характер этих концепций тоже исключает гипотезу об их способности объяснить, почему одни страны вступают на путь демократизации, а другие сохраняют авторитарное устройство. Фигуро-фоновый контраст правителей и управляемых не препятствует демократизации, а наоборот, способствует ей. С приобретением навыков познания и концептуализации политического давления посредством метафорического представления фигуры на фоне носители любого языка приобретают способность легко вообразить, что было бы в отсутствии этого давления. Все, что для этого нужно, – отнять либо фигуру, либо фон. Так, в поисках независимости от английских сюзеренов американцы составили конституцию, исключив аристократию (nobility) и оставив только третье сословие (commoners). И хотя многие из авторoв этой конституции выступали за сохранение рабства, истребление местных жителей и ограничение влияния населения на политику, потеря одной из составляющих метафорического выражения политического господства постоянно препятствовала достижению их целей. Если рассматривать пару «деятель – коллектив» в политическом дискурсе России последнего десятилетия XX в., бросается в глаза снижение частотности употребления первого понятия и переосмысление второго, которое, в свою очередь, стало использоваться в контексте трудовые коллективы – рабочая сила предприятий, а благодаря процессу приватизации и вовсе вышло за рамки семантического поля политики. Не вызывает сомнения тот факт, что в метафорически представленном понятии силовики воспроизведена «перцептивная выделенность», характерная для парных антонимичных прилагательных, а сочетание управляемая демократия отображает фонетически несвойственную славянским языкам структуру, характерную для традиционной России. Эти примеры являют собой лишь отдаленные отголоски прошлых метафор, связанных с недемократическим правлением, они предвещают столь же медленное движение с множеством провалов и неудач, свойственных процессу развития любого демократического государства.

ЛИТЕРАТУРА

Ayalon A. Language and Change in the Arab Middle East: The Evolution of Modern Political Discourse. New York, 1987.

Errington J.J. Language and Social Change in Java: Linguistic Reflexes of Modernization in a Traditional Royal Polity. Athens, Ohio: Ohio University, Center for International Studies, 1985.

Givon T. Mind, Code, and Context: Essays in Pragmatics. Hillsdale, N.J.: Lawrence Erlbaum Associates, 1989.

Hughes G. A History of English Words. Oxford: UK, Blackwell, 2000.

Irvine J.T. Registering Affect: Heteroglossia in the Linguistic Expression of Emotion // Language and the Politics of Emotion / Catherine A. Lutz and Lila Abu-Lughod (eds.). Cambridge, 1990.

Judge J. Print and Politics: «Shibao» and the Culture of Reform in Late Qing China. Stanford, 1996.

Kramer S.N. The Sumerians: Their History, Culture, and Character. Chicago, 1963.

Onions C.T. (ed.) The Oxford Dictionary of English Etymology. New York:

Oxford, 1966.

Raeff M. La Noblesse et le discours politique sous le regne de Pierre le Grand // Cahiers du Monde Russe et Sovietique. 1993. Vol. 34 (1–2). P. 33–46.

Schloen J.D. The House of the Father as Fact and Symbol: Patrimonialism in Ugarit and the Ancient Near East. Winona Lake, Ind.: Eisenbrauns, 2001.

Sergeyev V., Biryukov N. Russia's Road to Democracy: Parliament, Communism, and Traditional Culture. Brookfield, Vt.: E. Elgar, 1993.

Strang B. A History of English. London, 1970.

Szarzycska K. Archaic Sumerian Standards // Journal of Cuneiform Studies. 1996. Vol. 48. P. 1—15.

Unger J.M. Literacy and Script Reform in Occupation Japan. New York: Oxford, 1966.

Wieczynskii J.L. (ed.) The Modern Encyclopedia of Russian and Soviet History. Gulf Breeze, Fla., 1976/1980.

Зюганов Г.А. Верность. М., 2003.

Протченко И.Я. Лексика и словообразование русского языка советской эпохи: социолингвистический аспект. М., 1985.

Проханов А.А. А ты готов постоять за Россию? // День. 1992. 25–31 окт.

Словарь современного русского языка. М.; Л., 1959.

Черных П. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1993. Т. I, II.

Джордж Лакофф – знаменитый американский когнитивист, создатель теории концептуальной метафоры (совместно с Марком Джонсоном), один из самых известных американских специалистов по политической лингвистике. Закончил Массачусетский технологической институт (по специальности математика и английская литература), в 1965 г. получил докторскую степень по лингвистике в Индианском университете. Преподавал в Гарвардском и в Мичиганском университетах. С 1972 г. работает профессором лингвистики в Калифорнийском университете в Беркли.

Научно-публицистическое исследование «Метафора и война: Система метафор для оправдания войны в Заливе» распространялось автором в Интернете с декабря 1990 г. (опубликовано в 1991 г.) и воспринимается многими специалистами как рубежная, открывающая современный этап развития политической лингвистики. В настоящем учебном пособии представлены фрагменты статьи.

Метафора и война: система метафор для оправдания войны в Заливе (перевод A.M. Стрельникова)

Метафоры способны убивать. Обсуждение вопроса о том, стоит ли начинать войну в Заливе, являло собой целую панораму метафор. Госсекретарь Бейкер представлял себе Саддама Хусейна «сидящим на нашей экономической линии жизни». Президент Буш изображал его «зажавшим в тиски» нашу экономику. Генерал Шварцкопф характеризовал оккупацию Кувейта как продолжающееся «изнасилование». Президент сказал, что США находятся в Заливе, чтобы «защищать свободу, защищать наше будущее и защищать невиновных», и что мы вынуждены «оттеснить Саддама Хусейна». Саддам Хусейн изображался как Гитлер. Важно, буквально жизненно важно понять, какую роль метафорическое мышление сыграло в вовлечении нас в эту войну.

Метафорическое мышление, по своей сути, – ни хорошо, ни плохо; это просто банальность и неизбежность. Абстракции и чрезвычайно сложные ситуации становятся понятны через метафору. На самом деле существует расширенная, и по большей части бессознательная, метафорическая система, которую мы используем автоматически и неосознанно для того, чтобы понять что-то сложное и абстрактное. Часть этой системы посвящена пониманию международных отношений и войны. Теперь мы знаем об этой системе достаточно, чтобы представить себе, как она функционирует <…>.

Важно различать – что метафорично, а что – нет. Боль, увечья, смерть, голод, гибель и ранения любимых не метафоричны. Они реальны, и в этой войне они могли коснуться сотен тысяч реальных людей, иракцев, кувейтцев или американцев.

Военные стратеги и стратеги в области международных отношений широко используют метафору анализа «затрат и прибыли». Она происходит от метафоры немецкого генерала Карла Клаузевица, взятой за образец большинством стратегических теоретиков в области международной политики:

ВОЙНА – ЭТО ПОЛИТИКА ДРУГИМИ СРЕДСТВАМИ.

Карл фон Клаузевиц был прусским генералом, чьи взгляды на войну стали доминировать в ходе вьетнамской войны в американских кругах, близких к внешней политике. Они рассматривались как способ рационально ограничить использование военного ресурса в качестве инструмента внешней политики. Клаузевиц, в самых общих чертах, видит войну с точки зрения политического метода анализа «затрат»: у каждого государства есть политические цели, и война может наилучшим образом послужить этим целям. Политическая «прибыль» должна быть на одной чаше весов, тогда как приемлемые «расходы» – на другой. Когда военные расходы превышают политические прибыли, война должна прекратиться.

Здесь в имплицированном виде присутствует еще одна метафора: ПОЛИТИКА – ЭТО БИЗНЕС, где эффективное политическое управление рассматривается как эффективное бизнес-управление. Как и в хорошо налаженном бизнесе, успешное государственное управление должно тщательно следить за расходами и доходами. Эта метафора в политическом преломлении, вместе с метафорой Клаузевица, делает войну материалом для анализа «затрат и прибыли»: определяя выгодные «цели», подсчитывая «расходы», и решая, «стоит» ли достижение целей своих «расходов».

Газета «The New York Times» 12 ноября 1990 года разместила на первой полосе статью, сообщавшую, что «начались общенациональные дебаты о том, следует ли Соединенным Штатам вступать в войну в Персидском заливе». То, как газета описывала дебаты, я называю метафорой Клаузевица (хотя она описывала собственно метафору), и затем поднимала вопрос, «Какова тогда политическая цель страны и какие жертвы мы готовы принести?». «Дискуссия» не о том, насколько подходящей была метафора Клаузевица, а о том, как различные аналитики подсчитали соответствующие доходы и потери. То же относится и к слушаниям в Комитете по Международным отношениям Сената, где метафора Клаузевица явилась основой для большей части обсуждений.

Широкое использование метафоры Клаузевица поднимает живые вопросы: что именно делает ее метафорой? Почему она представляется такой естественной экспертам по международной политике? Как она встраивается в общую систему метафор понимания международных отношений и войны? И что наиболее важно, какие реалии она скрывает?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, давайте обратимся к системе метафорического мышления, которая наиболее широко используется для осознания международной политики. Далее последует дискуссия о роли метафорического сознания в кувейтском кризисе. Первая часть имеет дело с центральными метафорическими системами, использованными в аргументации о кризисе: это система, использованная иностранными политэкспертами, и система, использованная населением в целом. Далее идет речь о том, как эти системы использовались применительно к кризису в Персидском заливе.

Государство концептуализируется как индивид, вовлеченный в общественные отношения в мировом сообществе. Его территория является его домом. Он живет в окружении соседей, у него есть друзья и враги. Представляется, что государства обладают врожденными характеристиками: оно может быть мирным или агрессивным, ответственным или безответственным, трудолюбивым или ленивым.

Общее благосостояние государства понимается в экономических терминах как его экономическое здоровье. Серьезная угроза экономическому здоровью может таким образом рассматриваться как смертельная угроза. Если национальная экономика зависит от иностранной нефти, тогда поставка нефти становится «линией жизни» (что подкрепляется образом нефтепровода).

Сила государства в его военной мощи. Зрелость государства – в его индустриализации. Неиндустриализованные страны считаются «неразвитыми», так как индустриализация – естественный этап развития. Страны третьего мира, таким образом, – неразвитые дети, которых необходимо либо научить правильно развиваться, либо дисциплинировать. На те нации, которым не удалось развиться до «нормального» уровня, смотрят как на умственно отсталых детей и судят о них как об «отсталых» нациях. Рациональность – это максимизация выгоды.

В использовании подобных метафор есть скрытая логика: так как в интересах каждого человека быть как можно более сильным и здоровым, рациональное государство ищет способы максимально увеличить свое благосостояние и военную мощь.

Насилие может способствовать получению выгоды. Остановить его можно тремя способами: либо через баланс силы, когда никто по соседству не настолько силен, чтобы угрожать кому бы то ни было. Либо использовать коллективное убеждение и нивелировать насилие. Либо необходим достаточно сильный полицейский, чтобы сдерживать насилие или наказывать его. Такой полицейский должен действовать в рамках морали, в интересах сообщества и с санкции сообщества в целом <…>.

Наиболее распространенная форма дискурса на Западе, где идет война за сведение моральных счетов, – классическая сказка. В ней люди заменяются странами, и получается общий сценарий справедливой войны. Вот, например:

Персонажи: злодей, жертва, и герой. Жертва и герой могут быть одним и тем же человеком.

Сценарий: злодей совершает преступление против невинной жертвы (обычно вооруженное нападение, кража или похищение). Правонарушение происходит из-за дисбаланса силы, и возникает моральный дисбаланс. Герой либо собирает помощников, либо решает выступить в одиночку. Герой несет лишения, переносит трудности, обычно совершая трудное историческое путешествие, иногда за море к коварным землям. Злодей порочен от природы, возможно даже и монстр, и, таким образом, разговаривать с ним не имеет смысла. У героя не остается другого выбора, как вступить со злодеем в битву. Герой побеждает злодея и спасает жертву. Моральный баланс восстановлен. Победа достигнута. Герой, который всегда поступает благородно, доказал свое мужество и достиг славы. Жертва оправдана. Герой получает шумное одобрение вместе с благодарностью жертвы и общества.

В сказке присутствует элемент асимметрии. Герой – смелый приверженец морали, тогда как злодей аморален и труслив. Герой рационален, и хотя злодей может быть хитер и расчетлив, с ним невозможно ладить. Герои, таким образом, не могут договориться со злодеями, они должны их победить. Метафора «ВРАГ КАК ДЕМОН» возникает как результат понимания войны в сказочных терминах.

Наиболее естественный способ оправдать войну с точки зрения морали заключается в применении структуры этой сказки к конкретной ситуации. Это реализуется посредством метафорических дефиниций, отвечающих на вопросы: «Кто жертва? Кто злодей? Кто герой? Каково преступление? Что считать победой?» Каждый набор ответов предоставляет сценарии с различным содержанием.

По мере развития кризиса в Заливе президент Буш пытался обосновать начало войны, используя подобный сценарий.

Существует метонимия близкая к метафоре «ГОСУДАРСТВО КАК ИНДИВИД»: ПРАВИТЕЛЬ ВМЕСТО ГОСУДАРСТВА. С помощью этой метонимии мы можем представить себе Ирак как Саддама Хуссейна и тем самым получить одного человека вместо аморфного государства для исполнения роли злодея в сценарии справедливой войны. Именно эту метонимию применял президент Буш каждый раз, когда говорил «Мы должны избавиться от Хуссейна в Кувейте».

Кстати, подобная метонимия применима лишь к тем лидерам, которые осознаются как незаконные. Так, для нас было бы странным описывать американское вторжение в Кувейт словами «Джордж Буш вошел в Кувейт».

Данная система <… > состоит из трех метафор.

Казуальный перенос: результатом является объект, перенесенный с причины на подверженную воздействию часть. Например, санкции рассматриваются как источник экономических трудностей для Ирака. Соответственно, экономические трудности для Ирака рассматриваются, как «идущие» от санкций. Эта метафора превращает решительные действия в перенос объектов.

Метафора Ценностного обмена: ценность чего-либо – это то, на что вы готовы это обменять. Каждый раз, когда мы задаем вопрос, «стоит» ли идти войной на Ирак из-за Кувейта, мы используем метафору Ценностного обмена и метафору Казуального переноса.

Благосостояние является богатством: богатство составляют ценные вещи. Увеличение благосостояния – «доходы»; уменьшение благосостояния – «расходы». Метафора Благосостояние как богатство обладает эффектом перевода качественных характеристик в количественные. Это не только позволяет сравнить качественно разные вещи, но даже дает своего рода правила вычисления прибылей и издержек.

Взятые вместе эти три метафоры представляют действия как коммерческие сделки с сопутствующими доходами и расходами. Перенося понятия из области экономики в область человеческой деятельности в общем, чрезвычайно важно представлять действия как сделки.

Риск – это действие, предпринятое для достижения положительного результата, когда исход неочевиден и существует значительная возможность отрицательного результата. Так как сфера торговли позволяет нам рассматривать положительные результаты как «доходы», а отрицательные результаты как «расходы», будет естественно представить рискованную затею метафорически как финансовый риск определенного вида, а именно как азартную игру.

В азартной игре для достижения определенных «прибылей» существуют «ставки», которые можно «потерять». Когда спрашивают, что «на кону» при вступлении в войну, используются метафоры Торговли и Риска как азартной игры. Эти же метафоры использует президент Буш, когда говорит о стратегических перемещениях в Заливе как об «игре в покер», где с его стороны было бы глупо «открыть карты», то есть сделать свои стратегические планы достоянием общественности.

Метафора Торговли и метафора «Риск как азартная игра» лежат в основе нашего повседневного понимания рискованных действий как азартной игры. Здесь на сцену выходит математика, так как существует математика игры, а именно: теория вероятности, теория принятия решения и теория игры. Так как метафоры Торговли и Риска как азартной игры обычны для повседневного сознания, их метафорическую природу обычно не замечают. В результате социологи пришли к выводу, что математика азартной игры применима буквально ко всем формам рискованных действий, и что она способна заложить основу для научного исследования рискованных действий по минимизации риска. <… >

Так как политика это бизнес, война становится инструментом максимизации политических доходов и минимизации потерь. По словам Клаузевица, война оправдана, когда при помощи войны можно получить больше, чем без войны. В уравнении Клаузевица отсутствует мораль, за исключением того, что, действуя безнравственно, теряешь политический капитал, а действуя нравственно, преобретаешь его.

Метафора Клаузевица допускает оправдание войны лишь на основе прагматики, а не нравственности. Чтобы оправдать войну, как на нравственной, так и прагматической основе, должны сравняться метафоры из Сказки о справедливой войне и метафоры Клаузевица: «оправданные жертвы» сказки должны равняться «издержкам» Клаузевица, а «победа» в сказке должна равняться «прибыли» Клаузевица.

Метафора Клаузевица является отличной экспертной метафорой, поскольку она требует знания специалистов в области вычисления политических «расходов» и «доходов». Она предполагает использование экономической математики, теории вероятности, теории принятия решения и теории игры для превращения внешней политики в рациональную и научную.

Метафора Клаузевица обычно представляется как несомненно истинная. Теперь мы можем обозначить, что делает ее метафорической. Во-первых, она использует метафору Государство как Индивид. Во-вторых, она превращает качественное воздействие на человека в количественные расходы и доходы, и таким образом представляет политическую деятельность в виде экономики. В-третьих, рассматривает рациональность как коммерцию. В-четвертых, рассматривает войну в категориях лишь одного аспекта войны, политической целесообразности, которая, в свою очередь, концептуализируется как бизнес.

Для того чтобы помнить, что скрыто в метафоре Клаузевица, нам следует рассмотреть альтернативную метафору, которую не используют ни профессиональные стратеги, ни общественность для понимания войны.

ВОЙНА – ЭТО ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЛИЧНОСТИ: УБИЙСТВО, НАПАДЕНИЕ, ПОХИЩЕНИЕ, ПОДЖОГ, НАСИЛИЕ И КРАЖА.

Здесь война понимается лишь в нравственном аспекте, а, скажем, не в политическом или экономическом. Данная метафора выделяет те аспекты войны, которые предстают как серьезные преступления.

Существует асимметрия МЫ/ОНИ между тем, как метафора Клаузевица используется обществом, и в метафоре Война как Преступление. Об иракском вторжении в Кувейт сообщали как об убийстве, нападении и насилии. Американское вторжение никогда не обсуждалось в терминах убийства, нападения и поджога. Более того, военные планы США рассматривались, выражаясь языком Клаузевица, как рациональные расчеты. Но про иракское вторжение говорили не как о рациональном шаге Саддама Хусейна, а как о поступке безумца. Мы представляли СЕБЯ рациональными, нравственными и смелыми, а ИХ преступными и сумасшедшими.

Уже давно подмечено, что мы осознаем войну как соревнование по типу шахмат, футбола или бокса. Это метафора, в которой присутствуют очевидные победитель, проигравший и четкое окончание игры. Эта метафора придает большое значение стратегическому мышлению, командной работе, подготовленности, зрителям на мировой арене, славе победы и стыду поражения.

К этой метафоре относятся очень серьезно. На Западе существует давняя традиция дополнительно тренировать военных офицеров в командных видах спорта и шахматах. Военного человека готовят побеждать. Это может привести к конфликту метафор, что и случилось во Вьетнаме, так как метафора Клаузевица пытается добиться максимизации геополитической прибыли, что может быть сообразно или не сообразно абсолютной военной победе. Фактически миф, созданный правыми о том, что война во Вьетнаме велась «лишь одной рукой, тогда как другая была связана за спиной», использует боксерскую версию спортивной метафоры. Ссылаются на то, что принципы Клаузевица применялись во Вьетнаме для ограничения нашего участия в этой войне.

Злодей в Сказке о справедливой войне может быть хитрым, но чужд рациональности. Вы просто не пытаетесь вразумить дьявола и не вступаете с ним ни в какие переговоры. Логика метафоры требует того, чтобы Саддам Хусейн был иррациональным. Но был ли он таким в действительности?

Администрация запуталась в этом. Использованная стратегами метафора Клаузевица допускала, что враг рационален: он тоже максимизирует прибыли и минимизирует убытки. Изначально нашей стратегией было «увеличить убытки» Саддама Хуссейна. Это означало, что он рационален и максимизирует свою выгоду.

В то же самое время его называли иррациональным <…>. Если бы он был рациональным, он бы следовал логике устрашения. У нас тысячи водородных бомб в боеголовках. У Израиля насчитывается от 100 до 200 готовых к использованию атомных бомб <…>. То, что он не испугался нашего и израильского ядерного арсенала, говорит о его неразумности.

Аналогия с Гитлером также «свидетельствует» о злодейском безумии Саддама. Аналогия основывается на мифе о Гитлере, в котором Гитлер также представал скорее в роли иррационального демона, чем в роль рационального жестокого политика <…>. Саддам Хусейн – несомненно, безнравственный, безжалостный и грубый, но нет подтверждения, что он иррационален. Все, что он сделал, начиная с покушений на политических оппонентов и заканчивая вторжением в Кувейт, может рассматриваться как продолжение его самообогащения. <… >

Метафоры, использованные для концептуализации кризиса в Заливе, скрывают в себе наиболее мощные политические идеи в арабском мире: арабский национализм и исламский фундаментализм. Первый имеет целью создание основанного на расовом принципе арабского государства из одних арабов, другой же – создание теократического исламского государства. Хотя эти два принципа весьма противоположны, у них есть много общего. Оба они концептуализируются в терминах семьи: арабское братство и исламское братство. Оба рассматривают братства как более законную основу для государства, чем имеющаяся. Оба расходятся с метафорой Государство как индивид, которая рассматривает существующие в данное время государства как нечто объективно существующее с правом существовать вечно.

За нашими метафорами также скрывается не менее важный аспект, присущий арабскому миру: арабское величие. Оба политических движения рассматриваются как пути достижения величия через объединение. Современные государственные границы воспринимаются как препятствующие арабскому величию по двум причинам.

Первая – разделение между богатыми и бедными в арабском мире. Бедные арабы смотрят на богатых как на случайно разбогатевших <… > Метафорическое рассмотрение арабов как одной семьи предполагает, что нефтяное богатство должно принадлежать всем арабам. Для многих арабов национальные границы, обозначенные колониальными властями, остаются незаконными, нарушающими идею арабов о едином «братстве» и доводящими до нищеты миллионы людей.

Для этих доведенных до нищеты миллионов положительной стороной вторжения Саддама в Кувейт было то, что он тем самым бросил вызов государственным границам и выдвинул на передний план проблему разделения на богатых и бедных, проблему, поставленную этими линиями на песке. Если и суждено быть миру в регионе, то эти проблемы нужно решать, скажем, заставляя богатые арабские страны делать обширные инвестиции в развитие бедных арабских стран. До тех пор пока существует огромная бездна между богатыми и бедными в арабском мире <…>, регион будет оставаться нестабильным.

Вторая причина – границы делают арабов слабее. Современные государственные границы становятся причиной конфликтов между арабскими государствами и таким образом делают их слабее. По мнению арабов, то, что мы называем «стабильностью», является проявлением слабости.

Слабость – это главная тема в арабском мире. Она часто концептуализируется в сексуальных терминах, даже более часто, чем на Западе. Американские чиновники, говоря о «насилии» над Кувейтом, концептуализировали слабую, беззащитную страну как женщину, а сильную военную державу как мужчину. Подобным образом у арабов принято концептуализировать колонизацию и последующее доминирование Запада, особенно США, над арабским миром как кастрацию.

Говорят, в Ираке до вторжения США была популярна арабская пословица «Лучше быть петухом один день, чем курицей целый год». Идея ясна: лучше быть мужчиной, то есть сильным и доминирующим на короткий период времени, чем быть женщиной, то есть слабой и беззащитной, в течение продолжительного времени. Большинство арабов поддерживают Саддама Хусейна потому, что его представляют восставшим против США, пусть даже ненадолго. Так как отстаивание достоинства было важнейшей составляющей того, что является «рациональным интересом» Саддама, нет ничего удивительного, что он хотел пойти на войну, чтобы «быть петухом на один день». Одно то, что он выжил в войне с США, делает из него героя в мусульманском мире.

Метафора Клаузевица требует подсчета «расходов» и «доходов» от участия в войне. Что именно включается в эти расчеты, а что нет? Конечно, человеческие потери среди американцев, оборудование и доллары, потраченные на операцию, считаются издержками. Но Вьетнам научил нас, что существуют и социальные потери: травмы семьям и общинам, крушение надежд, психологический эффект у участников военных действий, длительные проблемы со здоровьем, обширные затраты на продолжение совершенствования огромной военной машины. Все это в добавление к финансовым издержкам, которые могли быть потрачены на важные социальные нужды <….>.

Что наиболее отвратительно в расходно-доходном вычислении, так это то, что в сумме получается ноль: «потери» с другой стороны считаются «прибылью» для нас. Во Вьетнаме подсчеты тел убитых вьетконговцев воспринимались как доказательство военной «прибыли». Мертвые записывались в прибыльную часть нашего гроссбуха.

Много разговоров идет о смерти американцев как о «потерях», но при этом не упоминаются смерти среди иракцев. «Расходно-доходная» метафора и сказочный злодей привели нас к обесцениванию жизней иракцев, даже в то время, когда большинство из них никогда не станут злодеями, а были просто невинными призывниками или резервистами из числа штатских, особенно женщины, дети и старики.

Классическая сказка дает следующее определение героя: это человек, который спасает невинную жертву и наказывает виновного от природы злодея, и тот, кто делает это скорее по моральным, нежели корыстным, причинам. Так является ли Америка героем в войне в Заливе? <…>

Во-первых, одной из наших главных целей было восстановить в правах «законное правительство Кувейта». Это означает восстановление в правах абсолютной монархии с огромным количеством нарушений прав человека и гражданских свобод. Кувейт не представляет собой невинную жертву, чье спасение сделает нас героями.

Во-вторых, люди, которые страдают от наших атак, по большей части, люди невинные, которые не принимали участие в зверствах по отношению к Кувейту. Убийства и увечья множества случайных невиновных свидетелей в процессе задержания гораздо более мелкого числа злодеев также не сделает никого героем.

В-третьих, в сценарии самообороны, где проблемой является нефть, Америка действует в своих интересах. Но чтобы являться законным героем в сценарии спасения, она должна действовать бескорыстно. Таким образом, вырисовывается противоречивое между интересами героя в сценарии самообороны и совершенно бескорыстным героем сценария освобождения.

В-четвертых, Америка может быть героем для королевских семей Кувейта и Саудовской Аравии, но она не будет героем для большинства арабов. Большинство арабов не мыслят в категориях наших метафор. Множество арабов представляют нас как колониальную власть, использующую законную силу против Арабского брата. Для них мы – злодеи, а не герои.

В-пятых, Америка поставляла вооружение Саддаму Хуссейну до его вторжения в Кувейт, в те годы, когда он был не менее жесток по отношению к иракским гражданам. Классические герои не помогают и не снабжают оружием хорошо известных злодеев.

Америка оказывается классическим героем, лишь если вы невнимательно всмотритесь в применение метафоры к ситуации. Именно в этом случае метафора «Государство как человек» функционирует так, что остаются скрытыми жизненно важные истины. Метафора «Государство как человек» скрывает внутреннюю структуру государств и позволяет нам рассматривать Кувейт как унитарную сущность, беззащитную деву, которую нужно спасти. Метафора скрывает монархический характер Кувейта и то, как правительство Кувейта относится к своим подданным и иностранным рабочим. Метафора «Государство как человек» также скрывает внутреннюю структуру Ирака и, таким образом, умолчивает о людях, которых, скорее всего, убьют или ранят. Она также скрывает деление Ирака на шиитов, суннитов, курдов. Эта же метафора скрывает тот факт, что именно бедняки и национальные меньшинства США пострадают в наибольшей степени, не почуствовав сколько-нибудь значительной пользы. И она же скрывает главные идеи, которыми руководствуются политики, занимающиеся Востоком.

Действительность существует. А также существует бессознательная система метафор, которой мы пользуемся для понимания реальности. Что делает метафора? Ограничивает то, что мы замечаем; выдвигает на первый план то, что мы видим, и частично представляет дьявольскую структуру, с которой мы сосуществуем. Из-за проникновения метафоры в сознание мы не всегда можем обсуждать реальность в исключительно точных категориях.

Не существует способа избежать метафоризации мышления, особенно в сложных случаях, таких как проблемы внешней политики. Но я, таким образом, не возражаю против использования метафоры как таковой в дискурсе внешней политики. Мои возражения, в первую очередь, направлены против отрицания присутствия метафоры в дискуссиях о внешней политике, во-вторых, против неспособности понять, что скрывают метафоры, и, в третьих, против неспособности образно мыслить о том, что новые метафоры могут быть более милосердными.

Мы должны уделять больше внимания механизмам метафорического мышления, в особенности потому, что такие механизмы обязательным образом используются в дискуссиях о внешней политике, и потому что, и мы тому свидетели, метафоры, подкрепленные бомбами, способны убивать.

В. Бенуа – профессор Миссурийского университета (США), главный редактор журнала «Communication Studies» и член редколлегий журналов «Journal of Applied Communication Research», «Southern Communication Journal», «Communication Quarterly^, «Asian Journal of Communication)), «Western Journal of Communication), «Journal of Broadcasting and Electronic Media»; автор «теории построения риторического дискурса» и «функциональной теории дискурса политической кампании», получивших широкое признание в США и других странах. Автор одиннадцати монографий, посвященных анализу политического дискурса избирательных кампаний, теории риторического критицизма, «конверсационной памяти» и теории убеждения.

В последние годы В. Бенуа и его коллеги исследовали дискурс избирательной компании с позиций функциональной теории в десятках стран мира, охватив период 1948–2004 гг. Функциональная теория исследования дискурса избирательных кампаний имеет значительный потенциал. Она успешно использовалась для изучения избирательных кампаний как в США, так и за их пределами. Вполне возможно, что она может быть использована и в условиях России.

Представленная в настоящем издании статья была специально написана В. Бенуа для российских читателей. Исследование впервые опубликовано в «Известиях Уральского государственного педагогического университета. Лингвистика. Выпуск 18» (Екатеринбург, 2006).

Функциональная теория дискурса политической кампании (перевод О.А. Ворожцовой и А.М. Стрельникова)

Во многих странах проводятся избирательные кампании на право занимать государственные должности, по их правила и традиции различны. Так, например, предвыборные политические дебаты проходят в Австралии, Канаде, Франции, Германии, Греции, Голландии, Израиле, Новой Зеландии, Шотландии, Южной Корее, Швеции, Польше, Тайване, на Украине и в Соединенных Штатах. Политическая телевизионная реклама выходит в эфир в Британии, Франции, Германии, Греции, Израиле, Италии, Корее, Польше, России, Тайване, Турции и Соединенных Штатах. Несомненно, государственный строй различных стран и проводимые в них избирательные кампании имеют ряд отличий. В некоторых странах избиратели голосуют непосредственно за кандидатов; в странах с парламентской формой правления избиратели отдают голоса за политическую партию. Требования к избирателям и правила участия кандидатов и политических партий в выборах также разнятся в отдельных странах. Например, отличием системы правительства в Южной Корее является то, что президент может избираться на один срок и не может иметь вице-президента [Lee, Benoit 2005]. Следует помнить о данных различиях и их важности. Тем не менее основная ситуация на выборах – политические кандидаты, партии и организации, пытающиеся убедить большинство избирателей проголосовать за них или представляемые ими политические партии, – является доказательством существования общих черт. Кроме того, в ситуации унифицирования систем массовой информации во всем мире [Hallin, Mancini 2005] можно утверждать и то, что формы сообщений избирательных кампаний начинают все больше походить друг на друга. Политические дебаты и телевизионная реклама, к примеру, регулируются законодательством, но могут рассматриваться скорее как медийные события, а не как аспекты системы правительства.

В настоящей статье описывается функциональная теория дискурса политической кампании, которая может применяться для анализа сообщений избирательных кампаний в США и, в меньшей степени, в других странах. Очевидно, что данный подход не единственный, однако он заслуживает внимания. Не вызывает вопросов и тот факт, что сообщения политической кампании носят инструментальный характер и направлены на достижение определенной цели (получение политической должности), то есть функциональны по своей сути. Конечно, небольшое количество кандидатов, не имеющих реальных шансов на победу, претендуют на пост в целях саморекламы, но таковых меньшинство. Большинство кандидатов используют предвыборные сообщения для убеждения избирателей проголосовать именно за себя, а не за оппонентов. Анализ языкового материала избирательных кампаний в рамках функциональной теории поможет понять сообщения различных реальных претендентов на государственные посты.

АКСИОМЫ. Функциональная теория дискурса политической кампании основана на 6 исходных положениях, которые подробно представлены ниже. Читатели настоящей статьи, интересующиеся политическими кампаниями, могут судить о соответствии данных положений конкретной ситуации в различных государствах.

1. Голосование – это акт сравнения. При голосовании перед каждым гражданином стоит очевидный выбор, а именно: за какого кандидата (или политическую партию) отдать свой голос. Этот выбор между двумя (или более) возможностями, естественно, содержит в себе сравнительное суждение. Неразумно полагать, что все партии или кандидаты одинаково хороши. Возможно также, что избиратель не примет некоторые предложения кандидата или партии, так как среди большинства хороших могут быть и плохие. Каждый избиратель решает для себя, какой кандидат (или партия) представляется ему наиболее предпочтительным на основании наиболее значимого фактора.

2. Кандидаты должны выделяться среди оппонентов. Первое положение функциональной теории о том, что голосование – это акт сравнения, определяет последующее: если голосование – акт сравнения, то одним кандидатам необходимо сообщить избирателям о том, каким образом они отличаются от других. Если гражданин не видит разницы между двумя кандидатами, у него нет причины предпочитать одного кандидата другому. Это означает, что кандидаты, участвующие в конкурентных избирательных кампаниях, должны четко обозначить свои отличия от оппонентов и донести их до сознания электората.

Однако не стоит полагать, что кандидат на выборную должность должен противоречить своим оппонентам по каждому вопросу. Очевидно, что все кандидаты захотят поддержать оборонную мощь страны, увеличить количество рабочих мест и понизить уровень инфляции. Однако средства достижения данных целей могут быть различными. В связи с этим можно ожидать определенные схожие черты в позициях кандидатов. Но все же, если избирателю необходимы основания для выбора одного кандидата, а не другого, кандидаты должны прояснить избирателю хотя бы некоторые свои отличия от оппонентов.

3. Сообщения политической кампании – важная движущая сила для различения кандидатов. Первые два положения определяют третье: кандидаты используют определенные сообщения в рамках предвыборной кампании для акцентирования своих отличий. Некоторые сообщения попадают к избирателям напрямую: через речи кандидата, телевизионные передачи, печатные агитационные материалы, теледебаты, материалы интернет-сайтов кандидатов. С другой стороны, часть информации (к которой также относится информация из пресс-релизов) доставляется избирателю посредством СМИ – через новости, освещение кампании журналистами. Не только СМИ, но и другие заинтересованные организации и лица также распространяют информацию о кандидатах. Однако анализ показывает, что избиратели не всегда могут полагаться на СМИ для получения данной информации. В своем исследовании Пэттерсон и МакКлюр (1976) пришли к следующему выводу: в 1972 году в США «в ходе коротких дополнительных выборов рекламные материалы президентов содержали в себе гораздо больше информации о выборах, чем сообщения телевизионных комментаторов».

Напомним три основных факта, касающихся освещения предвыборных кампаний: (1) новости выполняют так называемую «функцию швейцара», решая, какие идеи кандидатов донести до избирателей, а о каких умолчать, (2) новостийные СМИ имеют возможность прокомментировать идеи кандидатов, таким образом положительно или отрицательно оценивая последних, и (3) в новостях гораздо большее внимание уделяется вопросам лидерства кандидатов (кто впереди, какова стратегия кампании, ее основные события), нежели политическим позициям кандидатов и их соответствию искомым должностям [Farnsworth, Lichte 2003; Patterson 1980; Robinson, Sheehan 1983]. Итак, избиратели могут получить информацию о кандидатах и их политических взглядах на ряд вопросов не только посредством сообщений кандидатов, но и через новости.

В-третьих, многие избиратели получают информацию о кандидатах и их политических позициях от других избирателей в политических беседах [Lenart 1994]. Необходимо пояснить, что мы не разделяем идею теории «лидеров общественного мнения» [Lazarsfeld, Berelson, Gaudet 1948], в соответствии с которой небольшое количество людей («лидеры общественного мнения») получают информацию из сообщений кандидатов и затем передают ее другим гражданам. Нам представляется, что любой человек может владеть информацией о выборах, не известной для его собеседника, которой они обмениваются в ходе дискуссии на политическую тему. Или, например, сегодня вы рассказали своему другу то, что он не знал о предстоящих выборах, а завтра он расскажет вам что-то новое. Итак, многие избиратели получают информацию о политической кампании, взаимодействуя друг с другом.

Таким образом, избиратели получают информацию о кандидатах и выборах из нескольких источников, а именно: из сообщений самих кандидатов, из освещения кампании в новостях, через сообщения других людей или групп людей и посредством политических дискуссий. Не забывайте о том, что все перечисленные источники имеют очень сложную структуру: кандидаты могут выступать с речами, участвовать в дебатах, телевизионных политических рекламных роликах, появляться в ток-шоу, создавать страницы в Интернете, а также использовать другие формы сообщений (при этом кандидаты могут делать это многократно). У избирателей есть доступ к телевизионным новостям (по разнообразным широковещательным, кабельным и интернет-каналам), а также к самым разнообразным газетам и журналам. Гражданин имеет возможность обсудить выборы с разными людьми, каждый из которых обладает определенной информацией и имеет свою точку зрения. Сообщения из нескольких источников могут подкреплять друг друга, противоречить друг другу или относиться к различным темам. Современная избирательная компания разворачивается в сложном медийном окружении, состоящем из сотен тысяч различных сообщений. Каждый отдельный избиратель не способен получить все сообщения, однако доступная информация о кандидатах на выборную должность может носить комплексный характер (в частности, чем выше искомая должность, тем больше денег кандидаты затрачивают на кампанию и тем более выгодной она становится для СМИ). Хотим пояснить, что ни в коей мере не предполагаем, что все избиратели (или даже большинство избирателей) проявляют значительный интерес к выборам или ищут информацию о кандидатах, их взглядах на проблемы, критически оценивают информацию (и источники информации) и упорно работают над принятием рационального электорального решения. Очевидно, что интерес к выборам и активность в поиске информации о них значительно отличается у разных избирателей. Некоторые граждане никогда специально не занимаются поиском информации о кандидатах, а голосуют на основании той информации, которую пассивно получили во время кампании. Тем не менее сообщения, получаемые в ходе предвыборной кампании, способны информировать и убеждать избирателей, следовательно, заслуживают внимания ученых.

4. Восхваление, нападение и защита – методы создания предпочтительного образа кандидата.

Конечно, кандидатам недостаточно просто отличаться от своих оппонентов; необходимо отличаться и быть привлекательными для избирателей. С.Л. Попкин объясняет это таким образом: «Если кандидат обращает взгляды и интересы противников в свои преимущества, ему удается завоевать большинство голосов граждан, относящихся к разным политическим лагерям» [Popkin 1994: 8]. Например, высказывание вроде «Я – единственный кандидат, предлагающий упразднить нашу систему обороны», безусловно, выделит кандидата из ряда конкурентов, однако вряд ли поможет завоевать много голосов. Таким образом, кандидат должен отличаться от оппонентов в положительную сторону и заставить избирателя сделать желаемый выбор.

Из того, что кандидат должен казаться предпочтительным для большинства своих избирателей, вытекают три потенциальных функции сообщений избирательной компании. Во-первых, сообщения кандидата должны восхвалять его или, другими словами, повествовать избирателям о его положительных сторонах (Benoit 1997). Акцентирование желаемых качеств или взглядов кандидата способно представить его в лучшем свете на фоне оппонентов, в частности для тех избирателей, которые высоко ценят данные качества и взгляды. Итак, один из способов повысить впечатление того, что один кандидат предпочтительнее остальных, – это создавать сообщения, восхваляющие или подчеркивающие его или ее желаемые качества. Конечно, кандидаты зачастую восхваляют одни и те же цели: создание рабочих мест, снижение роста инфляции, защита государственных интересов. Восхваление может представить кандидата в положительном свете, однако может спровоцировать и противоположный эффект.

Вторая функция сообщений, создаваемых в ходе избирательной кампании, – это нападение или критика оппонента. Определение слабых сторон, недостатков оппонента способно сделать его менее привлекательным для избирателей (опять же, тех избирателей, которые положительно относятся к тактике нападения). Это означает, что нападение способно повысить сетевую предпочтительность нападающего кандидата путем понижения привлекательности оппонентов: чем хуже выглядят мои соперники, тем лучше кажусь я на их фоне (не забывайте, что на выборах решение принимается на основании сравнения).

Имеется ряд свидетельств, доказывающих, что избиратели скорее склонны положительно воспринимать нападки на предлагаемый кандидатом политический курс, чем на личности [Johnson-Cartee, Copeland 1989], поэтому некоторые нападения могут вызвать результат обратный желаемому. Результаты другого исследования показывают, что положительная политическая реклама имеет такую же силу воздействия на избирателей, как и отрицательная [Allen, Burrell 2002; Lau, Sigelman, Heldman, Babbitt 1999]. Очевидно, что нападение является одним из способов проведения предвыборной кампании, способным убедить избирателей в предпочтительности кандидата. Тем не менее данное исследование не подтверждает положение о большей эффективности отрицательной агитации по сравнению с положительной.

Многие избиратели говорят, что им не нравится, когда кандидаты поливают друг друга грязью [Merritt 1984; Stewart 1975]. Но это не означает, что метод нападения неэффективен: у избирателей может сформироваться предубеждение по отношению к объекту нападения, даже если им не нравится грязные политтехнологии. И тот факт, что большинству избирателей не нравится поливание кандидатов грязью, является слабой стороной метода нападения, чего нельзя сказать о методе восхваления. Используя нападение, можно получить результат, обратный желаемому, при котором избиратели предпочтут нападающему объект нападения. Эта вероятность может привести к тому, что кандидаты будут чаще использовать восхваление, чем нападение. Исследование политических телепередач в преддверии президентских выборов [Benoit 1999] показало, что метод нападения чаще использовали кандидаты с наименьшими шансами на победу. Итак, кандидат может прибегнуть к нападению в том случае, когда начинает отчаиваться, когда ничто кроме этого не поможет обогнать противников.

Третья возможная функция сообщений в рамках предвыборной кампании – это защита или утверждения, отрицающие нападения [Benoit, 1995]. Своевременная и подходящая защита потенциально способна предотвратить дальнейшее поражение от нападок оппонентов и способна вернуть шансы кандидата, частично утраченные в результате нападений. Тем не менее необходимо знать, что защита имеет ряд возможных недостатков: (1) ответ кандидата на нападение может поставить его в оборонительную позицию на продолжительное время, а кандидату более выгодно предстать перед избирателем нападающим, а не защищающимся; (2) объектом нападок чаще всего являются слабые позиции кандидата, в связи с чем ответная реакция способна обнаружить его некомпетентность. Общая рекомендация кандидатам – как можно больше времени уделять тем темам, в которых они сильны. (3) Кандидат должен уметь сначала определить тему, в рамках которой его критикуют, и лишь затем выступать с опровержениями. Упоминание о нападении напомнит или сообщит избирателям о подозрительной слабости кандидата.

Необходимо упомянуть, что политики и их консультанты в общем представляют себе обозначенные выше функции сообщений избирательной кампании. Например, в 1972 году, когда президент Р. Никсон переизбирался на второй срок, один из его помощников Х.Р. Холдман посоветовал следующее: «Гораздо сложнее будет заставить проголосовать за вас эти 20 процентов неопределившихся избирателей, если вы будете акцентировать свои положительные стороны. Проще до смерти напугать их МакГоверном и заставить проголосовать против него» [Popkin 1976: 794n]. Итак, Х.Р. Холдман понимал, что Р. Никсон потенциально мог получить голоса, восхваляя себя или нападая на своего оппонента. Другой советник, В. Бреглио, работавший с Рональдом Рейганом во время успешной кампании 1980 года, объяснил следующее: «Сейчас в ходе избирательных компаний недостаточно приводить доводы, по которым люди должны голосовать за вас. Следует также представить причины, по которым им не следует голосовать за оппонента». Очевидно, что кандидаты, используя функции восхваления, нападения и защиты в своих сообщениях, способны формировать предпочтения избирателей.

Это означает, что дискурс кампании по выборам можно исследовать с точки зрения высказываний, имеющих своей целью восхваление кандидата, нападение на оппонента (оппонентов) и защиту кандидата от нападения оппонентов. И хотя данные функции сообщений неодинаково частотны, все они присутствуют в сообщениях избирательной кампании и кандидаты используют их для повышения своей политической привлекательности.

5. Дискурс выборов разворачивается вокруг двух тем: политики и личности кандидатов. В своих попытках выделиться политики эксплуатируют две основные темы: собственную личность (также часто используется термин «имидж») и/или свои политические установки (способы решения политических «проблем»). Одни кандидаты пытаются представить себя компетентными и сильными лидерами. Другие пытаются создать впечатление честных и сострадательных людей. Кандидаты также обсуждают свои предложения на будущее или былые достижения в политике по вопросам образования, рабочих мест, национальной обороны, преступности. В дебатах президентской кампании на Украине 2004 года кандидаты Янукович и Ющенко обсуждали такие политические проблемы, как экономика, заработная плата, цены и пенсии. Политика и личность – две основные темы, в рамках которых кандидаты могут пытаться выделить себя из ряда оппонентов.

Некоторые ученые доказывают, что аспект политики гораздо более важен, чем аспект личности. T.E. Пэттерсон и Р.Д. МакКлюр пишут, что «из всей информации, получаемой избирателями из СМИ в ходе кампании по выборам президента, знание о политических установках кандидатов является наиболее значимым» [Patterson, McClure 1976: 49]. Подобной точки зрения придерживается и С.Р. Хофстеттер, отмечающий, что «политические позиции кандидата являются ключевыми элементами, формирующими предпочтения если не всех, то большинства избирателей» [Hofstetter 1976: 77].

Опросы общественного мнения, проведенные в период с 1976 по 2000 год, показывают, что подавляющее большинство американских избирателей основываются в своих предпочтениях на политических установках кандидата, а не на оценке его личных качеств [Benoit 2003]. Более того, мы выявили [Benoit 2003], что победившие на президентских выборах кандидаты в своих предвыборных сообщениях больше обсуждали свои политические предложения, нежели акцентировали внимание избирателей на личных качествах. Однако это не означает, что личность кандидата не имеет значения; значительная часть избирателей искренне верят в важность личности кандидата и считают ее наиболее важным фактором принятия электорального решения на президентских выборах. Тем не менее достоверные факты свидетельствуют о доминировании политических установок кандидата над его личными качествами в ситуации президентских выборов в Америке. И конечно, если бы избиратели в США или любой другой стране уделяли большее внимание личным качествам кандидата, а не его политическим взглядам, ситуация, возможно, изменилась бы и политики чаще акцентировали бы аспект личности.

6. Кандидат должен получить большинство голосов избирателей, участвующих в выборах. Несмотря на то что данное утверждение представляется очевидным, в нем скрывается нечто большее, имеющее значение для политических выборов вообще и президентских выборов в частности. Во-первых, необходимо отчетливо представлять себе, что кандидату нет необходимости убеждать всех и каждого в том, что он предпочтительнее своих оппонентов. Не представляется возможным или необходимым завоевать поддержку каждого гражданина. Позиция политика, например, по вопросу абортов, в одно и то же время поможет ему получить поддержку одних избирателей и вызовет неприязнь у других. Поэтому поддержка избирателей по многим вопросам дихотомична. Так, например, в 2000 году губернатор Дж. Буш хотел разрешить некоторым гражданам самостоятельно инвестировать часть отчислений, выплачиваемых в фонд социального страхования, в то время как вице-президент А. Гор был против этого. Этот вопрос разделил избирателей на два лагеря, поэтому кандидаты в президенты не могли надеяться на поддержку абсолютно всех избирателей. Данный пример иллюстрирует положение о том, что кандидату для победы на выборах нет необходимости добиваться поддержки всех избирателей.

Во-вторых, необходимо ясно осознавать, что значимыми на выборах являются голоса тех избирателей, которые приходят на выборы и голосуют. Поэтому кандидату не требуется поддержка большинства граждан; ему необходима поддержка большинства реально голосующих граждан. Не следует пытаться быть привлекательным для тех, кто не имеет права голосовать, или для тех, кто осознанно не ходит на выборы (хотя, конечно, нельзя быть полностью уверенным в том, кто будет участвовать в голосовании). По этой причине результаты опросов общественного мнения всего лишь свидетельствуют о предпочтениях потенциальных избирателей.

В-третьих, президентские выборы в Америке являются особенными, так как для победы на них кандидату достаточно убедить 270 Выборщиков. Проблема несовершенства института Коллегии Выборщиков активно обсуждалась в ходе президентских выборов 2000 года в Америке. Несмотря на то что Альберт Гор опередил Джорджа Буша на 500 000 голосов избирателей, Буш выиграл выборы, получив большинство голосов Коллегии Выборщиков [Duchneskie, Seplow 2000]. Значимость Коллегии Выборщиков и правило о том, что победителей не судят, в последнее время заставляет кандидатов в президенты бороться за искомую должность все более энергично и настойчиво (например, вкладывать больше средств в политическую рекламу; планировать больше выступлений и агитационных поездок). Естественно, совершенно другая ситуация складывается в государствах с парламентской формой правления, при которой граждане голосуют не за конкретных кандидатов, а за партии.

Итак, кандидаты в президенты распространяют предвыборные сообщения различными средствами (через выступления, телевизионные передачи, дебаты, почтовые рассылки, обращения по радио, через Интернет) в надежде на то, что их информацию получат те, кто уделяет внимание этому средству информации. Восхваление или предоставление информации о достоинствах кандидата (предпочтительных взглядах или качествах) направлено на повышение привлекательности данного кандидата. Нападение или предоставление информации о недостатках оппонентов (политических или личных) понижает их привлекательность для электората. Защита или отражение нападения имеют своей целью восстановление кандидатом своей привлекательности для избирателя.

Три перечисленные функции могут рассматриваться как особая форма экономического анализа: если восхваление убедительно, оно способно повысить результативность кандидата; атаки увеличивают расходы оппонента; а защита снижает уровень предполагаемых затрат. Считаю необходимым прояснить, что избиратели, конечно, не измеряют эффективность приемов восхваления и нападения в числовом формате, как это принято в традиционном анализе. Полагаю, что три обозначенные функции формируют общую оценку кандидатов. Восхваление, будучи убедительным, должно повысить общий политический вес кандидата. Воспринятые публикой нападения на оппонента должны увеличить затраты объекта нападения. Эффективная защита должна снизить предполагаемые затраты защищающегося кандидата. Совокупный эффект множества сообщений, воспринятых избирателем из разных источников и реализующих три обозначенные функции, под влиянием личных мнений и ценностей избирателей должен в конечном счете определить их электоральное решение.

Все сказанное выше объясняет, почему основные идеи кандидата должны постоянно повторяться в ходе избирательной кампании. Благодаря повторению кандидаты усиливают силу воздействия сообщений на внимательно следящих за выборами избирателей. С другой стороны, кандидаты распространяют относительно схожие сообщения в надежде на то, что та часть избирателей, которая уделяет мало внимания выборам, рано или поздно поймет ключевые идеи кандидатов.

ПРЕИМУЩЕСТВА ФУНКЦИОНАЛЬНОГО ПОДХОДА. Функциональный подход к изучению коммуникации в ходе избирательных кампаний имеет ряд важных преимуществ перед другими подходами. Положения данного подхода, как мы далее увидим, позволяют предвидеть природу сообщений кампании. Политические телевизионные передачи представляют собой наиболее интенсивно изучаемую форму сообщений в ходе кампаний по выборам президента. Таким образом, начну с объяснения преимуществ функционального подхода перед другими подходами на примере политической рекламы. По моему мнению и мнению большинства ученых, политическая телереклама выполняет две функции: функцию восхваления (позитивная) и функцию нападения (негативная). Тем не менее функциональный подход выделяет еще и третью функцию, функцию защиты, которая не принимается во внимание другими исследованиями. Например, одна из телевизионных программ в поддержку вице-президента Ричарда Никсона в избирательной кампании 1960 года началась с пояснения, что данная реклама является чистым примером защиты, ответом на атаку его оппонента: «Президент Эйзенхауэр отвечает на обвинения Кеннеди и Джонсона тем, что за последние восемь лет Америка ничего не достигла». В приведенном примере есть атака на Р. Никсона и констататация того, что президент Эйзенхауэр будет на нее отвечать. Далее был показан видеоролик, где президент Эйзенхауэр отметил: «Друзья мои, никогда еще Америка не достигала так много за такое короткое время», полностью опровергая, таким образом, указанное обвинение. В действительности это сообщение нельзя понять через отнесение его к положительной или отрицательной рекламе, абсолютно ясно, что в нем есть что-то еще. Оно указывает на атаку оппонента и открыто ее отрицает. Таким образом, вычленяя функцию защиты, наряду с функциями восхваления и нападения, функциональный подход дает более глубокое понимание сообщения в избирательных кампаниях.

Во-вторых, в отличие от большинства других исследований, в силу того, что многие телепрограммы содержат множество высказываний, мы не подразделяем рекламные ролики на полностью положительные (относящиеся к восхвалению) или отрицательные (относящиеся к нападению). Некоторые примеры политической рекламы целиком отрицательны или целиком положительны, но многие являются смешанными по характеру, и эта пропорция не всегда составляет 50/50. В качестве иллюстрации полностью отрицательной рекламы приведем следующую выдержку из текста периода кампании по переизбранию Билла Клинтона в 1996 году: Ценности Америки. Президент запрещает использование смертоносного штурмового оружия, Доул и Грингрич голосуют против. Президент проводит законопроект о разводах, Доул и Грингрич голосуют против. Президент настаивает: сбалансированный бюджет, поддержка системы медицинского страхования и детей-инвалидов; опять – нет. Сейчас Доул подает в отставку, выходит из тупиковой ситуации, которую создали они с Грингричем. Планы Президента: сбалансированный бюджет, защита системы медицинского страхования, реформа социального обеспечения. Выполним наш долг перед нашими родителями и детьми. Ценности Америки.

Курсивом выделены высказывания, относящиеся к восхвалению; примеры осуждения оставлены без выделения. В действительности, даже несмотря на то что это сообщение представлено как пример отрицательной рекламы, для выражения положительных идей использовано в два раза больше слов, чем для выражения отрицательных (44 к 19). Таким образом, анализируя и классифицируя каждое высказывание на основании трех предложенных функций, мы можем более точно определить соотношение компонентов (положительных, отрицательных или связанных с защитой) в данном примере политической рекламы. А это значит, что метод, определяющий данные высказывания как положительные или отрицательные, дает весьма неточное представление о их содержании.

Необходимо отметить, что некоторые ученые при классификации телевизионных программ также используют три параметра: положительный, отрицательный, относительный (объявления, которые одновременно являются положительными и отрицательными). Известно, что не в каждой политической рекламе восхваление и нападение представлены в одинаковой степени (в некоторых из них, например, может быть 25 % или 10 % восхваления и 75 % или 90 % нападения). Использование трех параметров при анализе дает более точные данные, чем использование только двух параметров, но мой подход, рассматривающий каждую реплику (тему) как восхваление, нападение или защиту, все же предпочтительнее.

Подобная проблема возникает и при анализе тематики политической рекламы. Несмотря на то что некоторые рекламные ролики посвящены только 'политике' (политическим взглядам) или только 'личности' (имиджу), большая часть политической телерекламы представляет собой смесь этих двух тем. В ряде предыдущих исследований была представлена классификация рекламных роликов по критерию «доминирующей темы». Другие считали количество роликов, в которых упоминалась определенная тема. Отнесение каждой темы или высказывания либо к 'политике', либо к 'личности' представляет более точную оценку содержания сообщений по сравнению с другими подходами.

В-третьих, многие исследования останавливаются на классификации рекламного ролика как относящегося к 'политике' или 'личности'. Наш анализ идет дальше и, в отличие от большинства современных исследований, рассматривает 'политику' и 'личность' с точки зрения их составляющих ('политику' я разделяю на поступки, планы и общие цели; 'личность' – на личные качества, лидерские качества и идеалы). Например, анализ президентской кампании 1996 года показал, что рекламные ролики Билла Клинтона были подготовлены более тщательно, чем ролики Боба Доула: Б. Клинтон представлял и свои поступки (достижения), и свои планы (особый вид обещаний в ходе кампании), при этом «нападая» на поступки («промахи») Боба Доула и его планы (особый вид обещаний в ходе кампании). Боб Доул, напротив, представлял свои планы (но редко говорил о собственных поступках) и «нападал» на поступки Билла Клинтона (но редко критиковал его планы). Таким образом, анализ, в котором рассмотрение поступков и планов не дифференцируется, не позволяет определить разницу в расстановке приоритетов (в некоторых подходах, как, например, в «теории излюбленной темы» [см., напр. Petrocik, Benoit, Hansen 2003/2004], рассматриваются отдельные темы, такие как преступность, образование, рабочие места или национальная безопасность).

В-четвертых, предыдущие исследования в рамках функционального подхода [Benoit, Blaney, Pier 1998; Benoit 2003] обнаружили, что в ходе предварительных выборов у политической рекламы может существовать целый ряд объектов нападения. Так, в ходе предварительных выборов 2004 года рекламные ролики были направлены на снижение привлекательности президента Дж. Буша (и республиканской партии), кандидатов от демократической партии и правящих кругов. Необходимо отчетливо представлять себе, кто является объектом нападения Говарда Дина – Джо Либерман, Джон Кэрри, Дик Гепхард (все демократы) или республиканец Джордж У. Буш. В других подходах к исследованию президентской телерекламы не учитывается объект нападения.

Более того, функциональный подход сочетает в себе анализ функции (восхваление, нападение, защита) и темы ('политика', 'личность'). Некоторые исследования политических телепрограмм обращаются только к теме или только функции, но никогда не рассматривают их одновременно. Кроме того, исследование таких форм, как дебаты или устные выступления кандидатов, не затрагивает тему сообщений в ходе избирательных кампаний. Таким образом, функциональный подход к исследованию политических избирательных кампаний дает более полное представление о сообщениях в ходе избирательной кампании, чем другие подходы.

И наконец, функциональный подход применялся для исследования таких видов сообщений в ходе избирательной кампании, как политические телепрограммы,

дебаты, выступления по радио, интернет-сайты, новостные программы, речи на съездах партий по выдвижению кандидатур на пост президента (речи принятия, директивы на избирательную кампанию). Мы также начали применять функциональный подход для исследования избирательных кампаний не только в США, но и в других странах. Большинство исследований избирательных кампаний строится на анализе сообщений телевизионных программ и дебатов в ходе всеобщих выборов. Но исследование с позиций функционального подхода позволяет проникнуть в сущность различных выступлений в рамках избирательной кампании. Удивительно, что исследовательские подходы, предложенные для анализа сообщений телепрограмм (позитивные, негативные; 'политика', 'личность'), редко использовались для изучения, например, дебатов или речей в ходе внутрипартийных выборов. Наше исследование систематично, оно применяет одну и ту же методику для анализа различных сообщений, позволяя, таким образом, делать сравнения, не ограничиваясь рамками одного СМИ.

ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И ФАКТЫ. Относительно постоянная частотность трех функций. Как было сказано ранее, согласно функциональному подходу у тактики восхваления нет недостатков, у тактики нападения – один недостаток, у тактики защиты – три. Таким образом, можно предположить следующее:

1. Кандидаты будут использовать тактику восхваления чаще, чем тактику нападения, а тактику нападения чаще, чем тактику защиты. Исследование различных форм сообщений в рамках ряда президентских избирательных кампаний в США подкрепляет это предположение. Данные в таблице 1 показывают, что 68 % всех высказываний – восхваления, 30 % – нападения, 3 % – защита. Тактика восхваления по частотности варьируется от 49 % до 85 %, на-падения – от 15 % до 51 %, защиты – от 0 % до 8 % от общего числа высказываний. Частотность этих трех функций значительно отличается друг от друга, а соотношение по частотности соответствует нашему предположению во всех видах выступлений, кроме одного (политическая реклама по радио, где нет значительной разницы по частотности между восхвалениями и нападениями). Это возможно в силу того, что аудитория радиослушателей более однородна по составу, чем аудитория других СМИ, что позволяет кандидатам демонстрировать свое нападение тем, кто к нему наиболее восприимчив.

Это соотношение остается верным и для предвыборных телевизионных роликов кандидатов на другие должности (местное управление, пост губернатора, в Палату представителей США и в Сенат США). 69 % высказываний относятся к восхвалению (вариации по частотности 61–72 %), 31 % – к нападению (27–38 %) и менее чем 1 % высказываний относятся к защите (0,5–2 %, см. таблицу 2). Данные статистики по непрезидентским дебатам в США выявляют следующее соотношение трех функций: 65 % – восхваление, 29 % – нападение, и 5 % – защита (таблица 3). Исследование телевизионных программ и дебатов в других странах (большинство проведено не в рамках функционального похода и, таким образом, не включает функцию защиты) также обнаруживает это же базовое соотношение: 75 % – восхваление и 25 % – нападение (таблица 4). И в заключении, исследование политических дебатов в других странах (таблица 5) подтверждает то же самое базовое соотношение: восхваление – 54 %, нападение – 48 %, защита составила 8 % от общего количества высказываний. Иногда встречаются исключения (в ходе выборов 2004 года на Украине нападение было более частотным, чем восхваление), однако данное соотношение устойчиво сохраняется на протяжении ряда лет, вне зависимости от уровня искомой должности, формы сообщения и страны. Таким образом, данные подтверждают, что описанное выше частотное соотношение трех основных функций предвыборных сообщений является их атрибутивным свойством.

Функциональный подход позволяет также сделать предположение о сравнительной частотности обсуждения двух тем предвыборного дискурса: 'политика' и 'личность'. Большинство избирателей в США считают, что при голосовании 'политика' является более важным фактором, чем 'личность' [Benoit, 2003]. Исследования Бенуа [2003] показывают, что те кандидаты на пост президента США, которые в ходе своей кампании уделяют 'политике' больше внимания, чем 'личности', имеют более высокие шансы на победу, нежели их оппоненты. Учитывая, что кандидаты отслеживают мнение избирателей, а большинство избирателей в США считают, что в президентской кампании 'политика' важнее 'личности', в рамках функционального подхода сделано предположение о том, что:

2. Кандидаты на пост президента будут больше говорить о 'политике', чем о 'личности'. Таблица 6 показывает, что в каждой описанной форме сообщений в ходе избирательных кампаний на пост президента США, 'политика' (54–78 %) обсуждается чаще, чем 'личность' (22–46 %); среднее соотношение – 67 % к 33 %. То же самое обнаруживается и при анализе телевизионных программ в ходе избирательных кампаний в США на другие должности ('политика' – 57 %, 'личность' – 43 %) (таблица 7). В непрезидентских дебатах в США, 'политика' также более частотна, чем 'личность': 72–28 % (таблица 8). В целом в ходе избирательных кампаний за пределами США 'политике' уделяется большее внимание – 59 % к 41 %. В двух странах соотношение примерно равное (Израиль 1992, Корея 2002); в трех странах 'личность' более частотна, чем 'политика' (Греция 1996, Тайвань 2000, Турция 1995), как показано в таблице 9. И наконец, в политических дебатах за пределами США 'политике' уделялось больше внимания, чем 'личности' (78 % к 22 %) (таблица 10). Подобные исключения возможны в силу двух причин: избиратели в других странах считают 'личность' более важной по сравнению 'политикой', а кандидаты строят свои выступления в соответствии с представлениями избирателей, либо кандидаты неправильно интерпретировали предпочтения избирателей. Какими бы ни были причины, необходимо помнить, что соотношение 'политики' и 'личности' за пределами США не так устойчиво.

Показав, что основные идеи функционального подхода могут быть применены не только для анализа сообщений президентских выборов в США (но и для избирательных кампаний разного уровня в США, и для избирательных кампаний в других странах), в целях экономии места я хочу кратко осветить другие темы в оставшейся части статьи. Коммуникацию можно представить как процесс со своим источником, контекстом и средствами. Функциональный подход изучил каждую из этих переменных в контексте избирательных кампаний, и я кратко представлю результаты проделанной работы.

Источник сообщений в ходе избирательных кампаний. В американской политике доминируют две партии, Демократическая партия и Республиканская партия, и несмотря на то что кандидаты, конечно, принимают во внимание и предпочтения избирателей, и происходящие исторические события, партии имеют отчетливые различия. Было обнаружено, что это также влияет на сообщения в ходе избирательной кампании на пост президента. Хотя практически все кандидаты говорят о 'политике' больше, чем о 'личности', демократы обсуждают 'политику' чаще, а 'личность' – реже, чем республиканцы [Benoit 2004]. Для демократов характерно оправдывать правительственные решения проблемами, что означает, что для них естественно уделять больше внимания 'политике'. Республиканцы выступают за сокращение правительства и в действительности в предвыборном дискурсе говорят о 'политике' меньше. То есть необходимо исследование природы дискурса политических партий в других странах с точки зрения функционального подхода.

Другим аспектом источника является то, что говорит сам кандидат или кто-то другой (анонимный ведущий, 'простой гражданин', общественная фигура, поддерживающая кандидата). На съездах партий по выдвижению кандидатов на пост президента тактика нападения реализуется в речах-директивах, представляемых некандидатами чаще, чем в речи самих кандидатов. Нами замечено, что в предвыборных телевизионных программах президентской кампании, в случае если говорит кто-либо, но не сам кандидат, нападение более частотно. Сообщения, спонсируемые политическими партиями, чаще реализуют тактику нападения, чем сообщения, спонсируемые самими кандидатами. Отметим, что сами кандидаты стремятся реже, по сравнению с другими источниками, использовать тактику нападения в своих сообщениях в ходе избирательной кампании. Можно предположить, что если чрезмерно использовать нападение (вспомним, что многим избирателям не нравится поливание грязью), то это повредит самому нападающему. Тем не менее это исследование выделило два основных способа влияния источника на сообщения кандидатов.