Спасти СССР! «Попаданец» в пенсне Белоусов Валерий

21 августа 1991 года. Шестнадцать часов пятнадцать минут. Город Ленинград, улица Зеленогорская, дом 3. Межотраслевое объединение «Технохим»

— Не пропаду. Дураком себя никогда не считал, да и не был им, кроме, может быть, того момента, когда Мишке Меченому поверил, повёлся на его, подлеца, уговоры…

И это было действительно так — крупнейший учёный, специалист по ракетным топливам, лауреат Ленинской и Государственной премий — действительно не мог быть дураком! Это вам не академик Яковлев…

Тем более что Борис Вениаминович Гидаспов и академиком-то не был. Так, простой себе членкор Академии наук.

— Ну и куда ж ты теперь?

— Да мне всё равно… только партийной работой больше не займусь, ни за какие коврижки… я ведь на Пленуме обкома, который должен был проходить 13 августа, собирался сообщить товарищам коммунистам о своём уходе. Да только в связи с обсуждением новой Программы партии Пленум переназначили на 23 августа, а там… сам понимаешь…

— А что так? Или разуверился?

— Как не так! Считаю, что краха коммунистической идеи — не было и нет! Есть крах метода, крах организационный. КПСС развалился на несколько партий ещё при жизни — разных, с оттенками от жёлтого до тёмно-красного…

Но! Считаю, что комдвижение рано или поздно возродится. Лично я — от марксизма, от диалектики, от материалистического мировоззрения — не откажусь никогда!

— Да ладно тебе, Боря, камлать, не на политчасе! Лучше расскажи, как ты профессора Собчака уронил… — с усмешкой спросил директор своего старого друга.

— Чего там… я эти завывания демократические на дух не переношу… страдания «собчачьего сердца»! Как начнёт вещать с трибуны или в эфире «Пятого колеса» — прямо Нюша воет на луну… — с досадой отвечал Гидаспов.

— Может, Ксюша? — недоверчиво переспросил собеседник.

— Какая ещё Ксюша? Нюша — это собачка моя, у меня на даче в Комарове живёт, сука приблудная, блондинистая… Да. Ну, конечно, я не стерпел… А Собчак-то жидконог оказался — брык на пол, да и готово… Гляжу, сначала все замерли, глаза выпучили — и… тишина!

— Немая сцена, значит!

— А то. Товстоногов[82] нервно курит в сторонке… А потом вдруг как все заверещали, завизжали, запрыгали!

Ты ведь знаешь, у меня после двух лет работы в Смольном гипертония образовалась. И так мне с утреца хреново, аж в глазах темно, а тут ещё эти… черти зелёные прыгают! Я им и гаркнул — молчать, сукины Дети!!! В очередь![83]

— А они?

— Юмора моего господа демократы почему-то не оценили… Как прыснут в стороны, чисто, скажи, тараканы… Цельный «енерал» из штаба округа, скажи — задом наперёд, на четвереньках, вверх по лестнице от меня ломанулся! Если бы я сам это не увидел, то никогда не поверил бы, что это вообще физически возможно! Гляжу, в кабинете уже один я, наедине с Собчаком… А тот лежит, глазки закатил и ногою этак дрыг-дрыг… Я его приподнять хотел, а он — видно, всё же малость оклемался, потому как у него пена изо рта пошла, и говорит мне он человеческим голосом: «Der Russe, tute mich nicht! Ich ergebe mich! Ich kapitulieren!»

— Ты смотри, крепко его приложило…

— А то! Видно, до самых до корней… ну, мне делать-то особо было нечего. Как говорится, не разбив яйца, яичницу не пожарить! И пошёл я бить яйца, в мэрию…

— Эх, брат, ты ровно Максим из фильма «Выборгская сторона»!

— Точно… «Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой…»

— Ну ладно, товарищ городской и областной диктатор, ты чего припёрся-то, людей от дела отрываешь? Выпить, что ли, не с кем?

— Да я это… вот что — как всё закончим, порядок наведём… на работу меня возьмёшь?

— Лаборантом, что ли? Пробирки мыть?

— Стану я, доктор технических наук, у тебя пробирки мыть… уж приближенно-количественный анализ как-нито проведу, не забыл пока ещё!

— Ладно, Бонапарт ты наш лиговский… приходи! Замом ко мне пойдёшь, по науке?

— Не-ет… Хочется хорошего, доброго дела… Дал бы ты мне лабораторию!

— Ишь, чего захотел… спокойной жизни? Хренушки. Нам весь рынок красок заново поднимать надо! А то за годы катастройки такой застой начался, что ахнешь…

— Как сказал? Катастройка? Верю… Ладно. Давай, что ли, доставай скорее, чего у тебя в сейфе-то спрятано… небось армянский?

И единственный на сегодняшний час правитель огромной области, от Клайпеды до Пскова и Новгорода, предвкушающе, аппетитно потёр крепкие, рабочие ладони…

21 августа 1991 года. Шестнадцать часов двадцать минут. Москва, Лялин переулок, дом 27

Ещё вчера — ответственный работник ЦК КПСС, а нынче — безработный, Николай Зенькович старался во всём искать позитив.

Ну да! Двадцать лет партийной журналистики — коту под хвост… И зарплата за август, судя по всему, тоже накрылась медным тазом.

Сданная в набор книга в «Политиздате» — «Тайны Кремлёвских смертей» — похоже, рассыпана… и где теперь тот «Политиздат»?

Телефоны не отвечают.[84]

Да наплевать. Уеду домой, в Беларусь… Пойду на МТЗ слесарем-сборщиком на конвейер… Руки-ноги есть, голова есть… Проживём!

Трудовую книжку мне бы еще из здания ЦК выручить… Хренушки. Там всё закрыто.

Зато!

Когда еще он мог бы так рано забрать дочку из садика?

А то обычно сидит сложивши ручки, на стульчике в раздевалке, бедняжка, до шести часов, ждёт, когда папа примчится или мама, запыхавшись, прибежит. А злобно шипящая на ребёнка и льстиво улыбающаяся родителям воспитательница демонстративно позвякивает ключами и посматривает на часы, как бы про себя произнося: «Вот не придут твои родители через две минуты — так и знай! Запру тебя здесь, и будешь одна, в темноте сидеть…»

Бедная Олечка аж от этих слов писается…

Нет, сегодня он её заберёт первую, сразу после полдника… И ещё он ей купил мечту всех московских детей — киндер-сюрприз! Специально на Старый Арбат ездил… Дорогущий же, сволочь, тридцать рублей… Да наплевать. Всё равно денег нет, и это не деньги. Но денег, да — пока не будет…

А я вот у тестя взаймы возьму его генеральскую двадцать первую «Волгу» и буду — как это по-современному? бомбить! У вокзалов там, можно и в аэропорт поехать…[85]

…В детском садике полдник уже закончился. Дети весело, с визгом, носились друг за другом по двору, и только одна Олечка печально, со слезами на огромных глазах, стояла в уголке, в одном тоненьком свитерке и джинсах-самостроках, привезённых мамой с малаховского рынка… Робкая, виноватая, растерянная…

Воспитательница приняла величественный вид:

— Так, Николай Александрович, у вашей Оли украли куртку!

Зенькович стиснул зубы… Ветровка была новенькая, японская. Нестираная.

— А что вы хотите? К нам заходит много случайных людей… Вот, например, некоторые коммуняки, пили народную кровь, шиковали! Де-ети, скажите на милость, у него ходят в импорте! А наши дети в обносках ходили!

Резко развернувшись, Николай присел на корточки, прижал к себе вздрагивающее тельце дочери:

— Солнышко, не волнуйся, всё хорошо! Папа тебя любит, папа тебя не ругает…

— Да-а-а… а мама?!

— Не бойся, как-нибудь… Я же с тобой!

…Директриса детсада с Зеньковичем и говорить не стала:

— Знаете, это такое дело… Дети есть дети! И вообще, мне некогда! У меня в саду — сам заместитель префекта! Приходите завтра! Вон из моего кабинета!

Действительно, в кабинет вальяжно вползла дебелая туша — задница поперек себя шире. Или это была такая жирная чиновная морда? Не пойми-разберёшь.

Зенькович плюнул на пол и вышел… Да почему он должен приходить к ней завтра? А не она к нему? И хотя бы прощения попросить? Всё перевернуто с ног на голову — не они для семьи, а семья для детсада.

В коридоре стояла улыбающаяся воспитательница:

— Не нравится? Можете переводить свою тупицу в другой сад! Если вас с вашим коммунистическим отродьем еще куда-нибудь, в какой-нибудь зачуханный сад возьмут!

А вот тут она была полностью права… Так что Зеньковичу вопрос надо было решать быстро, здесь и сейчас.

— Олюшка, зайчик, зайди в группу на секундочку, и дверь прикрой, вот хорошо, доченька…

— Хр-р-р… — выпучила свои коровьи буркалы схваченная за глотку демократическая воспитательница.

— Если ты, тупая пизззда… еще хоть раз… хоть одно слово… хоть просто косо на мою девочку посмотришь… Придушу. Я внятно говорю?

— Хр!

— Вот и хорошо. И ещё добавлю — пикнешь, глаз на жопу натяну и моргать заставлю. Где куртка?

— Хр.

— А, понимаю, завалялась случайно в шкафу… Надо же! И в новый пакет сама собой упаковалась! Очень мило с её стороны. Так что смотри мне, курва… жить-то небось хочешь?

— Хр.

— Хочешь-хочешь. По глазам твоим блядским вижу. Так что впредь веди себя прилично… мне слава как о скандальном родителе не нужна! А я тебя прощаю…

В России хамы всегда воровали. На вот тебе на прощанье, — сунул ей под ребро кулак добрый и отходчивый Николай.

— Хрюк.

— Пойдем, доченька, скажи тёте до свидания! Нет, с тётей всё в полном порядке, какая ты у меня заботливая…

… — Папка, какой ты у меня глупый! Ведь это киндер для МАЛЬЧИШЕК!

21 августа 1991 года. Шестнадцать часов тридцать минут. Москва, лавочка на бульваре

У станции метро «Площадь Ногина», напротив Политехнического музея, уютно сидели на бульваре два джентльмена, два вечных пиковых жилета…

— Вот послушайте, Иван Петрович, что «Куранты» пишут: «Верите ли Вы в Бога?» — обратите внимание, слово Бог напечатано с заглавной буквы…

— Да уж, Исаак Моисеевич, Емельяна Ярославского, в девичестве Губельмана, с его «Союзом воинствующих безбожников» на них нет! Таки шо?

— Да — сказали опрошенных 28 %, затрудняюсь ответить — 13 % опрошенных, из 27 % отрицательно ответивших на этот вопрос 30 % не верят ни во что, 11 % верят только в себя, а 2 % верят в добро, в высший разум, судьбу… А вы сами-то в Бога, я извиняюсь, верите?

— Главное, чтобы Он в меня верил… Во всяком случае, вероятно, мы с вами довольно скоро достоверно узнаем, есть ли Он!

— Вы лучше за себя говорите, Иван Петрович…

— Какой вы оптимист, Исаак Моисеевич! А кстати, можно мне задать вам один нескромный вопрос?

— Давно уже нет…

— Похабник вы старый. Как тот кот — что и постится, и уж постригся, и даже великую схиму принял — а всё сметану во сне видит…

— Чья бы корова… а кто давешнюю секретаршу по коленке гладил?

— Да я бедную девочку просто успокаивал. По-отечески!

— Извращенец. Грязный старикашка!

— Протестую! Я старикашка чисто вымытый. Нет, я всё же не про то… скажите, если не секрет, конечно, вы за что сидели?

— За У Тана.

— Это кто же такой?

— Забыли? Эх, вы… Фирса забыли![86] Это Председатель Организации Объединённых Наций!

— ?

— !

— Ну, расскажи-и-и-ите…

— Ладно… Короче, от станции метро «Кировская» шёл трамвай, девятый[87] номер…

— На площадке кто-то помер?

— Ах, если бы… Итак, представьте, в вагон заходит контролёр…

На лавочке сидит дурно одетый гражданин, который держит на коленях большой потёртый портфель… натурально, контролёр спрашивает у него билет.

Билет стоил три копейки, езда без билета — один рубль…

Гражданин открывает портфель, начинает в нём рыться — и вываливает портфель на пол вагона. Потрясённые пассажиры и контролёр застывают в изумлении, потому что весь портфель туго набит смятыми, грязными купюрами — от рубля до сторублёвок!

Гражданина задержали — и в «полтинник», сиречь в пятидесятое отделение милиции.

Оказалось, что это некто Брониславский, главный инженер Малаховского лечебно-трудового профилактория Минздрава РСФСР…

Только не подумайте, что там содержались буйные алкоголики! Нет, там тихо жили и мирно трудились себе вполне тихие барышни, поступившие из Московской областной клинической психиатрической больницы, что на улице Восьмого Марта, на трудовую реабилитацию…

Однако же деньги у Брониславского изъяли до выяснения, а в Облздрав отправился компетентный товарищ!

И что же он там нашел?

— Что? Следы международного заговора?

— Именно! Письмо, причём коллективное, от работниц ЛТП в ООН, лично господину У Тану, с жалобой по поводу нарушений в организации социалистического соревнования! Будильник призовой дали не той бригаде.

— Соцсоревнование в дурдоме?

— Именно так и подумали компетентные товарищи, но решили учреждение всё-таки проверить…

И разъяснили, что некто Мурельман был назначен директором богоугодного заведения, где из мохера в порядке трудотерапии больными вязались дамские рейтузы шерстяные…

Мурельман добавил немножко своих денег, и на этих же станках эти же больные с удовольствием стади вязать мохеровые шарфы, которые и реализовывадись на малаховском же рынке. Влёт шарфики уходили, да…

— И много на тех шарфиках можно было заработать?

— Да не так чтобы очень, всего пару миллионов в месяц… так что в коридоре у меня стоял сундук, где желающие могли взять себе зарплату — сколько считали нужным.

— Почто ж тебя не расстреляли, вырожденец?

— Да у меня же диагноз, неспецифическое поражение ЦНС мозаичного типа, исключающее вменяемость… Это у меня после контузии, мозги сквозь дырку вылезали наружу — заработал эту дырку я в десанте на Эльтиген. Но Золотую Звезду за Днепр у меня таки отобрали… и в Белых Столбах, в спецпсихушке, десять лет я потом честно отсидел. Ну а ты за что?

— Да, ерунда… за блокнот.

Полетел я в 45-м за Одер. Немцев тогда уже в воздухе практически не было… так что мы летали со всеми орденами, и с документами… и зачем я тот блокнот с собой взял? Просто забыл вынуть из планшета.

Налетел я на немецкий «флак», одна плоскость туда, другая сюда… Грохнулся. Пока был без сознания, меня и взяли, хорошо, что мирный фольксштурм, а не эсэсовцы… и в плену-то я пробыл меньше двух месяцев!

Фильтрацию прошел нормально, вернулся в кадры… и снова летал!

В 1959-м немецкая Штази передала КГБ архивы — так и обнаружилось, что немцы при мне нашли блокнот со всеми позывными нашей САД… Очень им это в апреле месяце помогло!

Однако, согласно инструкции — нам запрещалось брать с собой секретные документы! Так что награда нашла героя… И Звезду у меня тоже отобрали, да…

— А вы знаете, я думаю, что при Берии с нами было бы не так! Меня бы вообще не судили — вспомните, сколько тогда кооперативов, сколько частников после войны было! Их именно Кукурузник загнобил, всё свой коммунизьм строил к 1980 году… А вот вас бы верно расстреляли! Но Звезду Героя вам бы при этом оставили![88]

— М-да… давайте-ка лучше тему сменим?

— А вот «Аргументы и факты» пишут: «Сколько у вас есть пар носков в настоящее время? Ответы: одна пара — 4 %, две пары — 29 %, пять пар — 18 %, десять пар — 23 %, двадцать пар — 19 %… при этом 8 человек ответили, что у них нет ни одной пары»!

— Даже и не думай!!! Извращенец.

21 августа 1991 года. Шестнадцать часов тридцать пять минут. Советский Союз, отныне и навсегда — Украинская Автономная Советская Социалистическая Республика. Город Киев. Бул. Орджоникидзе, будинок два. Дом Спилки Письменников

Огромное здание, в котором располагался секретариат Народного Руха, было похоже на выморочный улей.

Вместо шумных толп народа, снующих вверх-вниз по лестницам старинного дома, в нём сейчас царила гулкая пустота… Ответственные руховские вожаки, которые еще совсем недавно жгли глаголом сердца людей, куда-то тихо, скромно, по-английски — удалились.

А ещё совсем, совсем недавно…

С «Народным Рухом Украины за перестройку» — так это называлось! — многие, ой многие — связывали свои помыслы и надежды.

Ведь именно Рух впервые поведал ПРАВДУ о Холодоморе, в котором померло вдвое больше украинцев, чем тогда проживало на Украине.

Именно Рух распространял листовки, в которых внятно, с цифрами, доказывалось, что клятые москали объедают несчастную Нэньку… и киевляне те листовки не только читали, но и бережно хранили!

Ох, как жителям Киева, Харькова и Винницы хотелось верить в то, что чёрным по розовому печаталось в тех листовках! Особенно впечатляли цифры добычи природного газа на Украине…

Да, собственно говоря, именно Рух придумал образ Украины — как маленькой девочки с веночком на голове. Так что все её обидчики автоматически переходили в статус педофилов.

Народный Рух был тем местом, куда (часто за неимением других мест и информации о них) приходили все, кто вообще хотел двигаться куда бы то ни было. И двигались, двигались… туда-сюда, туда-сюда…

С первых лет перестройки Народный Рух вступил в отчаянную и бескомпромиссную борьбу за независимость Украины! Собственно, в этом удивительном состоянии он и порождённые им партии пребывали до своей закономерной смерти.

Очевидец вспоминает, что Рух был площадкой, на которой собирались все, кому что-то не нравилось, включая массу бездарей, проходимцев и жуликов, увидевших простой способ сделать карьеру или просто реализоваться на почве того, что почему-то считалось национализмом.

Руховцы довольно быстро объявили всех «русскоязычных» украинцев манкуртами и запроданцами.

Проистекало же сие скорее от обычной зависти тёмного, тупого, хуторского, плохо владеющего русским литературным языком щирого хохла — к образованному, успешному, состоявшемуся в жизни советскому человеку…

И еще… о!

Рух за свою короткую историю сумел создать свои исконные традиции…

Такие, как эстетика поражения… А именно раздувание собственных прошлых несчастий, любование ими и выставление в виде убедительных причин нынешнего убожества!

Или вот: «Розбудова держави» понималась как невозможность критики украинского государства. Благодаря политике «не тронь чиновника, он теперь свидомый украинец», притихшее было бюрократическое болото пришло в себя, окрепло и вернулось в киевскую жизнь полноправным её хозяином. Достаточно было только назвать себя «свидомитом», и любой ленивый дурак получал от демократической интеллигенции полнейшую индульгенцию…

Ну, и наконец, поголовное воровство… «Как-то (вспоминает тот же Очевидец) на закате СССР знакомые националисты попросили меня передать какие-то бумаги (очевидно, отчеты о подрывной работе. — Примеч. авт. Так в тексте, ей-Бо!) одному дедушке, приехавшему из диаспоры, как я теперь понимаю, с некоей инспекционной поездкой.

Дедушка оказался представителем одной из бандеровских организаций, мы с ним очень мило побеседовали „за жизнь“ и остались довольными друг другом.

Прощаясь, дедушка вдруг сказал: „А Руху ми більше грошей не дамо. Бо крадуть“. Н-да…

Диагноз…

И вот сейчас эта замечательная организация вдруг, внезапно, вроде бы дала хорошего дуба… но нет! Чу!

Жив курилка!

В задней комнате без окон идёт заседание…

Заглянем тихонько в щёлочку… Вот прямое свидетельство Очевидца:

„Оппозиционеры“ собрались на совещание в Доме писателей тогда, когда стало ясно, что быстрого переворота у ГКЧП уже не получится (боюсь перепутать дату, это было где-то 21 августа).

Однако даже понимание этого факта не придало им смелости.

По-моему, Юрий Бауман предложил отправить телеграмму в поддержку Ельцина от всех присутствующих, но на него зашикали и даже обвинили в провокации.

Кто-то из аксакалов высказался в том духе, что если наш дорогой Леонид Макарович[89] призвал нас убирать урожай, так давайте же будем убирать урожай и не баловаться.

На том и порешили.

В общем, это было жалкое зрелище.

Когда перспективы независимости Украины висели на волоске, руховцы не сделали ничего для того, чтобы они сохранились…»

По Сеньке и шапка! — добавим мы…

21 августа 1991 года. Шестнадцать часов сорок минут. Город Москва, Волоколамское шоссе, дом 63. Городская клиническая инфекционная больница номер один

Это не на самой Волоколамке, а чуть в стороне, там, где дублёр Волоколамского шоссе пересекается с улицей Габричевского, который при жизни был видный русский микробиолог, широко известный в узких медицинских кругах.

Покровское-Стрешнево, короче… Зелёный парковый район. Канал имени Москвы рядышком плещется…

Более того, он (канал) там НАД Волоколамским шоссе практически по мосту течёт. Изумительное зрелище! Что с палубы теплохода смотреть на проносящиеся далеко внизу машины, что взглянуть снизу, как неторопливо движется, поблёскивая белоснежными (ну почти белоснежными) бортами красавец корабль, гордо возвышаясь над суетными машинками, несущимися по шоссе…

Жёлтые, просторные, построенные «покоем» корпуса, утонувшие среди тополей, лип и молодых сорокалетних, дубков… Корпус один, корпус два, корпус три, корпус четыре…

Крупнейший в стране медицинский центр, открытый в 1952 году, более тысячи коек. В том числе 303 детских, 69 акушерских и 12 реанимационных.

А впрочем, инфекционных больниц в столице немало — и во всех сейчас лежат страдальцы, защитники Белого Дома, которых отныне иначе как «засранцами» никто не называет.

… — Во-первых, что же и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей? Ведь так?

Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию.

Мой либерал дошёл до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать.

Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё.

Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные, и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!).

Эту ненависть к России ещё не так давно иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова «любовь к отечеству» стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою за это и…

— Прекратите! — раздался истошный визг. — Какая мерзость! Какая гнусная коммунистическая пропаганда! Что это за Проханов, что за Нина Андреева эту гнусность написала?

— Э… вообще это написал Федор Михайлович!

— Какой еще Федор Михайлович?!

— Достоевский… Идиот!

— Кто, я?!

— Ну не я же… Роман «Идиот», написанный в 1869 году… А ведь будто бы вчера! Как же верно сказал классик!

— Да! И я тоже скажу — насчет жалкой, никому не нужной, провинциальной, но пыжащейся до империи России; и значит, мой лозунг 1991 года, с которым я стоял вместе с товарищами по Демократическому Союзу в Вильнюсе, у захваченных советскими десантниками зданий, всё ещё действителен: «У советского оккупанта нет Отечества, его Родина — танк».

И у российского — тоже нет. У оккупантов не может быть Отечества!

— А у кого Отечество есть? У либералов?

— Прогрессивное человечество давно перешагнуло через жалкую и скудную истину «Твоя Родина всегда права». Русские офицеры в 1863 году отказывались вешать восставших поляков, предпочитая расстрел. Английские диссиденты публично выступали на стороне буров против Англо-бурской войны. Генерал де Голль изменил сдавшейся Гитлеру Франции, был приговорён ею к расстрелу и организовал в Великобритании комитет «Сражающаяся Франция» против Гитлера и против правительства Виши. Немецкие антифашисты сотрудничали с англичанами (дай Бог, чтобы не с СССР). Есть такой лозунг «За вашу и нашу свободу!». Пока мы не научимся спрашивать со своего Отечества строже, чем с чужого, наш путь — к чертям.

И туда нам и дорога.

— Красиво, красиво… Значит, и у либералов Отечества тоже нет… Безродные космополиты, да?

— Лучше быть безродным космополитом, чем вонючим русс… о, опять…

Дробный топот страдальца, затихающий в коридоре, около туалета…

Уже знакомый нам демократический прохожий интеллигент в мятых брюках, и с по-прежнему расстёгнутой ширинкой, тот самый, который в первый день Событий тиранил на Манежной площади несчастного постового милиционера, а потом героически защищал Би-Де, наконец выбрался, после настойчивого стука следующего страдальца, из места, в веке минувшем стыдливо называемого ретирадой…

Проблема прохожего интеллигента заключалась еще и в том, что ночью дежурная медсестра, обеспокоенная его гиперактивным состоянием, воспользовалась испытанными методами карательной психиатрии и насильно вкатила ему полкубика реланиума.

Страдалец наконец крепко уснул…

Вкупе с диареей получилось изумительное сочетание.

До попадания в больницу у Прохожего (будем называть его так — номина сунт одиоза!) белье было не особенно чистым, и что там говорить, не слишком целым (почему-то у него постоянно в паху наличествовала прореха, видимо, от того, что он имел забавную привычку регулярно, задумчиво почёсывать себя там, где свербило. Мне кажется, что двухнедельная немытость есть имманентное свойство настоящего интеллигента!)… теперь же белья и вовсе не было!

Поэтому, когда Прохожий, по своему обыкновению, позабыв кое-что застегнуть, шествовал в задумчивости по больничному коридору, из прорехи ширинки на этот раз высовывался не обычный подол несвежей белой рубашки, той самой, которая с вечной чёрной каймой на воротнике, но жалкий, крохотный, сморщенный, скукоженный интеллигентов кончик.

Встретившаяся ему навстречу фельдшер Купидонова (сорока восьми лет, дважды разведённая, проживающая по адресу город Москва, улица Водников, дом 12, малонаселенная коммунальная квартира 32, звонить два раза, окна в тихий двор, дети взрослые, проживают отдельно, без вредных привычек (регулярное курение папирос «Беломорканал» в количестве трёх пачек в день не в счёт), без материальных проблем, только для длительных и серьёзных отношений — вероятно, человек и впрямь напросвет положительный, за исключением реакции Вассермана, та — строго отрицательная!) вначале даже от неожиданности пришла в некоторую радостно-предвкушающую ажидацию, но, присмотревшись к пациенту повнимательней, быстро утратила возникший было у неё энтузиазм…

Овчинка явно не стоила затраченных бы на… выделку! усилий…

— Что, опять безобразия нарушаем? — грозно, но исключительно для порядка вопросила она, подбоченясь так, что верхняя пуговица на халате цвета давно не стиранного милосердия с трудом удержала рвущуюся наружу её могучую натуру…

— Как вы смеете! — ответно возопил Прохожий, еще переживающий подлое предательство дежурной медсестры, которая гнусно его обманула, назвав седативный препарат витамином, — мерзавка! Убийца в белом халате!

Фельдшер, от изумления вытаращив на Прохожего свои воистину коровьи голубые глаза, на секунду онемела… Это она-то убийца! Да она даже тараканов шлёпанцами не била! А гуманно, аккуратно отлавливала, налив им в блюдечко пива, и потом засовывала их, пьяненьких, соседям в замочную скважину…

Совершенно по-буддистски.

Коммунальная квартира, что вы хотите…