Основы криминалистики. Курс лекций Баев Олег

2. Криминалистическая диагностика

К криминалистической диагностике следует отнести распознавание, осуществляемое криминалистическими средствами на двух уровнях: установления групповой (видовой) принадлежности исследуемого объекта и выделения особенностей объекта, принадлежащего, как то установлено на предыдущем уровне распознавания, к той или иной группе или виду объектов.

И вновь небольшое, но необходимое отступление.

В своем первоначальном значении «диагностика» понимается как раздел медицины, изучающий признаки болезней, методы и принципы, при помощи которых устанавливается диагноз. Последний же в своем словарном значении рассматривается двояко: в медицине – как определение характера и существа болезни на основании всестороннего исследования больного; в ботанике и зоологии – как научное описание основных признаков, характеризующих какую-либо систематическую группу (вид, род растений или животных и т. д.). Замечу, что именно последнее значение понятия «диагноз» делает достаточно корректным отнесение установления групповой (видовой) принадлежности исследуемого объекта к криминалистической диагностике.

Со временем понятием «диагностика» стали пользоваться и другие науки. К примеру, только в «Энциклопедии кибернетики» я насчитал как минимум три термина, связанных с понятием диагностики: «автоматическая диагностика», под которой понимается «автоматическое получение и обработка информации о состоянии технических систем с целью обнаружения их неисправностей и выявления тех элементов, ненормальное функционирование которых привело (или может привести) к возникновению неисправностей»; «диагностика неисправностей ЦВМ»; «техническая диагностика» [82] . И наконец, понятие «диагностика» проникло в науку криминалистику.

А.А. Протасевич и В.И. Шиканов в названной уже работе приоритет в использовании термина «диагностика» применительно к криминалистическим проблемам связывают с учебником криминалистики, опубликованным в 1959 году в Чехословакии, а в отечественной криминалистике – со статьей В.А. Снеткова «Проблемы криминалистической диагностики», увидевшей свет в 1972 году [83] .

Совершенно понятно, что теория криминалистической диагностики вызвала достаточно резкое неприятие со стороны отдельных ученых, в том числе и таких известных представителей криминалистической науки, как А.М. Ларин, Н.А. Селиванов, В.И. Шиканов, и др. Заметим, что если с определенной степенью сомнений эти ученые признают право на существование так называемой экспертной криминалистической диагностики, то попытки исследовать с этих позиций некоторые проблемы криминалистической тактики, более того, даже лишь поставить вопрос о возможности такого подхода вызвали отклики, суть которых видна из реплики, помещенной в название статьи Н.А. Селиванова: «Нужна ли криминалистике такая «диагностика»?» [84] .

Спектр диагностических задач, решаемых криминалистическими средствами, практически неисчерпаемо широк. Тем не менее суть их едина, и по верному, как представляется, высказыванию одного из родоначальников отечественной теории криминалистической диагностики, Ю.Г. Корухова, сводима к «изучению свойств и состояний объекта, с учетом происходивших в нем изменений, определяемых условиями и факторами криминальной ситуации» [85] . И потому, видимо, следует согласиться с Н.П. Майлис, что предметом криминалистической диагностики как области знаний являются закономерности отображения свойств людей, предметов, явлений, позволяющие определить их состояние и характер изменений, внесенных в них в процессе совершения преступлений, и с Р.С. Белкиным в том, что, основываясь на познании этих закономерностей, каждая судебная наука разрабатывает свои специфические диагностические методы, методики исследования и системы диагностических признаков [86] .

Исходя из этого, в самом обобщенном виде практическую криминалистическую диагностику можно определить как «приближение» к уголовно-релевантному объекту по его следам вовне, либо исследования такого объекта на уровнях, в условиях и на основе признаков, не представляющих возможности для его идентификации, либо, наконец, его исследования, преследующие иные, чем идентификация, значимые для доказывания цели.

При всем своем многообразии диагностические задачи сводимы к трем категориям свойств и условий:

• внутренние: свойства и состояние объектов;

• внешние, обстановочные: место, время, функционирование объектов;

• исследующие механизмы возникновения и протекания процессов, взаимодействие объектов между собой.

Ю.Г. Корухов в названной ранее работе глубоко обосновал весьма разветвленную классификацию диагностических задач, решаемых в криминалистике [87] . Поэтому здесь я хотел бы привести наиболее распространенные диагностические задачи, решаемые в практике процессуального исследования (главным образом расследования) преступлений.

Отнесение исследуемого объекта к определенному классу, виду, группе. Примерами этого является отнесение, скажем, изъятого ножа к классу холодного оружия, стреляющего устройства – к оружию огнестрельному; установление того, что на одежде подозреваемого обнаружена кровь человека, относящаяся к определенной группе, и т. д.

Определение групповой (видовой) принадлежности неизвестного и (или) необнаруженного следообразовавшего объекта по его отображениям вовне на других объектах. Например: каким орудием причинены телесные повреждения потерпевшему или произведен взлом двери? Каким видом обуви оставлен объемный след, гипсовый слепок которого изготовлен при осмотре места происшествия?

Определение индивидуальных особенностей неизвестного и (или) необнаруженного уголовно-релевантного объекта по его отображениям на обнаруженных следовоспринявших объектах. Если продолжить последний гипотетический пример, то данная диагностическая задача может быть сформулирована следующим образом: каковы индивидуальные особенности экземпляра обуви, оставившей объемный след, гипсовый слепок которого изготовлен при осмотре места происшествия?

Еще два примера подобных типовых диагностических задач, но уже из области судебной баллистики, с необходимостью решения которых в свое время я сталкивался в следственной практике. На месте убийства, совершенного из огнестрельного оружия, были обнаружены две гильзы от штатных патронов к пистолету модели ПМ (подчеркиваю, что гильзы были от штатных патронов к пистолету данной модели и для определения этого специальных познаний не требовалось). Перед экспертами в области судебной баллистики на данном этапе расследования были поставлены следующие вопросы:

а) из какой (каких) модели(-ей) оружия стреляны данные гильзы;

б) стреляны ли данные гильзы из одного или нескольких экземпляров оружия;

в) каковы индивидуальные особенности этого (этих) экземпляра(-ов) оружия.

Решив эти задачи, эксперты пришли к выводам:

1) обе гильзы стреляны из пистолета модели ПМ;

2) обе гильзы стреляны из одного экземпляра оружия;

3) в пистолете, из которого стреляны данные гильзы, кустарным образом несколько видоизменен (запилен) боек ударного механизма.

По другому уголовному делу, где на месте убийства нескольких человек было обнаружено значительное количество стреляных гильз от штатных патронов также к пистолету модели ПМ, эксперты, помимо аналогичных ответов на приведенные выше вопросы «а» и «б», обосновали вывод, что обнаруженные гильзы стреляны из пистолета иностранного производства, весьма вероятно, модели «Парабеллум» 9-мм калибра, кустарным образом приспособленного для стрельбы штатными патронами к пистолету ПМ.

Совершенно понятно, насколько решение подобных диагностических задач оптимизирует розыск искомых объектов.

Весьма интересны в этом отношении диагностические задачи, решение которых возможно посредством автороведческой экспертизы в части определения индивидуальных данных о личности неустановленного человека, написавшего обнаруженный рукописный документ. Достаточно убедительным примером решения подобной задачи является автороведческая экспертиза записки, оставленной на месте одного из убийств, совершенных серийным сексуальным маньяком Михасевичем (по так называемому «Витебскому делу»). Исследовав записку, эксперты пришли к выводам диагностического характера о национальности, образовательном уровне, сфере деятельности и социальном статусе ее автора, которые полностью соответствовали Михасевичу, позволили значительно сузить круг подозреваемых и в дальнейшем разыскать и изобличить маньяка.

Думаю, что в этот же класс распознавательных задач диагностического характера относится и составление так называемых психологических портретов (психологических профилей) неизвестных лиц по следам их преступной деятельности. Энтузиаст этого направления развития криминалистических знаний В.А. Образцов под психологическим портретом понимает систему сведений о психологических и иных признаках лица, существенных с точки зрения его выявления и розыска, состоящую из трех типов информационных моделей. «Одни из них, – пишет он, – содержат достоверное (положительное) знание о признаках искомого субъекта (такие модели формируются на основании показаний потерпевших, очевидцев преступления, иных данных, собранных на процессуальной основе). Другие состоят из предположительного, нуждающегося в проверке знания. И, наконец, существуют комбинированные модели, содержащие в себе достоверные знания (информацию) об одних и предположительное знание о других признаках преступника» [88] .

В этой же работе В.А. Образцов приводит весьма впечатляющий по своей эффективности пример создания психологического портрета американским психологом Дж. Брусселем. В конце 1950-х годов XX века в Нью-Йорке человек, получивший прозвище «безумный бомбитель», за 8 лет совершил 32 взрыва. Проанализировав представленные в его распоряжение полицией материалы, доктор Бруссель пришел к заключению, что «возраст человека, которого ищут, где-то между 40 и 50-ми годами, что он выходец из Восточной Европы, в настоящее время живет в Коннектикуте либо с сестрой, либо с незамужней теткой. В детстве у него были плохие взаимоотношения с отцом, но свою мать он очень любил и жил с ней в согласии. Психиатрический диагноз – паранойная личность. Он очень внимателен к деталям. В день ареста будет одет в двубортный костюм, застегнутый на все пуговицы». После того, как Бруссель составил этот профиль, полицией Нью-Йорка был арестован за взрывы Жорж Метесский, славянин по происхождению, в возрасте 50 лет, неженатый, живущий в Коннектикуте со своими двумя незамужними сестрами. В момент ареста был одет в двубортный костюм, застегнутый на все пуговицы» [89] .

Не могу отказать себе в удовольствии привести пример создания психологического портрета в весьма дальней, так сказать, ретроспективе. С 7 августа по 10 ноября 1888 г. убийца-маньяк, прозванный Джеком Потрошителем, в одном из районов лондонского Ист-Энда совершил ряд убийств женщин-проституток (до двадцати, хотя большинство экспертов считает, что с абсолютной уверенностью можно говорить о пяти убийствах, им совершенных).

Спустя 110 лет бывший следователь Скотланд-Ярда Джон Плиммер подробно изучил дело Джека Потрошителя в архивах полиции. Затем он попросил опытного психолога составить психологический портрет убийцы, чтобы сопоставить его с материалами следствия. Снабдив психолога подробностями преступлений, он не сказал ему, что они были совершены более ста лет назад. Из психологического портрета явствовало, что преступник убивал из удовольствия и явно наслаждался содеянным. Этот и другие психологические параметры, выявленные специалистом, по словам Плиммера, указывали на одного человека, который привлекался викторианской полицией по делу об этих убийствах, но был отпущен за отсутствием доказательств. Этим человеком был живший в Лондоне русский врач Александр Педаченко, чьи садистические и маниакальные наклонности были известны полиции того времени. Педаченко хорошо знал район Ист-Энда, где совершались убийства, обладал профессиональным знанием анатомии и хирургическим опытом (над потерпевшими убийцей производились полостные операции). «Собранные доказательства, – утверждает Джон Плиммер, – устраняют все сомнения в том, что Джек Потрошитель – это Педаченко». О дальнейшей судьбе Педаченко известно немногое. Примерно в 1890 году он покинул Англию и отправился на Украину. Там он оказался замешанным в убийстве двух женщин. Однако прежде чем ему было предъявлено обвинение, он покончил с собой» [90] .

Понятно, что подобные психологические портреты носят сугубо диагностический характер, имеют не доказательственную, а тактическую и оперативно-розыскную значимость.

Определение состояния известного субъекта, которое значимо в уголовно-релевантном отношении (т. е. для осуществляемого исследования преступления). Традиционными в этом отношении, наиболее «штатными» решаемыми в данном случае диагностическими задачами является, например, установление технического состояния конкретного экземпляра огнестрельного оружия («Пригоден ли данный пистолет для производства выстрелов?») или транспортного средства («Исправен ли в техническом отношении представленный для исследования автомобиль такой-то модели и марки, гос. номер такой-то?»). Пример из области дактилоскопии: пригоден ли обнаруженный на месте происшествия отпечаток пальца для идентификации?

В этот же класс распознавательных задач диагностического характера следует отнести и такую, как установление состояния человека по материальным следам его деятельности. Примером этого может явиться установление состояния известного лица, написавшего тот или иной рукописный текст.

Так, по печально знаменитому уголовному делу о взрыве на Котляковском кладбище в г. Москве подсудимый Анохин (напомню, что все лица, привлеченные по данному делу в качестве обвиняемых, судом были оправданы за недоказанностью предъявленных им обвинений) заявил, что свою собственноручно написанную на пяти листах явку с повинной он составил, находясь под воздействием наркотических либо психотропных средств. И совершенно разумно было мнение специалистов, обсуждавших это дело в телевизионном «Независимом расследовании», о необходимости и реальной возможности экспертно-диагностического решения этого весьма важного обстоятельства.

Определение механизма, исследуемого события, отдельных его обстоятельств и уголовно-релевантных состояний объектов (субъектов). В эту группу входят возможности решения целого комплекса диагностических задач по различным объектам и с использованием различных конкретных методов и методик. Это может быть и установление дистанции произведенного выстрела по его следам на теле и одежде погибшего, и возможность производства выстрела из конкретного экземпляра оружия в определенных условиях без нажатия на спусковую скобу, и ряд других так называемых ситуационно-диагностических задач. Такой, например, как установление того, имел ли водитель данной автомашины с учетом ее технического состояния и данных конкретных условий техническую возможность предотвратить наезд на пешехода или столкновение с другим транспортным средством. (Кстати сказать, обоснованный ответ именно на этот ситуационно-диагностический вопрос чаще всего и предрешает перспективу большинства уголовных дел о дорожно-транспортных происшествиях.)

К подобным ситуационно-диагностическим задачам можно отнести установление личностных качеств определенных субъектов (главным образом обвиняемых и потерпевших) и их состояний, значимых в уголовно-релевантном отношении, с использованием для того специальных познаний в области общей и судебной психологии.

Проиллюстрирую эти возможности двумя примерами из следственной и адвокатской практики.

П. «заказала» X. через посредника убийство своего бывшего мужа К., с которым у нее сложились крайне конфликтные отношения в связи со спорами о разделе совместно нажитого при ведении предпринимательской деятельности имущества. Х. «заказ» выполнил, убив К. с особой жестокостью.

На разрешении судебно-психологической экспертизы следователем был поставлен вопрос: «Не находилась ли обвиняемая П. в период инкриминируемого ей деяния в психотравмирующем состоянии, которое могло оказать существенное влияние на ее поведение»? В ходе экспертного исследования были использованы следующие психологические методы и методики:

1) психологический анализ материалов уголовного дела;

2) наблюдение за испытуемой в ходе экспертного исследования;

3) беседа с испытуемой;

4) экспериментально-психологические методы исследования (Миннесотский многоаспектный личностный опросник, опросник уровня субъективного контроля, методика психологической диагностики индекса жизненного стиля, методика диагностики терминальных ценностей, методика исследования социального интеллекта, методика изучения фрустрационных реакций, методика диагностики межличностных отношений и свойств личности, существенных при взаимодействии с другими людьми, интегративный тест тревожности, методика диагностики уровня субъективной фрустрированности).

Столь подробное перечисление этих методов и методик преследует цель обозначить, по крайней мере, их существование, что необходимо для оценки обоснованности проводимых судебно-психологических экспертиз, в сути своей носящих именно диагностический характер.

Вывод эксперта: «Учитывая описанные выше индивидуально-личностные особенности П., особенно наличие у нее высокой личностной тревожности, склонности к облегченному возникновению реакций тревоги, дисгармонию личности испытуемой, сниженный уровень ее социального интеллекта, имеются достаточные основания для вывода, что в период инкриминируемого ей деяния она могла находиться в психотравмирующем состоянии (психической напряженности), способствовавшем оказанию существенного влияния на ее поведение (привести к его неустойчивости и неадекватности)».

Следующий пример из практики такого субъекта процессуального исследования преступлений, как адвокат – защитник обвиняемого.

Соучастники К. в совершении разбойного нападения, связанного с достаточно длительными подготовительными действиями и последующим незаконным проникновением в жилище, как и он, признавая себя виновными, лидирующую и организаторскую роль в совершении преступления отводили именно К. Последний данное обстоятельство категорически отрицал.

Адвокат К., использовав свое процессуальное право на представление доказательств, обратился к специалисту, имеющему психологическое образование и ученую степень. Специалисту была представлена копия постановления о привлечении К. в качестве обвиняемого, в котором весьма подробно описана фабула вменяемого ему преступления, и сам обвиняемый К. (к нему была применена мера пресечения в виде подписки о невыезде). На разрешение специалиста был поставлен вопрос «Имеются ли у К. с учетом его индивидуально-психологических особенностей психологические предпосылки для выполнения им организаторских и лидерских функций, в том числе и при совершении вмененного ему преступления?». В результате исследования, проведенного в целом с использованием описанных выше методов и методик, специалист пришел к следующему выводу: «У К. не выявлено психологических предпосылок для выполнения им организаторских и лидерских функций; обнаруженные в ходе настоящего психологического исследования особенности его личности, напротив, скорее указывают на его значительную зависимость от окружения, невысокую самостоятельность, повышенную тревожность, низкую агрессивность» (в обоих случаях в качестве эксперта и специалиста выступал кандидат медицинских наук, доцент кафедры криминалистики Воронежского государственного университета С.Н. Боков).

Диагностирование отношения субъекта допроса к искомой информации лицом, ведущим исследование преступлений. Это – относительно новая классификационная группа распознавательных задач диагностического характера, решаемая в основном тактическими средствами.

В контексте рассматриваемой темы следует заметить, что предложенный мной в нескольких ранее опубликованных работах [91] подход к классификации тактических приемов именно по этому основанию (в зависимости от отношения субъекта допроса к искомой следователем информации) вызвал в литературе критические замечания. Так, В.П. Бахин, М.Ч. Коганов, Н.С. Карпов в интересном исследовании «Допрос на предварительном следствии: уголовно-процессуальные и криминалистические вопросы» (Алматы, 1999) по этому поводу пишут: «Речь идет не о том, как обладатель информации к ней относится, а обладает ли он ею или нет» (с. 104–105). Не могу всецело согласиться с этим мнением и попытаюсь разъяснить свою позицию по данному вопросу, ибо она непосредственно влияет на осознание сущности рассматриваемого класса диагностических задач.

То, о чем пишут данные авторы, – лишь один, хотя и весьма важный, из двух неразрывно взаимосвязанных аспектов этой диагностической проблемы. Действительно, в первую очередь исследователь преступления со своих позиций и с максимально возможной степенью вероятности должен продиагносцировать, обладает или нет субъект его воздействия искомой информацией. Но затем – ибо первое не самоцель, а лишь основа для достижения цели, – он должен произвести диагностику того, как данный субъект относится к искомой им (исследователем преступления) информации: склонен ли он объективно и полно передать имеющуюся у него информацию; не воспринял ли он искомую информацию с непреднамеренными искажениями и (или) не передает ли он ее также с непреднамеренными искажениями и, наконец, не скрывает ли он имеющуюся у него информацию или искажает ее умышленно.

Именно решение исследователем преступления этой диагностической задачи в большей своей степени структурирует адекватное осознание им возникающей в этой связи той или иной тактической (следственной, защитной) ситуации, применительно к которым и следует классифицировать и разрабатывать тактические средства допроса с позиции соответствующего субъекта исследования преступлений.

Тактическим средствам диагностического распознавания отношения допрашиваемого к искомой информации субъектом исследования преступлений (главным образом, что вполне естественно, следователем) и рекомендациям по их применению в той или иной возникающей на этой основе ситуации посвящены многочисленные работы. В частности, хочу обратить особое внимание на монографии А.Р. Ратинова «Самооговор» (М., 1973, в соавт. с Т. Скотниковой), «Лжесвидетельство» (М., 1976, в соавт. с Ю. Адамовым), А.А. Закатова «Ложь и борьба с нею» (Волгоград, 1984), Л.Б. Филонова «Психологические способы выявления скрываемого обстоятельства» (М., 1979). Свое мнение о тактических средствах и способах реализации решения распознавательных задач диагностического характера рассматриваемого класса я достаточно подробно изложил в работах «Конфликтные ситуации на предварительном следствии» (Воронеж, 1984) и «Тактика следственных действий» (Воронеж, 1992, 1995). Потому отсылаю вас к перечисленным работам, а здесь хочу обратить внимание на несколько иной аспект возможного решения подобных диагностических задач.

В настоящее время, помимо разработанных и описанных в названных и других работах традиционных тактических средств диагносцирования информационного состояния допрашиваемого, достаточно активно стали применяться технико-инструментальные методы и средства. Так, в мировой, а в последнее время и в отечественной правоохранительной практике весьма часто для диагностики информационного состояния субъекта используются его испытания на полиграфе. Интересные исследования в области возможности психодиагностики скрываемого обстоятельства по почерку в последние годы проведены профессором Башкирского университета Г. Аминевым, и по сообщениям известного следователя из г. Иркутска Н.Н. Китаева, успешно апробированы им на практике расследования конкретных уголовных дел об убийствах. Эти и ряд других проблем, касающихся технико-инструментальных методов диагностирования информационного состояния допрашиваемого, будут рассмотрены в теме, посвященной дискуссионным проблемам криминалистической техники.

3. Криминалистическая идентификация

Как было сказано ранее, идентификация является одним, хотя и высшим, из уровней криминалистического распознавания. И в то же время идентификация – не просто уровень распознавания. Она имеет для криминалистики особое значение. Это можно объяснить как минимум следующим:

• во-первых, теория идентификации исторически оказалась первой криминалистической теорией, выступившей не как сумма неких прикладных разрозненных отдельных сведений из различных наук, используемых в целях исследования преступлений (как то было на протяжении многих лет со знаниями из области медицины, химии, токсикологи, биологии и др.), а как систематизированное знание с четко выраженной именно криминалистической направленностью. Вспомним в этой связи, что создание Бертильоном, а затем Гальтоном и другими основоположниками методов идентификации личности послужило точкой отсчета существования криминалистики как самостоятельной науки;

• во-вторых, проблемы криминалистической идентификации в настоящее время далеко вышли за пределы лишь техники отождествления личности, которой многие годы она ограничивалась. А о том, что это было именно так, свидетельствует хотя бы то, что еще не так давно криминалистическая идентификация рассматривалась лишь как одна из тем криминалистической техники как раздела науки и курса криминалистики [92] .

В настоящее же время осознано, что проблемы криминалистической идентификации касаются практически любого вопроса криминалистики, носят философский, методологический характер, являются составной частью (разделом, темой) ее общей теории. Именно в этом качестве идентификация рассматривается в научной и учебной криминалистической литературе последних лет [93] .

Не в пример рассмотренным выше проблемам криминалистической диагностики, теоретическим и прикладным вопросам криминалистической идентификации в отечественной литературе посвящено большое количество серьезных и интересных работ. Ни в коем случае не умаляя достоинство других, я бы особо выделил следующие: Зотов Б.Л. «Идентификация в криминалистике» (М., 1973), Колдин В.Я. «Идентификация при расследовании преступлений» (М., 1978), он же. Судебная идентификация (М., 2002), Колмаков В.П. Идентификационные действия следователя (М., 1978), Седова Т.А. Проблемы методологии и практики нетрадиционной криминалистической идентификации (Л., 1986), Седых-Бондаренко Ю.И. Криминалистическая идентификационная экспертиза (М., 1973), Сегай М.Я. Методология судебной идентификации (Киев, 1970).

И в этой связи можно согласиться с Р.С. Белкиным, констатировавшим, что «современная теория идентификации – одна из наиболее разработанных частных криминалистических теорий с обширным понятийным аппаратом и многочисленными практическими приложениями» [94] . Это позволяет мне здесь остановиться лишь на основных, наиболее принципиальных положениях идентификации как высшего уровня криминалистического распознавания.

Итак, что же такое идентификация и почему она возможна при процессуальном исследовании преступлений, иными словами, каковы ее научные основы?

Сам по себе термин «идентификация» означает «отождествление». Идентифицировать – установить то же самое в различных объектах или установить единство объекта, исследуя его в различных состояниях. «Идентификационное распознавание, – делает верный вывод В.А. Образцов, – это распознавание факта наличия либо отсутствия тождества объекта на основе распознавания сходства либо различия его общих и частных признаков. Установить тождество – значит получить точный доказательный ответ на вопрос о том, что представленный на исследование след (след-отпечаток, след-образ, след-вещество и т. д.) оставлен данным, а не каким-то другим следообразующим объектом (человеком, предметом)» [95] .

С учетом этого криминалистическую идентификацию следует рассматривать двояко: как процесс отождествления уголовно-релевантного объекта в ходе исследования преступлений и как криминалистически и доказательственно-значимый результат отождествления определенного объекта в ходе исследования преступления.

И потому, исходя из общего понимания идентификации в целом, специфики науки криминалистики и того, что ранее было сказано о соотношении криминалистического распознавания и распознавания в криминалистике, полагаю, что криминалистическую идентификацию можно определить как процесс и результат отождествления, осуществляемые средствами криминалистики в условиях уголовного процесса в целях исследования преступлений.

Методологические основы криминалистической идентификации вкратце можно свести к следующим принципиальным положениям:

1) индивидуальность предметов и явлений реальной действительности: любой объект (человек, предмет, документ, явление, состояние и т. д.) уникален и неповторим. Он тождественен, равен лишь самому себе;

2) любой объект относительно устойчив и существует в пространстве определенное время: от многих веков, как египетские пирамиды, десятков лет, как человек, до долей секунды, как физические процессы в микромире;

З) любой объект не существует изолированно. Вспомним слова Джона Донна, поставленные Э. Хемингуэем в качестве эпиграфа к роману «По ком звонит колокол»: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европы…». Вся объективная реальность взаимообусловлена и взаимосвязана. Преступление с этих позиций, как уже отмечалось в предыдущей лекции, представляет собой взаимосвязь, взаимодействие как минимум двух, а обычно значительно большего количества объектов (людей, предметов и т. д.) между собой;

4) взаимодействие объектов между собой в соответствии с материалистической теорией отражения (было когда-то сформулировано: вся материя обладает свойством, близким к свойству ощущения – свойством отражения) неукоснительно приводит к переносу части одного объекта на другой, взаимодействующий с первым объект, а более точно – отражению первого объекта на втором и, наоборот, второго на первом. Эти следы-отражения также относительно устойчивы, специфичны и индивидуальны, как отраженный в них оставивший их объект. Следы-отражения соответствуют лишь тому объекту, чьим отражением они являются;

5) отражения одного объекта на другом, взаимодействующим с первым, объекте (и наоборот) представляется их исследователю в качестве следов взаимодействия. Следы же как результат процесса отражения существуют в двух видах: следы материальные и следы идеальные. К первым из них относятся физические, химические, биологические, анатомические, трасологические и т. п. результаты отражения одного взаимодействующего объекта на другом. Идеальные следы – это следы-отражения, оставшиеся в памяти лиц, взаимодействовавших с отраженным объектом (объектами), наблюдавших либо каким-либо иным образом воспринимавших тот или иной уголовно-релевантный объект.

Исходя из этих основополагающих методологических посылок, можно сделать и носящие принципиальный характер выводы относительно сущности и условий идентификации при процессуальном исследовании преступлений:

а) в принципе возможна идентификация любого объекта; методологических и общетеоретических препятствий для этого, на мой взгляд, нет. Однако есть и иное мнение. Так, многие ученые (А.И. Винберг, А.А. Эйсман и др.) полагают, что к объектам идентификации могут быть отнесены лишь твердые, индивидуально– определенные предметы (тела). Действительно, в настоящее время отсутствуют научно обоснованные методики идентификации сыпучих и жидких веществ, есть проблемы с научной обоснованностью методик идентификации веществ и материалов, идентификации по запаховым микроследам и т. д. Но это, по моему убеждению, лишь в настоящее время. Напомню, что всего лишь около ста лет назад были созданы научно обоснованные методики идентификации огнестрельного оружия по стрелянным из него гильзам и пулям, буквально в последние десятилетия появились методики «генной дактилоскопии», исследования информационного состояния человека с помощью технических устройств типа полиграфа. По сути, значительная часть истории криминалистики, одно из основных направлений ее развития в настоящее время, да и в перспективе – непрерывный процесс создания научно обоснованных методик идентификации все новых и новых уголовно-релевантных объектов. Как предсказывал А.С. Пушкин, «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…»;

б) для установления тождества, для производства идентификации необходимо наличие двух объектов: того, который отождествляют, его называют идентифицируемым объектом, и того, с помощью которого отождествляют – идентифицирующего объекта. В этом состоит существенное различие идентификационного распознавания от распознавания диагностического. Последнее чаще всего осуществляется по одному объекту, в предложенной терминологии – идентифицирующему (следу обуви, отпечаткам пальцев, письму, иному предмету, обнаруженному на месте происшествия или в результате обыска, мысленному образу объекта, сохранившемуся в памяти человека, и т. д.).

Идентифицируемыми (отождествляемыми) объектами чаще всего выступают люди, предметы и документы, помещения, участки местности, животные и другие уголовно-релевантные объекты.

Идентифицирующими (отождествляющими) объектами являются, во-первых, следы, во-вторых, образцы и, в-третьих, данные криминалистической регистрации.

Приведем несколько примеров возможности идентификации по названным идентифицирующим объектам. На месте происшествия обнаружен и надлежащим образом изъят объемный след обуви, отразивший необходимую совокупность особенностей оставившего его экземпляра обуви. При обыске в доме подозреваемого была изъята некая обувь. Последняя станет идентифицируемым объектом; гипсовый слепок следа обуви, изготовленный при осмотре места происшествия, – объектом идентифицирующим. Путем их исследования и будет установлено, оставлен ли данный след одной из пар обуви, изъятой при обыске у подозреваемого. Второй пример использования следов как идентифицирующих объектов: потерпевший заявил, что запомнил напавшего на него человека, может его опознать, и описал приметы и особенности преступника, по которым он может произвести опознание. Эти-то интеллектуальные, памятные, идеальные следы в данном случае и выступают в качестве идентифицирующего объекта, посредством исследования которых в процессе предъявления для опознания потерпевшему подозреваемого и будет осуществляться идентификация.

Для ответа на вопрос, этим ли лицом выполнен текст рукописного, имеющего уголовно-релевантное значение письма; на этой ли пишущей машинке или на этом ли принтере, телетайпе и другом печатающем устройстве выполнен некий документ, требуется исследование искомых текстов с образцами почерка определенного лица, образцами текстов, выполненных на названных печатающих устройствах. Для идентификации по голосу лица, ложно сообщившего по телефону о террористическом акте и чье сообщение записано на магнитную ленту, нужно исследовать эту запись и образцы голоса, полученные от заподозренного в этом сообщении человека. При обнаружении на месте происшествия отпечатков пальцев либо при снятии их с пальцев трупа неустановленного лица они сопоставляются с соответствующими данными уголовной (криминалистической), в этом случае дактилоскопической, регистрации;

в) идентификационное распознавание осуществляется на основе идентификационных признаков: тех родовых и – главное – индивидуальных особенностей идентифицируемого объекта, которые отразились на идентифицирующем объекте и отличают его от всех иных объектов, даже аналогичных идентифицируемому. Совокупность индивидуально-определенных, устойчивых признаков, не повторимых (или обладающих редкой встречаемостью) по их отношению, местоположению, взаиморасположению и другим особенностям в сравниваемых объектах, именуется идентификационным комплексом признаков [96] .

В этот комплекс входят системы следующих признаков:

а) общих, именуемых признаками группового значения;

б) частных – индивидуального значения, присущих только исследуемым объектам; именно они наиболее важны для осуществления идентификации, именно на их основе в подавляющем числе случаев и видов идентификации последняя и осуществляется (ошибка в идентификации Исааком Иакова в библейской истории, приведенной в начале этой лекции, как раз и стала следствием того, что она была им осуществлена по недостаточному, как бы мы сейчас сказали, комплексу идентификационных признаков: «руки Исавовы» – общий признак, «голос Иакова» – не соответствующий ему признак частный);

в) статистически определяемых идентификационных – они наиболее важны в тех видах идентификации, при которых она осуществляется на основе подсчета количества совпадающих или несовпадающих признаков, которые сами по себе не носят индивидуального характера. Например, для установления того, что данная гильза была стреляна из определенного экземпляра автоматического огнестрельного оружия, производится подсчет совпадающих трасологических следов на идентифицирующей гильзе и гильзе экспериментальной, полученной при опытном выстреле из идентифицируемого экземпляра огнестрельного оружия.

Криминалистическая идентификация классифицируется по многим основаниям, в первую очередь по видам идентифицирующих объектов и субъектам этой деятельности. По виду объектов различают:

а) идентификацию по материально фиксированным следам– отражениям;

б) идентификацию по образцам;

в) идентификацию по данным уголовной (криминалистической) регистрации;

г) идентификацию, осуществляемую по мысленным (идеальным, памятным) следам.

Чаще всего осуществление идентификации при исследовании преступлений требует использования специальных познаний в определенной области (областях) науки и техники. А потому она производится соответствующим экспертом или экспертами на основании постановления о том следователя или определения суда (постановления судьи при осуществлении им правосудия единолично). И потому логично, что такой вид идентификации именуется экспертной (или судебно-экспертной).

Другим субъектом идентификации выступает следователь. Его идентификационная деятельность осуществляется по нескольким направлениям.

1. Идентификация по мысленным (идеальным, памятным) следам. Она производится следственным путем – посредством предъявления идентифицируемого объекта для опознания субъекту, в памяти которого содержатся такие идеальные следы и который в этом качестве играет роль идентифицирующего объекта.

2. Обеспечение возможности осуществления экспертной идентификации путем обнаружения и изъятия в ходе следственных действий, таких как осмотры, выемки, обыски, получения образцов для сравнительного исследования, обращения к данным уголовной регистрации и т. д., необходимых для ее осуществления идентифицирующих и идентифицируемых объектов.

3. Назначение данного исследования, представление экспертам названных выше объектов, а в необходимых случаях и организация производства экспертизы.

4. Оценка и использование экспертного идентификационного исследования.

И в заключение этой, одной из важнейших в курсе криминалистики темы два замечания.

Во-первых, я всецело согласен с А.М. Лариным в том, что суд решает основную задачу правосудия, «признавая или отвергая идентичность (тождество) обвиняемого с преступником» и потому «с этой точки зрения идентификация в значительной мере поглощает собирание и оценку доказательств» [97] .

Во-вторых, не в меньшей степени я согласен и с тем, что «было бы ошибочным пытаться сводить все многообразие форм познания к одному какому-либо процессу, неоправданно гиперболизируя его, будь то отождествление, диагностика, распознавание, либо что-то иное» [98] .

При уголовно-процессуальном исследовании преступлений следует использовать все формы, средства, методы и способы познания.

Тема 4 КРИМИНАЛИСТИЧЕСКИЕ ВЕРСИИ И ПЛАНИРОВАНИЕ ПРОЦЕССУАЛЬНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЙ

Криминалистические версии

ВОПРОСЫ ДЛЯ ОБСУЖДЕНИЯ

1. Природа, понятие и классификации криминалистических версий.

2. Принципы построения и проверки криминалистических версий.

3. Основы планирования процессуального исследования преступлений.

ЛИТЕРАТУРА

Ларин А.М. Расследование по уголовному делу. Планирование, организация. – М., 1970

Ларин А.М. От следственной версии к истине. – М., 1976

Пещак Ян. Следственные версии. – М., 1976

Коновалова В.Е. Версия: концепция и функции в судопроизводстве. – Харьков, 2007

1. Природа, понятие и классификации криминалистических версий

Проблемы, рассмотренные в предыдущих лекциях, и предложенные их решения дают основания для нескольких выводов.

Во-первых, предметной областью криминалистики является процессуальное исследование преступлений субъектами такой деятельности; при этом каждый субъект действует в рамках своей компетенции и в соответствии со своей уголовно-процессуальной функцией.

Во-вторых, служебной задачей науки криминалистики является оптимизация информационно-познавательного аспекта этой деятельности.

В-третьих, материалом для информационно-познавательной деятельности субъектов процессуального исследования преступлений являются следы, объективно возникающие в результате совершения преступлений и от преступной деятельности в целом.

И наконец, в-четвертых, информационно-познавательная деятельность субъектов процессуального исследования преступлений в своей сущности носит идентификационный и диагностический характер и направлена на установление тождества и групповой принадлежности (какое событие имело место, кто и при каких обстоятельствах это событие учинил, имеет ли деяние, учиненное конкретным лицом и в том идентифицированное, все необходимые элементы состава преступления, предусмотренного той или иной статьей уголовного закона, и т. п.). Иными словами, криминалистическое распознавание – один из основных интеллектуальных инструментов этой деятельности.

Вопрос о криминалистических версиях – это в сущности вопрос о том, как думает субъект процессуального исследования преступлений при осуществлении этой своей деятельности.

Сразу же обращу внимание на следующее: поскольку субъектами такого исследования, как то и было сформулировано и обосновано в первой лекции, являются не только следователь, но и другие профессиональные его участники (в частности, прокурор – государственный обвинитель и адвокат – защитник обвиняемого), говорить надо не только о следственных версиях, а в более широком смысле – о версиях именно криминалистических.

Не буду касаться сейчас весьма дискуссионного и очень интересного вопроса о том, существует ли так называемое криминалистическое, в частности следственное, мышление (тем не менее замечу, что положительно на него отвечает А.Р. Ратинов; Р.С. Белкин, напротив, полагает постановку такого вопроса вообще неправомерной). Но все же: как в принципе познаются события прошлого? А ведь процессуальное исследование преступлений, и об этом уже говорилось ранее, всегда обращено в прошлое, это всегда познание события, уже имевшего место год назад, сутки назад, час назад… Видимо, единственным доступным человеку образом: на основании возникшей информации об исследуемом факте выдвигаются предположения о его существовании и сущности, о его связях с иными фактами и обстоятельствами. А затем собирается система прямых и косвенных фактов и обстоятельств, подтверждающих или опровергающих существование исследуемого события, факта, явления.

Эти предположения, как известно из курса логики, именуются гипотезами. В логике различают гипотезы двух видов: общенаучные, объясняющие сущность наиболее общих явлений природы и общества, и частные, формулируемые в отношении фактов и их происхождения по поводу отдельных элементов жизни природы и общества. Так как в уголовном судопроизводстве идет познание частных фактов, то относительно них выдвигаются именно частные гипотезы, именуемые криминалистическими (следственными) версиями.

В сути своей версия выступает как предполагаемая с той или иной степенью вероятности (обоснованности) причина известных на момент ее выдвижения следствий – результатов преступления, других материальных и идеальных следов от него. «Человек, – писал Гегель, – не удовлетворяется одним лишь знакомством с явлением,…он хочет знать, что скрывается за последним, что оно собой представляет, хочет его постигнуть. Мы поэтому размышляем, стремимся узнать причину… Мы, таким образом, удвояем явление, ломаем его надвое: на внутреннее и внешнее, на силу и проявление, на причину и следствие» [99] .

Так и следователь, столкнувшись с проявлением силы в виде результатов и других следов преступления, размышляет, стремится познать эту силу, установить, кто и при каких обстоятельствах совершил преступление. Иными словами, выдвигая и формулируя версию, следователь (и другой субъект процессуального исследования преступлений) конструирует цепи причинности между известными ему следствиями преступления и предполагаемой их причиной.

Следствия – результаты, материальные и идеальные следы преступления – выступают в качестве основания, причины выдвижения соответствующей версии. Подобные причины в философии именуются специфическими, такими, которые при наличии многих других обстоятельств, имевшихся в данной ситуации еще до наступления следствий, непосредственно ведут к появлению именно этих следствий.

Поскольку следствия в виде результатов и иных следов преступления на момент выдвижения версий обычно установлены и исследованы далеко не полностью, и уж во всяком случае допускают весьма различную их интерпретацию, то по одним и тем же следствиям и на их основе могут быть – и должны быть! – выдвинуты и сформулированы все возможные различные вызвавшие их появление предполагаемые причины – версии.

Как сообщает Р.С. Белкин, термин «версия» в рассматриваемом контексте в нашей литературе был впервые употреблен С.А. Голунским в первом же отечественном учебнике «Криминалистика» в 1935 году, а определение этого понятия было сформулировано в 1940 году Б.М. Шавером следующим образом: «Под версией понимается основанное на материалах дела предположение следователя о характере расследуемого события, мотивах, в силу которых оно совершено, и лицах, которые могли совершить преступление» [100] .

В современной специальной литературе понятие и содержание следственных версий в силу очевидной значимости связанных с ними проблем постоянно и плодотворно исследуются рядом известных криминалистов: Р.С. Белкиным, Л.Р. Драпкиным, А.М. Лариным, Яном Пещаком и др. Обращу внимание, что двум последним из названных ученых принадлежат интересные монографии по данной проблематике [101] .

Вот как отдельные ученые формулируют свое видение следственной версии.

P.С. Белкин: «Криминалистическая версия – это обоснованное предположение относительно отдельного факта или группы фактов, имеющих или могущих иметь значение для дела, указывающее на наличие и объясняющее происхождение этих фактов, их связь между собой и содержание и служащее целям установления объективной истины» (Криминалистическая энциклопедия).

Ян Пещак: «Следственная версия – это обоснованное собранным материалом предположение следователя о формах связи и причине отдельных явлений расследуемого события (или его в целом) как одно из возможных объяснений установленных к этому времени фактов и обстоятельств дела» [102] .

Л.Я. Драпкин: «Следственная версия – это обоснованное предположение следователя, дающее одно из возможных и допустимых объяснений уже выявленных исходных данных (фактической базы), позволяющее на их основе, во взаимодействии с теоретической базой, вероятно (неоднозначно) установить еще недоказанные (неизвестные) обстоятельства, имеющие значение для дела» [103] .

Наиболее сложное определение сформулировано А.М. Лариным: «Следственная версия – это строящаяся в целях установления объективной истины по делу интегральная идея, образ, несущий функции модели исследуемых обстоятельств, созданный воображением (фантазией), содержащий предположительную оценку наличных данных, служащий объяснением этих данных и выраженный в форме гипотезы» [104] .

Я не хочу здесь вдаваться в анализ приведенных выше и других известных мне определений криминалистической версии. Но думаю, что отличие версий от других разновидностей частных гипотез, выдвигаемых и проверяемых во всех иных исследованиях, заключается в следующем:

1) формулируются криминалистические версии лишь применительно к фактам, обстоятельствам, их связям между собой, их совокупностям, лежащим в области уголовно-процессуального исследования преступлений;

2) формулируются и проверяются они лишь профессиональными участниками уголовно-процессуального исследования преступлений;

3) проверка таких гипотез осуществляется посредством направленной на то информационно-познавательной деятельности, осуществляемой в рамках правоотношений и институтов, установленных уголовно-процессуальной формой таковой деятельности для каждого профессионального субъекта ее, и средствами, либо прямо предусмотренными, либо не противоречащими действующему уголовно-процессуальному законодательству;

4) проверка сформулированной версии, как правило, осуществляется в условиях противодействия такой проверки со стороны лиц, имеющих иные интересы в исследовании преступления, нежели интересы лица, сформулировавшего и проверяющего данную версию.

Таким образом, криминалистическая версия есть обоснованное предположение профессионального участника процессуального исследования преступлений о сути и значении отдельных фактов, обстоятельств, их связях между собой и совокупностях, лежащих в области и пределах такового исследования, формулируемое в целях объективизации и оптимизации достижения результатов последнего и проверяемое в рамках уголовного судопроизводства.

Из многочисленных оснований имеющихся различных классификаций криминалистических версий наибольшую как теоретическую, так и практическую значимость имеют те из них, которые проводятся по субъекту, объему степени определенности, отношению к предмету доказывания.

По субъекту выдвижения криминалистические версии можно классифицировать на:

а) следственные, т. е. выдвигаемые и формулируемые следователем. Теория и практика этого вида версий наиболее разработаны, что вполне правомерно, ибо вся криминалистика в первую очередь – наука о расследовании преступлений (напомню, что большинство криминалистов расследованием преступлений вообще ограничивает предметную область криминалистики);

б) прокурорские – выдвигаемые и формулируемые прокурором как лицом, осуществляющим прокурорский надзор за органами и лицами, производящими предварительное расследование преступлений, а также формулирующим государственное обвинение и представляющим его в судебных инстанциях.

В первом случае версионная деятельность прокурора наиболее отчетливо проявляется при изучении им материалов дознания и дачи по его результатам указаний на необходимость проверки формулируемых в них версий (например, «дознавателю необходимо объективно проверить возможность совершения преступления Н., для чего следует…»). Практически таким же образом она осуществляется прокурором при отмене им необоснованных, на его взгляд, постановлений дознавателя о прекращении или приостановлении по различным основаниям уголовных дел, а также постановлений об отказе в их возбуждении.

Во втором случае версии прокурором могут формулироваться при возвращении им уголовного дела, поступившего к нему с обвинительным заключением, для производства дополнительного расследования (что по сути свидетельствует о его отказе по представленным следователем, дознавателем материалам в данный момент возбудить государственное обвинение против лица, указанного в обвинительном заключении [105] .

Отказ государственного обвинителя (прокурора) в суде от поддержания государственного обвинения по делу в целом либо в части обвинения, сформулированного на стадии его возбуждения (при утверждении прокурором обвинительного заключения), или ходатайство о переквалификации действий подсудимого есть не что иное, как результаты проверки в судебном заседании сформулированных им (или предложенных защитой) и подтвердившихся версий;

в) защитные версии – выдвигаемые и формулируемые соответственно субъектом профессиональной защиты от обвинения по уголовному делу. В сути своей защитные версии – это версии контрследственно-прокурорские. В силу своей процессуальной функции и специфики деятельности адвокат, основываясь на известной ему информации по делу, просто обязан выдвигать, формулировать и проверять (а также добиваться проверки) версии о том, что его подзащитный, воспользуюсь известным выражением А.Ф. Кони, либо не виновен вовсе, либо виновен вовсе не в том или не так, как то полагают лица и органы, осуществляющие его уголовное преследование;

г) версии судебные, т. е. формулируемые и исследуемые судом.

Отнесение суда к числу субъектов выдвижения криминалистических версий не входит в противоречие с ранее высказанной мной позицией о месте суда в уголовно-процессуальном исследовании преступлений. Замечу, что суд лишь в крайне редких случаях сам формулирует версии относительно фактов и обстоятельств, входящих в предмет его исследования. Как правило, он принимает для проверки версии, выдвинутые и сформулированные следователем и защитой в процессе и по результатам предварительного расследования преступления, прокурором при возбуждении им государственного обвинения, их модификации в ходе судебного разбирательства, направляя, вновь вспомним А.Ф. Кони, их разработку состязающимися в суде сторонами. Чаще всего, если в результате судебного исследования преступления меняется его квалификация, исключаются отдельные эпизоды обвинения и даже постановляется оправдательный приговор, это не результат самостоятельного судебного версификационного мышления суда, а результаты проверки им версий, сформулированных сторонами в судебном процессе.

Есть одна ситуация, в которой суд выдвигает и формулирует версию – когда предположение, требующее своей проверки, высказывается в суде заинтересованным лицом, не являющимся профессиональным участником уголовно-процессуальной деятельности (подсудимым, потерпевшим, их законными представителями, а в ряде случаев и иными лицами, в том числе свидетелями).

Дело в том, что непрофессиональные участники уголовного судопроизводства в рассматриваемом значении криминалистической версии их формулировать не могут. Они лишь высказывают предположения, которые подлежат формулированию в качестве версии соответствующим профессиональным субъектом (следователем, адвокатом) для обязательной проверки по принципам такой деятельности, о которой речь пойдет несколько позднее.

Думается, что считать субъектом выдвижения криминалистических версий экспертов, как это делается большинством ученых, неверно. Эксперты не имеют своего процессуального интереса в уголовном деле; они осуществляют микронаучное исследование предоставленных им субъектами уголовно-процессуальной деятельности (в частности, следователем, судом) объектов. В ходе такового эксперты, несомненно, формулируют и проверяют соответствующие частные гипотезы, но последние таковыми, частными научными гипотезами, а не криминалистическими версиями, остаются. Именно это имел в виду один из пионеров судебной медицины, Поль Броурдель, когда напоминал экспертам: «Если закон сделал вас свидетелем (экспертом в нашем понимании. – О.Б. ), оставайтесь человеком науки: для вас нет жертвы, мести, виновного или невиновного. Вы должны свидетельствовать только в рамках науки» [106] .

Также большинство ученых по рассматриваемому основанию выделяют оперативно-розыскные версии. Такие, безусловно и очевидно, есть. Но относить их к числу криминалистических нельзя, ибо, как уже говорилось, вся оперативно-розыскная деятельность, а следовательно, и методы ее осуществления, в том числе и версионное мышление оперативного сотрудника, есть предметная область не криминалистики, а теории оперативно-розыскной деятельности.

По объему , иными словами, по кругу объясняемых фактов и обстоятельств, криминалистические версии обычно классифицируют на общие и частные. Первые из них предположительно объясняют наиболее важные, главные факты исследуемого события: носит ли исследуемое событие криминальный характер и какой именно, кто учинил данное деяние и т. д. В целом общие версии – это те, которые выдвигаются и проверяются по обстоятельствам, перечисленным в пунктах 1, 2 ч. 1 ст. 73 УПК РФ, а именно: событие преступления (время, место, способ и другие обстоятельства совершения преступления); виновность обвиняемого в совершении преступления, форма его вины и мотивы.

Частные версии, соответственно, касаются иных обстоятельств, подлежащих установлению по уголовному делу и имеющих значение так называемых промежуточных фактов.

По степени определенности версии подразделяются на конкретные и типичные. Конкретными являются те из них, которые основаны на информации, содержащейся к моменту их выдвижения в материалах конкретного уголовного дела или относящихся к расследуемому преступлению сведениях оперативно-розыскного характера.

Более сложным является понятие типичных версий. Под ними понимаются предположения, объясняющие событие или наиболее важные его обстоятельства «при минимальных исходных данных с точки зрения соответствующей отрасли научного знания или обобщенной практики судебного исследования (оперативно-розыскной, следственной, судебной, экспертной)» [107] .

Отдельные ученые, например А.М. Ларин, отрицают за такими предположениями характер криминалистических версий, ибо они, по его мнению, представляют «не предположительное, а положительное знание, отражающее не конкретную ситуацию, а все известные, обобщенные предыдущей практикой ситуации данного рода» [108] . Обоснованная критика этого положения приведена в той же работе Р.С. Белкина, с позицией которого по этому вопросу я полностью согласен.

Более того, на первоначальном этапе исследования, в частности расследования преступления при наличии лишь минимальной информации по конкретному делу, объективность его может быть обеспечена лишь исследованием события именно с позиций соответствующих типичных версий. Поясню это положение несколькими гипотетическими примерами.

Факт смерти человека можно объяснить с позиции логики и криминалистики несколькими причинами: убийством, самоубийством, несчастным случаем, ненасильственной смертью – иное исключено. Это действительно исчерпывающее положительное знание по данному вопросу (конечно же, под углом зрения криминалистики). Но именно эти возможные предположения лежат в основе осмотра места обнаружения трупа, назначения судебно-медицинской экспертизы. Они формулируются следователем в качестве версий для производства данных следственных действий. Так, при осмотре места происшествия следователь в первую очередь пытается ответить на вопрос, имело ли место убийство, самоубийство, несчастный случай или ненасильственная смерть, и с целью получения ответа на этот вопрос исследует все, что свидетельствует в пользу той или иной из перечисленных версий.

Предположив в результате исследования этой версии с той или иной долей вероятности, что в данном случае имеет место убийство, следователь формулирует для себя такие же типичные версии относительно мотивов его совершения: убит из корыстных мотивов, хулиганских, сексуальных, на почве личных неприязненных отношений и т. п. – и весь дальнейший осмотр места происшествия следователь проводит в разрезе обнаружения фактов, свидетельствующих в пользу того или иного типичного мотива.

Другой пример. Факт выявления у материально ответственного лица недостачи материальных ценностей можно объяснить «положительными знаниями» о причинах возникновения недостач ценностей: халатность, злоупотребление служебным положением, кража, совершенная посторонними лицами, счетная ошибка и, наконец, хищение, совершенное лицом, у которого выявлена недостача. Но именно эти типичные версии неукоснительно должны лежать в основе допроса данного материально ответственного лица – без этого он в принципе будет беспредметен – и всего первоначального этапа расследования в целом, пока то или иное из возможных типичных объяснений факта возникновения недостачи не получит подтверждения данными конкретного расследования.

Наконец, третий пример. В результате совершения преступления того или иного определенного вида возникают типовые следы на типовых для данного вида преступлений объектах (например, в результате изнасилования следы в первую очередь остаются на теле и в организме потерпевшей, на ее одежде и т. д.). Именно знание этого, как его называют в литературе, механизма следообразования, в сущности, обусловливает все действия следователя по его переработке: по обнаружению, изъятию, исследованию и использованию следов конкретного преступления данного вида (это достаточно подробно будет рассматриваться в заключительной лекции).

Кстати, заканчивая рассмотрение этой проблемы, отмечу, что именно на основе типичных версий криминалисты создают системы типовых версий по расследованию преступлений отдельных видов – умышленных неочевидных убийств, убийств, совершаемых по сексуальным мотивам, и других отдельных видов преступлений. И как бы ни относиться к их созданию [109] , следственная практика показала достаточную их работоспособность [110] .

Если говорить вкратце, смысл и задача создания систем типовых версий – это оптимизация следственного поиска на основе своевременного выдвижения версий по фактам и обстоятельствам, наиболее вероятных для вида преступлений, к которому относится и расследуемое деяние.

По отношению к предмету доказывания криминалистические версии могут быть подразделены на обвинительные и оправдательные. Такая классификация, предложенная в свое время И.М. Лузгиным [111] , вызвала критику Р.С. Белкина по двум причинам. Во-первых, на его взгляд, она носит чисто процессуальный, формальный характер. Во-вторых, по его мнению, «практически оправдательные и обвинительные версии самостоятельно и изолированно существовать не могут, ибо в противном случае мы вынуждены будем признать правомерность оправдательного или обвинительного уклона в расследовании» [112] .

Я не думаю, что в данном случае Р.С. Белкин был прав. Дело в том, что отработка этих версий сама по себе требует различной направленности информационно-познавательной деятельности: одной – обвинительной, другой – оправдательной. И потому эти версии носят не только, а может быть, и не столько процессуальный, сколько криминалистический характер. Нельзя не сказать, что и психологически их выдвижение, формулирование и проверка различны, особенно тогда, когда у следователя уже сложилось внутреннее убеждение о виновности привлекаемого им или уже привлеченного к уголовной ответственности лица. Объективность расследования отнюдь не означает, что следователь выполняет две противоположные функции – обвинения и защиты. Функция следователя – обвинение, и если он даже прекращает расследуемое им уголовное дело в отношении конкретного лица по реабилитирующим основаниям, это не означает, что он выполняет функцию защиты, он просто объективно не находит доказательств для обвинения этого человека. Так же обстоит дело и с государственным обвинителем – лицом, формулирующим и поддерживающим обвинение лица от имени государства.

Об этом со всей полнотой было сказано в определении Конституционного Суда Российской Федерации от 7 октября 1997 г.: «Функция осуществления публичного обвинения (но не защиты. – О.Б. ) независимо от различия в установленных законом процессуальных формах возлагается на органы дознания, предварительного следствия и прокуратуры» [113] . Более того, Уголовно-процессуальный кодекс 2001 г. однозначно отнес следователя к участникам уголовного судопроизводства со стороны обвинения (п. 47 ст. 5, ст. 38).

Кроме того, такой субъект криминалистической версионной деятельности, как адвокат – защитник обвиняемого, по, так сказать, определению своей уголовно-процессуальной функции выдвигает и обосновывает версии только одного типа из данной классификации – версии оправдательные, и критически проверяет обоснованность противоположных – версий обвинительных. И соответственно этому сами версии формулируются различно, именно в таком – либо обвинительном, либо оправдательном – виде. Например: «убийство совершил Иванов» – обвинительная версия; «Иванов убийства не совершал, а свидетельствующие о том факты либо случайны, либо искусственно созданы заинтересованными лицами, либо недостаточны для обвинения» – версия оправдательная.

2. Принципы построения и проверки криминалистических версий

Итак, познание, уголовно-процессуальное исследование преступлений, которое невозможно без выдвижения криминалистических версий его субъектами, требуется там, где есть неопределенность в доказательственной информации, обусловливающей возможность неоднозначного и различного ее объяснения. В противном случае имела бы место очевидность, которую требуется не познавать, а оценивать и использовать. Нельзя, к примеру, выдвигать предположение о том, какого числа какого месяца православные христиане отмечают Яблочный или Медовый Спас, католики – Рождество Христово, какой день недели приходится на данное число данного месяца и т. п.

Следовательно, в основе выдвижения криминалистической версии лежит информация, но информация, не достаточная для однозначного по ней вывода. Накопление и осмысление такой информации и является основой, первым этапом версионной деятельности субъекта процессуального исследования преступления.

Существует несколько проблем, связанных со сформулированным положением об информации как основе выдвижения криминалистических версий. Первая из них связана с решением вопроса: какая информация имеется в виду, иными словами, из какого (каких) источника(ов) она должна быть получена, чтобы стать основой выдвижения версии? Суть проблемы в том, что отдельными криминалистами по этому поводу высказывается мнение, что версии могут выдвигаться лишь на основе информации, полученной процессуальным путем, т. е. на основе информации доказательственной. Это положение, по моему убеждению, ошибочно. Выдвижение версий – средство и способ мышления, и поэтому оно не может зависеть от того, каким образом, процессуальным или непроцессуальным, получена информация для процесса мышления. Я думаю, что версии могут вытекать из информации как доказательственной, так и полученной в результате оперативно-розыскной деятельности или из любых иных источников – от сообщений средств массовой информации до анонимных писем.

Вторая проблема мне кажется более интересной: может ли в основе выдвижения версии лежать не собственно информация как таковая, а… интуиция соответствующего субъекта версионной деятельности в процессе процессуального исследования преступления? Данная проблема связана в первую очередь с определением понятия и сущности интуиции. И в этой связи – несколько слов об интуиции.

Интуиция, образно говоря, есть предвосхищение, чувство истины. Или, как более изящно и точно сформулировал великий фантаст Айзек Азимов, «это – свойственное человеческому разуму умение находить ответ в ситуации, когда у него недостает точной информации, а та, что есть, порой противоречива» [114] .

Есть ли интуиция криминалистическая? Одни авторы отрицают ее существование, другие решают этот вопрос для себя утвердительно. Так, по мнению Яна Пещака, «следственная интуиция – это способность следователя, основанная на его опытности и знаниях, непосредственно, прямо, как бы внезапно находить в сложной ситуации путь к правильному решению задач, возникающих в ходе расследования» [115] .

У меня несколько иное мнение по этому вопросу. Я полагаю (позволю себе здесь опустить аргументацию своей позиции), то, что понимается в данном контексте под интуицией, в том числе следственной, есть не что иное, как обычный логический процесс. Но проходящий с такой быстротой, иногда чуть ли не на подсознательном уровне, что его субъект сам не может на вербальном уровне воспроизвести его этапы. По сути логический процесс конструирования интуитивного предположения представляет собой так называемый «черный ящик»: известно, что лежит на входе, и известно, что сложилось на выходе, но неизвестно, не осознано, как это сложилось.

Таким образом, в первый этап построения криминалистической версии входит и логическое осмысливание лежащей в ее основе информации. Тут же замечу, что ряд ученых выделяют этот процесс в отдельный этап версионной деятельности. Мне, однако, такой подход представляется несколько искусственным: психологически невозможно накапливать информацию без ее непрерывного осмысливания, анализа. Методы такого анализа известны – дедукция и индукция. Напомню: «дедукция – выведение частного из общего; путь мышления, который ведет от общего к частному, от общего положения к особенному. Общей формой дедукции является при этом силлогизм, посылки которого образуют указанное общее положение, а выводы – соответствующее частное суждение»; «индукция – метод движения знания от отдельного, особенного к всеобщему, закономерному. Индукция из наблюдений и опытов выводит принципы и общие положения» [116] . В результате такого логического осмысливания имеющейся информации у субъекта исследования преступления возникают соответствующие логические предположения. Эта проблема достаточно подробно и интересно исследована А.А. Эйсманом в монографии «Логика доказывания» (М., 1971).

Но для того чтобы эти предположения приняли вид версии, они должны быть сформулированы таким образом, чтобы с ними можно было вести дальнейшую работу.

Следовательно, вторым этапом построения криминалистической версии является ее формулирование. Хочу обратить внимание на следующий важный момент: версия должна формулироваться в категорически однозначной форме, примерно в таком виде: «Преступление совершил Н.», «Преступление Н. совершил с целью завладения имуществом потерпевшего», «Преступление совершено при превышении пределов необходимой обороны» и т. п. Необходимость именно такого формулирования криминалистических версий вытекает из логических правил построения любых гипотез, и лишь это позволяет получить в результате их проверки однозначный вывод – «да» или «нет»: «Преступление совершил Н.», «Преступление Н. совершено не по корыстным мотивам» и т. д.

Следующим, третьим этапом версионного процесса, принципиально важным, но как-то несколько вскользь рассматриваемым в учебной литературе, является этап выведения из сформулированной версии следствий.

Дело в том, что сама по себе версия, являясь результатом логического рассуждения, идеальна, неосязаема. Проверяемыми практически являются именно следствия, вытекающие из данного логического суждения, из определенной версии.

В обоснование этого положения вновь немного пофилософствуем. Как говорилось выше, материальные и идеальные следы – следствия преступления – выступают, с одной стороны, в качестве основания, информационной базы выдвижения соответствующей криминалистической версии, предположительно объясняющей одну из возможных причин возникновения этих следов. С другой стороны, следствия действия причины неизбежно должны нести на себе отпечатки (следы) причины. Это положение – перенос структуры от причины к следствию, т. е. отображение первой во второй, является, как известно, фундаментальной чертой динамики процесса причинения и лежит в основе свойства отражения: «Возникновение у следствия отпечатков причины означает установление между обоими членами причинной пары особого объективного отношения, благодаря которому любой из них делается представителем другого, т. е. превращается в носителя информации о нем. Цепи причинения, по которым совершается перенос структуры, оказываются вместе с тем и цепями передачи информации» [117] .

Из этого методологического положения следует, что причина ведет к своему исчерпывающему отражению в следствиях своего действия. А потому, если предполагаемая причина (версия) – истина, то она должна быть с исчерпывающей полнотой представлена в необходимых следствиях (следах) своего действия (подчеркну здесь: «в необходимых следствиях», так как помимо них причина влечет возникновение и следствий возможных, о которых скажу чуть позже).

Рассмотрим их сущность и принципиальнейшую важность на гипотетическом примере. Обнаружен труп Иванова, смерть которого последовала от ударов ножом. На основании определенной информации (доказательственной и/или оперативной), соответствующего ее осмысливания и логического рассуждения сформулирована версия: «Убийство Иванова совершено Петровым».

Что с необходимостью из этого следует, иными словами, какие необходимые следствия вытекают из этой версии? Их как минимум три:

1) Петров в момент нанесения Иванову ножевых ударов находился на месте убийства;

2) у Петрова на момент убийства Иванова был нож, которым потерпевшему наносились удары;

3) Петров имел мотив для убийства Иванова.

Такие же необходимые следствия должны быть выведены из частных версий, связанных с версией общей о совершения убийства потерпевшего Петровым: о форме вины, мотивах преступления и т. д. Например, если частная версия гласит, что Петров завладел имуществом, которое имелось у потерпевшего, то из этого с необходимостью следует, что данное имущество находится у Петрова, либо после совершения преступления он как-то иначе распорядился им по собственному усмотрению.

Вот эти-то выводы из версий (необходимые следствия) можно объективно проверить, подтвердить или опровергнуть. К примеру, по первому из них – установить лиц, которые видели Петрова в данный момент на месте или непосредственно у места происшествия, о чем их, естественно, допросить; произвести идентификационные исследования следов обуви, отпечатков пальцев, обнаруженных на месте происшествия, с обувью, изъятой для этой цели у Петрова, и образцов отпечатков его пальцев и т. д. По второму – принять меры к обнаружению у Петрова ножа и последующих его экспертных исследований (судебно-медицинских, физико-технических и др.), установить лиц, которые видели у Петрова подобное оружие, и т. д. По третьему – установить путем допроса как свидетелей, так и самого Петрова его взаимоотношения с потерпевшим, объективно установить наличие у Петрова именно того мотива, по которому совершено расследуемое преступление, используя для этого все имеющиеся процессуальные и криминалистические возможности.

Но, помимо следствий необходимых, причина (версия), как сказано, обусловливает проявление следствий возможных. В нашем гипотетическом примере такими возможными следствиями является то, что: возможно, кто-то видел Петрова на месте преступления; возможно, Петров рассказывал кому-либо о совершении им убийства Иванова; возможно, Иванов подозревал Петрова в готовности совершить его убийство и кому-либо об этом рассказывал; возможно, на теле и одежде Петрова остались следы от совершенного им убийства и т. д. Эти возможные следствия также поддаются практической проверке соответствующими оперативно-розыскными мероприятиями и главным образом следственными действиями.

В сущности, именно логически точно выдвинутая и сформулированная система необходимых и возможных следствий из общей и частных версий предопределяет планирование их проверки и практическую реализацию плана расследования уголовного дела. Практическая их проверка и составляет сущность четвертого этапа версионной деятельности субъекта исследования преступления. Она должна привести к одному из следующих результатов:

а) к подтверждению версии, т. е. к положительному ответу на сформулированное в версии предположение – к достоверному знанию о факте или обстоятельстве, относительно которого она выдвинута («Да, убийство совершил Петров», «Да, убийство совершено Петровым по такому-то мотиву»);

б) к опровержению версии, к ответу на нее отрицательно: «Нет, Петров убийства не совершал», «Нет, убийство не совершено по корыстному мотиву». Пока достоверного – или положительного или отрицательного – знания по версии не получено, проверка ее продолжается.

Очевидно, что если получено положительное достоверное знание, то версионная деятельность субъекта исследования преступлений по факту или обстоятельству, относительно которого она производилась, завершается. Отрицательный достоверный ответ означает окончание проверки версии, но обусловливает необходимость нового витка версионной деятельности: снова осмысливание информации, но информации, зачастую вновь полученной или модифицированной в результате проверки неподтвердившейся версии и в целом по исследуемому делу, снова логическое рассуждение по ее поводу, снова формулирование версий (уже иных), выведение из них систем необходимых и возможных следствий, их практическая проверка и т. п.

Однако лишь когда и только когда практическая проверка докажет существование – и докажет достоверно, однозначно – существование всех необходимых следствий, вытекавших из общей и частных версий, они перестанут быть версиями, а превратятся в истину.

Если продолжить наш гипотетический пример, то для обоснованного привлечения Петрова к уголовной ответственности за совершение им убийства Иванова необходимо, чтобы (если говорить лишь о самом факте совершения им этого преступления, условно абстрагируясь от формы вины, мотива и других компонентов, входящих в предмет доказывания по уголовному делу):

а) экспертными исследованиями следов на месте происшествия, показаниями свидетелей и другими доказательствами было доказано, что Петров на момент убийства Иванова был на месте происшествия;

б) при обыске в его доме или в другом месте или у иных людей обнаружен принадлежащий Петрову нож, которым, согласно заключению судебно-медицинской и физико-технической экспертиз, нанесены ранения Иванову;

в) у Петрова или у людей, которым он их передал, обнаружены ценности, опознанные свидетелями как принадлежавшие Иванову и находившиеся при нем в момент его гибели.

По моему глубокому убеждению (есть мнения и другие), неустановление хотя бы одного (и «всего лишь» одного) необходимого следствия, вытекающего из версии о виновности обвиняемого в совершении преступления, влечет неполноту и необъективность расследования, делает необоснованным привлечение лица к уголовной ответственности, влечет следственную, а затем зачастую и судебную сшибку в установлении виновности обвиняемого.

Именно этим можно объяснить следственную и судебную ошибки в деле «отцеубийцы» Дмитрия Карамазова в «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского. Как помним, казалось бы, нашли подтверждения все необходимые следствия, вытекающие из версии о его виновности: и присутствие Дмитрия на месте происшествия, и наличие у него орудия убийства (пестика), и несомненное и всем очевидное наличие мотива, и т. д. И всего лишь одно необходимое следствие не было подтверждено. Его можно сформулировать так: «Если Дмитрий Карамазов убил отца и завладел при этом тремя тысячами рублей, то, следовательно, эти деньги либо находятся у него, либо он их растратил, либо кому передал». Показания же Карамазова, что израсходовал он в Мокром не более полутора тысяч из «ладанки», и других денег у него нет и не было, ни следствием, ни судом опровергнуты не были; следовательно, необходимое следствие из версии установлено не было. Но, как нередко бывает и в настоящее время, «мужички за себя постояли».