Коктейль «Россия» Безелянский Юрий

Эмиграция и эмигранты

А теперь о тех, кто вынужден был покинуть Россию навсегда, об изгнанниках, об эмигрантах. О тех, кто страдал вдали по отчему дому. «Я серьезно болен, болен по отчизне…» — как писал Михаил Шиповников. А если кто-то не болел, то постоянно грустил.

Эти строки написал барон Анатолий Штейгер. Выходцы из Швейцарии, предки барона переселились в Россию в начале XIX века. Детство Штейгера прошло в родительском имении Николаевка Киевской губернии. Когда грянула революция, Анатолию Штейгеру было 10 лет, и он, став юным эмигрантом, покинул с родителями Россию. Умер в Швейцарии в 1944 году.

Также ребенком уехала из России Аглавда Шиманская, родившаяся в Москве. О Москве и России она сохранила память на всю жизнь, хотя и понимала, что

И что же в итоге для Аглаиды Шиманской и других, уехавших и покинувших Россию?

В 1995 году в Москве вышла антология 200 поэтов эмиграции. Сбылось желание Георгия Иванова: «Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами». Эти строки и стали названием антологии. О некоторых наиболее значительных эмигрантах-поэтах мы уже рассказывали. Пора вспомнить и менее крупных.

Открывает антологию 200 поэтов эмиграции Георгий Адамович. По отцу поляк. Родился в Москве, учился в Петербургском университете. В 1923 году эмигрировал из России. Жил в Париже. Умер и похоронен в Ницце. Часто в мыслях и стихах возвращался к теме России:

Перекличка с Анатолием Штейгером: «По сравнению с предвоенным Петербургом все это «чуть-чуть провинция…»».

У Георгия Адамовича есть стихотворение-взрыд. Оглядываясь на прошлое, он восклицал:

В эмиграции Адамович более прославился как критик и эссеист, нежели как поэт. По словам Юрия Терапиано: «Почти все молодые поэты, начавшие в эмиграции, думали по Адамовичу». В своих нашумевших «Комментариях» Адамович выступает как собеседник. Он говорит на «разные темы», вольно философствует о Боге и мире, о Христе и христианстве, о России и Западе в их противостоянии друг другу, о культуре как вечном заимствовании и продолжении — не подражании, а продолжении. Адамович рассуждает о католичестве и социализме, о равенстве и свободе и вечном, неустранимом конфликте между свободой и равенством. Пишет об аристократизме красоты и несовместимости ее со справедливостью…

В своих воспоминаниях об Адамовиче Кирилл Померанцев отмечает, что «Георгий Викторович остро чувствовал неблагополучие и зло мира, в котором жил и частью которого он был сам. Отсюда его пессимизм… «Пора смиряться, сэр», — любил он повторять знаменитую блоковскую строку: «Пора смириться».

Иногда события, происходившие в мире, так угнетали его, что он прерывал своего собеседника: «Да, да, знаю — Индия, Пакистан, новая напряженность на Среднем Востоке… Ну и?.. Вот расскажите что-нибудь «за жизнь»».

Но что рассказать? Разве есть что-нибудь новенькое, кроме людских страданий и любви? Сам Георгий Адамович как-то написал:

За «А» следует «Б». Нина Берберова — поэт, прозаик, переводчик. Отец происходил из армянского рода.

Мать, Караулова, — дочь тверского помещика. Интересно, что в гимназии учительницей французского языка у Нины Берберовой была Тиана Адамович, сестра Георгия Адамовича. Тесен мир!.. Став женой Ходасевича, Берберова вместе с ним уехала в эмиграцию: Берлин — Париж. В 1989 году впервые за 67 лет побывала на родине, посетила Москву и Ленинград. Ей был оказан горячий прием. Ныне книги Нины Берберовой широко издаются в России. Об этом в махровые советские времена она не могла и мечтать:

Берберову и о Берберовой можно ныне прочитать много, а вот об Александре Биске — не очень. Он родился в Одессе, в семье ювелира. В 1912 году в Петербурге опубликовал свою первую книгу стихов «Рассыпанное ожерелье». В 1919 году эмигрировал в Европу, а затем перебрался в Америку. Умер в 1973 году в штате Нью-Йорк. Вот стихотворение Александра Биска «Русь»:

Раиса Ноевна Блох, очевидно, тех же кровей, что и Александр Биск. Родилась в Петербурге. В начале 20-х эмигрировала в Берлин, затем переехала в Париж и работала в Парижской национальной библиотеке. Погибла в 1943 году в нацистском концлагере, в возрасте 44 лет. Сохранилось письмо Раисы Блох, наудачу выброшенное из вагона и случайно подобранное. На стихи Блох Александр Вертинский написал печальную песенку «Чужие города», которую он пел с легким, но выразительным надсадом души:

Когда я слышал эту печальную ариэтку, то неизменно спазм схватывал горло.

Нина Бродская. До эмиграции жила в Киеве. Явно имела еврейские корни. Но вот что удивительно (хотя не для меня). Эти полукровки (или кровки) по-настоящему, искренно и нежно любят Россию, а если пишут о ней стихи, то они получаются как подлинные алмазы, а не как поддельные стекляшки у многих поэтов-патриотов с предельно ясными русскими корнями. Загадка? Нет, одни просто любят страну, в которой родились. Другие бравируют своей русскостью и жаждут дивидендов со своих лжегимнов во славу России. Фальшивая любовь — фальшивые песни… Ну, а теперь Нина Бродская:

Это стихотворение Нина Бродская написала в Тулузе (Франция) в 1941 году. О самой поэтессе известно мало. Свой единственный сборник стихотворений «Напролет» она издала в 1968 году.

Следующий эмигрант — Владимир Дэтерихс фон Дитрихштейн из старинного дворянского рода, в генеалогическом древе которого есть крестоносцы. И тем не менее — русский поэт. Родился под Петербургом. Служил в лейб-гвардии гренадерском полку. Будучи монархистом, февральскую революцию пережил как личную трагедию. Дальше гражданская война и эмиграция. Жил во Франции и Бельгии; в глуши бельгийских деревень, среди «чужих», по его собственным словам,

В дневнике Веры Буниной есть запись от 18 июня 1948 года: «Дитерихс приезжал на полковой праздник. Такой же милый и немного блаженный человек из ушедшего мира». Ему все время снилось прошлое:

Как вам нравится выражение «милые эстеты»? Как раз на очереди Владимир Набоков, эстет, нет, мастер, гроссмейстер эстетизма (тут тебе и поэзия, и коллекционирование бабочек, и футбол, и Лолита). Летом 1993 года в Коктебеле проходил Первый всемирный конгресс по русской литературе. В одной из его секций шла оживленная работа — дискуссия под названием «Владимир Набоков — русский писатель:??? или!!!». К окончательному выводу, с каким знаком оставить писателя — с вопросительным или восклицательным, специалисты не пришли. По корням Владимир Владимирович Набоков процентов на 90, а то и больше — русский. Мать — Елена Рукавишникова из рода сибирских золотопромышленников. Отец — Владимир Набоков — потомок старинного княжеского рода, корни которого восходят, очевидно, к обрусевшему татарскому князю Набоку Мурзе из XIV века. Но вот по творчеству — русский писатель или не русский — тут яростные споры. Не будем в них участвовать. Не наша задача.

В 1919 году 20-летний Набоков со своей семьей на греческом судне «Надежда» покинул Россию. И больше Владимир Владимирович в нее не возвращался. Сначала была «дымка оптимизма», что он вернется. «Думаю, что мы расстались с мыслью о возвращении как раз в середине тридцатых, — писал Набоков. — И это не имело большого значения, ибо Россия была с нами. Мы были Россией. Мы представляли Россию. Тридцатые были довольно безнадежными. Это была романтическая безысходность».

Вот только начало стихотворения Набокова «Россия» (1919):

В другом стихотворении «Панихида» написано иначе: с болью…

Но чем больше отдалялась Россия от Набокова, тем сильнее он по ней тосковал.

Подобные строки можно множить и множить.

Однако, как замечает критик Константин Кедров, «в отличие от Герцена Набоков оплакивает не покинутую, а навсегда потерянную Россию. Не Россию, которую мы потеряли, а Россию, которой уже никогда не будет (а следовательно, и не было). В «Бледном пламени» в видениях короля-изгнанника возникает некий снежноледяной рай уже не как нечто существовавшее, а скорее как игра воображения».

Чудится… Видится… Мерещится… Все как во сне, недаром Набоков однажды сказал: «Вся Россия делится на сны».

Вместо старой России — новая. Советская. Неведомая и чужая. Интересно, что Набокова тем не менее раздражали антисоветские анекдоты. «Лакеи украдкой смеются в лакейской над господами».

В эмиграции с 1922 по 1936 год Набоков проживал в Берлине, «но представьте себе, — замечал писатель, — я совершенно не говорю по-немецки, потому что не любил немцев до Гитлера и после Гитлера».

Три года Набоков жил в Париже. А 28 мая 1940 года сошел с парохода «Шамплэн» в нью-йоркском порту — и начался американский период жизни. В Нью-Йорке Владимир Владимирович сразу почувствовал себя «своим». «Все-таки здесь нужно научиться жить, — рассказывал он. — Я как-то зашел в автоматический ресторан, чтобы выпить стакан холодного шоколада. Всунул пятак, повернул ручку и вижу, что шоколад льется прямо на пол. По своей рассеянности я забыл подставить под кран стакан. Так вот, здесь нужно научиться подставлять стакан!»

Да, еще как научился он «подставлять стакан»! Англизированный с детства, Владимир Набоков без всякого труда стал американцем и американским писателем. Он писал по-русски и по-английски и свой английский переводил на русский. Америка стала для него «вторым домом в самом реальном смысле этого слова». В отличие от подавляющего числа русских эмигрантов, Набоков не страдал и не мучился и не пытался при первой возможности рвануть обратно. Нет, страна изгнания стала его родиной, и он был вполне удовлетворен своей судьбой, а ностальгические стихи — для пряности жизни.

Из рассказов Набокова:

«Как-то я зашел к парикмахеру, который после нескольких слов со мной сказал: «Сразу видно, что вы англичанин, только что приехали в Америку и работаете в газетах». — «Почему вы сделали такое заключение?» — спросил я, удивленный его проницательностью. «Потому что выговор у вас английский, потому что вы еще не успели сносить европейских ботинок и потому что у вас большой лоб и характерная для газетных работников голова».

«Вы просто Шерлок Холмс», — польстил я парикмахеру.

«А кто такой Шерлок Холмс?»

В 1961 году Набоков поселяется в Монтрё (Швейцария) в отеле «Монтрё-Палас» — в своем последнем пристанище. «Череда занимаемых комнат находится на шестом этаже, отсюда открывается вид на Женевское озеро, звуки которого слышны сквозь растворенные двери маленького балкона».

Швейцария! «Безупречная почтовая служба. Отсутствие докучных демонстраций и злостных забастовок. Альпийские бабочки. Сказочные закаты прямо на запад от моего окна — озеро в блестках, расколотое солнце! Не говоря уже о приятном сюрпризе метафорического заката в столь очаровательной обители». Так писал Владимир Набоков. Именно здесь, в этой тихой красоте, он и закончил свой жизненный путь 2 июля 1977 года. Если быть точным, он умер в больнице в Лозанне.

В 1999 году в Америке шумно, а в России скромно отмечали 100-летие со дня рождения Владимира Набокова, занявшего достойнейшее место на мировом литературном Олимпе. Вот некоторые заголовки отечественных газет:

«Последний дворянин в русской литературе» («Литературная газета»).

«Творчество Набокова можно рассматривать как прощальный парад русской литературы XIX века» (журнал «Итоги»).

«Свирепый маэстро головокружительного искусства» («Век»).

«Сердитый мастер слова» («Независимая газета»).

«Он в Риме был бы Брут…» («Московские новости»).

Критик Александр Вяльцев замечает: «Романы (да и рассказы) Набокова не легко запомнить. Ибо в них нет ничего, кроме приключений языка («…я-то сам лишь искатель словесных приключений»), пестро раскрашенного воздуха…»

Кому-то нравится Набоков, кому-то нет. Не будем спорить и навязывать свои вкусы. Кому — Набоков, а кому — Бубеннов с Бабаевским и прочие кавалеры Золотой Звезды. А вот был несколько странный поэт 60-х годов Сергей Чудаков, он посвятил Набокову стихи, и в них есть такие строчки:

Что ж, кажется, наш рассказ о Владимире Набокове затянулся, и пора его прерывать (пропорциональность рассказов о героях этой книги — моя головная боль). Но чем закончить? У Набокова есть строки: «Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем?..» Поставим вопрос и мы: откуда прилетел, из какого родового древа? О корнях Набокова упомянуто вскользь в самом начале, а вот что писал сам Владимир Владимирович, цитата по сборнику его статей и интервью «Strong Opinions» (1973), что в переводе означает как «Резкие мнения»:

«РОДОВОЕ ДРЕВО. Мой отец, Владимир Набоков, был либеральным государственным деятелем, членом первого российского парламента, защитником справедливости и закона в весьма непростой империи. Он родился в 1870 году, отправился в изгнание в 1919-м, а три года спустя был убит двумя фашистского толка громилами, стараясь заслонить от них своего старого друга профессора Милюкова.

Родовые владения Набоковых соседствовали в Санкт-Петербургской губернии с родовыми владениями Рукавишниковых. Моя мать, Елена (1876–1939), была дочерью Ивана Рукавишникова, сельского барина и филантропа.

Мой дед с отцовской стороны, Дмитрий Набоков, в течение восьми лет (1878–1885), при двух царях занимал пост министра юстиции.

Предки с отцовской стороны моей бабушки, фон Корфы, прослеживаются до четырнадцатого века, между тем как в женской линии присутствует длинная вереница фон Тизенхаузенов, одним из предков которых был Энгельбрехт фон Тизенхаузен из Лифляндии, около 1200 года принимавший участие в третьем и четвертом Крестовых походах. Еще одним прямым моим предком был Кангранде делла Скала, князь Вероны, который некогда дал приют изгнаннику Данте Алигьери и герб которого, две большие собаки, держащие лестницу, украшает «Декамерон» Бокаччо (1353). Внучка делла Скала, Беатриче, вышла в 1370 году за Вильгельма, графа Оттингена, правнука толстяка Болко Третьего, графа Силезского. Их дочь стала женою фон Вальдбурга, между тем как трое Вальдбургов, отец Киттлиц, двое Полензе, десяток Остен-Сакенов и, наконец, Вильгельм-Карл фон Корф и Элеонора фон дер Остен-Сакен произвели на свет деда моей бабки с отцовской стороны, Никола, павшего в бою 12 июня 1812 года. Его жена, бабушка моей бабушки, Антуанетта Граун, приходилась внучкой композитору Карлу-Генриху Грауну…»

Это не родовые корни, это целая летопись европейской истории. А где же обрусевший князь Набок Мурза? Почему его не упомянул Владимир Набоков? Ему Запад был милее Востока?..

От Набокова — к Оцупу. Николай Оцуп о своих корнях, в отличие от Набокова, ничего не писал. Известно лишь, что родился он в Царском Селе. Отец был придворным фотографом (и, по всей вероятности, нерусским). О матери совсем ничего не известно. Николай Оцуп кончил историко-филологический факультет в Петербурге, защитил докторскую диссертацию о Гумилеве, а дальше — а дальше Париж, Высшая школа «Эколь Нормаль», где с удовольствием слушал лекции Анри Бергсона. Возвращение в Россию: «…Петербург уже с красными флагами, ошалевшими броневиками, я тоже ошалел…» В 1922 году Оцуп эмигрировал — и 36 лет «тягчайших эмигрантских зол». И кончина в Париже 28 декабря 1958 года.

Так писал Николай Оцуп. Он многое сделал: издавал журнал «Числа», писал стихи и статьи, в 1950 году опубликовал «Дневник в стихах. 1935–1950», который насчитывал 12 тысяч стихотворных строк — по оценке Юрия Иваска, «памятник последнего полувека». Вот строчки из «Дневника»:

Опорой поисков Николая Оцупа была русская литература и христианство. Пушкин для Оцупа — мерило всех духовных ценностей. Фальшивому патриотизму «с претензией подчинить себе чужие культуры» он противопоставлял национализм Пушкина, «насквозь пронизанный свободой».

Как себя чувствовал Оцуп в эмиграции? У него есть стихотворение, которое называется «Эмигрант»:

Все в точности так и вышло… Пожалуй, хватит? Нет, вспомним еще одно стихотворение Оцупа:

Еще один эмигрант — Борис Поплавский. Ему было 16 лет, когда он со своим отцом оказался в Константинополе. В мае 1921 года Борис Поплавский переехал в Париж, где и прошла вся его последующая жизнь, вплоть до загадочной смерти (самоубийство?) 9 октября 1935 года. Борис Поплавский прожил всего 32 года. Писал стихи и прозу, ввел в оборот определение «парижская нота». Был заметной фигурой поэзии русской эмиграции. О себе он писал: «Мы, лирические поэты, поэты субъективного, всегда останемся несозвучными эпохе, и люди правильно делают, когда загоняют нас в подполье или доводят до дуэлей или самоубийства».

Монпарнас, наркотики и — «иначе это кончиться не могло», так сказал Гайто Газданов о Поплавском, которого все считали первым и последним русским сюрреалистом. «Бедный Боб! — писал Газданов. — Он всегда казался иностранцем — в любой среде, в которую попадал. Он всегда был — точно возвращающимся из фантастического путешествия, точно входящим в комнату или в кафе из ненаписанного романа Эдгара По… Поплавский неотделим от Эдгара По, Рембо, Бодлера, есть несколько нот в его стихах, которые отдаленно напоминают Блока. Поэзия была для него единственной стихией, в которой он не чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег… Он родился, чтобы быть поэтом…»

И приведем дальнейшее рассуждение Газданова: «О нем трудно писать еще и потому, что мысль о его смерти есть напоминание о нашей собственной судьбе, — нас, его товарищей и собратьев, всех тех всегда несвоевременных людей, которые пишут бесполезные стихи и романы и не умеют ни заниматься коммерцией, ни устраивать собственные дела; ассоциация созерцателей и фантазеров, которым почти не остается места на земле. Мы ведем неравную войну, которой мы не можем не проиграть, — и вопрос только в том, кто раньше из нас погибнет… В этом никто не виноват… Но это чрезвычайно печально…»

И все же, возвращаясь к Борису Поплавскому… Каковы его корни? Отец Юлиан Поплавский — журналист и предприниматель из польских крестьян. Мать, урожденная Кохманская, — из дворянской семьи, скрипачка. И все ясно — откуда «легкость слова и легкость пера».

Юрий Терапиано — мне неизвестно, каких он кровей, итальянских или еще каких-либо. Точно известно: родился в Керчи, учился в Киевском университете, участвовал в белом движении. Большую часть жизни прожил во Франции. Поэт, прозаик, критик, переводчик французской поэзии на русский язык, журналист и мемуарист. Его наследие составляет 12 книг. Что процитировать из стихов?

Или что-то более грустное, ночное?

На этом, пожалуй, пора и остановиться. И назвать хотя бы имена и фамилии еще некоторых эмигрантов русского зарубежья с несколько «иностранным оттенком»: Михаил Амари (Цетлин), Ирина Бем, Анна Берлин, Николай Божидар, Александр Браиловский, Илья Британ, Вера Вулич, Владимир Вейдле, Мария Визи, Вадим Гарднер, Карл Гершельман, Евгений Гессен, Владимир Диксон, Борис Закович, Михаил Кантор, Ирина Кнорринг, Юстина Крузенштерн-Петерец, Гизелла Лахман, Вера Лурье, Анна Ней, София Прегель, Даниил Ратгауз, Сергей Рафалович, Екатерина Таубер, Ольга Тельтофт, Михаил Форштетер, Ирина Яссен…

Все они были русскими. Все писали русские стихи. И как считает Эммануил Райс, «многое из созданного в области литературы за рубежом становится значительным вкладом в общерусскую культуру и находит широкий отклик в сердцах и умах нашей подрастающей, духовно освобождающейся российской интеллигенции».

Я целиком согласен с литературным критиком из русского зарубежья. Именно так.

А теперь от поэтов перейдем к мастерам сатирического цеха.

Смехачи и язвители

Первый в этом ряду — Аркадий Аверченко, у которого была слава короля русского юмора. Прямые родственники: отец Тимофей Аверченко, разорившийся севастопольский купец, мать Сусанна Романова — из мещан. Писателя часто донимали вопросом: «Аркадий Тимофеевич, вы, наверное, еврей?» В ответ он только вздыхал и говорил: «Опять раздеваться?..»

Ответ юмориста. Аркадий Аверченко начинал, однако, не с юмора, а с прозаических занятий конторщика и бухгалтера. «Вел себя с начальством настолько юмористически, что после семилетнего их и моего страдания был уволен». А дальше — юмор и сатира как профессия и полный успех у российской публики. Не только читателем, но и почитателем книг Аверченко был Николай II.

О цензорах Аверченко говорил так: «Какое-то сплошное безысходное царство свинцовых голов, медных лбов и чугунных мозгов. Расцвет русской металлургии».

Февральскую революцию 1917 года Аверченко встретил восторженно: свобода! А октябрьский переворот его удручил, он сразу догадался, что с большевиками пришел конец и России, и всему старому быту. Власть большевиков Аверченко сравнивал с «дьявольской интернационалистской кухней, которая чадит на весь мир». В сатирическом памфлете «Моя симпатия и мое сочувствие Ленину» писатель восклицал: «Да черт с ним, с этим социализмом, которого никто не хочет, от которого все отворачиваются, как ребята от ложки касторового масла».

Опасаясь ареста, Аркадий Аверченко уехал на юг, к белым. В октябре 20-го вместе с войсками генерала Врангеля эмигрировал в Константинополь. Из насмешливого созерцателя писатель превратился в непримиримого врага советской власти. Но, оглядываясь вокруг себя, видел тоже мало радостного, а все больше «константинопольский зверинец». С июня 1922 года Аверченко поселился в Праге. Много писал. И горько сетовал: «Какой я теперь русский писатель? Я печатаюсь, главным образом, по-чешски, по-немецки, по-румынски, по-болгарски, по-сербски, устраиваю вечера, выступаю в собственных пьесах, разъезжаю по Европе, как завзятый гастролер».

Аркадий Аверченко умер в марте 1925-го, в возрасте 44 лет. Похоронен в Праге, на Ольшанском кладбище. В некрологе Тэффи писала: «Многие считали Аверченко русским Марком Твеном. Некоторые в свое время предсказывали ему путь Чехова. Но он не Твен и не Чехов. Он русский чистокровный юморист, без надрыва и смеха сквозь слезы. Место его в русской литературе свое собственное…»

А теперь о самой Тэффи. Тэффи — псевдоним, она — урожденная Надежда Александровна Лохвицкая, в замужестве Бучинская. Младшая сестра Мирры Лохвицкой. Соответственно еврейско-французская кровь (мать де Уайе). Сестры поделили поэзию: Мирра Лохвицкая взяла себе лирику, а Тэффи — юмор и сатиру. Тэффи признавалась: «принадлежу к чеховской школе, а своим идеалом считаю Мопассана…»

Тэффи писала стихи, рассказы и в дореволюционной России была в числе самых читаемых авторов. По свидетельству Одоевцевой, Тэффи восхищались буквально все, от почтово-телеграфных чиновников до императора Николая II. По выражению Зощенко, она владела «тайной смеющихся слов».

«… Потом сели обедать. Ели серьезно и долго. Говорили о какой-то курице, которую тогда ели с грибами. Иван Петрович злился. Изредка пытался заводить разговор о театре, литературе, городских новостях. Ему отвечали вскользь и снова возвращались к знакомой курице…» (рассказ «Отпуск»).

Тэффи была так популярна в России, что ее именем называли духи и конфеты. Однако слава писательницы померкла с эмиграцией, точнее сказать, уменьшилось число ее читателей, но она по-прежнему оставалась блестящим остроумным литератором, и в 1929 году даже дала такое объявление: «Н. А. Тэффи расскажет о счастливой, вызывающей всеобщую зависть, жизни русской эмиграции».

«Жизнь над бездной» — так называла она эмигрантскую жизнь. Ирина Одоевцева вспоминает, как Тэффи выглядела на чужбине: «Бархатный берет, обычно кокетливо скошенный на левый глаз, строго и прямо надвинут на лоб до самых бровей, скрывая затейливые завитки на висках. От этого черты ее лица как будто заострились и приняли строгое, серьезное выражение… я смотрю на нее, соображая, кого, собственно, она мне напоминает?.. И вспоминаю: на портрете моего прадеда, гейдельбергского профессора начала XIX века, висевшем когда-то в кабинете моего отца. До чего же она сейчас похожа на него!

— Надежда Александровна, — начинаю я и на минуту останавливаюсь: а вдруг она обидится? — У вас сейчас такой серьезный, умный, ученый вид! Ну прямо ни дать ни взять немецкий профессор.

— Разве?

Она подходит к большому зеркалу на стене и внимательно рассматривает себя в нем.

— А ведь правда! Ни дать ни взять старый профессор. И, конечно, немецкий, не то Вагнер, не то сам доктор Фауст. А то и сам Кант. Впрочем, я его портрета никогда не видела…»

Эту выдержку — открою секрет — я привожу специально, ибо эмигрантская тема — очень печальная тема, и читателю надо дать возможность чуточку расслабиться и улыбнуться. И еще один пассажик из воспоминаний Одоевцевой:

«Женские успехи доставляли Тэффи не меньше, а возможно, и больше удовольствия, чем литературные. Она была чрезвычайно внимательна и снисходительна к своим поклонникам.

— Надежда Александровна, ну как вы можете часами выслушивать глупейшие комплименты Н. П.? Ведь он вдиот! — возмущались ее друзья.

— Во-первых, он не идиот, раз влюблен в меня, — резонно объясняла она. — А во-вторых, мне гораздо приятнее влюбленный в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюбленный в другую дуру».

Ни в логике, ни в остроумии отказать Тэффи невозможно.

Тэффи умерла в Париже 6 октября 1952 года, в возрасте 80 лет. Она намного пережила другого блистательного сатирика — Сашу Черного.

Саша Черный — это тоже псевдоним. Настоящее имя — Александр Михайлович Гликберг. Родился в Одессе. Сын еврейского аптекаря, провизора. Раннее детство Саши Черного прошло в Белой Церкви в тяжелой обстановке нищеты и семейного неблагополучия. Для того чтобы мальчик мог учиться в Житомирской гимназии, его крестили в 10 лет. Ему было уготовано судьбой стать заурядным «Надсоном из Житомира», но он преодолел самого себя и превратился в едкого сатирика, продолжил сатирическую линию русской литературы, подхватил эстафету от Козьмы Пруткова, Минаева и Курочкина.

Революционное брожение в русском обществе начала XX века ярко выявило социальные и политические контрасты. Кастрюля закипела, и пар сдвинул крышку — тем для сатирика хоть отбавляй! Золотое время для пера Саши Черного: смута, разлад, эпоха, когда «люди ноют, разлагаются, дичают». Россия — как «Желтый дом» (1908):

Саша Черный — ярый обличитель российских мещан с их пустыми разговорами, вечным нытьем и таким же не менее вечным пьянством.

Кстати, о последних. Саша Черный был свидетелем еврейских погромов и бесчинств «черной сотни», которую ненавидел и презирал. Среди ста юдофобов, считал Саша Черный, полсотни мерзавцев и полсотни ослов. В 1909 году поэт написал стихотворение «Еврейский вопрос»:

Конечно, такой поэт-сатирик, как Саша Черный, звезда «Сатирикона», не мог вписаться в советский пейзаж, и он, разумеется, эмигрировал. Жил немного в Берлине, немного в Италии. По выражению Михаила Осоргина, Саша Черный был одним из тех, кто «имеет две родины: родину духа оседлого с облачными и дождливыми далями — Россию, и родину духа блуждающего — Италию, где, в вечности Рима и в глубокой думе Флоренции, в этом чужом, — свое и родное найдет — если хочет — пытливый дух русского непоседы».

Непоседа и скиталец. Но по своей ли воле?..

В конечном счете Саша Черный осел во Франции. Сотрудничал в эмигрантских изданиях: в «Русской газете», в журнале «Иллюстрированная Россия», в парижских «Последних новостях». Пишет поэму «Кому в эмиграции жить хорошо». И кому? Как вы догадались — ни наборщику, ни конторщику, ни уборщице, ни таксисту, никому… Не обрел счастья на чужбине и Саша Черный.

Из Парижа поэт сбежал на юг Франции, в поселке Ля-Фавьер купил домик, почти карточный, но сил жить и бороться уже не было. Саша Черный скончался 5 августа 1932 года, в возрасте 51 года. Сбылись его пророческие слова:

Саша Черный так окончательно и обосновался в вечности — в русской литературе, в двух ликах — насмешливым ядовитым сатириком и нежным, почти тихим лириком. Поэт выразил российский менталитет: бесконечно мечтать, мало делать и вечно быть недовольным. Вот почему «в буфете сочувственно дребезжат стаканы и сырость капает слезами с потолка». Вечные мечты о молочных реках и о кисельных берегах. Тоска по порядку и справедливости, что «вот приедет барин, барин нас рассудит» (это уже Некрасов) и т. д.

Это строки из стихотворения «Опять» (1908). Помните, как гениально признался наш незабвенный премьер Виктор Черномырдин: «Хотели, как лучше, а вышло, как всегда». То есть пресловутое «Опять…» Все так же наступаем на все те же российские грабли. Кажинный раз на эфтом месте!..

И почти крик от невыносимости российского бытия:

Еще одна звезда «Сатирикона» — Валентин Горянский. Это псевдоним. Носил фамилию Иванова, но какой он Иванов, когда он — внебрачный сын художника Эдмона Адамовича Сулиман-Грудзинского, явно «коктейльного» отца. В 1916 году в Петербурге вышел сборник Горянского «Мои дураки». Октябрьскую революцию решительно не принял. Разруху и бытовые лишения, гибель культуры воспринимал как эсхатологическую катастрофу. Горянский мечтал о тихой спокойной жизни в «городе зеленых крыш», куда запрещено входить «политикам и героям». Этого «города зеленых крыш» не нашел в эмиграции — ни в Турции, ни в Хорватии, ни во Франции. Тосковал о России? Конечно. Вот стихотворение Горянского «Россия»:

В 1956 году Валентин Горянский опубликовал в Париже роман в стихах «Парфандр и Глафира». В нем он классическим пушкинским стихом представил историю трагической любви Парфандра (русской либеральной интеллигенции) и прекрасной Глафиры, символизирующей Россию. Парфандр в порыве чистого идеализма мечтает о счастливом браке с Глафирой, но ею овладевает затянутый в черную кожу брандмейстер Гросс, весьма напоминающий большевистского комиссара. Интеллигенция плачет по России, а Россия отвернулась от интеллигенции. Все это напоминает раннюю сатириконовскую публикацию Горянского про «Таню-изменницу»:

«Серьезная музыка» — это марксизм-ленинизм, что ли?.. Пока вы раздумываете над вопросом, представлю еще двух сатириконовцев — Аркадия Бухова и Петра Потемкина. В данном случае корни их, скажем так, нормальные. Нормальное и творчество — сатирическое, болеющее за судьбу России и ее народа. И как писал Аркадий Бухов:

Петр Потемкин — тоже уехавший. Эмигрант. У него было «очень острое чутье русскою быта, старого Петербурга, былой провинции». На его могилу (он скончался в Париже в 1926 году) друзья принесли розовую герань, которую Потемкин так любил вспоминать.

А теперь попробуем завершить разговор об эмиграции. Какие имена! Шаляпин, Рахманинов, Коровин, Бальмонт и т. д. и т. д. «Весь этот русский Ампир подавлял изобретательностью, игрой воображения, оригинальностью, новизной, пробуждал умы и веселил души», — так писал в книге «Поезд на третьем пути» блистательный сатирик и сочинитель Дон Аминадо. Читаем дальше:

«Ничего подобного история Европы до сих пор не видела. Никакой параллели между французской эмиграцией, бежавшей в Россию, и русской эмиграцией, наводнившей Францию, конечно, не было.

Французы шли в гувернеры, в приживалы, в любовники, в крайнем случае в губернаторы, как Арман де Ришелье или Ланжерон и де Рибас.

А русские скопом уходили в политику и философию, а главным образом в литературу…»

Дон Аминадо вспоминает 1917 год:

«Жизнь бьет ключом, но больше по голове.

Утром обыск. Пополудни допрос. Ночью пуля в затылок.

В промежутках спектакли для народа в Каретном ряду, в Эрмитаже. В Эрмитаже поет Шаляпин. В Камерном идет «Леда» Анатолия Каменского…

Швейцар Алексей дает понять, что пора переменить адрес.

— Приходили, спрашивали, интересовались.

Человек он толковый и на ветер слов не кидает.

Выбора нет.

Путь один — Ваганьковский переулок, к комиссару по иностранным делам, Фриче.

У Фриче бородка под Ленина, ориентация крайняя, чувствительность средняя.

— Пришел я, Владимир Максимиллианович, насчет паспорта…

— И ты, Брут?!

— И я, Брут.

Диалог короткий, процедура длинная. Бумажки, справки, подчистки, документики….

Фриче поморщился, презрел, министерским почерком подмахнул и печать поставил:

— Серп и молот, канун да ладан.

Вышел на улицу, оглянулся по сторонам, читаю паспорт, глазам не верю: «Гражданин такой-то отправляется за границу…»

Так оказался за границей «новый Козьма Прутков» Дон Аминадо. Его настоящие фамилия и имя Аминодав Пейсахович Шполянский, родом из Елизаветграда. Поэт, прозаик. Помимо псевдонима Дон Аминадо, у него была еще масса других, в том числе и Идальго. Он продолжил классическую русскую традицию юмора с его состраданием к «маленькому человеку».

«Победителей не судят, — говорил Дон Аминадо. — Их ненавидят».

Из Одессы Дон Аминадо сначала эмигрировал в Константинополь. «Все молчали. И те, кто оставался внизу на шумной суетливой набережной. И те, кто стоял наверху на обгоревшей пароходной палубе. Каждый думал про свое, а горький смысл был один для всех: «Здесь обрывается Россия над морем черным и глухим».

Дон Аминадо и за рубежом был весьма популярен. Его стихи вырезали из газет, знали наизусть, повторяли его крылатые словечки. А его афоризмы и аксиомы!

«Начало жизни написано акварелью, конец — тушью».

«Ложась животом на алтарь отечества, продолжай все-таки думать головой».

«Вставайте с петухами, ложитесь с курами, но остальной промежуток времени проводите с людьми».

Дон Аминадо жил с людьми, но люди эти были эмигрантами и отчаянно спорили о способах спасения Руси. Они оставались в плену иллюзий. А «из далекой Советчины доносились придушенные голоса…» Дон Аминадо внимательно следил за советской литературой, за коллегами пера. Они были в основном какие-то новые, какие-то уж чересчур рабоче-крестьянские. Об одном из таких он написал:

Кажется, пришло время проститься с писателями-эмигрантами и переключиться на советскую литературу. Там тоже множество имен. Много разных кровей. И много различных ароматов. Напоследок еще раз вспомним Дон Аминадо:

«…советский Космос, как и библейский Космос, возник из распутного и разнузданного Хаоса, из первобытного, бесформенного месива солдатни и матросни, и сотворение ленинского мира хотя и произошло в один день, но такие высокоценные детали, как миропомазание Маяковского, раскаяние Эренбурга и удвоенные пайки для Серапионовых братьев — все это появилось не сразу…»

Евреи открытые и скрытые

Итак, советский литературный Космос. Как его разглядывать? В телескоп — крупно или в микроскоп — с мельчайшими деталями? По жанрам? Поэзия, проза, сатира… Всех чохом по алфавиту? А, может быть, выделить литераторов еврейского происхождения? Тем более что они уже мелькали на предыдущих страницах — Саша Черный, Николай Минский, Михаил Гершензон, Лев Шестов, Владислав Ходасевич, Бенедикт Лифшиц, Анатолий Мариенгоф и многие другие. Список длинный, так и хочется вспомнить Александра Куприна, который в письме от 18 марта 1909 года к Ф. Батюшкову писал, что каждый еврей родится на свет Божий с предначертанной миссией быть русским писателем. Поэт Лев Щеглов с пьяных глаз однажды сочинил:

С кого начать? Кто первый? Начнем, пожалуй, с российского патриарха XX века Корнея Ивановича Чуконского. Мать — украинка, отец — еврей, петербургский студент, оставивший семью, отсюда и родословные страдания бедного Корнея Ивановича:

«…A в документах страшные слова: сын крестьянки, девицы такой-то. Я этих документов до того боялся, что сам никогда их не читал. Страшно было увидеть глазами эти слова. Помню, каким позорным клеймом, издевательством показался мне аттестат Маруси-сестры, лучшей ученицы нашей Епархиальной школы, в этом аттестате написано: дочь крестьянки Мария (без отчества) Корнейчукова — оказала отличные успехи. Я и сейчас помню, что это отсутствие отчества сделало эту строчку, где вписывается имя и звание ученицы, короче, чем ей полагалось, чем было у других, — и это пронзило меня стыдом. «Мы — не как все люди, мы хуже, мы самые низкие» — и, когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал. У меня ведь никогда не было такой роскоши, как отец или хотя бы дед. Эта тогдашняя ложь, эта путаница — и есть источник всех моих фалыней и лжей дальнейшего периода. Теперь, когда мне попадает любое мое письмо к кому бы то ни было — я вижу: это письмо незаконнорожденного, «байструка». Все мои письма (за исключением некоторых к жене), все письма ко всем — фальшивы, фальцеты, неискренни — именно от этого. Раздребезжилась моя «честность с собою» еще в молодости. Особенно мучительно мне было в 16–17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем без отчества. Помню, как клоунски я просил всех даже при первом знакомстве — уже усатый — «зовите меня просто Колей», «а я Коля» и т. д. Это казалось шутовством, но эта была боль. И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь — никогда не показывать людям себя — отсюда, отсюда пошло все остальное. Это я понял только теперь».

Какое горькое признание! Сколько душевных страданий приносят эти родовые меты! У Корнея Чуковского они были одни, у других — другие. Помню, как смущался и пылал от стыда один абитуриент на приемных экзаменах и как хихикали все вокруг.

— Ваше имя-отчество? — строго спросил преподаватель.

— Саша Срульевич, — ответил юноша, и щеки его залила краска.

Но вернемся к Корнею Ивановичу. Двое его детей — Николай Чуковский и Лидия Чуковская — подались в писатели. Подмывает что-то подверстать под эти имена, но рамки книги не позволяют. Поэтому перехожу, с места в карьер, к маститому и увенчанному, но в то же время критикуемому и гонимому Илье Эренбургу. «Лохматый Илья», как называл его Ленин.

Илья Григорьевич Эренбург родился в Киеве, в буржуазной еврейской семье. Отец — Герш Гершанов Эренбург, киевской 2-й гильдии купеческий сын; мать — Хана Берковна, урожденная Аринштейн. Илья Эренбург вспоминает:

«В 8 лет я хорошо знал, что есть черта оседлости, право жительства, процентная норма и погромы…»

В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Эренбург упоминает обоих дедов — по отцу («Отец мой принадлежал к первому поколению русских евреев, попытавшихся вырваться из гетто. Дед его проклял за то, что он пошел учиться в русскую школу. Впрочем, у деда был вообще крутой нрав, и он проклинал по очереди всех детей; к старости, однако, понял, что время против него, и с проклятыми помирился») и по материнской линии: «Дед по матери был благочестивый старик с окладистой серебряной бородой. В его доме соблюдались все религиозные правила… В доме деда мне было всегда скучно».

Отец писателя вопреки воле своего отца окончил русскую школу и фактически ассимилировался. Все его звали Григорием Григорьевичем. Ну, а теперь о сыне, об Илье.

Рос Эренбург в Москве, играл с русскими детьми, потом полюбил русскую гимназистку Надю, затем за революционную деятельность попал во вполне русскую тюрьму. В общем, рос в русской среде… Еврей по крови, русский по духу, мировоззрению и укладу жизни. «Я люблю Испанию, Италию, Францию, но все мои годы неотделимы от русской жизни».

Характерно, что когда Эренбург впервые приехал в Париж, то французы показались ему «чересчур вежливыми, неискренними, расчетливыми». «Здесь никто не вздумает раскрыть душу, душу случайному попутчику, — констатировал Эренбург, — никто не заглянет на огонек; пьют все, но никто не запьет с тоски на неделю, не пропьет последней рубашки. Наверно, никто не повесится…»

Нет, Франция — не Русь, не те национальные страсти-мордасти!..

Эренбург женился на Любови Козинцевой, немке по национальности. В дочери Ирине было удивительное сочетание европейского рационализма и русской интеллигентности, рассудка и страсти, строгости и щедрости. И еще штрих к биографии Эренбургов: Илья Эренбург привез с фронта спасшуюся из гетто еврейскую девочку, а Ирина Эренбург ее удочерила… Еврейская кровь отца и немецкая кровь матери в ней не боролись — она вовсе не была человеком эксцентричным, напротив, была цельной и чрезвычайно к себе строгой, — вспоминает Людмила Улицкая, знавшая Ирину Эренбург («Московские новости». 1998, № 43).

У блестящего журналиста и писателя Ильи Эренбурга можно найти много высказываний на тему России и еврейской проблемы. Вот одна из давних публикаций о Василии Розанове:

«…Стройны и величавы готические соборы, и в торжественных нефах душа идет к творцу. А русские в своих церквах любят закоулки, затворы, тайники, часовенки, подземелье и кривые коридорчики. Уйдешь и заблудишься. И душу Розанова, русскую душу, в которой сто тайников да триста приделов, напоминает Софийский собор. Темно, и вдруг ослепительным контрастом буйный луч играет на черном лике у угодника, и снова ночь. Не таков ли был Розанов? Там, где зацветали Шартрский собор и Авиньонская базилика, не поймут его. Но мы, блуждая в киевской Софии или в Василии Блаженном, путаясь в заворотах, томясь тьмой и солнцем, чуя дьявольский елей в Алеше Карамазове и мученический венец в хихикающем Смердякове, — мы можем сказать о Розанове — он был наш.

Был похож Розанов на Россию. Был он похож на Россию беспутную, гулящую и покаянную. На черное дело всегда готов, но и с неизменным русским «постскриптумом» — я тоскую и каюсь, Господи, да будет воля Твоя!

Его книги порой жутко держать в комнате — не то общая баня, не то Страшный Суд, и хихикает он воистину страшно. Но все кощунство лишь от жажды крепко верить…

Распад, развал, разгул духа — это Розанов, но это и Россия. В последние месяцы, в томлении и в нужде, всеми покинутый, Розанов глядел на смерть отчизны. И в последний раз «зловеще хихикнул» — «как пьяная баба, оступилась и померла Россия». Смешно? А все-таки сие апокалипсис…» («Утро», 1918, 12 декабря).

Осень 1919 года. Жуткие темные ночи, вой и плач «пытаемых страхом жидов». Вот что писал в газете «Киевская жизнь» Илья Эренбург в статье «О чем думает «жид»:

«…Кто любит мать свою за то, что она умна и богата, добра или образованна? Любят не «за то», а «несмотря на то», любят потому, что она мать. Помню, как спорил я с Бальмонтом, когда написал он в 1917 году прекрасное стихотворение «В это лето я Россию разлюбил». Я говорил ему о том, что можно молиться и плакать, но разлюбить нельзя. Нельзя отречься даже от озверевшего народа, который убивает офицеров, грабит усадьбы и предает свою отчизну. В годы большевизма мне часто приходилось слышать такие понятные и вместе с тем такие невозможные рассуждения: «Ах, Россия, дикая, отвратительная страна!.. Если бы перейти хоть бы в бразильское подданство!.. Хотя бы прислали сюда негров, что ли?» Я видел тысячи Петров, отрекшихся от своей родины; я познал, что многие любили Россию, как уютную квартиру, и прокляли ее, как только громилы выкинули из нее мягкие кресла. Может быть, и все муки приняла наша земля оттого, что любили ее не жертвенно, но благодарственно, за сдобные булки и хорошие места.

Я благословляю Россию, порой жестокую и темную, нищую и неприютную! Благословляю некормящие груди и плетку в руке! Ибо люблю ее и верю в ее грядущее восхождение, в ее высокую миссию. Не потому люблю, что верю, но верю, потому что люблю.

Есть оскорбления трудно забываемые, и мне тягостно вспоминать рыжий сапог, бивший меня по лицу. В первый раз это был сапог городового, изловившего меня «за революцию», во второй раз красноармеец избил меня за контрреволюцию… Я не потерял веры, я не разлюбил. Я только понял, что любовь тяжела и мучительна, что надо научиться любить…»

И о России Эренбург пишет (и удивительно, как это читается сегодня, в наши дни, почти сто лет спустя!):

«Я верю и знаю — она воскреснет, она просыпается. Этот маленький флажок трехцветный перед моими окнами говорит о том, что вновь и вновь открыт для жаждущих источник русской культуры, питавший все племена нашей родины. Ведь не нагайкой же держалась Россия от Риги до Карса, от Кишинева до Иркутска! Из этого ключа пили и евреи, без него томились от смертной жажды…

…Любить, любить во что бы то ни стало! И теперь я хочу обратиться к тем евреям, у которых, как у меня, нет другой родины, кроме России, которые все хорошее и все плохое получили от нее, с призывом пронести сквозь эти ночи светильники любви. Чем труднее любовь, тем выше она, и чем сильнее будем все мы любить нашу Россию, тем скорее, омытое кровью и слезами, блеснет под рубищем ее святое, любовь источающее сердце».

Эти строки Эренбурга были напечатаны 22 октября 1919 года. Статья мгновенно получила отклик, Эренбургу ответил «открытым письмом» журналист Самуил Марголин, вернувшийся в Россию, как и Эренбург, из парижской эмиграции в 1917 году:

«…Я прочитал, г. Эренбург, Вашу блестящую статью «О чем думает «жид»». И сразу же решил: нет, еврей так не думает. Да, и я знаю эту привязанность и любовь к России, которая обуревает еврея и здесь, на русской земле, и на чужбине. Гонимые, без права на жительство, не попавшие в русскую школу и в русский университет из-за процентных ограничений, пережившие погромы в нескольких поколениях, мы не устали любить Россию. Мы ее любили и любим — в этом Вы правы, И. Г., — но в этом не наше благословение, а наше проклятие.