Самарская вольница. Степан Разин Буртовой Владимир
— Браты казаки и вы, браты стрельцы астраханские и других городов! Сотворили мы то, что умыслили втайне! И вот воля вам всем из-под боярского и воеводского ярма! Отныне вы не псы воеводские, а дети вольного Дона и Яика! И все вольные ветра вам сродни и в подмогу, покудова рука держит саблю, покудова парус будет надут этими ветрами вольности!.. Ведомо вам всем, что к городу идет стрелецкий голова Борис Болтин с войском вам на замену? Так нам не ждать того Бориску здеся, не чинить с ним кровавого боя и не терять бы своих да стрелецких голов — ведь у Бориски могут оказаться и наши товарищи, знакомцы, а то и родственники! Думаю я, браты, надобно нам всем скопом спешно сплыть в Хвалынское море да поспешать к славному атаману Разину! Любо ли вам такое дело, сыны вольницы?
Прокричав, Григорий переступил с ноги на ногу, покривил губы — ныла раненая нога! И то счастье, что пуля рванула только верх мякоти, не ударила поглубже…
Площадь отозвалась сотнями крепких голосов:
— Любо-о! — И взметнулись вверх кривые сабли, копья; отливаясь лунным светом, сверкнули широкие отточенные бердыши.
— А коль любо, так выкрикивайте, кого на атаманское место! И у тараканов есть свой вож, а мы тако же все с усами, и негоже нам быть без атамана!
Со смехом, едва не разом, площадь дружно отозвалась:
— Тебе быть атаманом!
— Твои усы длиннее наших, Григорий! Тебе и водить нас!
— Ты хаживал по морю с атаманом Ивашкой Кондыревым, тебе ведомы кизылбашские города и пули…
— И кизылбашские женки тоже! — прокричал кто-то из казаков, намекая, что Григорий привез из похода трех красавиц, двух продал тезикам в Астрахани, а одну, крестив в церкви, по согласию сделал своей женкой и матерью четверых добрых казаков, трое из которых теперь у атамана Разина, а меньшой покудова у мамки под боком…
— Тебе быть атаманом!
Григорий Рудаков скупо улыбнулся — помнят казаки о его прошлых походах! — поклонился на три стороны от крыльца, потом с тревогой глянул на небо: рассвет уже близок, а с рассветом, чего доброго, может нагрянуть и Бориска Болтин! И кто знает, как поведут себя стрельцы в его отряде? Ну как учинят жестокий бой и не дадут возможности свершить задуманное еще по весне? Тогда, уходя в море, Степан Тимофеевич наказывал ему, Рудакову, дождаться верховых казаков с Яика под рукой атамана Леско и поспешать к нему на помощь к невольничьему городу Дербеню…
— Жду я, дядько Григорий, — говорил Степан Тимофеевич доверительно, с глазу на глаз со старым казаком, — с родимого Дону Сережку Кривого да Алешку Каторжного с крепкой подмогой. Да ты привел бы ко мне яицких молодцев с полтыщи! Вот и была бы нас сила супротив кизылбашцев. Дума у меня есть, старый, пугнуть хорошенько шаха Аббаса, чтоб почуял нашу крепкую руку, да и просить опосля у него земли по Тереку альбо еще где ни то пригодные для вольного казацкого поселения! Чтоб не жить нам под тяжким боярским сапогом! А ежели не даст земли Аббас, так пошлет супротив нас крепкое войско. С моими двумя тысячами не осилить кизылбашскую рать, истает ватага побитыми да ранеными.
— Сотворим, как ты надумал, Степан Тимофеевич, — заверил тогда Григорий атамана Разина. — Ты иди к Дербеню, а я казаков под твою руку собирать стану…
Но едва успел атаман Разин выйти из Яицкого городка, как нагрянули стрельцы из Астрахани, захватили крепость, стрелецкий голова Сакмашов начал крепкий сыск и расправу над теми, кто был заодно с мятежными донскими казаками.
Прибытие Максима Бешеного, его арест и угрозы выдачи в руки воеводы Прозоровского всколыхнули среди яицких годовальников притаенную злобу против воеводского утеснения, тут и вышел из тайного укрытия Григорий Рудаков, пустил по городу своих верных шептунов. Поднялись казаки, а к ним пристали без малого все стрельцы…
Тряхнув головой, морщась от боли в ноге, по которой из-под повязки сочилась-таки кровь, стекая в сапог, Григории Рудаков снова возвысил голос:
— Коль выбрали в походные атаманы, так вот вам мое повеление: стрелецкого голову Богдана Сакмашова за его неласковое к казакам и стрельцам отношение, в отместку за сгинувших по его злому сыску наших братьев, за слезы женок и детишек посадить в воду! Стрелецких командиров, кои не испачканы казацкой кровью, раздуванив по вдовам их пожитки, спустить с крепким наказом, чтоб впредь носили в своей груди человеколюбивое сердце! Всем вам взять в дорогу возможно большой харч и — в челны! С первыми лучами солнца уходим по Яику в море! Тамо и будем искать Степана Тимофеевича!
— Сыщем! Слава о нем теперь, должно, гудит по всему берегу окрест моря! — поддержал Григория Рудакова Ивашка Константинов. — То-то будет рад Степан Тимофеевич такой изрядной ратной подмоге!
— К атаману Леско пошлем кого-нибудь из казаков, чтоб спешно шел за нами следом! — добавил Максим Бешеный.
— Решено кругом войсковым! — подытожил высказанное походный атаман. — Марш по домам собираться и выходи на берег к челнам!
Казаки и стрельцы, с походным запасом харчей и воинского снаряжения, взяв и ратный запас, бывший при Сакмашове, через час были уже в челнах и, провожаемые бабьими слезами и мальчишеским криком, дружно отчалили от берега, подняли паруса и с легким попутным ветерком пошли вниз по реке, оставив на стремнине «мерять глубину» ненавистного стрелецкого голову Богдана Сакмашова…
— Туманище-то какой, зги не видать! — с беспокойством посетовал Григорий Рудаков, сидя на носу головного челна и стараясь хоть что-то разглядеть впереди. — Вот так сунет кто-нибудь кулачищем меж глаз, и не увидишь, от кого гостинца дождался!
— Надобно выслать вперед дозорцев, а то не на кулак наткнемся, а на пищальный залп со стругов Бориски Болтина, — присоветовал Ивашка Константинов, прислушиваясь к звукам с реки — не хлещут ли по Яику весла, выгребая встречь течению.
— Разумно советует Ивашка! — подхватил Максим Бешеный. — Мы знаем, что Болтин плывет к Яику; а он о нас несведущ! Нам и ухватить ратное дело в свои руки, коль стычка неминуема получится! А дозорцы дадут знак, коль струги стрелецкие уже всунутся в реку.
— Ваша правда, други, — согласился походный атаман. — Бери, Иван, второй челн и гоните его перед нами что есть силы до самого устья. Да потом оглядите море в сторону Астрахани, не близятся ли воеводские струги. Храни Бог, ежели успеют устье Яика загородить, тогда…
Что будет тогда, Максим и Ивашка сами знали. Один останется выход — уходить в верховья Яика, к атаману Леско, там и ожидать возвращения Разина. Своими силами яицким казакам мимо Астрахани по Волге тоже не пробиться, еще и струги ведь надо было как-то там доставать.
Ивашка Константинов подозвал второй челн, пересел в него и с шестью казаками поспешил на веслах и под парусом вниз по течению, быстро отрываясь от отряда. Прошли версты три, и вдруг Ивашка двинул шапку на затылок, обнажив коричневую от загара залысину, дал знак гребцам затаиться и не плескать веслами: что-то громоздкое и темное виднелось на пути, приткнувшись к правому крутому берегу.
— Паузок купеческий, — прошептал один из казаков, повернувшись на скамье лицом вперед. — Спит купчина ночью, по реке не хочет идти.
— Не-ет, не купеческий, — отшепнулся Ивашка Константинов. — Гляди, кажись, стрелец в карауле на носу паузка, с бердышом.
— Неужто Бориска Болтин успел-таки войти в Яик? — с замешательством проговорил тихо казак, лицо его выразило крайнее напряжение. — Поворотим к своим?
Ивашка Константинов помотал лохматой, с седыми висками головой, решил тихо сплыть по течению еще чуть ниже. Если паузок один, то казаки возьмут его без большого труда. А если за ним у берега в тумане укрыты струги — быть беде…
Челн, придерживаясь левого берега, безмолвным ужом скользнул вниз. Прошли, едва подгребая веслами и со спущенным парусом, еще с версту — спокойно на Яике, стрелецких стругов поблизости не видно.
— Поворачивай живо, ребятки! — повелел Ивашка. — Упредим походного атамана о виденном!
И успели вовремя. Головной челн с походным атаманом выплыл из тумана как раз тогда, когда, едва миновав спящий паузок, снизу на всех веслах прилетел легкий челн с Ивашкой Константиновым.
— Внизу никого? — спросил Григорий Рудаков, и, узнав, что близко стрельцов нет, вложил пальцы в рот, и пронзительно засвистел. От посвиста этого, казалось, колыхнулся туман над Яиком. Стрельцы, спавшие на палубе паузка, огорошенные разбойным свистом, бросили пищали и налегке посигали с борта на мокрую песчаную отмель: вот и верь после этого командирам! Сказывали, что все казаки-разбойники давно гуляют в кизылбашских землях, а они сызнова шастают по Яику! Пусть сам черт тут с ними воюет, а не они!
Как мухи на медовые соты, казацкие челны налетели на низкобортный паузок. На палубе вспыхнула непродолжительная свалка, и Максим Бешеный, заметив, что у входа в каюту лихо бьется стрелецкий командир в малиновых штанах и в одной нательной рубахе, отстранил казаков рукой и сам выступил вперед.
— Ну-ка, робятки, дайте мне его на зуб попробовать, съедаем ли сей командир стрелецкий, не зря ли жалованье казенное проедает? — И с саблей наготове шагнул встречь командиру. — Кто таков? Почто бой учинил с казаками, ежели стрельцы твои почти все побежали прочь?
— А ты, казацкий атаман, какого роду-племени? — бесстрашно ответил вопросом на вопрос стрелецкий командир, яростно потрясая обнаженной саблей. — И есть ли в твоей душе хоть малая доля понятия о чести, присяге и долге перед Отечеством? Молчишь? Должно, душа твоя пуста от таких святых понятий?
— Я есаул Яицкого войска Максим Бешеный. Слыхал о таковом? Прозвище не мимо сказано. Клади саблю, и жив будешь. Гляди, твои стрельцы кто побран в полон, а кто утек в кусты. Жаль будет такую красивую голову сечь саблей… Бабы тебя, должно, крепко любят, а?
— Не о бабах нам толковать, есаул! А до моей головы еще добраться надобно, свою подставляя. И стрельцы поступили по совести своей, а я сотник государев Данила Тарлыков, не честь ратнику перед разбойником пасовать. Бьемся, есаул! — И сотник Тарлыков первым сделал взмах.
Скрестились сабли, лихой звон, словно от соборных колоколов над городом, прошел над притихшей палубой паузка. Казаки и стрельцы походного атамана Рудакова стояли поодаль, соблюдая святой закон поединщиков, — кто кого и на чьей стороне Бог!
— Вот так! Вот так мы секем! — выкрикивал Данила Тарлыков и чертом вертелся перед Максимом, норовя неожиданным ударом хотя бы концом сабли задеть есаула. А тот спокойно стоял, словно дуб в безветрии на горбушке степного холма; стоял на одном месте, лишь переступал, поворачиваясь лицом к сотнику. Он вращал рукой туда-сюда, и всякий раз сабля сотника встречала четко поставленную саблю есаула — ни мимо свистнуть, к телу, ни рикошетом скользнуть к голове супротивника…
— Уморился аль еще попрыгаешь малость? — будто о каком пустяшном деле спросил Максим Бешеный, глядя с дикой усмешкой на раскрасневшегося и взмокшего от напряжения сотника.
— Максим, секи его, к лешему! — крикнул кто-то за спиной есаула. — Он двоих казаков поранил, чертяка!
— На то и бой! — хохотнул Максим Бешеный беззлобно. И вдруг дико ухнул филином. От неожиданности сотник Тарлыков вскрикнул — только один раз сделал выпад саблей казацкий есаул, и сотник оказался безоружным — его клинок со свистом пролетел над палубой и вонзился в откос берега, словно нарочно брошенный умелой рукой.
— Теперь уразумел, Данила, отчего у меня такое прозвище — Бешеный? — не меняя простецкого выражения лица, спросил Максим.
Сотник, постепенно бледнея, проходил азарт поединка, где надежда на успех была у каждого половина на половину, а теперь в спину и в затылок дохнуло могильным холодом, силясь улыбнуться, развел руками, сказал с полупоклоном:
— Да-а, силен ты, есаул… — выдохнул сотник и, собрав остатки воли в комок, гордо вскинул красивую голову. — Руби насмерть, твоя взяла! Я бился с тобой нешутейно, и коль пофартило бы — срубил бы!
— Знаю, сотник, — ответил Максим Бешеный. Продолговатые черные глаза есаула отразили недолгое раздумье, он отступил от Данилы Тарлыкова на шаг, словно бы для более удобного размаха…
Григорий Рудаков, зная Максима, с улыбкой сказал из-за спины есаула, обращаясь к сотнику:
— Ступай своей дорогой, Данила. Максим, коль хотел бы тебя посечь, давно то сделал бы! И запомни: на нас бояре да воеводы повесили клеймо воров да разбойников, а сами во сто крат хуже над черным людом разбойничают! Мы же за свою волю сабли вынули. И не против стрельцов, мужиков да посадских, а против тех, кто казацкую, стрелецкую да мужицкую шею жадными руками давит покрепче занозистой лещедки.[65] — И обернулся, поискал кого-то глазами. — Слышь, Петушок, подай из каюты сотников кафтан да шапку…
— Спускаете… живу? — словно бы возвращаясь из небытия, спросил Данила Тарлыков, провел туго стиснутыми пальцами по своему лицу и перевел взгляд красивых голубых глаз с походного атамана Рудакова на есаула, который спокойно убирал саблю в ножны. — А я думал, изгиляться учнете, на рею потянете… Ну, коль так… — Сотник, все еще словно бы в полусне, сунул руку под рубаху и… вынул пистоль. Казаки замерли, когда в наступившей вдруг тишине сухо щелкнул курок: пулю ни кулаком, ни саблей издали не упредить!
У Максима Бешеного невольно сошла кровь с полных щек, глаза сузились, словно у рыси перед смертельным броском.
— Для атамана берег, думал… коль измываться стали бы, то и пальнул бы в голову. Заряжен исправно, вот, зрите. — И он, вскинув руку, нажал курок. Бабахнуло, звук выстрела, отразившись от крутого берега, ушел в левую равнинную степь.
Казаки с нескрываемым облегчением выдохнули, кто-то тихо присвистнул, а Ивашка Константинов, приняв от Петушка кафтан и шапку сотника, подошел, протянул их Даниле Тарлыкову. Сотник, одевшись, неторопливо сунул пистоль за пояс, поклонился есаулу, как равный равному, сказал тихо:
— Ты спустил меня, Максим, и я тебе твою жизнь оставил… Прости, что клепал на вас, обвиняя в воровстве и в бесчестии… То от злобы. А за дела ваши — Бог вам судья, а не грешные люди. — И Тарлыков, сделав еще один, общий поклон, ловко спрыгнул с паузка, выдернул саблю из глинистого откоса и через десяток шагов, выбравшись наверх, пропал в тумане.
— Да-а, — выдохнул с облегчением походный атаман Рудаков, потеребил себя за длиннющие усы. — Вот тебе и сотник… Мог бы тебя, Максим, порешить, как куренка.
— Ан не порешил, потому как и самого в куски бы изрубили. А все же молодец Данила, право слово, молодец! Такого нелишне бы и рядом в походе иметь!
Григорий Рудаков еще раз глянул вправо, куда ушел сотник, и вернулся к своим заботам.
— Ну, казаки, велика ли добыча на паузке? Что сыскалось?
Казаки, успевшие осмотреть трюм, пояснили, что сотник Тарлыков вез в Яицкий городок изрядные припасы — не менее шести сот четей[66] муки, пудов пятнадцать пороху пушечного, пудов десять свинца да две пушки, одну медную, другую железную. Пушки стояли на носу паузка, должно быть, для обороны от возможного приступа казаков.
— Вот и славно! — порадовался Григорий Рудаков. — Сии воинские припасы будут весьма кстати Степану Тимофеевичу на Хвалынском море… Ну, робята, гоните прочь тарлыковских стрельцов, кто не хочет идти с нами к атаману Разину. А кто останется, тем место у нашего котла.
Шестеро, освобожденные от веревок, поклонились казакам и спрыгнули на берег, поспешили в туман за Данилой Тарлыковым, а с десяток стрельцов остались на паузке. Они-то и известили еще раз походного атамана, что к устью Яика вот-вот приблизится флотилия стругов стрелецкого головы Бориса Болтина.
— На весла! Живо уходим из Яика! — распорядился Григорий Рудаков, выказывая свое волнение. Паузок, развернувшись, пошел вместе с челнами вниз по течению, а навстречу все явственнее чувствовалось дыхание моря. Через час примерно свежий ветер и крупные волны указали на то, что устье Яика осталось позади, а впереди распахнулось безбрежное море.
— Ворочай влево! — скомандовал Григорий Рудаков кормчему на паузке. — На Кулалах укроемся. Тамо и струги себе построим, потому как на паузке да на челнах по морю, особенно в шторм, долго не поплаваешь!
Казаки, привычные к морским волнам, живо поставили паруса, стрельцы взялись за весла, и скоро новый отряд вольницы, счастливо избежав встречи со стрельцами Бориса Болтина, пропал из поля зрения возможных у берегов доглядчиков…
А стрелецкий голова Борис Болтин, явившись в Яицкий городок 12 августа, на другой же день по уходу казаков и стрельцов, нашел город тихим, с заклепанными пушками. Жители, страшась нового и жестокого сыска, закрылись в домах и не отваживались выходить на улицу и к обедне в церкви…
Обескураженный случившимся, стрелецкий голова отправил нарочных в Астрахань к воеводе Ивану Семеновичу Прозоровскому с вестями, которые удалось ему собрать в притихшем Яицком городке.
2
Стрелецкий пятидесятник Аникей Хомуцкий, шваркнув по двери кулаком — иначе ее скоро не открыть, — пригнул голову и ступил в тесную каморку с подслеповатым окном — не на улицу с шумной толпой прохожих, а на задворки с кустами вишни и с курами, разлегшимися под этими кустами.
У окна на низком стульце, согнувшись над гулкой наковальней, сидел крупный, сутулый, едва ли за тридцать лет, человек в домотканой рубахе без опояски. Густые русые волосы, чтобы не падали на глаза и не мешали работать, прижаты широкой черной тесьмой.
На крепкий стук в дверь хозяин каморки повернул крупную голову, голубые и глубоко посаженные глаза настороженно глянули на гостя как бы с укором: «Ну вот, опять, должно, тебя нечистая сила приволокла по мою душу! Нет покоя от царевой службы ни днем ни ночью! Ни зимой ни летом!» К короткой волнистой бороде с губы сбегали длинные усы, рядом с которыми залегли две глубокие складки, придавая лицу неизъяснимо скорбное выражение, даже когда хозяин улыбался гостю.
— Бог ли тебя принес, Аника?
— Кабы Бог, Митяй, а то стрелецкий голова наш Леонтий Плохово. Пришло воеводское повеление сызнова стрельцов собирать на струги и идти в море.
Митька, Семенов сын, а в Астрахани средь многочисленных его заказчиков к нему накрепко приклеилась кличка Митька Самара, досадливо звякнул по наковальне звонким молоточком, проворчал в усы:
— Ведь днями только еле слезли с тех стругов, а теперь опять за треклятые весла садись, ломай спину! Неужто вдругорядь кому-то с великой пьяни пушечная пальба причудилась?
Митька Самара злобился не зря — совсем недавно сполошно их вот тако же согнали на струги, и Леонтий Плохово повел стрелецкий отряд на учуг Увары — стрельцы, бывшие в охране на том учуге — Федька Васильев с товарищами, прислали к астраханскому воеводе срочного вестника, что 17 июля, за час до вечера, они весьма отчетливо слышали стрельбу на море, от песчаных кос верстах в десяти, не более. Стрельба якобы велась из мушкетов да из пушек. Федька полагал, что это дают сигнал воровские казаки Разина, возвращающиеся из разбойного набега на персидские земли, а потому и упреждал воеводу Прозоровского.
По тому известию в Увары без мешкотни вышел стрелецкий голова Леонтий Плохово на двадцати стругах, а на каждом струге по двадцать стрельцов, всё саратовские да самарские. Прибыв на Увары, голова разослал струги в разные стороны, но никаких следов пребывания казаков не обнаружилось, о чем Плохово, возвратясь в Астрахань, и известил воеводу…
И вот, едва передохнув несколько дней от той нелегкой гоньбы по морю, стрельцы вновь должны были сесть за весла и плыть неведомо куда и неведомо за кем в угон!
— Да нет, Митяй, — пояснил Аникей Хомуцкий, отыскивая взглядом место, куда бы присесть. Митька Самара встал со стула, ногой подвинул его пятидесятнику. — На сей раз, сказывал наш сотник Хомутов, дело весьма серьезное, в нижнем Яицком городке взбунтовались казацкие годовальники, а с ними заодно своровали и астраханские стрельцы, тамо бывшие с Богданом Сакмашовым.
— Вот тебе и на-а, — выговорил в недоумении Митька Самара, перебирая на столе инструмент. — Чего ж им так вздумалось?
— Сказывают вестники, будто к атаману Стеньке Разину вознамерились пристать… Супротив них и снаряжается полковой воевода и князь Семен Иванович Львов. Ныне к вечеру быть общей перекличке, да и в море тронемся спешно.
— Ах ты, нечистый! — ругнулся Митька, а кого поминал таковым, понять было трудно — то ли яицких годовальников, то ли атамана Разина, а может, и воеводу. — Куда ж все это деть? — и он обвел взглядом каморку. На полках стояли исполненные уже заказы: конская сбруя из медной чеканки, стопка красиво украшенных медных блюд, две объемистые ендовы[67] с рыльцами для отлива в виде раскрытого утиного клюва. На крючках в стене слева от окошка висели два деревянных щита, обшитых сверху листами меди, а по меди Митька нанес искусно сделанную кружевную роспись: от Бога был дан ему этот дар — чеканить узоры по меди да по серебру. Случалось прежде и по золоту делать замысловатые рисунки, но теперь в Астрахани богатые купцы да бояре опасаются выказывать золотое узорочье перед стрелецкими чеканщиками, чтоб потом над ними не учинили разбойного промысла с душегубством.
Митька поднял с наковальни почти готовую ендову-гусыню — с плавно изогнутой шеей, а вместо глаз вставлены кровавым цветом сверкающие рубины, — сказал с вояку:
— Вот, воевода Хилков через своего дьяка заказывал да съехал из Астрахани, не дождался конца работы…
— Дивная ендова, Митяй! — Оценивающе оглядев ендову, пятидесятник цокнул языком. — Таких и на Москве не много в продаже средь тамошних чеканщиков!
— Приберусь я тут… Кто знает, когда воротимся с похода! Да и все ли воротятся? Ежели со мной что случится, заберешь все это и Ксюше передашь.
Аникей молча мотнул головой, насупил густые брови, филином, не мигая, уставился в темный угол, где в небольшом ящике ручками вверх торчали молотки, молоточки, клещи и еще какой-то инструмент. Митька привычно разобрал утварь каморки, сложил в сундучок и запер инструмент: возил его за собой как и смену белья. Такова стрелецкая жизнь — коль война, бери пищаль, цепляй саблю на себя, клади на плечо тяжелый бердыш и шагай со своим сотником за начальством, не спрашивая, кого отбивать или усмирять придется. А если кончился поход для тебя счастливо и ты уцелел, принимайся за избранный промысел — паши землю, лови рыбу, руби по заказу дома или клади каменные соборы альбо городовые стены и башни, паси в степи скот. А если сноровист — рукодельничай: шей сапоги, кафтаны, обжигай горшки или, как Митька Самара, радуй свой и чужой глаз и сердце узорчатой чеканкой… На государево жалованье, а оно весьма часто к тому же поступает с большой задержкой, себя не просто прокормить, а ежели обзавелся женкой, и рядом, словно грибы-опята вокруг пня, проросли детишки, тогда и вовсе стрелецкая жизнь — не один только мед сладкий да хмельной…
У Аникея женка есть, вот уже десятый годок, да детишек Бог не дал пока что. У Митьки уже два вьюна, семи и десяти лет, бесенятами носятся в доме, переворачивая все с ног на голову, — баловал родитель своих сынков, потому как любил этих голубоглазых пронырливых пострелят и не хотел, чтобы росли они сызмальства в узде и постоянном страхе, не смея шагу ступить без чужого позволения. Из таких-то и вырастают не забияки с отважными сердцами, а енохи-запечники,[68] которых всякий, кому не лень, по шее мимоходом бьет. Жена Ксюша иной раз норовила угомонить ребятишек скрученным полотенцем, и тогда Митька, смеючись, командовал озорникам: «Брысь под печку!» — и те послушно исчезали с материнских глаз. Правда, ненадолго, а потом, из-за угла позыркав плутоватыми глазенками, вновь заполняли горницу шумом и хохотом. Родитель Митьки, отставной стрелецкий пятидесятник Семен, едва детишки начинали баловать сверх всякой терпимости, хватал их под мышки и так, брыкающих ногами, тащил едва не до самой Волги. Вместе с ними живо разоблачался и ухал с головой в воду, будь это в июльский зной или уже в прохладные дни с последней песней скворца.[69] Ребятишки с визгом бултыхались, носились по сырому песку до тех пор, пока солнце не ложилось щекой на западный окоем, где-то далеко-далеко за краем России. Тогда дед Семен брал внучат за руки и, присмиревших, уставших, вел домой ужинать и спать…
Аникей, женатый на родной сестре Ксюши Дуняше, без малого всякий воскресный день вместе с супружницей навещал свояка Митьку, баловал племянников недорогими гостинцами. Дуняша с тоской в глазах обнимала ласковых к тетушке озорников, совала им в проворные руки по прянику, а потом все вместе шли к воскресной службе… Теперь семьи остались в Самаре, а здесь, в чужом городе, только рабочий инструмент у Митьки. Аникей изнывал от черной тоски — по нынешней весне по челобитью воеводе взял он откуп самарских Соковых и Кинельских юрт[70] для рыбной ловли на три года «без перекупу»,[71] уплатив сорок два рубля двадцать семь алтын[72] и полупяти деньги[73] в год. Как-то теперь там Дуняша досматривает за нанятыми работными людьми? Не сгубили бы летнего лова, а то и откупных денег не возвратишь, не только себе какой-то достаток получить.
Митька наконец-то прибрался в каморке, пошли в дом — а они с Аникеем снимали пристрой у астраханского стрелецкого десятника Оброськи Кондака, — облачились в стрелецкие кафтаны, взяли воинское снаряжение. Во дворе, слышно было через открытую дверь пристроя, выла с детишками Оброськина женка — сам хозяин дома собирался под руку полкового воеводы князя Львова.
На подворье вышли одновременно.
— Идем, что ли, соседи? — угрюмо буркнул Оброська, косясь на свой кафтан — не видно ли мокрых пятнышек от женских слез? — и зашагал впереди, враскачку, высокий, плечистый, с пищалью за спиной и с тяжелым отточенным бердышом, положив его ратовицей на правое плечо. Шли с посада в кремль через Воскресенские ворота, к площади у собора, миновав кабак с закрытыми по случаю стрелецкого сбора дверями и стражей около них.
На ратное дело их благословил седобородый и весь белый, как болотный лунь, митрополит Иосиф, и после молебна и переклички, через Горянские ворота выступили сотнями к волжскому берегу, разместились по стругам. Митька Самара со своим десятком стрельцов плыл на головном. Изредка откидываясь назад и вытягивая весло в гребке на пару с дюжим Еремкой Потаповым, он видел на кичке статную коренастую фигуру полкового воеводы князя Львова. Рядом с ним едва ли не на голову возвышался, кизылбашскому минарету подобно, тонкий и юркий стрелецкий голова Леонтий Плохово. Чуть в сторонке у борта о чем-то переговаривались сотник Михаил Хомутов и пятидесятник Аникей Хомуцкий. На соседнем струге со своей полусотней плыл второй пятидесятник Алексей Торшилов, а дальше два струга сотника Михаила Пастухова, тоже из Самары. Были под рукой у князя Львова стрельцы из Саратова, из Царицына, но больше всего из астраханских да московских стрелецких приказов.
В правый борт ударились мелкие, ветром нагнанные волны, в крике надрывались чайки, кружа возле стругов, — должно быть, правы старые, рыбного промысла мастера, когда говорят, будто души рыбаков, погибших в морской пучине, вселяются в этих беспокойных птиц, оттого они и мечутся постоянно около людей, своих родичей и дружков окликая…
С выходом стругов в море стрельцы поставили паруса и на палубе кто где, кроме тех, кто дежурил у паруса на становях и на отпускных. Иные постарались уснуть, чтобы не думать о предстоящем сражении, другие коротали время за разговором.
— Слышь, Митяй, — стрелец Гришка Суханов легонько толкнул десятника Митьку Самару в бок. — Взаправду ли на астраханских стрельцов в бой идем, а? — Его светло-желтые глаза задумчиво следили за кувырканием чаек в морской волне; рыжеватые, цвета соломы усы и бородка почти не видны при ярком солнце.
— Наш сотник Мишка Хомутов так сказывал, — ответил Митька Самара, стараясь сесть так, чтобы жесткие доски невысокого фальшборта не давили больно на лопатки сутулой спины.
— Грех-то какой, братцы! Ну, иное дело казаки с кизылбашцами сцепились, те тако же не единожды на наши окраины набеги чинят и в полон русских уводят. А здеся стрелец в стрельца из пищали палить будет!
— Так своровали ж астраханцы супротив великого государя! — уточнил Митька Самара, хотя и сам в душе был согласен с молчаливым отроду Гришкой Сухановым. А тут и молчуна, знать, думами допекло до печенок. — И своего командира стрелецкого голову Сакмашова в воду, слышь, братцы, посадили!
— Хороших в воду не сажают, — буркнул из-за Суханова Еремка Потапов. — Знать, от Бога ему там уготовлено место сидеть под водой в мешке с каменьями тяжкими… Охо-хо, братцы! Когда ж люди возлюбят друг друга, а не будут меж собой грызться, как звери дикие и вечно голодные, а?
Митька Самара хмыкнул, покосился на полкового воеводу, который, усевшись в легкое плетеное кресло, о чем-то выслушивал полусогнутого над ним Леонтия Плохово.
— Возвратимся ежели, так ты с тем спросом и подступись к астраханскому воеводе Прозоровскому, — пошутил Митька, обращаясь к Еремке. — Авось с дыбы сам скажешь, когда полюбятся тебе бояре да воеводы краше родной матушки…
— Да-а, — протянул Еремка Потапов. — Что-то раздумал… Лучше с тараканами на печке препираться, а не с воеводой.
— Не-ет, братцы, грех великий — стрельцу в стрельца из пищали стрелять! — то ли спрашивал еще раз, то ли продолжал настаивать на своем Гришка Суханов. Помолчав малость, сам себе, должно, сказал негромко: — Хотя и то верно про иных наших командиров сказать, что за собакой не пропадет палка, в нужный час сыщется под руку…
— Разумно сказано, — с улыбкой поддакнул Митька Самара, хотя по долгу службы обязан был пресекать такие разговоры среди стрельцов. — Слыхали же от астраханцев, что сталось с черноярским воеводой Семеном Беклемишевым? Встал воевода со своими стрельцами супротив атамана Степана Разина, норовя ему дорогу к морю затворить. Так черноярские стрельцы едва не все перебежали к казацкому атаману, а Беклемишева Стенька прибил да еще и плетью высек, как тот сам сек у себя на конюшне строптивых альбо в чем провинившихся стрельцов.
Митька, покосившись опасливо на командиров, по секрету сказал друзьям:
— Наш квартирный хозяин Оброська Кондак, прослышав о побитии стрелецкого головы Сакмашова, так молвил: «Командир был хорош: давал за него черт грош, а разглядев, в ад со страху упятился!» Вот так-то, братцы самаряне, ныне Суд Божий вершится в нашей земле со всех сторон! Бояре казнят вольный да черный люд, а черный люд казнит бояр да воевод на скорую руку и без попа и соборования!
— Тсс, — негромко предупредил своего десятника пожилой стрелец Ивашка Беляй и палец прижал к толстым губам с пушистыми усами. — Полковой воевода объявился…
Митька Самара умолк, покосился на кичку струга — князь Львов и стрелецкий голова Плохово подались в свои каюты на корме, а на носу струга в морскую даль две пушки вытянули ненасытные гортани. Около них лежали и сидели пушкари, в плетеных корзинах ядра и зарядные картузы с порохом, укрытые плотным рядном от солнца и соленых брызг. И на иных стругах пушки изготовлены к стрельбе по возможным встречным казацким челнам.
— Боятся нечаянной встречи с разинцами, — пояснил пятидесятник Аникей Хомуцкий, присаживаясь рядом с Митькой. — Кто знает, где теперь носится тот бесшабашный атаман… Может, призван яицкими казаками на выручку да и вперед нас у Яика окажется… У Разина более двух тысяч казаков и стрельцов, не выдюжить нам того боя…
— Да-а, — нараспев проговорил Митька Самара. — Тогда не унести своих ног! Ежели казаки всем скопом навалятся на нас, будет и у князя Львова та же ратная судьба, что и у Беклемишева…
Кашевары, не имея возможности развести огонь на стругах, приготовили ужин-сухомятку, ударили черпаком в пустой чугун, созывая десятников получить харчи на своих стрельцов.
Митька Самара взял с собой двух братьев-близнецов Афоньку да Алешку Углицких, получил продукты — оказалась там и холодная пшенная каша, вздобренная постным маслом. Ели молча, вслушиваясь в мерный плеск воды о борт струга. Изредка, малость ослабнув, на порывистом ветру хлопал, вновь надуваясь, парус.
— Где же наш полковой воевода казаков да своровавших стрельцов думает промыслить? — повернулся к Аникею Хомуцкому Гришка Суханов. — Неужто в каменной крепости городка? Оттуда их пищалью не выбить, довелось мне видеть тамошний каменный кремль, будто с Астраханского кремля слеплен. Да и наши пушки маловаты стены порушить ядрами. Надо осадные тащить к Яицкому городку…
Пятидесятник, проглотив ложку каши, покосился на дотошного расспросчика, отбуркнулся:
— По мне, так и вовсе нечего их искать! Пущай идут хоть к Стеньке, хоть еще куда подалее… Своих заботушек не изжить счастливо, а тут еще всякое валится!
Из воеводской каюты вышел личный кашевар князя, ложкой выгреб за борт остатки недоеденной каши.
— Осетров прикармливает воевода, — пошутил острослов Митька Самара, сам выгребая кашу из миски до последнего зернышка, начал есть, откуда и аппетит появился! Сказалась-таки работа на тяжелых веслах.
— А вот как побьем своровавших стрельцов, так и воротимся сюда для рыбного промысла, — без улыбки откликнулся старый Беляй. И вздохнул стрелец — дома, в Самаре, остались женка Маняша, четыре дочурки да сноха Акулина. А сын Томилка, молодой стрелец, сложил уже головушку под Царицыном в нечаянной сшибке с ногайскими набеглыми шайками. И что с ними будет, если и он, последний кормилец в семье, сгинет где-нибудь в яицких камышах?
Аникей Хомуцкий, похоже, думал об этом же, потому как негромко проворчал, уставя глаза неподвижно поверх фальшборта на пологие длинные волны сине-зеленого цвета и с белыми чайками на них:
— Дай-то Бог воротиться… Не сгинуть в треклятом море, как сгинули четверо стрельцов с другом нашим Никиткой Кузнецовым! Будто сглотнула их Хвалынь, даже шапок к берегу не вынесло… А может, это они в образе белых птиц около нас летают, а? — и такая нечеловеческая тоска слышалась в голосе Аникея, что Митька Самара даже испугался за своего свояка — не к добру подобное настроение перед тяжким боем с казаками!
— Да-а, нету наших товарищей, канули… — вспомнив Никиту Кузнецова, со скорбью сказал, не удержавшись от печали, и сам Митька Самара, который раз помянув пропавших в море друзей. — И мы не на крестины собрались… И не избыть нам никак тяжкой царевой службы, разве только голову сложить…
— Вот было бы славно, кабы своровавшие стрельцы да годовальщики успели сойти в море к Стеньке Разину, а? — вслух подумал о заветном Гришка Суханов, заглядывая в пустой котел. — Все выскребли? Надо же, не наелся… Мы бы к Яицкому городку присунулись, а их уже и след простыл! Нам и делать нечего, как отдай поклон да и ступай вон! Господь, услышь молитву раба твоего…
— Тогда надобно послать тебя нарочным к разницам, упредить, чтоб быстренько портянки на ноги наматывали, — невесело пошутил Аникей Хомуцкий. И добавил от себя, не опасаясь, что кто-то из стрельцов может донести на него грозному воеводе, тогда не миновать пытки на дыбе: — Коль уйдут казаки да стрельцы в море, не нам тужить! Целее будут наши головы…
Старый Беляй громко вздохнул, полушепотом сказал:
— Мой Томилка тако же сгинул, когда его нарочным в Царицын сотник послал упредить о набеглых ногайцах… Стрелой в шею из ерика достали. — И опустил полуседую голову на грудь, запечалился о неизживном стариковском горе.
— Ну, братки, а теперь спать, будет нам гутарить о делах завтрашних! Спать, спать, солнце и то тучей укрылось…
Когда флотилия князя Львова достигла устья Яика, там ее уже ждали два струга от стрелецкого головы Бориса Болтина с известием, что по проведенному им розыску своровавшие стрельцы и казаки укрылись на острове Кулалы в северо-восточной части Хвалынского моря.
Струги с воинством князя Львова без задержки взяли курс на остров.
На небольшом узком островке, насквозь продуваемом ветрами, с чахлыми зарослями и с полусоленой водой в маленьком озерце, которую можно было пить лишь при крайней нужде, работа кипела день и ночь. Григорий Рудаков, человек бывалый и прозорливый, знал, что астраханский воевода Прозоровский и дня не будет мешкать, получив вести из Яицкого городка, тут же снарядит против них стрельцов, а потому, укрывшись на Кулалах, повелел спешно разбирать неустойчивый на морской волне паузок и строить из тех досок струги. Топоры стучали беспрестанно, жгли костры, если луна скрывалась за тучи. А чтобы огонь костров не просматривался издали, место работы было огорожено высоким и частым плетнем…
— Максим, подь в шалаш ко мне, — через неделю по прибытии на остров как-то к вечеру позвал Григорий Рудаков своего помощника. — Сказать чего хочу тебе…
Максим только что ходил осматривать земляной городок, построенный казаками на наиболее возвышенном месте острова. Пригнувшись, чтобы не ткнуться головой о слегу, он пролез в шалаш, присел на охапку сухого камыша, который служил походному атаману постелью, поправил саблю, чтобы не торчала сбоку.
— Что удумал, Григорий? — спросил он негромко.
Старый казак внимательно посмотрел на есаула — вона как осунулось еще недавно щекастое лицо Максима! И глаза смотрят тревожно, без былой бесшабашности.
«Оно и понятно — не сам по себе голова, а за сотни людей перед Богом и детьми ответ держать придется», — подумал Григорий Рудаков. Присел рядышком, глядя через выход на земляной городок со стеной из плетеного двойного забора — там казаки еще носили и засыпали землю, заговорил доверительно, о чем уже не одну ночь размышлял:
— Удумал я завтра в ночь на готовых стругах идти в море, к кизылбашским берегам. Надобно искать Степана Тимофеевича и звать его сызнова в Яицкий городок.
— Зачем ему идти в Яицкий городок? — не сразу понял Максим Бешеный. — Теперь там стрельцы засели накрепко. Один раз удалось Яцына обмануть и войти в город, нарядившись богомольцами да плотниками, второй раз так-то и глупую курицу не обманешь!
— А куда же ему податься? — вскинул седые брови походный атаман и удивился, что товарищ не понимает такой простой истины. — На Дон его воеводы не пропустят! На море зиму в стругах не пробегаешь. Да и шах персидский флот непременно супротив казаков вышлет! А в Яицком городке и вторую зиму пересидеть можно будет. Что до сидящих там стрельцов… Так и у Сакмашова они были, а теперь вот почти все у нас с тобой, вернее, у батьки Разина.
Максим вздохнул, через щербинку в верхнем ряду зубов втянул воздух в широкую грудь, подумал, что старый казак, пожалуй, прав: деваться Степану Тимофеевичу более некуда. На дворе уже конец августа, недалеко и до лютой зимы. Хлопнул ладонью о колено, одобрил решение походного атамана:
— Коль так, то бери, Григорий, с собой астраханских стрельцов, сколь возможно. И порох да свинец возьми к Степану Тимофеевичу, авось сгодится — где раздобудешь на море. Ты иди, а я с казаками и теми из стрельцов, которые на челнах не уместятся, буду ладить новые струги и покудова останусь сидеть здесь. Дума есть, что весьма скоро придут к нам с верховья казаки атамана Леско. Коль замешкается воевода Прозоровский с присылкой ратных людей, то и мы следом за вами уйдем с острова.
Григорий Рудаков согласился с таким предложением Максима и прикидывал, чего и сколько придется брать.
— Отберу стрельцов покрепче в подмогу атаману. Так кумекаю своей старой головой, что и он теперь в людишках поистратился, добывая кизылбашские города… Где-то там и мои содруги в неволе томятся, — взгрустнул Григорий. — Как ходили мы с атаманом Кондыревым, у Дербеня, меньшой братец мой, Фролка, персами из ружья убит… — и умолк походный атаман, заныла непроходящая старая рана.
Весь следующий день прошел в спешных сборах, в проверке снастей, в смотре людей и оружия. Сто тридцать стрельцов, взяв с собой запасы на две недели — ну как тут было еще раз не вспомнить стрелецкого сотника Тарлыкова и его богатый паузок! — перебрались на четыре струга, подняли паруса и, размахивая шапками на прощание, пошли прямо на юг, чтобы избежать возможной встречи с флотилией астраханского воеводы, если она бродит где-то поблизости в поисках мятежных казаков и стрельцов.
Проводив на челне уходящих стрельцов, Ивашка Константинов, грузно ступая по песку, мокрому у воды, поднялся на возвышение, где рядом с песчаным откосом начиналась скудная поросль полыни и степной колючки. Здесь, перед двойным плетнем из ивняка, внутри засыпанного землей, хмурясь, о чем-то раздумывая, стоял Максим Бешеный и взглядом следил за уходящими стругами, которые, покачиваясь на волнах, с каждой минутой становились все меньше и меньше, словно медленно погружались в пучину, пока и паруса не «потонули».
— Что загрустил, казак? — спросил Ивашка, у которого порывистый ветер шевелил на висках длинные седые волосы. — Коль думка печальная одолевает, не поддавайся, гони ее прочь, как тот мужик гнал черта…
— Какого черта? — не сразу понял Максим своего друга, вскинув на Ивашку удивленные и печальные глаза.
— Как это какого? Да который у нас в Самаре жил! — Ивашка произнес это таким тоном, как будто самарский нечистый доводился Максиму родным братцем, а он вдруг о нем напрочь забыл. — Встречает как-то протопоп Григорий Игната Говорухина да и вопрошает с укоризною: «Пошто, раб божий Игнат, в церковь не ходишь?» — «И ходил бы, отец протопоп, — отвечает Игнат, мужик бывалый и смелый, — да я за порог, а черт поперек! Покудова пихаемся, так и обедня закончилась, народ от собора пошел…»
Максим согнал с лица грустную задумчивость, засмеялся шутке друга, похлопал Ивашку по плечу, сказал:
— И нам придется, чует мое сердце, попихаться крепко. Только не с чертом упрямым, а с чертовым воеводой!
Оба оглянулись: за спиной с прибаутками молодые казаки и стрельцы сооружали последние метры земляной крепости, из челнов на берег сносили нарезанные на южной оконечности острова малинового цвета связки ивняка, заостренные колья.
— Не сдюжат пушечного боя плетеные стены, повалятся, — проговорил Максим, пытаясь рукой качнуть вбитый в землю кол. И высказал неисполнимое желание: — Вот кабы сюда Яицкого городка да каменные башни со стенами…
— Те башни, друже, на челнах не перевезешь, — горько усмехнулся Константинов. — Будем за этими сидеть да струги ладить. А ежели воеводу черти нанесут… Маловато у нас людишек осталось, без десятка две сотни всего. Князюшка Прозоровский по великой своей щедрости пришлет куда больше.
— Кабы атаман Леско подоспел со своими казаками… Куда это наш огневой Петушок снарядился? — удивленно дернул бровями Максим: рыжий Петушок с шестью казаками полез в челн и норовит плыть от берега. Ивашка пояснил:
— За пресной водой. Видишь, по два бочонка на каждый челн поставили.
— То дело, — одобрил Максим, огладил пальцами щеки, с которых даже тяжкая забота и усталость не могли согнать румянца. — Воды надобно поболее запасти. Отправь, Иван, с Петушком еще челна три-четыре, пусть порожние бочки возьмут. Те, что на паузке были под мукой. Бережливого Бог бережет, а без питья по песку долго не бегать. Воеводские струги обступят остров тучнее, чем зеленые мухи на падшее стерво.[74] Тогда придется цедить воду из озерца, мимо воеводских стругов на челне не прошмыгнешь за речной водицей.
Берег суши от острова был верстах в двух или трех, песчаный, с густыми зелеными зарослями в устье небольшой речушки. Там постоянно останавливались на водопой или на ночевку либо кочевники, либо купеческие караваны, которые шли из Астрахани через Яицкий городок и реку Эмбу в трухменские земли.
Воротились казаки с водой после полудня, часа через три, и вместе с кадями пресной воды приволокли к атаманскому шалашу повязанного человека в одежде горожанина. На нем была просторная в плечах однорядка,[75] на голове — изрядно поношенная суконная шапка, на ногах — непривычные для казаков лапти.
— Что за человек? — насторожился Максим Бешеный, зная, что и в этих водных местах степи воевода мог поставить своих доглядчиков. Он подступил к повязанному, пытливо вглядываясь в лицо нежданного гостя: сухощав, но крепок и не робкий. Шея торчит из однорядки жилистая, длинная. Короткая, в суматохе, видно, измятая борода прикрывала шею менее чем наполовину. Виски и щеки заросли темным волосом, усы, нависая над толстыми губами, неприметно переходят в бороду. Карие глаза испытующе смотрят на Максима, но без робости, с легкой усмешкой.
— Пущай сам скажется, что он за леший альбо водяной, потому как словили мы его в зарослях около воды, — зло ответил на вопрос есаула Петушок, косясь на длинношеего мужика в лаптях. — Когда вязали его, так мне под микитки кулачищем так сунул, едва отдышался и не отдал Господу душу на покаяние… Надо бы ему зубы пощелкать хорошенько.
— Что за повадка воеводская — не познав человека, тут же кулаком у носа размахивать! — неожиданно рыкнул на Петушка мужик. И Максиму Бешеному: — Я к тебе, есаул, от атамана Леско послан. А прозвище мое Мишка Нелосный, из самарских горожан.
— Ого! — удивился теперь Ивашка Константинов. — Так мы с тобой, выходит, однородцы![76] — и впился взглядом из-под выгоревших русых бровей. — Из каких же людишек? Не из бурлаков ли часом?
— Нет, не из бурлаков, — спокойно ответил Мишка Нелосный, пока казаки развязывали ему стянутые веревками за спиной руки. — В Самаре я держался поначалу в вольных работниках у тамошнего пушкаря Степана Халевина. А как тот вышел со службы и забросил свои арендные ловли, так и меня согнал со двора. Подался на Яик, был в разных работах, теперь вот с месяц как у атамана Леско в конюхах. С ним и пошел было вниз по Яику, чтоб в море сойти к атаману Разину…
— Где теперь атаман Леско, сказывай! — поторопил Максим неспешного на слово Мишку Нелосного.
— Да под Яицким Нижним городком стрельцы нас удержали, — продолжил свой рассказ атаманов конюх, словно и не слышал нетерпеливого есаула. — Два струга из пушек разбили, огненным боем из пищалей крепко палили стрельцы… Отбежали мы вверх до Маринкиного городища[77] да и засели на Медвежьем острове. Стрельцы не отважились тамо нас брать приступом, отошли на низ.
— Ну, а ты как здеся очутился? — спросил снова есаул Бешеный.
Мишка Нелосный глянул с удивлением на Максима, усмехнулся:
— Знамо дело, атаман послал. Прознали мы от доводчиков, что вы ушли на Кулалинский остров, вот атаман Леско и снарядил меня на двух конях. Езжай, говорит, да стереги казаков на берегу — неприметно стереги, опасайся воеводских досмотрщиков в тех местах. А казаки непременно вылезут за водой… Ну вот, примчался я, залег в ивняке передохнуть, а казаки на меня налезли, словно муравьи на пень. Ладно хоть саблей не полоснули по шее, ищи опосля того в тамошнем густом бурьяне свою головушку…
— Что сказать велел атаман? Сам придет ли на остров?
— Сказывал, чтоб вы шли по домам, ежели не съехали еще с острова на стругах к Степану Разину. Были гонцы с Дона, голытьба там собирается большой толпой под атаманом Алешкой Каторжным. Будто теперь у него до двух тысяч человек. Так чтоб и нам к ним прилепиться и общей силой идти к Степану Тимофеевичу.
Максим Бешеный махнул рукой Петушку, и тот с тремя казаками, которые сопровождали Мишку Нелосного, пошли к челнам выкатывать и убирать в городок кади с водой.
— Проходи, казак, гостем будешь, — решил Максим Бешеный. — Вечером соберем круг да и будем совет держать, как нам быть дальше. Прикажу сейчас накормить тебя.
— В казаках ходить еще не доводилось, есаул, все больше в наймитах, — отшутился Мишка Нелосный. — Но от доброго ужина не откажусь, а там и порешим…
О чем собирался порешить гонец атамана Леско, Максим Бешеный узнать так и не смог — с конца острова бухнул сполошный выстрел, и все враз оглянулись: с запада, под розовыми лучами, к острову близились длинной вереницей морские струги. До них было еще далеко, паруса только вышли из-за окоема, но Максим понял: дознался-таки воевода Прозоровский о месте их пребывания, прислал свое войско! И на берег теперь казакам не уйти — не успеют на шести челнах перевезтись, остальные разобраны и частью уже пошли на постройку трех стругов, которые еще без палуб и без мачт…
— Может, вдоль берега мимо скользнут? — высказал надежду Константинов. — Видишь, идут под самым берегом моря…
Струги и в самом деле шли вдоль морской кромки, будто полковой воевода искал мятежников не на островах, а становищем где-нибудь в удобном месте в бухточке или у истоков степной речушки, укрытой ветловыми зарослями. Солнце уже коснулось своим брюшком западного окоема, когда струги зашли в воду между островом и берегом, а потом, вдруг разом поворотивши вправо, длинной шеренгой пошли к острову Кулалы.
— Вот и все! — коротко выдохнул Максим Бешеный, чувствуя, как взволнованное сердце против воли усиленно забухало о ребра. «Пришел крайний час! Страшно…» Максим покосился на Ивашку Константинова — не видит ли друг, что у походного атамана нервно стиснуты кулаки, как будто супротивник уже лезет через плетень и настал миг крушить его между глаз!
Константинов стоял рядом у стены ненадежной крепости, сжимая пищаль, словно высматривал астраханского воеводу, чтобы свалить его первой же пулей.
— Петушок, повороти пушки супротив стругов! — распорядился Максим, чувствуя, что надо взять себя в руки, а то казаки приметят его минутную растерянность и ослабнут сердцем. Казаки тут же исполнили повеление походного атамана, обе пушки были повернуты к проливу, пушкари вставили зарядные картузы, забили ядра и встали, дымя пальниками, готовые стрелять по команде есаула.
Вне досягаемости пушечного выстрела струги бросили якоря, остановились. Уже в серых сумерках с головного струга воеводы спустили челн, и он на веслах полетел к острову, благо волн почти не было. На носу челна высился какой-то стрелецкий командир и, сложив руки за спиной, поглядывал на остров, на земляную стену, на казацкие и стрелецкие шапки, которые виднелись за этой ненадежной — от пуль эта стена, а не от ядер — защитой.
Едва челн ткнулся носом в берег, стрелецкий сотник спрыгнул на песок и смело пошел к казацкой крепости. Ему навстречу через узкий проход-ворота пошел Ивашка Константинов. И чем ближе они сходились, тем большее удивление отражалось на лице Ивашки, русые брови невольно то вскидывались вверх, то сходились к переносью. В двадцати саженях от крепости встретились.
— Стрелецкий сотник Михаил Хомутов, — представился служивый, хотя Константинов и без того узнал уже самарянина.
С улыбкой, хрипловатым голосом он спросил:
— Будь здоров, крестник Миша! Зачем пожаловал в такую даль от Самары?
Михаил Хомутов, по-детски, с открытым ртом — хотел было что-то сказать — замер. В карих глазах искоркой промелькнуло неподдельное удивление. Спокойное, сдержанное лицо осветилось непрошеной сердечной улыбкой. Видно было, что стрелецкий сотник и сам подивился такой негаданной встрече. Да и как было не помнить Константинова, слава о котором, как о кулачном бойце, и по сию пору гремит по самарским кабакам. А единожды Ивашка крепко выручил тогда молодого еще стрельца: темной ночью попался безоружный Хомутов в руки подпивших ночных татей, когда возвращался с посада от Анницы. Ему бы снять с себя все, что было, а он по горячности заупрямился, кулаки в дело пустил. Тати, обозлясь, за ножи ухватились… Тут и подоспел с подвернувшимся в руки ослопом Ивашка Константинов, вдвоем гнали ночных грабителей до берега реки Самары, пока те, спасаясь, не кинулись вплавь к левому берегу… С той поры и называл сотник своего избавителя «крестным».
— Вот так встреча, крестный! Прости бога ради, не враз признал тебя! Вона как седым волосом подзарос. Ты-то что здесь делаешь, Иван? Среди казаков?
— Надумал с товарищами осетров ловить, Миша. И место прикормил, да, глядь, астраханский воевода своих ловцов с неводами прислал… Только тутошние осетры, крестник, с острыми зубами, о том упреди непременно своего полкового воеводу.
— Да-а, не чаял тебя здесь встретить, крестный… Порадоваться бы, ан вона как жизнь повернула нас друг против друга с ружьями, будь оно все неладно! — Михаил Хомутов озадаченно потер пальцами чисто выбритый подбородок, кинул быстрый взгляд за спину Константинова. Поверх ивового плетня видны головы и плечи обреченных на погибель — это Михаил понял теперь — казаков и стрельцов. И биться они будут с яростью осужденных на смерть, не прося пощады. Вздохнул, сожалея о них, о себе и о своих товарищах, которым поутру идти в бой… Но государеву службу с себя, будто напрочь прогоревший у костра кафтан, не сбросишь!
— Послан я, крестный Иван, полковым воеводой князем Львовым сказать вам, чтоб зря не супротивничали. Положитесь на милость государя и отдайте оружие без сражения…
— От государя-то, может, и была бы милость, Миша, да до него ох как далеко отсель! А боярскую да воеводскую милость казаки по себе знают! Богдан Сакмашов ее в Яицком городке куда как понятно растолковал, сажая по подвалам за один только косой погляд. Так что пущай берет нас воевода саблей, а мы даром в руки не дадимся… А лучше бы, — вдруг пришла удачная мысль Ивашке Константинову, — князю Львову миром спустить нас в море к атаману Разину, тогда бы многие из стрельцов живы домой воротились. Скажи ему об этом от нашего имени.
Михаил Хомутов невольно рассмеялся, а глаза погрустнели еще больше, когда начал отвечать на нелепое, как подумалось, предложение крестного Ивана:
— Нешто он на такое попустительство решится! Тогда его самого в приказ Тайных дел свезут и на дыбу вздернут, как разбойника.
— Ну, а если нас воевода побьет, тогда атаман Степан Тимофеевич с воеводами астраханскими так ли еще поквитается! — Ивашка Константинов выговорил это предупреждение таким уверенным тоном, что сотник снова с немалым удивлением вгляделся в лицо крестного. Потом с недоумением пожал плечами:
— Велико ли войско у Разина? Две тысячи, не более… Ему ли с князем Прозоровским биться, за которым поболее восьми тысяч стрельцов и солдат иноземного строя. А еще далее — бессчетная московская рать! Самому бы как голову от плахи уберечь, а не стращать других. Говорю по любви к вам, крестный, положитесь на милость князя Львова. Столько жизней вам доверилось! А ведь бой слеп, там уже не до слов будет, когда сердца ожесточатся кровью близких товарищей, — и неожиданно хватился за счастливую, как показалось, мысль: — Хочешь, я объявлю тебя перед воеводой своим крестным отцом и возьму на поруки? Согласен?
Обнажив залысину, Ивашка Константинов двинул шапку на затылок, ответил хриплым, словно от волнения перехваченным голосом, хотя выглядел довольно спокойным:
— Нет, крестник. За доброе намерение спаси Бог тебя. Только поднялись мы к Степану Разину в подмогу не с бухты-барахты и не шутейно… Не враз такое осмыслить можно, только вещает мое бывалое сердце: не ради кизылбашских только зипунов вздыбил атаман Разин голутвенный Дон и Яик… Видит Бог, Миша, это только запев к большой и длинной песне! Не зря на кругу казакам ставил атаман вопрос: куда им идти? Стало быть, мысли уже нацеливались не только на Хвалынское море…
Михаил Хомутов поразился такой безумной затее, с сожалением глянул Константинову в глаза, негромко, в раздумии сказал крестному:
— Куда он кинется с горсткой удальцов? На великую свою погибель? И вас в тот омут затянет, не выберетесь…
Ивашка Константинов возразил растерянному крестнику:
Читать бесплатно другие книги:
