Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия Колотенко Владимир

– …и тут же тебе перезвоню, – сказал я, – а хочешь – приеду.

Джинсы слушали.

– Не трать себя так бесшабашно, – сказала Аня.

Мелькнула мысль о том, что неплохо было бы на самом деле слетать за Аней и привезти ее самому. Это был бы поступок мужчины. Этой мысли было достаточно, чтобы потерять джинсы из виду.

Я сунул трубку в карман и тотчас бросился на поиски синих штанин.

Быстрым шагом иду до конца площади и поворачиваю налево, затем вниз по улице Батей Махасе. Если пробежаться по ней, то через пару минут я буду у Стены плача. Иду быстро, но не бегу. Просто каждому видно, что я спешу. 

Пройдя по всем четырем синагогам, обычные небольшие молельни, и не обнаружив нигде синие джинсы, я поднялся наверх и поспешил по улице Мишмарот а'Шхуна к самым знаменитым синагогам города. Может, я здесь настигну его? Я не мог объяснить себе, зачем преследовал эти синие джинсы. Что если это какой-то турист, каких сотни тысяч бродит по этим улицам? Я задавал себе вопросы один за другим и, не находя ответов, стремительно продвигался вперед и вперед по известному мне маршруту.

На широкой каменной лестнице, ведущей на Храмовую гору сидят какие-то туристы, видимо, отдыхая. Щурясь и прикрывая глаза от слепящего солнца, всматриваюсь в каждого из них – нет. Среди них нет того, кто мне нужен. А нужен мне Юра! Все еще не давая себе отчета в том, что гоняюсь за призраком, я делаю несколько шагов вдоль Южной стены Храма, но тотчас поворачиваю назад. Если уж искать его, то у Западной Стены. И вот я уже мчусь вниз по лестнице, ведущей к Стене плача. Вот, где я его и настигну!

Через полчаса я уже брел сквозь толпу ротозеев на одном из тысячи рынков. Воздух здесь просто пропитан Востоком, в глазах снова рябит от лежащих фруктов и овощей, всяких там сладостей и пряностей, пряностей, пряностей… Вдыхаешь эти запахи всей шириной своей груди и надышаться не можешь. Дух просто захватывает! А теперь магазинчики, ларьки и киоски, боже мой, чего здесь только нет!.. Что-то надо купить Ане в подарок. И Жоре. Жоре – трубку из ливанского кедра покоев Ирода. А Анюте – вон ту сумочку из крокодиловой кожи… Или, может быть, вон те каменные фигурки, из фундамента самой Цитадели. Вот, вот что я ей куплю: белый деревянный крестик на ниточке!

А Юле?

Глава 18 

Вдруг его ягодицы снова попались мне на глаза! Далеко впереди. На одно лишь мгновение. И я тотчас устремился за ними в погоню. Смешно вспомнить, но один только вид синей джинсовой ткани впрыснул в мои жилы порцию нетерпеливой свежей крови. И опять проснулся во мне дикий инстинкт пса, идущего по следу жертвы. Это был прилив новых сил и уверенности в своих действиях. Жаркая волна преследования подхватила меня, и даже мысли не мелькнуло хоть как-то остановить себя. Да нет! Нет!.. Не смотри на меня так! Я – не какой-то там голубой или розовый… Нет! Просто я уже ухватился за эти джинсы, как за соломинку! Я видел ведь не только эти джинсы, эту задницу, мое внимание привлекали в большей степени его белые толстые каучуковые подошвы, стоптанные по бокам! Такой каучук любил только Юрка! И так изнашивать подошву мог только он! Я помнил эту его слабость к каучуковой платформе. И кривизна этих уже до боли родных ног! Это его ноги!

Неужели я ошибаюсь, злился я на себя.

Я настиг его возле очередного обломка какой-то стены…

Я до сих пор не видел его лица, и вполне могло статься, что зря пошел на поводу у своей хваленой интуиции. Пока у меня не было никакого плана, как с ним себя вести. Схватить за рукав? Предстать перед ним и сказать: «Привет, это я»? Я шел наудачу, что называется, напролом. Между тем, он снова остановился, словно чуя мое преследование. Стоял, роясь в карманах, словно что-то искал. Я тоже рассматривал кусок какой-то стены, на которую смотрели десятка два глаз туристов. Краем глаза я, конечно, следил за синими джинсами. Вдруг я увидел, как он повернулся и пошел мне навстречу, штанины прошли совсем рядом, я видел белые кроссовки прямо перед собой, поскольку в этот момент завязывал шнурки собственных туфель. Он чуть не ударил меня по башке своим черным размашистым кейсом. Я испугался: что если он почувствовал слежку? Упасть на одно колено и перевязать шнурки – это первое, что пришло в светлую голову Нобелевского лауреата. Все это выглядит невероятным, но даю слово, так все и было. Проходя мимо над самой моей головой, он наверняка просверлил мой затылок холодным взглядом, но ничего подозрительного и уж тем более опасного для себя в моей позе, по всей видимости, не обнаружил, иначе я бы уже лежал ничком с пробитым черепом. Хотя вряд ли он стал бы так рисковать на глазах у множества прохожих. Вот какие страхи сидели в моей голове. Наконец, я поднялся с колена. Не оставалось ничего другого, как, наклонившись, отряхивать штанину и, повернув голову, бросить короткий взгляд в его сторону. Джинсы ушли уже довольно далеко, и теперь мирно шагали в противоположную сторону. Так бесцельно тратить время в наши дни может либо какой-нибудь жулик, либо заблудший турист, решил я, и снова, в который раз бросился его догонять.

Сзади я дал бы ему лет сорок семь, если бы он не был таким прытким. Взглянуть бы ему в глаза хоть разок, хотя б на его отражение в какой-то витрине. Вполне вероятно, что эта гонка с преследованием тот же час прекратилась.

Глава 19 

Вдруг, как в плохом детективе, он нырнул в переулок направо, я за ним. Улочка оказалась безлюдной, мелькнула мысль: ничем хорошим это не кончится. Теперь между нами была пустота и каких-нибудь двадцать шагов. И ни души вокруг. Он сбавил скорость, и у меня появилась возможность передохнуть. Что если он почувствовал слежку? И что предпринять, если он остановится и обернется, и дождется, когда я подойду к нему? Бежать?.. Он не остановился, не обернулся, а вдруг исчез в развалинах какой-то древней стены, просто растворился в них, как вода в песке, и я с радостью отметил, что тотчас потерял к нему всякий интерес. В голове радостно мелькнуло: не он! И я стал убеждать себя в этом. Нет, не он! Я стоял у древних развалин все еще глубоко дыша и немо разговаривал сам с собой.

О том, что это был полный провал, у меня не было никаких сомнений, и как бы я не прятался за всякие там объяснения, оправдания и самобичевания, было ясно как божий день: Юрка опять ускользнул. Я отрешенно бродил по городу, в ожидании каких-то решений – должен же быть хоть какой-нибудь выход! но ни одна здравая мысль не посетила меня, и только один вопрос сверлил мой мозг: ты сдался?

Увлеченный бурлящим потоком туристов, я оказывался, то там, то сям… Вдруг оказывалось, что я никогда еще не был у этих витрин! 

Знакомые джинсы я увидел случайно, у меня даже замерло сердце. Показалось? Нет, я видел родные до боли складки на подколенных ямках, милые моему взгляду упругие ягодицы. Впервые в жизни меня взволновал Юркин зад. Надо же! Если это был даже не Юра, я благодарен судьбе за эту случайную встречу. В конце-то концов нужно же в этом деле поставить точку. Та же желтая распахнутая куртка, та же черная кудрявая башка, в руке тот же кейс. Было впечатление, что вся его фигура просто притишила ход, чтобы я мог уцепиться за нее взглядом. Я обмер, волна удушливого крепкого жара обдала меня. Что делать? Накинуться на него сзади, ухватить за штанины, за рукава, впиться в кудри: этотыэтотыэтоты?!. Забежать вперед и заглянуть в глаза? Я перешел на другую сторону улицы, обогнал его шагов на двадцать, снова перешел на его сторону и пошел навстречу. Это был самый верный отважный ход. Я просто вылупил глаза и теперь сверлил его насквозь. Я уперся в него взглядом, словно штыком. Юрка! На нем были темные роговые очки. Это был Юркин лоб, я узнал и очертания губ, и даже родинку на левой щеке. Подбородок был точно таким же, как и сто лет назад, не было только этой складки. Не было и таких глубоких носогубных складок и этого шрама на левой скуле. Это был он и не он. С непременным кейсом в руке. Мы как два козлика на бревне встали друг перед другом.

– Sorry, – сказал он, улыбнувшись и сделал шаг в сторону, пропуская меня. Он даже не взглянул на меня, во всяком случае я не почувствовал его взгляда. Стекла очков холодно смотрели куда-то в сторону.

Его голос. Это был чужой голос. Я не мог ошибиться.

– I beg your pardon, – сказал он еще раз, и губы его дрогнули в приветственной полуулыбке.

Я нагло рассматривал его пока он выжидал, но ни один мускул не дрогнул на его лице. Оно показалось мне чужим и безликим, было в нем даже что-то неприятно-отталкивающее. Его взгляд был устремлен мимо меня. Мне ничего не оставалось, как буркнуть себе под нос свое «thank you very much» и воспользоваться его предложением пройти первому. Он не только не обратил на меня внимания, он просто не заметил меня, как не замечают шнурки на собственных туфлях или мелькающие дворники на ветровом стекле в дождливую погоду. Я был задет за живое? Да нет. Просто во мне вдруг проснулось припрятанное ворохом повседневных проблем чувство собственного достоинства. Никто так пренебрежительно еще не относился ко мне. Собственно, мне было наплевать на все эти сентиментальные штучки, меня огорчило лишь то, что и на этот раз я потерпел фиаско. Да, надо признать, интуиция стала подводить меня. Но, если следовать логике, я и не мог в этом черноволосом самоуверенном снобе обнаружить свидетеля тех давних событий, когда мы вместе делили, так сказать, и хлеб, и табак, и вино, и воду. И разве я рассчитывал на какой-то успех? Третий раз я встретил его у Стены плача. Я подумал, что это какое-то наваждение. Он стоял и смотрел на Стену, как смотрят на тигра в клетке. И только руки, точнее пальцы, сплетенные в замок над поясом, выдавали его. Два больших пальца, вращаясь, словно гнались друг за другом. Привычка – как идентификационный код. Я узнал эти руки! Такие же, как и сто лет назад длинные холеные пальцы музыканта с коротко стрижеными ногтями, с белыми полулуниями у оснований, всегда готовые прийти на помощь друг другу, настороженные, но и уверенные в себе, готовые к преодолению любых трудностей, вставших вдруг на пути хозяина… Я узнал эти руки! Я помню, как они держали хрупкую стеклянную пипетку, как вращали шары рычагов настройки электронного микроскопа… Я помню, как они брали скрипку…

Я смотрел на него со стороны, но кроме этих рук, этих пальцев ничего Юриного в нем не находил. Разве что усики, черная узкая полоска щетины. Вчера я их не видел. Или не заметил? И теперь, я отметил это про себя, не было кейса в левой руке. Мне снова захотелось броситься на него с воплем: «Ты Юрка, ты Юрка, отвечай, отвечай!». Я мог бы испортить все дело. Оставалось одно – упасть ему снова на хвост. Я не знал, как я прижму его к стенке, и единственное, что мне оставалось – уповать на Бога. Поскольку Юра не обращал на меня никакого внимания, я снова пошел за ним. Он ничем не выдавал беспокойства, бродил по улочкам и переулкам, жуя орешки, которые время от времени извлекал из кармана куртки и бросал на ходу в рот. Так продолжалось часа два. Мы даже пообедали в одном и том же кафе. Я снова видел эти руки, эти пальцы, вертящиеся как живой пропеллер, я их узнавал и все больше убеждался, что это они, те самые руки, которые я так долго искал. Я вспомнил, как когда-то меня восхитило и потрясло описание рук игроков казино в какой-то новелле Стефана Цвейга. Я перечитывал это место много раз, и с тех пор не мог уже не обращать внимания на руки людей, мужчин и женщин, стариков и детей. Как ноги – это лицо женщины, так руки – это воля и характер мужчин. Нужно только хорошо знать эти кисти, вылетающие из рукавов, как снаряды из стволов гаубиц, эти пальцы, куцые и узловатые, и длинные, и изящные, летящие в танце или свитые в крепкий кулак. Нужно уметь читать их движения, мысли. Это хорошая и надежная школа уметь различать зло и тепло, агрессию и печаль. Я прошел эту школу. Пальцы веером – это угроза, а пропеллером – беспокойство, осторожность. Прошло еще какое-то время, прежде чем мы снова оказались на безлюдной улочке, как и вчера, я шел за ним шагах в десяти, вдруг он снова пропал. Мистика! Вот он был передо мной шагах в десяти и теперь его нет. Мистика! Я остановился, прислушиваясь и осматриваясь: никого…

Глава 20

Вдруг пропал свет, я даже не почувствовал боли. Когда я пришел в себя, он сидел рядом на корточках и больно хлестал ладонью по моим щекам. Я попытался защититься рукой, он сказал:

– Как ты сюда попал?

Голова была ясной, светлой, но я молчал. Запиликал телефон. Он вытащил его из моего кармана и протянул мне:

– Держи.

Не могу передать, как я был рад этому «держи». Можно все в себе изменить, приукрасить, исправить, забыть, но не голос, я узнал бы этот сухой баритон среди тысяч других. «Держи». Так мог сказать только Юрка. Это нетвердое «р» и такое жужжащее, безжалостное «ж»!

– До чего же мир тесен! – произнес он и улыбнулся.

Теперь я ясно видел его, это был он – Юрка! Хитрый прищур черных глаз (я заметил даже гусиные лапки), кончик языка, облизывающий время от времени верхнюю губу, более глубокие носогубные складки… И, конечно, его ухмылка, его едва снисходительная всепрощающая и всепонимающая улыбка, я бы сказал улыбка мудреца, которая, если не отталкивала, то многим была не по вкусу. Эти крупные зубы, немного скошенный и как бы вдавленный чуточку внутрь левый резец, и эти ямочки на щеках, эти девичьи ямочки, когда он улыбался… Если бы не эти резцы, не эти клыки и премоляры, его улыбка могла бы соперничать с улыбкой Джоконды.

Я сидел и с интересом рассматривал его, да, все, теперь все выдавало в этом с виду спокойном, уверенном в себе и я бы даже сказал самодовольном супермене того, нашего Юру, абсолютно все. Я его узнавал. Он, конечно же, возмужал и немного изменил свою внешность. Что-то было в его облике незнакомое, чужое. Видимо, в том появилась потребность, но, на мой взгляд, вся эта мимикрия не была очень удачной. Если бы я стал придираться, то нашел бы тысячу зацепок. Раз уж ты стал маскироваться, раскудрил волосы, нацепил усики, изменил свой, так сказать, имидж и лоск, мог бы довериться и хорошему дантисту. Мне не очень нравилась и небрежная небритость его щек, и лунки ногтей, и т. д., и т. п., множество деталей одежды, которой наш Юра так любил щеголять. 

– Зачем ты так трахнул меня по голове? – набросился я на него. Юра улыбнулся и сказал:

– Pauvre diable…[24]. Ты не поверишь, но мне так захотелось…

– Ты же знал, что это я?

– Ты совсем не изменился, разве что рот…

– Ты что не видел, что я, что я…

– Видел. Не слепой…

И в тот же миг я уверовал: это – он!

Глава 21

Он смотрел на меня сквозь холодно блестевшие притемненные стекла, прочно упакованные в массивную роговую оправу и дружелюбно улыбался. Мы по-прежнему сидели рядом на холодных камнях.

– Прости, – сказал он, – прости, дорогой, но я не мог сдержать себя от такого удовольствия. Proh pudor![25].

– Ты же мог, – я пытался шутить, – убить почти дважды нобелевского лауреата.

– Proh pudor! – повторил Юра.

– А как это звучит по-японски? – спросил я и попытался улыбнуться.

– По-японски, – привычно ответил он, – это не звучит.

Секунду-другую мы улыбались, рассматривая друг друга, и молчали.

– Да сними ты свои чертовы очки! Я не вижу твоих глаз!

Я сделал движение рукой, чтобы сорвать с него очки, но он ловко перехватил мою руку.

Волосы его были растрепаны, беспорядочно курчавились в разные стороны, я заметил пряди седины. Когда-то, мы были еще так молоды, у него были прямые иссиня-черные волосы с кисточками седины на висках, придававшими ему известную взрослость. Как только тиски на моей руке ослабли, я высвободил руку и попытался встать на ноги. Он тоже встал. Мы улыбнулись друг другу.

– Ну, здравствуй, родной мой, – дружелюбно и нежно произнес он. – Ты не поверишь, но я даже не прикасался к тебе, так что никаких потерь армия нобелевских лауреатов не понесла бы.

Мы обнялись. Вскоре мы уже сидели в уютном ресторанчике… и разговаривали. Он, кстати, сказал, что никаких телесных повреждений мне не наносил, даже, он повторил это еще раз, не прикасался ко мне. У меня это сообщение вызвало удивление.

– Представь себе, – без какого-либо нарочитого хвастовства сказал Юра, – я тебя на время присыпил. Я, правда, помог тебе, когда ты падал поудобнее усесться на каменную плиту, чтобы ты не зашиб себе задницу. На мои вопросы, а у меня их были тысячи, он отвечал односложно, не вдаваясь в подробности, которые, как ему казалось, были мне неинтересны. Но как раз подробности мне-то и нужны были больше всего. Что, собственно, значило его «Аня тоже с нами»?

– Скажи лучше, зачем ты меня выслеживал? И как тебе удалось найти меня?

– Сначала ответь, – сказал я, – это правда – ты киллер?

– Правда – это лучшая ложь, – уверенно и просто произнес он.

Я всегда разделял подобное утверждение: правдивыми фразами можно прикрыть такую чудовищную ложь, что о ней заговорят, как об истине в последней инстанции. Я знаю эту технологию обмана.

– Ты не ответил, – сказал я.

– Нет же. Конечно, нет.

Мы сидели, как сто лет назад!

– Битых три часа ты рассказываешь мне о своих подвигах…

– Рассказываю.

– Кто же ты?

– Тебе налить еще?

Сперва в моем номере мы пили пиво, а потом и какое-то вино, и коньяк, и до утра рассказывали, рассказывали свои истории. Ясно, что в ту ночь нам было не до сна. Он прилетел в Иерусалим на несколько дней, и у него еще было много дел. Иногда меня раздражали его ответы, а его «Ты не поверишь» просто бесило меня. Конечно же, он, как и я, очень изменился, я имею ввиду не его внешний облик. Он действительно добился многого в жизни, он не был знаменит, но стал достаточно состоятельным. Он не хвастался своими успехами, чего-то недоговаривал, но держался достойно и, возможно, несколько гордо. Да, судя по его рассказам, ему было чем гордиться. Он по-прежнему считал себя натурой глубокой и более утонченной, чем весь этот смертный люд, я бы сказал художником, да, свободным и успешным художником. Он рисовал мне такие картины – голова закружится, но он не отвечал на главный мой вопрос:

– Значит, все-таки киллер?

– Реет, ну какой же я киллер? Киллер – это так прозаично, так грубо.

– Не води меня за нос! 

Время от времени в нашем разговоре речь заходила и о моих успехах, да, о них он был тоже наслышан, ведь они были общеизвестны, но когда я произносил давно позабытые им слова о межклеточных контактах, плотных и щелевидных соединениях между клетками, о рибосомах и митохондриях, и центриолях, и внутриклеточном веретене, он замирал.

– Не трави душу, – сказал он.

Когда мы потом разговорились, и я рассказал ему идею пирамиды, и указал ему его место в ней, место спасителя, и убеждал, что то, чем он в жизни занят, такая дикая ерунда и чепуха, и недостойная его предназначения и смысла существования собачья чушь, он только удивился:

– Разве?

– Конечно! Ты же можешь спасать десятки, сотни тысяч людей…

– А я, по-твоему, чем занимаюсь?

– Но ты можешь нести людям добро, любовь, справедливость…

– А я что делаю?

Этими вопросами он ставил меня в тупик, но лишь до тех пор, пока не раскусил, не прочувствовал и не проникся нашей идеей. На это ушли считанные секунды. И все те годы, которые мы провели вместе.

– Пирамида, говоришь… – сказал он, покусывая нижнюю губу, – значит, пирамида.

– Ага, – сказал я, – нравится?

Он пристально и долго смотрел мне в глаза сквозь блики стекол своих роговых очков тяжелым воинствующим и всепобеждающим взглядом гипнотизера. Его черные глаза ни разу не моргнули. Затем он двумя пальцами правой руки аккуратно снял очки, опустил веки, а указательным пальцем левой поскреб переносицу. По всему было видно, как он сдерживал себя, чтобы не сорваться с петель.

– Да, – наконец произнес он, – твоя пирамида – это великолепно. Это даже, если хочешь, величественно!

Я знал, что ему понравится.

– Ты, значит, хочешь спасти этот мир?

Я молчал.

– Думаешь, он того стоит?

– Ага, – сказал я, – кури.

– Тебе не кажется, что проповедуя свою Пирамиду, ты мечешь бисер перед свиньями? – спросил он.

– Не кажется, – сказал я.

И бросил ему пачку его любимых сигарет («Кэмел»).

Глава 22

Какое-то время мы молчали, потом он снова заговорил.

– Я тоже был близок к сумасшествию, – сказал он, – ведь если бы не случай… К счастью, мне удалось вырваться из страны, пришлось переквалифицироваться. Я не жалею. Я узнал другую среду, другие традиции и обычаи, другие правила жизни и игры, которую люди ведут непрестанно. От чего-то пришлось отказаться, но люди меня ничем не удивили – они везде одинаковые. Помнишь, мы в нашей бане проводили мальчишники, даже вели протоколы заседаний. Это была хорошая школа, ключевые моменты бытия мы понимали правильно: продолжение рода, еда, творчество. И все нанизано на стержень удовольствия. Вне зависимости от того, кто ты – араб или негр, коммунист или мусульманин.

– Помню, помню, – сказал я, – как же, как же…

Но он не слышал меня.

– И все же навыки, которые ты получаешь в молодые годы, во многом определяют твою судьбу, верно?

Я кивнул и не стал оспаривать его постулаты насчет стержня удовольствия и линии судьбы, я просто слушал и выжидал момент, когда он хоть словом обмолвиться о своей карманной лаборатории – невзрачном черном кейсе, который он все время таскал с собой. Портфель словно был приклеен к руке. Он как-то сказал, кивнув на него, что без него он, как без рук. Может быть, там минивинтовка с оптическим прицелом, спросил я. Он только хмыкнул. Теперь этот черный ящик лежал на соседнем кресле и отвлекал мое внимание. Мне все время чудилось, что он вот-вот откроется и из него выпрыгнет какой-нибудь современный джин. От Юрки всего можно было ожидать, хотя он и не был никаким фокусником. 

Я пил кофе, чашка за чашкой, и курил, сигарета за сигаретой. Я все ждал и ждал этой самой минуты появления чуда, но он говорил о земных проблемах, разные страны, какие-то немыслимые профессии (в Каннах, например, он собирал цветы жасмина, за что получал до двадцати франков за смену), изучал языки (японский так и не выучил) и даже какое-то время работал в цирке. Я вздохнул с облегчением, когда он из Китая перебрался в Европу, это случилось два года тому назад, и с тех пор, живя в Париже, мог позволить себе вылетать в другие страны только по собственному желанию, у него теперь был выбор.

Он пропал в воспоминаниях, и мне уже трудно было следить за нитью его рассказа. А у него, так во всяком случае я определил, полетели тормоза, он не мог остановиться, его несло, как ту щепку с муравьем, которого он когда-то спас, и я старался помочь ему тем, что всем своим видом изображал внимательного слушателя. Я понимал: он никому так подробно не рассказывал о себе, а во мне он нашел того, перед кем можно было раскрыть хоть какие-то карты. Мне подумалось, что о его похождениях можно было бы написать роман. Мелькнула мысль и о возможном курсе психотерапии. У него и язык, и руки просто чесались.

Мы снова ночевали в моем номере, а наутро пошли просто бродить по городу. И я, и он как-то попритихли, поуспокоились, как-то вдруг спало напряжение, и между нами установилась прежняя теплая и доверительная атмосфера. Мы поздно проснулись и поздно позавтракали, настроение было прекрасное, теперь мы брели, не зная куда, затем присели на камни. Он сам начал свое повествование. Он прочитал мне красивую, умную, строгую с приведением конкретного фактического материала лекцию о смерти.

– Я изучил самые знаменитые смерти – фараонов, царей… Александра, Цезаря, Тутанхамона, многих вождей, Ленина, Сталина… Ромео и Джульетты и Ивана Ильича, да, многих… Я добрался даже до Лазаря и до Самого Иисуса Христа. Это были прекрасные годы познания жизни. И смерти, конечно. Стремление познавать – наиудивительнейшая черта человека. Если ты любопытен к жизни, тебе никогда не будет скучно, и она никогда тебе не надоест. Мне надоело…

Юра неожиданно прервал свой рассказ, взял телефон и набрал номер.

– Алло, – сказал он по-русски, – все отменяется, я перезвоню.

И выключил телефон.

Часть восьмая

НЕ РАВНЫЙ МНОГИМ  

Глава 1

Ученый, с убедительными выкладками и ссылками на авторов, известных и незнакомых мне специалистов, он говорил теперь сухо и лаконично, только факты и факты, доказательства, статистика, безупречная и безукоризненная аргументация, академическая дотошность, даты, школы, имена, все о смерти, по-русски, с привлечением общепринятых в науке штампов на латыни и греческом, на английском (punctum no return), на немецком, на французском и даже на иврите. Все о смерти. Врач! С клятвой Гиппократа в сердце. Что мы знаем о смерти? Все. Или почти все. Я знаю, что существует ген смерти, что этот ген иссякаем, конечен, что в конце концов приходит время, когда с этого загадочного гена перестает считываться информация, необходимая для поддержания жизни клетки или организма, или популяции организмов, и – все, приходит конец. Конец света, конец существованию, конец всему – бедам и радостям, счастью и страстям, умирает боль и любовь. Смерть – причина многих огорчений, но и освобождение. Человек истаивает, как отгоревшая свеча, как вчерашний снег на ладонях Бога, которые на протяжении жизни грели и ласкали его.

– Ты меня слушаешь? – спросил он, когда я размышляя, задумчиво стал рассматривать свои ногти.

– В самом деле, – сказал я, – смерть не очень приятная штука.

– На свете нет ничего интереснее, – возразил он. – Грань между жизнью и смертью неуловима только на первый взгляд…

Как и вчера ярко светило солнце, стало тепло, я расстегнул даже молнию на куртке, в огромных стеклах его массивных очков отражалась улица, это был маленький черно-белый экран, там все жило, дышало, спешило… Никаких признаков смерти.

– Лучше инсульт, чем инфаркт или язва, – продолжал рассказывать Юра, – прицельный направленный выстрел. Разрыв сосуда должен произойти в ромбе продолговатого мозга. Выстрелить надо точно в дыхательный центр или в турецкое седло, или…

– Выстрелить?

– Лучом лазера по китайскому меридиану, по точке, например, су-ляо. Это не составляет большого труда: она ведь на самом выдающемся месте!

– На каком «самом»?

– На кончике носа. Или по точке шан-син…

– Я знаю, – сказал я, – что самые жизненно-опасные точки находятся в области сердца.

– Да, лин-сюй, жу-чжун, чжоу-жу… Это область левого внутреннего кармана пиджака. Как правило, сюда и кладут пластинку… Защитную металлическую пластинку.

Юра приопустил очки и внимательно посмотрел на меня поверх оправы, словно принимая решение: продолжать свою исповедь или достаточно и того, что сказал.

– Я работаю с точкой хуэй-инь. Это самая надежная точка.

Я выжидательно молчал. Он не удержался:

– Это точка в самом центре промежности, между…

– В самом центре? Но…

Я с недоумением смотрел на него.

– В том то и дело, что с голым человеком справиться проще простого.

– А король-то голый! – воскликнул я.

– Вот именно, – сказал Юра, – голый всегда менее защищен, если не безоружен. Ну, а попасть лучом в промежность – это уже дело техники.

– Представляю себе, – сказал я, – здесь нужна изворотливость и изысканная сноровка… Мне казалось, что с носом все проще.

– Как раз нет. С носом я зачастую оставался «с носом». А вот в сауне или в бассейне, на безлюдном пляже… Мои подопечные любили большей частью проводить свой досуг в чем мать родила. Вот я и пользовался этой их слабостью…

Он рассказывал мне о способах убийства, как рассказывают сказку о белом бычке.

– Хотя все зависит от задачи: какая смерть тебе нужна – мгновенная или через час, или два, через сутки, или к празднику Святого Петра. В этом и есть профессионализм. Это как попасть в десятку. И совершенно не важно, это клетки мозга, сердца, кишки или крайней плоти: у каждой один и тот же геном, и ему предоставлено право решать: когда и где делать дырку в сосуде!

Мы брели по какому-то тенистому малолюдному скверу, неожиданно он остановился и засунул свой кейс между ног.

– Давай я понесу, – предложил я.

– Я сам. На-ка, примерь.

Глава 2

Он вдруг сдернул, как скальп, с головы свои черные с проседью кудри, оказавшиеся ничем иным как обычным париком, и протянул его мне. Я смотрел на его коротко стриженную белую голову, напоминающую матовый стеклянный плафон, едва сдерживая себя от того, чтобы не расхохотаться.

– Держи, – сказал он и расхохотался сам.

Я давно хотел задать ему свой вопрос, упрекнуть что ли:

– Но ты же убиваешь людей?

– Разве они этого не заслуживают? Люди, и только слепой этого не видит, а ты знаешь это не хуже меня: люди – это враги жизни…

Юра взял со стола зажигалку и привычным движением чиркнул по ней, сотворив маленькое чудо – сизый вьюнок.

– И ты не видишь среди них никого, кто мог бы…

– Вижу. Не слепой. Но, знаешь…

Юра пристально посмотрел мне в глаза, затем:

– Они враги всей планеты Земля, – сказал он, любуясь дрожащим пламенем. – Из-за них в этом мире все наши беды. Уже нет признаков цивилизации – вот что страшно! Они ее уничтожили. А ведь здесь только мы, люди, и среди нас я мало встречал таких, кому можно доверить продолжение рода. Неужели ты этого не видишь?

И словно в подтверждение абсолютной безнадежности добиться от людей понимания, он швырнул зажигалку на стол, чтобы пламя ее больше никогда не вспыхнуло.

– Это тебя шокирует? – спросил я.

– Меня трудно шокировать. Я умею брать нервы в кулак. Первое время было, конечно, непросто.

– Только не говори, что ты не мучился угрызениями совести!

– Я всегда готовил себя делать добро.

– И поэтому ты так жесток!

– Не более, чем племя твоих сослуживцев, умертвляющих стада экспериментальных животных ради познания какой-то надуманной истины. Чушь собачья! Нельзя познать человека через петуха или крысу, экстраполяция результатов на человека – бред сивой кобылы! Марш Мендельсона или корзина роз по-разному воспринимаются годовалым бычком и невестой. 

– Возможно, – согласился я, – но, знаешь, твое, так сказать, творчество киллера…

– Ты не поверишь, – перебил он меня, – но это такой креатив!

– Разве?

Он не ответил.

– Но люди достойны лучшей участи, – сказал я, – и отстреливать их, как бродячих собак…

Он только хмыкнул и ничего не сказал. Затем:

– Тогда живи себе и дальше в стране самодовольных уродов и деланных святош. Можешь и дальше холить и пестовать своих кретинов.

Я продолжал наступать.

– Но люди в большинстве своем добрые, и тупо отстреливать…

– Я не боюсь добрых людей, – сказал тогда Юра, – и всегда был справедливым.

Он был готов еще что-то сказать, но раздумывал. Затем все-таки произнес:

– И мне, повторяю, не нужен отстрел, как акт развлечения, как охота, мне нужна смерть как явление. Для ее изучения я отбираю людей, что похуже.

Юра сделал глубокий вдох и затем, глядя мне в глаза, на едином выдохе, чеканя каждое слово, произнес:

– Я вижу всюду заговор богачей, ищущих своей собственной выгоды под именем и предлогом – «для общего блага».

Он по-прежнему смотрел на меня гипнотизирующим взглядом змеи, в ожидании моей реакции на сказанное. Я молчал.

– Это Томас Мор. По-моему, прекрасная формула для оправдания любых телодвижений сытых и жирных, не так ли? Однажды наступил поворотный момент в моей жизни, и тогда я легко смирился…

Глава 3

Я его не узнавал. Таким Юра никогда не был. Каким? – спросил я себя, и ответил: бездушно жестоким! И, пожалуй, ханжой, за-одно и циником. Если ты так легко отбираешь жизни, то мораль всегда найдет себе оправдание в выборе выражений: ты не только жесток и ханжа, и циник, ты, по всей вероятности, и урод. Выродок. Да ты просто животное, овощ, существо без проблеска света в глазах. Сознавать это было ужасно. Я терялся в догадках, и уже не в состоянии был ответить себе: нужен нам такой Юра?

– Слушай, а зачем тебе все это? – спросил я.

Он расхохотался мне в глаза. А потом произнес спокойно:

– Я так юн и еще так любопытен!

За окном послышались крики, затем смех. Когда стало тихо, я сказал:

– Ты, наверное, очень одинок.

– Только среди людей.

Так мог утверждать только тот, кто считал себя единственной и последней инстанцией в вопросах жизни и смерти. Мир людей, по всей видимости, стал для него обузой. У меня появились веские основания утверждать это.

Многое из того, о чем он говорил, я уже знал, но мне нельзя было напоминать ему об этом: он слишком долго ждал такого слушателя, кому мог бы, не опасаясь быть непонятым, не таясь и с мельчайшими подробностями выскрести из себя и разложить на крахмальной скатерти все то, что долгие годы одиночества хранилось в его голове, переполняло все внутренности, въелось в кости и шершавой коркой накипи отложилось на стенках даже самых тончайших сосудов. Он был набит этими знаниями, как сундук бриллиантами. Набит, натоптан, напрессован и заперт. Он был как неразорвавшийся артиллерийский снаряд, ждущий своего часа. Как бомба!.. Атомная…

Юра пересыпал свой рассказ новыми подробностями, не имеющими никакого отношения к тому, что мне было так интересно:

– Пришлось лепить науку из того, что было всегда под рукой. Я разработал проект и сделал пилотный образец своего диагностического аппарата. Это были огромные металлические ящики, напичканные электронными датчиками, полупроводниками, диодами и триодами, ну и всякой необходимой требухой, позволявшей измерять физико-химические, температурные и цветовые характеристики слизистых оболочек, кожи, сердца, мозга, слюны и мочи, и крови, и всего другого, что помогало установить тот или иной диагноз. Ну ты знаешь требования к методам экспресс-диагностики: нетрудоемкость, быстрота и надежность…

Я знал.

– Ты не поверишь, – говорил он.

Я верил.

– Нужны были деньги, – продолжал он, – которых мне крайне недоставало.

– И ты воровал?

– Все воруют.

– Ты не поверишь, как было трудно, – повторял и повторял он, но я верил.

Его невозможно было остановить, и я слушал и слушал. Я вспомнил Аню, когда она точно так же исповедовалась передо мной, и понимал, что нельзя отказываться от роли священника. Откажись я, и его бы это здорово разочаровало.

– И ты купил себе БМВ?

– Я пошел в ресторан и до отвала наелся.

Не знаю, что заставило его доверить мне свои мысли, но он был настолько откровенен, что не стеснялся в таких подробностях, которые большинство людей таят в себе всю свою жизнь. 

– Я купил свободу. Это был важный этап в моей жизни. Я обрел независимость, да, я просто летал. Ты же знаешь, как окрыляют большие деньги! Надеюсь, тебе удалось пережить это чувство. И вот что важно: плата за это чудо была такой малой, просто ничтожно малой, такой мизерной… Бац! И все. И все! Я был на седьмом небе. Не скрою – мне доставляла моя работа несказанное удовольствие. Я, что называется, нашел себя, снова открыл себя для себя. Ведь я занимался любимым делом: по-прежнему изучал мир, как ученый, рассматривал его в окуляр. Только это уже был окуляр не микроскопа, а прицела, красивого современного прицела с большими оранжево-фиолетовыми стеклами, сверкающими в лучах улыбнувшегося наконец мне вечернего солнца. Или раннего, утреннего. Единственным отличием было то, что я рассматривал теперь уже не опостылевшую мне жизнь, не рибосомы и митохондрии, «гепы» или «тайты», ты помнишь? не центриоли и ретикулюм, в общем не застывшую, замершую жизнь каких-то там мертвых клеточек, а живую смерть. Ее величество смерть, начало ее начал. Смотришь в эти радостные синие глаза жизни, затем – тюк, и теперь тебе открываются прелести…

– Юр, – попытался остановить его я, он не слышал.

– …да, ты видишь, как теряется, прерывается жизни нить, на твоих глазах те глаза покрываются поволокой, стекленеют, хотя взгляд еще цепляется за зеленую листву дерева, за край облачка, что куда-то живо спешит…

– Юра!..

– Что? Ты не любишь сентиментальностей?

– При чем тут сентиментальности?

Страницы: «« ... 2021222324252627 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В книге представлены биографии руководителей внутренних войск за 200-летнюю историю этих формировани...
Энциклопедический справочник «Российская государственность в терминах: IX - начало XX века» содержит...
Томас Джеффри Бибб много лет был одним из руководителей ряда экспедиций в районе Персидского залива,...
Известный военный историк Хельмут Грайнер посвятил свою книгу деятельности Верховного командования в...
Плохо, когда твоего любимого человека похищают. И уж совсем все кажется безнадежным, если в деле зам...
Эсфирь Евсеевна Козлова (Баренбаум) родилась в 1922 году. Ее детство прошло в городе Опочка Псковско...