Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера Акройд Питер

«В силу вашего царского происхождения и богатства, – сказал он, – каждый из вас достоин жениться на принцессе или даже на королеве. Это очевидно. Если бы я мог говорить за Эмилию, из-за которой вы оба перенесли столько страданий, – что ж, полагаю, вы и сами понимаете, что она может выйти замуж только за одного из вас. Вы можете вечно спорить между собой, но – хотите вы того или нет – обручиться с ней может только один. Второй останется ни с чем. Ревнуйте, гневайтесь сколько угодно. Но такова истина. Итак, выслушайте меня – я сейчас расскажу вам, как мы будем определять, кому из вас судьба предназначила Эмилию, а от кого отвернулась. Вот что я придумал. Такова моя воля, и вы должны подчиниться ей ради собственного же блага. Я не стану выслушивать никаких возражений и споров. Я ставлю условием, что оба вы сейчас уедете отсюда, каждый своей дорогой, без помех и без выкупа, а ровно через год возвратитесь: каждый – в сопровождении сотни рыцарей в полном вооружении, готовых к турниру. Исход битвы между вашими воинствами и решит, кто из вас получит руку Эмилии. Клянусь вам своей рыцарской честью, что так и будет. Я награжу того из вас, кто окажется сильнее. Убьет ли кто из вас своего противника или силою своей сотни рыцарей изгонит его с места поединка, – победителю я отдам в жены Эмилию. Итак, удача улыбнется смельчаку. Турнир состоится вот здесь, и – да смилостивится Господь над моей душой – я буду справедливым и праведным судьей в этом состязании. И я позволю одержать верх лишь одному. Один из вас будет убит или пленен. Если вы оба согласны, тогда подтвердите это и хорошенько готовьтесь к сражению».

Кто был в этот миг веселее Паламона? Кто радовался больше Архиты? Я не в силах описать вам то ликование, что охватило всех собравшихся в ту минуту, когда Тесей огласил свое решение. Он поступил так благородно, что все присутствующие опустились на колени и поблагодарили его. Особенно пылко выражали свою благодарность оба фиванца. И вот, высоко подняв голову, окрыленные надеждой, Паламон и Архита отправились к себе на родину – в древний город Фивы. У них был год на то, чтобы подготовиться к решающей битве.

Часть третья

Не сомневаюсь, вы станете обвинять меня в небрежности, если я умолчу о тех тратах и хлопотах, в которые пришлось войти Тесею, когда он готовился к королевскому турниру. Он велел возвести амфитеатр такой величины, что, осмелюсь вам сказать, во всем мире не было большего. Амфитеатр был выстроен в форме круга, в милю по периметру, и обнесен крепкими стенами и рвами. Сиденья ярусами поднимались на высоту шестидесяти футов, да так ловко были устроены, что каждый зритель без помех мог видеть целиком всю арену. С восточной стороны стояли ворота белого мрамора, гармонично уравновешенные точно такими же с западной стороны. Настоящая мечта, воплощенная в камне. Еще ни одно сооружение такого размаха и такой красоты не возводилось с такой быстротой. Тесей бросил клич по всей своей земле и созвал всех до одного мастеров, искушенных в арифметике или геометрии; он нанял для строительства этого чудесного театра лучших художников и самых прославленных ваятелей. А потом – чтобы было где совершать жертвы и обряды – он велел построить алтарь и святилище Венеры над восточными воротами. Над западными же воротами был сооружен храм Марса. Их строительство обошлось Тесею в целую повозку золота! А на северной стороне, в башенке, выраставшей из стены, Тесей возвел изящный храм богини целомудрия Дианы, искусно сложенный из белого алебастра и красного коралла.

Я чуть не забыл рассказать вам, какая благородная резьба, какие искусные картины – произведения лучших мастеров – украшали эти три храма. Так, на стенах храма Венеры запечатлены верные служители любви, томящиеся бессонницей и изнемогающие от жалобных вздохов; тут же были картины, изображавшие страдания влюбленных: их священные слезы, стенания и жаркие приступы страсти. И клятвы, которые они приносили. А также фигуры, олицетворявшие Наслаждение и Надежду, Желание и Безумство, Красоту и Юность, Веселье и Великолепие, Роскошь, и Заботу, и Ревность. Ревность была увенчана гирляндой из золотых бархатцев – это эмблема жестокости и отчаяния; на руке у нее сидела кукушка – пестрая птица, символизирующая неверность. Фрески на стенах живописали сцены всяческих пиршеств, концертов, пения и плясок, посвященных любви. Тут были символы желания и хвастовства, всех перипетий любви, какие только бывают на свете. Я не могу их все перечислить. Достаточно сказать, что весь остров Цитера, вотчина и излюбленная обитель Венеры, словно плыл на стенах этого святилища.

В садах Цитеры виднелась фигура Лени – привратницы у ворот любви. Там был Нарцисс из древних сказаний, а рядом с ним – распутный царь Соломон. Были там и другие мученики любви. Это и Геркулес, которого не раз предавали богини и смертные женщины. Это и Турн, из-за любви лишившийся всего. И Крез, влачивший несчастную жизнь в плену. А на другой стене две волшебницы – Медея и Цирцея – с кубками любовного напитка в руках. Нет на земле такой силы, которая могла бы противостоять Венере: и мудрость, и богатство, и красота, и хитрость, и сила, и стойкость – все они терпят поражение. Она одна правит миром. Я уже приводил вам примеры ее могущества. Существуют и тысячи других. Всех влюбленных она улавливала в свои сети, и все они лишь беспомощно твердили слово «увы».

Изображение самой Венеры в этом храме ослепляло красотой. Нагая богиня плыла по бескрайнему зеленому океану; нижнюю часть ее тела – что пониже пупка – омывали волны, сверкавшие подобно стеклу.

В правой руке она держала лютню, будто готовясь тронуть ее струны, а голову богини украшал венок из свежих роз – их аромат поднимался в воздух, где порхали горлицы. Подле Венеры стоял сын ее, юный крылатый Купидон; он был слеп, как гласит легенда, но не расставался с луком и блестящими острыми стрелами.

Почему бы мне не рассказать вам и о фресках, украшавших храм Марса? Стены там расписаны сверху донизу – так, словно то были внутренние покои его заброшенного храма во Фракии. Там, в краю снегов и морозов, находятся владения великого бога войны. А потому на стене изображен лес – дикий и запущенный, с черными узловатыми ветвями и голыми, поломанными деревьями. Между пнями и корягами пронесся порыв ветра, словно адский вздох, словно чудовищная буря приготовилась поднять все это в воздух и унести. Вот там, на берегу, возле холма, стоял храм всемогущего Марса, выстроенный из вороненой стали, и вход в него был узким и длинным. Сквозь эти мрачные ворота внутрь врывался не унимающийся ветер, потрясавший петли ворот. Ледяной северный свет проникал в этот храм через двери, потому что здание не имело окон. Сами двери были из несокрушимого адаманта, а рамы их обшиты толстыми железными листами. Кровля храма держалась на железных столбах – толщиной с бочку, они отливали холодным блеском.

Там, на стенах храма, я видел все мрачные картины мира, ввергнутого в войну. Я видел козни и ухищрения Преступности. Я видел жестокий Гнев, горевший как уголь в печи. Я видел вора. Я видел воочию сам бледный Страх. Я видел улыбчивого негодяя, прятавшего за пазухой нож. Там был крестьянский дом, охваченный пожаром, окутанный клубами дыма. Там были и измена, и тайное убийство, что шли рука об руку с борьбой и вооруженными стычками. Я видел нанесенные войной раны – залитые кровью, они соседствовали с кинжалом и грозным клинком. В этом аду эхом отдавались стоны. Я видел там самоубийцу: висок ему пронзил острый гвоздь, волосы вымазаны его собственной засохшей кровью. Там была и сама Смерть, лежащая навзничь с разинутым ртом. А посередине храма затаилось Злосчастье, имевшее прискорбное обличье. С ним рядом – Безумие, изрыгавшее дикий хохот и клокотавшее яростью. Кому еще там было место? Конечно, Недовольству, Тревоге и Жестокости.

На стене было изображено вот что: бедняга, брошенный в лесу с перерезанной глоткой; тысячи покойников, умерших отнюдь не от чумы; тиран, с ликованьем глумящийся над своей жертвой; разрушенный дотла город с перебитыми жителями. Я видел там горящие корабли, швыряемые по воле волн; охотника, растерзанного свирепыми медведями; свинью, пожирающую младенца в колыбели; повара с длинной ложкой, ошпаренного дьяволом. Всем людям и всем их делам вредит пагубное влияние Марса – всем, даже скромному бедняку-вознице. Вот он лежит, насмерть раздавленный колесом.

Здесь представлены и ремесла, которым покровительствует Марс. Вот – цирюльник и мясник с их острыми орудиями в руках; вот кузнец, кующий блестящую сталь. Над ними торжественно восседающий на башне полководец-победитель; над его головой висит на тонкой веревочке меч. Там были сцены смерти Юлия Цезаря, печально знаменитого Нерона и Антония, лишившегося целого мира из-за любви. Разумеется, никто из них в те времена еще и не родился, однако громовому Марсу заранее было известно об их грядущей гибели – ведь расположение звезд ясно говорило о той участи, что была им уготована. Все легенды о великих людях заканчиваются одинаково. Я не могу сейчас их пересказывать.

А вот и возвышающийся над всеми Марс на своей колеснице. Славный бог войны, облаченный в доспехи, мрачен, грозен и свиреп лицом. Над его головой сияют две звезды, которые в старинных книгах поименованы девицей Пуэллой и воином Рубеусом; как говорят нам умудренные люди, то были эмблемы двух созвездий, расположенных неподалеку от Марса. У ног бога распростерт багряноокий волк, готовый сожрать человека. Таков был Марс во всем своем величии.

Теперь я поспешу перейти к храму целомудренной Дианы, который опишу вам насколько возможно кратко. Сцены, изображенные на стенах храма, рассказывают, как предана эта великая богиня охоте и скромному целомудрию. Была там и одна из нимф Дианы – объятая горем, падшая Каллисто, которую разгневанная богиня превратила в медведицу; правда, потом она смилостивилась и превратила бывшую нимфу и ее сына, рожденного от Юпитера, в звезды. Так здесь изображено. Это всё, что я знаю. Затем я видел Дафну, дочь Пенея, превращенную в лавровое дерево. Лишь этим перевоплощением ей удалось уберечь свою девственность от похотливого Аполлона. Был там и Актеон, превращенный в оленя за его проступок: он подглядывал за обнаженной Дианой на берегу пруда. Его затравили и сожрали его собственные гончие псы, конечно же не подозревавшие, что это их хозяин. Есть там и Аталанта с Мелеагром, которые вместе с другими охотниками преследовали калидонского вепря; за это преступление Диана сурово покарала их обоих. Я видел там и множество других сцен из различных чудесных историй и легенд. Но сейчас у нас нет времени перебирать их все.

Саму богиню изобразили верхом на олене, с двумя собачками, игравшими у ее ног; а пониже – вечно переменчивая луна: то убывающая, то растущая. Одета богиня была во все ярко-зеленое и вооружена луком и колчаном со стрелами. Глаза ее были прикованы к земле, словно она разыскивала вход в подземное царство Плутона. Перед ней лежала роженица. Ребенок так долго не появлялся на свет, что женщина выкрикивала: «О Диана, богиня деторождения, лишь ты одна поможешь мне вынести эти муки!» Художник тут не пожалел красок: все выглядело точь-в-точь как живое. Вот какими были эти храмы, которые герцог Тесей, войдя в огромные расходы, приказал пристроить к своему амфитеатру. Увидев их завершенными, Тесей остался очень доволен. Постройки удались на славу. А теперь я вернусь к Паламону и Архите.

Уже приближался условленный день их возвращения в Афины, куда, согласно уговору, каждый должен был привести с собой сотню рыцарей, вооруженных для боя. Это был поистине цвет рыцарства. Полагаю, во всем мире не нашлось бы в те времена лучших воинов. Не нашлось бы никого благороднее или смелее их. Все они были свято преданы рыцарским добродетелям – скромности и чести. Все они мечтали стяжать себе силой оружия непревзойденную славу. А мог ли им представиться для этого более подходящий случай, чем состязание из-за руки Эмилии? Такое могло бы произойти сегодня. Если бы подобный турнир объявили в Англии или какой-нибудь иной стране, то кто из рыцарей стал бы колебаться? Сражаться за прекрасную даму – вот высшее блаженство. Ведь в этом, по моему мнению, и состоит цель и смысл рыцарства – и в старину, и в наши дни.

Так выступила в путь сотня Паламона. Одни были облачены в кольчугу и металлический нагрудник поверх легкой рубахи. Другие – закованы в сплошную броню, крепкую и тяжелую. Кто-то держал прусский или круглый щит, на ком-то были ножные латы. Один размахивал боевым топором, другой держал стальную булаву. Так было, и так будет всегда.

Среди рыцарей, сопровождавших Паламона, был царь Фракии Ликург. Черна была его борода, отважен облик. Глаза его сверкали желто-рдяным блеском. Брови были раскидистые и косматые, что придавало ему сходство не то со львом, не то с каким-то сказочным могучим зверем. Он был крупного телосложения, с мощными мышцами, широкоплечий и длиннорукий. Что еще о нем сказать? По обычаю своей страны, он ехал в золотой колеснице, запряженной четырьмя белоснежными быками. Вместо плаща поверх доспехов (утыканных яркими гвоздями, чьи шляпки поблескивали золотом на солнце) он набросил на себя медвежью шкуру, почерневшую от старости. Длинные волосы – черные и блестящие, как вороново крыло, – были зачесаны за спину. На голове лежала золотая диадема толщиной в мужскую руку, усеянная драгоценными каменьями, рубинами и алмазами, неслыханно тяжелая. За его колесницей бежало десятка два, а то и больше, белых волкодавов, величиной с бычка, привычных к охоте на льва и на оленя. Они следовали за царем с туго перевязанными мордами, на поводках, прикрепленных к золотым ошейникам. В свите фракийского царя ехали сто хорошо вооруженных рыцарей с отважными и дерзкими сердцами. Так выступал в бой Ликург.

Согласно старинным преданиям, которым я должен следовать, в процессии Архиты был и великий Эметрий, царь индийский. Он ехал на гнедом коне; на этом благородном животном была стальная узда и попона из золотой парчи, расшитой хитрыми узорами. Воистину, Эметрий напоминал самого Марса. Его герб был выткан из редкостного шелка и расшит крупным белым жемчугом; новенькое седло обшито чеканным золотом, а плащ, окутывавший плечи, украшен сверкающими рубинами. Волосы ниспадали ухоженными кудрями – такими же желтыми и блестящими, как солнце. У него был орлиный нос и глаза, отливавшие золотым светом; губы круглы и четко очерчены, лицо – свежо и светло, если не считать веснушек, рассыпанных там и сям. Он был настоящий лев – и видом и нравом. Лет ему было, пожалуй, двадцать пять. У него пробивалась борода, а голос звучал подобно боевой трубе. Голову его украшал лавровый венок, весь в пышной зелени. Для охоты он держал на руке ручного орла – белого, как лилия. Как и Ликург, он привел с собой сто рыцарей, прекрасно вооруженных и защищенных. Лишь головы у них были обнажены – в знак того, что они сражаются за любовь. И следует вам знать, что среди них были и герцоги, и графы, и даже несколько королей: все они собрались из преданности рыцарству. Вокруг них скакали ручные львы и леопарды. Так эта благородная конная процессия приближалась к Афинам. Они прибыли в город в воскресный день, в девять часов утра, и там, на улицах, спешились.

Афинский герцог, прославленный Тесей, приветливо встретил их и повел по городу к приготовленным для них чертогам; каждому было оказано гостеприимство в соответствии с его чином и званием. Тесей устроил для них пышный пир и позаботился обо всем с неслыханной щедростью. Вы, может быть, ждете, что я опишу вам музыку, что звучала на пиру, и услуженье за столами, и те дары, что получили гости высокого и низкого звания, и богатое убранство Тесеева дворца, или расскажу, в каком порядке были рассажены гости, или какая из дам была самой красивой или самой искусной в танцах, или кто лучше всех пел, или кто страстнее всех пел о любви, – но нет, боюсь, что я вас разочарую. Вы не услышите от меня ни о ручных соколах, сидевших на жердочках, ни о мастифах, лежавших на полу пиршественной залы. Все это вы можете увидеть на гобеленах. Для меня же сейчас важнее продолжить мой рассказ.

В ту воскресную ночь, до рассвета, когда только начинал петь жаворонок (до ухода темноты оставалось еще час или два часа, а жаворонок уже запел), Паламон поднялся с постели и произнес благословенье. Он проснулся в приподнятом настроении и решил совершить паломничество к Венере. Иными словами, он направился к святилищу богини, воздвигнутому у амфитеатра. В ее священный час – пятый час нового дня – он вошел в храм и, опустившись на колени на мраморном полу, стал смиренно молиться, обращаясь к ее кумиру:

«О прекраснейшая из прекрасных, благая госпожа Венера! Дочь великого Юпитера и супруга могучего Вулкана, радостная утеха горы Киферы! Заклинаю тебя именем твоей любви к Адонису, сжалься над моими горькими слезами. Пусть тронет твое сердце моя смиренная молитва. Увы, мне не хватает слов, чтобы поведать обо всех моих печалях и адовых мучениях. Сердце мое не в силах передать ту горечь, что я ощущаю. Я так рассеян и смущен, что могу лишь призывать твое благословенное имя. Смилуйся надо мной, прекрасная богиня. Ты видишь мою душу насквозь. Ты знаешь о моей печали. Внемли моим жалобам. Пожалей меня. А я обещаю тебе вот что. Я вечно пребуду твоим преданным слугой, я буду сражаться против пагубы бесплодного целомудрия. Таков мой обет. Я не прошу у тебя ни ратной славы, ни блистательных побед на поле брани; мне не нужны тщеславные подвиги и воинская удаль. Я жажду лишь одного – обладать Эмилией, хочу жить и умереть в служении любви. Ты сама можешь выбрать средство, только извести меня об этом. Мне безразлично – одержу ли я победу или потерплю поражение, – лишь бы заключить в объятия мою госпожу. Хотя я знаю, что грозный Марс – бог сражений, известно мне и то, что твое могущество столь велико на небесах, что одно твое желание способно привести меня к блаженству. Тогда я буду молиться в твоем храме, перед твоим священным кумиром, всю свою жизнь. Я буду возжигать сладкий огонь на твоем алтаре везде, где бы я ни оказался, и осыпать благовониями приносимые жертвы. Если же ты не захочешь благоволить ко мне и внять моей мольбе, тогда, прошу тебя, сделай так, чтобы завтра я погиб от руки Архиты. Направь на меня его копье. Если я умру, то уже не буду терзаться оттого, что он получит в награду Эмилию. Теперь, когда ты выслушала мою мольбу и постигла ее суть, о великая богиня, подари мне ее любовь!»

Окончив молитву, Паламон совершил все жертвенные обряды, каких требует Венера, с должным торжеством и старанием. Я не могу припомнить все его слова и действия – одно лишь могу вам сказать. Когда он завершил все ритуалы, статуя Венеры вдруг затрепетала и сделала ему знак. Это было доброе предзнаменование. И тогда Паламон поверил, что его молитва услышана. Знак, что подала богиня, извещал его о некой отсрочке, но он понял главное: просьба его будет исполнена. И он вернулся домой с легким сердцем.

Спустя три часа после того, как Паламон ушел к храму, яркое солнце начало совершать свой путь по небосводу. В ту пору пробудилась Эмилия и поспешила в храм Дианы. Ее сопровождали девушки-прислужницы, они несли священный огонь, благовония и одеяния, которые требовались для совершения жертвенных обрядов. Рога для питья, по обычаю, до краев полнились медом; у них было все необходимое для священной церемонии. Эмилия омылась в водах священного источника, а потом посыпала помещение храма благовониями; затем добросердечная дама облачилась в скромные одежды. Я не смею рассказывать вам о том, как именно она совершала священные обряды, разве что в самых общих чертах…

– А что тут такого запретного? – прервал тут Рыцаря Монах. – Ведь прежние времена миновали. Тьме язычества давно пришел конец.

– Расскажите-ка нам все, – поддержал Монаха Мажордом. – Нас это позабавит.

– Вреда от этого не будет, – поддакнул Мельник. – У вас ведь добрые намерения. Мы должны быть свободны в речах друг с другом.

– Тогда, если позволите, все так и будет.

Блестящие волосы Эмилии были распущены и ниспадали по спине. На голове ее лежал венок, сплетенный из листьев вечнозеленого дуба, посвященного Зевсу. Вначале она зажгла огонь в двух очагах алтаря, а потом исполнила обряд, как тот описан в «Фиваиде» Стация и других древних сочинениях. Когда огонь разгорелся как следует, она опустилась на колени перед изваянием Дианы и начала молиться.

«О целомудренная богиня зеленых лесов, – шептала она, – кому видно все сущее в небесах и на земле, царица темных Плутоновых владений, богиня невинных дев! Тебе открыто мое сердце уже много лет. Ты знаешь, каково мое желание. Я надеюсь, что никогда не навлеку на себя твоего гнева и твоего возмездия, как Актеон, превращенный тобой в оленя. Ты ведь знаешь, о великая богиня: все, чего я хочу, – это навсегда остаться девственницей. Я не хочу быть ничьей любовницей, ничьей женой. Ведь я из числа преданных тебе дев, которым мила охота, а не любовь. Я желаю бродить по диким лесам, никогда не выходить замуж, не вынашивать детей. Я еще никогда не хотела лечь с мужчиной. Помоги же мне теперь! Ты ведь богиня охоты, луны и подземного мира – ниспошли мне свою триединую милость! Исцели Паламона и Архиту от их страсти ко мне. Восстанови дружбу и мир, царившие между ними прежде, и отврати от меня их сердца. Вели угаснуть всем языкам пламени их жаркой любви и пылкого желания. Смягчи их тяжкие муки и потуши жгущий их огонь. Или хотя бы пошли им другую любовь – каждому свою. А если ты не удостоишь меня этой милости, если мне на роду написано иное, чем я сама желаю, то тогда попрошу тебя вот о чем. Если мне суждено выйти за Паламона или Архиту – то дай мне в мужья того из них, кто любит меня сильнее. Но пусть уж лучше до этого не дойдет! Внемли, богиня целомудренной чистоты, деве, которая стоит перед тобой на коленях и проливает горькие слезы. Ты ведь сама дева и наша охранительница – так позволь и мне, молю тебя, сохранить девство! Если я останусь невинной, то буду служить тебе всю жизнь».

Вдруг, пока Эмилия еще молилась, яркое пламя на алтаре взметнулось кверху. А потом, к ее изумлению, огонь в одном из очагов внезапно угас – а потом разгорелся вновь. После этого второй очаг потух, и в тот же миг раздался такой треск и рев, словно загорелась целая куча влажного хвороста. С каждой ветки, лежавшей в костре, заструилась кровь – капля за каплей падала она на пол храма. Эмилия смутилась и страшно перепугалась. Что же это? В страхе она закричала будто помешанная. Она не выдержала и разрыдалась. Но в то же мгновенье перед ней явилась сама Диана. Перед ней возник призрак богини с охотничьим луком в руках и заговорил:

«Дочь моя, перестань кручиниться. Боги постановили – и скрепили свое решение вечной клятвой, – что ты должна выйти замуж за одного из этих доблестных рыцарей, которые столько из-за тебя выстрадали. Я не могу тебе пока сказать, за кого именно. Но один из них станет твоим законным супругом. А теперь прощай. Мне пора. Но вот что еще я тебе скажу. Эти огни, пылающие на моем жертвеннике, были моим знамением тебе. Ты сама видела свою судьбу».

Затем призрак Дианы растаял в воздухе, только звякнули стрелы в ее колчане.

Эмилия стояла, пораженная внезапным видением.

«Я не понимаю, что разумела великая богиня, – промолвила она. – Но отдаю себя под твою защиту, о Диана. Поступай со мной, как тебе угодно».

С этими словами Эмилия покинула святилище и возвратилась во дворец. Там я ее и оставлю.

А час спустя, в час планеты Марса, Архита отправился в храм бога, чтобы принести там жертвы. Он исполнил все священные обряды, а затем со страстью и пылом принялся молиться богу сражений:

«О могущественный бог, чьи владения раскинулись в морозных пределах Фракии, ты, в чьих руках исход всех войн, в каких бы странах и королевствах они ни велись! О ты, владыка воинской удачи, прими мою жертву и выслушай мою мольбу. Если моя молодость заслуживает твоего сочувствия, если моей силы достаточно, чтобы я служил тебе верно и преданно, то умоляю тебя: смилуйся над моими страданиями. Ты ведь и сам испытывал те же муки, когда твоей возлюбленной госпожой стала прекрасная, юная и свежая Венера. Ты вволю обладал ею. Но как-то раз хромой Вулкан поймал тебя в свои сети, когда ты возлежал с его женой… Впрочем, к чему об этом вспоминать? Во имя тех мук, которые ты тогда претерпевал, сжалься над моей жгучей болью. Я молод и невежествен, как ты знаешь, но, полагаю, никто в целом мире не ранен любовью так сильно, как я. Эмилия, причина всех моих терзаний, нисколько не печется о том, погибну я или уцелею. Мне известно, что я должен добыть ее в турнире, прежде чем она сама сжалится надо мной; знаю я и то, что мне понадобится твоя помощь и твоя милость, чтобы я мог собраться с силами. Так помоги же мне, владыка, в завтрашней битве. Ради того пламени, что жгло когда-то тебя, и ради того пламени, что сжигает меня сейчас, присуди завтрашнюю победу мне. Пускай мне достанутся все труды – тебе же достанется слава! Я буду почитать твой храм превыше всякого другого места на земле. Я буду упражняться во всех искусствах и отраслях войны, дабы доставить тебе удовольствие. Я вывешу свои знамена и все вооружение моих соратников над этим освященным алтарем. И здесь же я зажгу неугасимый огонь, где буду поклоняться тебе вплоть до своего смертного часа. И вот какой еще обет я приношу тебе: я отстригу свои волосы и бороду, доселе не знавшие ни лезвия, ни бритвы, и принесу их в жертву твоему могуществу. Я пребуду твоим преданным служителем до самой своей кончины. Теперь же, о великий бог, смилуйся над моей печалью. Подари мне победу. Большего я не прошу».

Когда Архита закончил молиться, кольца, висевшие на дверях храма, затряслись; сами врата содрогнулись, словно от некой неземной силы. Архита испугался. Огонь, горевший на жертвеннике, взметнулся ввысь, озарив своим светом весь храм. От земли вознесся сладкий аромат и пропитал собой трепещущий воздух. Архита поднял руку и бросил в пламя еще немного благовоний. Покончив со всеми жертвенными обрядами, он ждал, склонив голову. Тогда статуя Марса шевельнулась, и загремел щит с гербом бога. Раздался странный звук, как будто глухой шепот, и послышалось одно-единственное слово: «Победа!» Архита возрадовался и, воздав дань Марсу, вернулся к себе, с надеждой ожидая предстоящей битвы. Он ликовал, как жаворонок, взмывающий ввысь.

Но вот, в итоге всех этих событий, разворачивавшихся на земле, наверху, в небесах, вспыхнула вражда среди богов. Венера и Марс спорили друг с другом – богиня любви противостояла богу войны. Юпитер силился разрешить их спор, но согласие восстановил не он, а Сатурн. Сатурн, сам бледный и холодный бог, прекрасно знал и слабые места, и былые приключения всех прочих небожителей. Он умел водворять мир и покой в небесных чертогах. В конце концов, и у старости есть свои преимущества. Ведь она – знак мудрости и длительного опыта. Юнец может обогнать старца, но вряд ли перемудрит его. Хотя, пожалуй, и не в обычае Сатурна было утишать вражду и прогонять ужас, но на сей раз он нашел способ примирить обе стороны.

«Венера, внучка моя, – сказал он. – Моя широкая орбита простирается гораздо дальше тех пределов, что досягаемы для людского рода. Я повинен в том, что люди тонут в морской пучине. В моей власти и узник, томящийся в темнице. Я отвечаю за повешение и удушение веревкой. Я – вождь восстаний и мятежей. Я повелеваю громкими стенаниями. Я ведаю тайными отравлениями. Когда я нахожусь в созвездии Льва, то распоряжаюсь возмездием и наказаниями. Я торжествую над поверженными чертогами. Я обрушиваю стены на каменщиков и плотников. Это я убил Самсона, когда он пошатнул столб. Я – владыка лихорадки и дрожи. Я заправляю изменами и тайными заговорами. Я улыбаюсь, видя приход чумы. Слушай же меня. Прекрати лить слезы. Я позабочусь о тебе. Твой рыцарь, Паламон, завоюет свою даму, как ты ему и обещала. Марс, в свой черед, поможет Архите и спасет его от бесчестья. Но вы двое сейчас же должны примириться. Я знаю: у вас разные характеры, потому-то между вами и вспыхнула распря, но сейчас довольно споров! Я – твой дед. И я готов и желаю тебе помочь. Осуши глаза».

Так говорил грозный Сатурн.

Теперь же я оставлю богов на небесах, а сам вернусь к земным событиям. Настало время для турнира. Я битву и мужей теперь пою.

Часть четвертая

В тот день в Афинах состоялись пышные празднества. Каждый почувствовал на себе майскую силу – все были смелы и веселы. Все танцевали и бились на потешных турнирах в тот понедельник, а кое-кто провел день в служении Венере. Ночь была отведена отдыху. Все хотели проснуться наутро пораньше и своими глазами наблюдать великий бой. Следующее утро в гостиницах и харчевнях выдалось шумным и хлопотливым: выносили доспехи, готовили лошадей. Рыцари и знатные лица верхом на жеребцах и славных скакунах поехали ко дворцу. Если бы вы там были, то увидели бы небывалые, нарядные латы, словно выкованные из стали с золотом пополам. Копья, шлемы, конские доспехи сверкали в лучах утреннего солнца, а золоченые кольчуги и щиты с гербами огнем горели в толпе. В седлах сидели сеньоры в богато изукрашенных одеждах, за ними ехали рыцари свиты и их оруженосцы; сами оруженосцы прилаживали наконечники копий к древкам, застегивали шлемы и крепили кожаные ремни к щитам. Не время было мешкать. Лошади, все в мыле, жевали свои золотые уздечки. Тут же сновали оружейники с напильниками и молотками. Были в этой процессии и йомены, и много простолюдинов с толстыми посохами в руках. Все они или ехали верхом, или шли пешком, под звуки волынок, труб, рожков и литавр, исполнявших боевые мелодии.

Во дворце люди, сбившись в кучки, оживленно спорили, обсуждая достоинства фиванских рыцарей. Каждый держался своего мнения, другие же возражали. Один говорил так, другой – иначе. Одни сопереживали чернобородому рыцарю, другим был по душе лысый малый. А третьи отдавали пальму первенства рыцарю с косматой шевелюрой.

«Говорю тебе, – твердил один вельможа, – он похож на настоящего бойца. И топор у него фунтов двадцать весит, не меньше».

«Вот еще!»

Солнце давно уже взошло, а в дворцовых залах всё раздавались сплетни и пересуды.

Благородный властитель Тесей уже пробудился от музыки менестрелей и шумных возгласов толпы. Но оставался в своих потаенных покоях до тех пор, пока во двор не ввели Паламона и Архиту, равно почетных гостей. Тесей показался у большого окна, где уселся торжественно, словно божество на троне. Людям из толпы позволили войти, чтобы они могли увидеть герцога и воздать ему почести. Всем было очень любопытно услышать, что он сейчас скажет. Толпа смолкла, когда герольд криком призвал всех к молчанию. Когда воцарилась тишина, герольд зачитал решение герцога:

«Наш государь Тесей поразмыслил своим благородным умом о сути этого турнира и счел, что это чистое безумие – рисковать жизнями всех этих благородных рыцарей в смертельной схватке. А потому, дабы никто из них не пал напрасно на поле брани, герцог отказался от своего первоначального намерения. Итак, под страхом смерти, никому не разрешается являться на поединок со стрелами, с топором или ножом. Никому не позволяется приносить или обнажать короткого меча: такое оружие запрещается! В противника разрешено лишь один раз метнуть копье. Если рыцарь сражается пешим, то ему позволено обороняться. Если кому-либо не повезет и он попадется в плен, то убивать его не станут: его следует под охраной довести до столба, водруженного у края поля. Там он и должен оставаться. Если в плен попадет Паламон или Архита или если один из них окажется убитым, то на том турнир и кончится. Да пребудет Бог со всеми воинами. А теперь – вперед, и бейтесь на славу! Удачи вашим булавам и вашим длинным мечам. Ступайте же к арене. Такова воля благородного Тесея».

Тут весь народ вскричал в один голос, и этот крик одобрения достиг небесных врат.

«Благослови тебя Господь, великий государь! По доброте сердца ты не желаешь проливать благородную кровь!»

Затем под звук труб и бой барабанов все собравшиеся проследовали к каменному амфитеатру. Афинский народ, выстроившись по званиям, шествовал по городу, украшенному златоткаными полотнищами. Возглавлял шествие сам Тесей, а по бокам от него ехали Паламон и Архита; позади них ехала королева Ипполита, с нею – прекрасная Эмилия, а сзади – все остальные. Не было и девяти часов, когда все прибыли к арене. Первым воссел на свое почетное место Тесей. Когда он занял герцогский престол, Ипполита и Эмилия сели на отведенные им места. Затем расселись и все остальные. Все устремили взоры к западным, Марсовым, воротам, откуда должен был появиться Архита с красным знаменем, в сопровождении своей сотни рыцарей. И в тот же миг из восточных ворот, посвященных Венере, выехал Паламон со своей свитой; он развернул белый стяг, который нес бережно и воодушевленно. Во всем мире не могло быть двух других таких войск, которые бы во всем столь идеально отвечали друг другу – и отвагой, и благородством, и возрастом воинов; они ехали рядами по двое – рыцарь к рыцарю. Когда устроили перекличку, чтобы проверить их численность, каждый в свой черед выкликал свое имя. Не было никаких поползновений к измене. Когда смотр был закончен, ворота заперли и раздался клич: «Рыцари, выполняйте свой долг!» Затем заиграли трубы, и герольды удалились. И оба воинства приготовились к сражению.

Вот взметнулись копья, готовые к нападению; вот в ход пошли шпоры, вонзившись в бока коням. Да, то были мужи, привычные к верховой езде и искусству поединка. Дрогнувшие древки полетели прямо на крепкие щиты. Одному всаднику острие вонзается в грудину. Копья взлетают вверх, футов на двадцать в высоту; мелькают и сшибаются блестящие серебром мечи. Шлемы разлетаются в мелкие куски. КРОВЬ БЬЕТ КЛЮЧОМ. КРУШАТСЯ КОСТИ. ТРЕЩАТ РЕБРА. Один рыцарь бросается вдруг в самую гущу битвы. Один жеребец спотыкается, вот уже он валится на землю, а всадник падает ему под копыта. Другой рыцарь, не отступая ни на пядь, обороняется копьем и опрокидывает противника наземь. Вот одного ранили и пленили; несмотря на его протесты, его уводят к столбу поражения, где он должен оставаться до окончания турнира. Еще одного упавшего рыцаря уводят в другую сторону. Время от времени Тесей приказывает всем прекратить бой – чтобы рыцари могли передохнуть и подкрепить свои силы прохладными напитками или кое-чем покрепче.

Уже много раз двое фиванцев, Паламон и Архита, сходились в единоборстве; они исполосовали и искололи друг друга, и оба лишились коней. Не было в Греции свирепее тигрицы, у которой гиена утащила детеныша, нежели атаковавший своего ворога Архита. Марокканский лев, загнанный охотниками и ослабевший от голода, не мог бы выказать большей ярости, чем Паламон – против своего соперника в любви. Воспламеняемые ревностью, они без пощады наносили друг другу удары, и кровь их потоками лилась на землю. Но всему приходит конец. Прежде чем истек день, могучий царь Эметрий схватил Паламона, бившегося с Архитой; он вонзил меч в плоть рыцаря и, с помощью двадцати воинов, поволок его к столбу побежденных. Немедленно на выручку своему союзнику поскакал великий царь Ликург, но его сверзили с коня; Эметрий был ранен самим Паламоном, который, не желая сдаваться, ударил того мечом и вышиб из седла. Но все было напрасно. Его, сопротивляющегося, приволокли к столбу. Тут уже и отвага не могла ему помочь, ведь Тесей ясно огласил свои правила, и он должен был оставаться там, куда его поставили. Он был побежден. Он печально склонил голову, зная, что больше сражаться не может. Увидев все это, Тесей закричал рыцарям, остававшимся на поле:

«Всё! Прекращайте бой! Теперь я оглашу свое верное и справедливое решение. Руку Эмилии получает Архита из Фив. Он завоевал ее в справедливом состязании. Фортуна улыбнулась ему».

И народ возликовал, разразившись столь громкими криками и возгласами, что, казалось, сиденья амфитеатра вот-вот треснут.

Что же теперь делать Венере, покровительнице Паламона? Что ей сказать? Конечно же, она расплакалась, как сделала бы на ее месте любая женщина. Она плакала оттого, что ее волю нарушили.

«Я опозорена, – заявила она. – О, как я посрамлена!»

«Подожди, – прервал ее Сатурн. – Успокойся. Желание Марса удовлетворено – его рыцарь одержал победу. Но поверь мне – и ты вскоре останешься довольна».

Они вместе стали глядеть на сцену, разворачивавшуюся на земле. Заиграли трубы, и герольды радостно возвестили, что Архита одержал победу над Паламоном. Но погодите, не спешите примыкать к этому общему хору. Вначале выслушайте меня. Я расскажу вам о чуде. Свирепый Архита снял шлем, чтобы толпа могла увидеть его лицо. Он триумфально проскакал на своем боевом коне по арене, глядя на Эмилию. Она ответила ему любезным взглядом, показывая всем, что любимец удачи – и ее любимец. Архите казалось, что его сердце вот-вот разорвется от любви и нежности.

Но вдруг что-то произошло. Из-под земли вырвалась Фурия, рожденная в аду, – ее наслал по приказанию Сатурна Плутон из царства мертвых. Лошадь от испуга при виде жуткого призрака попятилась, встала на дыбы, а затем рухнула на бок. Не успел Архита спрыгнуть с лошади, как вылетел из седла и со всей силы ударился об землю. Он лежал, словно мертвый, – грудью напоровшись на свой собственный лук; кровь стекала по лицу, так что оно почти почернело. Его немедленно подняли с земли и отнесли во дворец Тесея. Там с него совлекли доспехи, бережно уложили в постель. Он был еще жив, находился в сознании и все время выкрикивал имя Эмилии.

Тем временем герцог Тесей возвратился в Афины со всей свитой и прочими рыцарями; он ехал чинно и торжественно, с праздничным видом, не желая огорчать народ опечаленным обликом из-за случившегося несчастья. Всех во всеуслышание известили о том, что Архите не грозит смерть, что вскоре он оправится от своих ран. Был и другой повод для празднеств: ни один из участников турнира не был убит в бою. Было много тяжелораненых, особенно тот рыцарь, кому копье сломало грудину, – но никто ведь не погиб. У одних рыцарей имелись сладко пахнущие мази для ран, другие знали колдовские заговоры от переломов костей и головы. Многие бойцы пили отвары трав и особенно шалфея, чтобы исцелиться. Шалфей помогает от судорог. Есть даже поговорка: «К чему думать о смерти, коли в саду растет шалфей?»

Тесей тоже старался, как мог, утешить и развеселить их и, в согласии с законами гостеприимства, устроил пиршество, которое продолжалось всю ночь. Он также обнародовал заявление, где говорилось, что никто не был побежден и посрамлен. Это был благородный турнир – дело чести для всех, кто в нем участвовал, исход зависел лишь от прихоти судьбы. Не было никакого позора в том, что кто-то был пленен и оказался у столба, куда его притащили двадцать воинов; Паламон не сдался, а был осилен рыцарями, йоменами и слугами. Даже его коня побили палками. У него не было причин чувствовать себя посрамленным или униженным. Ведь его отвагу все видели воочию. Такими словами увещевал Тесей участников обоих воинств, чтобы предупредить любые вспышки гнева или недовольства. Да они и так уже обнимались, словно братья. Герцог раздал им подарки – каждому по чину, а потом устроил пир, который длился три дня. После этого он с королевскими почестями проводил двух царей, Ликурга и Эметрия, до границ своих владений. Каждый воин отправился домой, довольный пережитым приключением, и все по-дружески расставались, говоря друг другу: «Прощайте! Да пребудет с вами удача!»

А теперь я вернусь к двум фиванцам. Грудь у Архиты чудовищно распухла от раны; тяжесть сдавила ему сердце, кровь свернулась, закупорив сосуды, и лекари были бессильны ему помочь. То была западня: рана причиняла непоправимую порчу его телу, отравляя его, и исцелить эту напасть не удавалось ни банками, ни кровопусканиями, ни травяными зельями. Животворные токи внутри тела ослабли и уже не могли изгнать гниющую материю. Все сосуды его легких начали набухать, все грудные мышцы оказались парализованы ядом. Архита не мог ни изблевать пищу, ни извергнуть ее нижним путем. Пищеварительные пути его были окончательно загублены. Там больше не было жизни. А если настает такое время, когда силы природы иссякают, тогда и медицина бессильна. Тогда приходит время церковников. Да, Архита должен умереть! Его земной путь окончен.

И вот, лежа на смертном одре, он посылает за Эмилией и за Паламоном и шепотом обращается к ним с предсмертными словами:

«Милая госпожа, которую я так люблю! Горестный дух, объявший мое сердце, не в силах поведать свою скорбь. Я умираю. Теперь, когда моя жизнь окончена, я завещаю вам, прежде всего вам, моя госпожа, служенье моего духа. Что такое эта скорбь? Что это за муки, что я перенес ради вас? И страдал так долго? Что такое эта смерть, что приближается ко мне? Увы, Эмилия, теперь я должен разлучиться с вами навеки! Вы – владычица моей души, моя жена, моя любимая и моя умертвительница! Что такое эта жизнь? Что знают о ней люди? Мы влюблены – и вот уже лежим в холодной могиле; там нам суждено лежать в полном одиночестве. Прощайте, моя милая врагиня, моя Эмилия! Но, прежде чем я вас покину, обнимите меня, ради любви к Богу, и выслушайте то, что я скажу. С нами мой дражайший кузен, Паламон. Между нами долгое время стояла рознь и вражда. Мы с ним боролись за право добиваться вашей любви. Но теперь я молю Юпитера, чтобы он даровал мне силу верно изобразить его – иными словами, описать его правдивость и честность, воздать должное его мудрости и скромности, восхвалить благородство его характера, вспомнить его знатное происхождение и преданность всем рыцарским добродетелям. Еще он – верный воин на службе любви. А потому, клянусь великими богами, Эмилия, советую вам взять его в возлюбленные и мужья. Нет на земле человека более достойного. Он будет служить вам всю оставшуюся жизнь. Если вы решитесь выйти замуж, то вспомните об этом благородном муже».

Сказав это, Архита совсем обмяк. Смертный холод сковал его от кончиков ног до груди; руки и ноги отнялись и побледнели – из них ушли остатки жизненных сил. Лишь ум еще оставался ясным. Но и он затуманился, когда ослабло сердце, почуяв приближение смерти. Глаза его начали закрываться, он еле дышал. Но он все продолжал смотреть на Эмилию. Последние его слова были: «Смилуйтесь, Эмилия!» И душа его переменила дом. Я не знаю, куда она отлетела. Я сам никогда не бывал в той далекой стране. Я не богослов. Ничего не могу сказать. А к чему повторять суждения тех, кто притворяется, будто что-то об этом знает? В книге, где я прочитал эту старинную историю, ничего не говорилось о душах. Архита умер. Это все, что я могу сказать. Да хранит его душу Марс, покровительствовавший ему при жизни.

А что же было с теми, кто остался жить? Эмилия испустила вопль. Паламон завыл. Тесей увел свояченицу, едва не потерявшую сознание, от смертного одра. Нет смысла тратить время и рассказывать о том, как она, обливаясь слезами, провела ночь и утро. В подобных случаях женщины чувствуют такую скорбь, что это не поддается описанию; когда от них уводят мужей, они всецело предаются своему горю и порой так заболевают, что даже умирают. Афинский народ тоже был расстроен. И молодые, и старики рыдали над печальной участью Архиты. Пожалуй, даже троянцы не оплакивали так горько гибель Гектора, когда его изуродованное тело принесли в Трою. Все были охвачены жалостью и скорбью.

«Зачем ты умер? – восклицал кто-то из горожан. – Ведь у тебя было столько золота! И ты добыл Эмилию!»

Лишь один-единственный человек мог утешить самого Тесея. Его старик отец, Эгей, прожил долгую жизнь и многое перевидал на свете. Ему были знакомы внезапные перемены – от радости к горю, от горя к счастью.

«Нет на земле такого человека, который умирал бы, не пожив перед этим. А значит, нет и такого живого человека, который рано или поздно не умирал бы. Наш мир – всего лишь путь, полный горестей, по которому все мы проходим, как пилигримы…»

– Как и мы все, – прервал тут Рыцаря Франклин.

– Весь мир – трактир, – изрек Хозяин. – И конец пути у всех одинаков.

– Да одарит нас Господь своей благодатью и ниспошлет добрую смерть, – сказал Мажордом и осенил себя крестом.

– Аминь, – отозвался Рыцарь. А потом продолжил свой рассказ.

Как сказал Эгей Тесею, смерть венчает всякое земное разочарование. Он произнес еще много изречений в подобном духе, чтобы таким образом хоть немного подбодрить афинский народ.

Тесей, утешенный словами отца, принялся думать, где лучше всего устроить могилу и погребальный курган в честь павшего рыцаря. В конце концов он пришел к заключению, что самым подходящим местом будет тот густой лес, где Паламон и Архита сражались на поединке за руку Эмилии. Там, в зеленой и вечно свежей роще, Архита признавался в своей любви и исторгал из сердца жалобы. И вот теперь, когда его любовное пламя погасло навсегда, Тесей решил возжечь в этой роще пламя для погребального костра, которое поглотит тело Архиты. Огонь потушит огонь. Тесей приказал срубить несколько древних дубов и выложить их в ряд; затем он велел нагромоздить деревья в кучу, чтобы они легче горели. Его слуги проворно исполняли приказания.

Затем Тесей велел приготовить похоронные носилки и выстлать их богатейшими златоткаными покрывалами. Тело Архиты он обернул той же тканью. На руки ему он надел белые перчатки, голову увенчал лавром и миртом, в руки павшего воина вложил блестящий меч. Он уложил его на носилки, оставив лицо открытым. И тут Тесей не выдержал и расплакался. С первым светом он велел перенести носилки во дворцовый зал, чтобы там народ мог воздать Архите последние почести. Вскоре туда со стенаньями потянулись скорбящие афиняне. Пришел туда и опечаленный фиванец Паламон с растрепанной бородой и нестрижеными волосами; его траурные одеяния были орошены слезами. За ним следовала Эмилия, непрерывно рыдавшая; у нее был самый скорбный вид.

Архита был членом королевского рода и заслуживал похорон, подобающих его сану и знатному происхождению; поэтому Тесей велел своим вельможам вывести трех коней в сбруе из блестящей стали, в попонах, украшенных геральдическими эмблемами погибшего героя. На этих трех конях ехали три всадника. Первый из них держал щит Архиты, второй – высоко поднятое копье, а третий – турецкий лук, отлитый из чистого золота. Торжественно, со скорбным видом, ехали они к лесистой роще. Позади них медленной поступью шагали знатнейшие из афинских воинов – с покрасневшими от слез глазами они несли на плечах похоронные носилки. Главная дорога Афин, по которой они шествовали, была устлана черными тканями, и окна домов были занавешены черными полотнищами. По правую руку от носилок шел Эгей, а по левую – Тесей; отец и сын несли сосуды из чистого золота, наполненные молоком и медом, кровью и вином. За ними следовал Паламон, окруженный толпой, а за ним – Эмилия. Согласно обычаю, она несла в чаше, прикрытой крышкой, огонь для разжигания погребального костра.

Приготовления к этим похоронам были многотрудными; сложенный погребальный костер был так высок, что своим зеленым верхом едва не касался небес, а у основания достигал в ширину двадцати морских сажень. Были там и ветки, и густо набросанная солома. Были там сучья и от дуба, и от ели, от березы и осины, от бузины и падуба, от тополя и ивы, от вяза и платана, от ясеня и самшита, от липы и лавра. Может быть, я забыл упомянуть какое-нибудь дерево? Ах да. Еще там была древесина клена и терновника, бука и лещины и конечно же плакучей ивы. У меня нет сейчас времени описывать, как все это рубили. Но могу сказать вот что. Все лесные божества сновали туда-сюда, ужасаясь тому, что губят их родной дом. Ведь прежде нимфы, фавны, гамадриады отдыхали здесь в мире и безопасности. А теперь, подобно птицам и зверям, они в страхе убегали, потому что вырубали их рощу. Не могли же они жить в пустыне! Почва была бесцветна; раньше сюда никогда не проникали лучи солнца, а теперь, казалось, сама земля ошеломлена внезапным светом.

Погребальный костер был сложен так: внизу – слой соломы, поверх нее – сухие палки и разрубленные стволы деревьев, а сверху – зеленые ветки и пряности. В эту же кучу отправились златотканые покрывала и драгоценные камни, цветочные гирлянды, мирра и сладко пахнущие благовония. Затем на богато убранное ложе, посреди сокровищ, положили тело Архиты. Соблюдая обычай, Эмилия возложила на костер пылающий факел, но, как только вспыхнуло пламя, она потеряла сознание. Вскоре сознание вернулось к ней, но я не могу вам доложить, что она говорила или чувствовала, потому что сам не знаю. СВЯЩЕННЫЙ УЖАС. СКОРБЬ. ПУСТОТУ. Когда костер разгорелся как следует, плакальщики начали бросать туда драгоценности. Некоторые воины метали в пламя свои мечи и копья. Другие срывали с себя одежды и кидали их в огонь. Выполняя священный обряд, главные плакальщики бросили туда свои кубки с вином, молоком и кровью, и пламя зашипело еще громче. Афинские воины, плотно сомкнув ряды и громко восклицая, трижды проскакали вокруг костра с высоко поднятыми копьями. «Здравствуй и прощай!» Женщины тоже трижды испустили скорбный плач. Когда от тела Архиты остался один белый пепел, Эмилию отвели обратно во дворец. Там бдение продолжалось всю ночь. Афиняне совершили обряд погребальных игр с кулачными боями (нагие борцы блестели маслом) и прочими состязаниями. Когда игры окончились, атлеты вернулись домой, в город. А я теперь должен перейти к делу и наконец завершить свой долгий рассказ.

По прошествии многих лет, когда, по общему согласию, время траура истекло и была пролита последняя слеза по Архите, Тесей созвал в Афинах парламент для решения государственных дел – заключения договоров и союзов и тому подобного. Одно из заседаний касалось вассалитета Фив по отношению к Афинам, о чем давно уже имелось соглашение, поэтому Тесей вызвал Паламона на это слушание. Паламон не знал, о чем пойдет речь, но поспешил явиться; он по-прежнему носил траур по своему погибшему товарищу. Когда Паламон занял свое место, Тесей послал за Эмилией. Собравшиеся в почтительном молчании ждали, когда Тесей заговорит. А тот стоял у трона и, ни слова не говоря, внимательным взглядом обводил собравшихся. Потом он вздохнул и, сохраняя серьезное выражение лица, заговорил:

«Кто, как не Перводвигатель вселенной, первопричина всего сущего, сотворил великую цепь любви? У него была высокая цель и мощный умысел; он знал, чт делает, и вкладывал в это смысл. Он обладал и предвидением, ибо в этой цепи любви связал воедино огонь и воздух, землю и воду. Они сомкнуты в объятии, которого им никогда не разомкнуть. И тот же самый владыка бытия учредил закон времени для неустанного мира, в котором мы живем: день следует за днем, весну сменяет лето, а срок нашей жизни конечен. Никому не под силу выйти за пределы отведенного ему времени – его можно только сократить. Мне не нужно прибегать к мнению авторитетов, чтобы доказать свою мысль. Это – обобщенный человеческий опыт. Скажу лишь одно: если люди признают гармонию космоса, тогда они должны заключить, что Перводвигатель самодостаточен и вечен; лишь глупец станет отрицать то, что часть проистекает из целого. Природа не возникла из какого-то временного или частичного бытия. Она – отпрыск вечного совершенства, которое постепенно нисходит в наш порочный и изменчивый мир. А потому Творец в своей мудрости решил, что всем видам и типам, всем формам и званиям должно быть отведено свое место на этой земле. И ничто здесь не может быть вечно.

Свидетельства тому вы видите повсюду. Вспомните дуб. Живет он очень долго, растет очень медленно – от младенческого ростка до кряжистого исполина. Но и он когда-нибудь зачахнет и упадет. Вспомните и о самых твердых камнях, что мы попираем ногами: даже они когда-нибудь изотрутся в пыль и исчезнут.

Самая широкая река может превратиться в пересохшее русло. Величайшие города ждет мерзость запустения. Всему приходит конец. Таков закон самой жизни. Мужчины, женщины – все должным чередом движутся от юности к старости; и царя, и раба постигает кончина. Одни умирают в своей постели, другие – в морской пучине, иные – на поле брани. Как именно они уходят из жизни – не важно. Конец всегда одинаков. Последнее слово всегда за смертью.

И кто распоряжается всем этим, как не верховный бог, могущественный Юпитер? Ведь это он устроил все так, что все сотворенные существа должны вернуться во тьму своего истока. Никто на земле не в силах постичь его волю. А потому мудрец – тот, кто необходимость превращает в добродетель и принимает то, чего не избежать. Ведь неизбежное все равно придет, как приходит завтрашний день. От чего нет исцеленья – тому поможет терпенье. А кто противится такому миропорядку, тот повинен в глупости: он восстает против великого бога. А есть ли что-либо для человека почетнее, чем своевременная смерть? Смерть в пору славы и цветения жизни, когда человек уносит с собой в могилу доброе имя? Такая смерть, за которую не стыдно перед друзьями и родней? Ведь все, кто знал умершего, будут только аплодировать такой кончине. Уж лучше уйти из этой жизни со славой и почетом, чем жить долго и прозябать в забвении, когда все былые достижения поросли мхом, а победы забылись. Спорить с этим неразумно. Нет! У нас нет причин скорбеть об уходе Архиты, этого образцового рыцаря, или горевать о том, что он освободился из мрачной темницы нашей жизни. Он выполнил свой долг. Он заслужил почести. К чему же Паламону и Эмилии, присутствующим здесь, оплакивать его счастье? Он любил их – и он не стал бы благодарить их за все эти слезы. Они лишь вредят самим себе, а не доставляют радость его призраку. Их печаль для умершего Архиты – ничто.

А теперь я закончу свою долгую речь. Советую всем вам возвеселиться сердцем. Вслед за несчастьем приходит счастье, за болью спешит блаженство. И за это мы должны благодарить милостивого бога, сущего над нами. Поэтому, прежде чем мы уйдем отсюда, надеюсь, мы сумеем сотворить одну совершенную и нескончаемую радость из двойной скорби. Где рана глубже всего, туда и следует наносить бальзам».

С этими словами он обратился к Эмилии:

«Сестра! Вот мое предложение – я горячо советую его принять, и его поддерживает афинский парламент. Я прошу вас с благосклонностью взглянуть на Паламона, истинно преданного вам рыцаря, который служил вам с тех самых пор, как вы его узнали, всей своей душой, и сердцем, и помыслами. Я прошу вас оказать ему милость и пожалеть его. Я прошу вас взять его в мужья и повелители. Дайте мне руку в знак сердечного согласия. Я хочу увидеть ваше сострадание. У него ведь столько достоинств! Он происходит из королевского рода. Но, будь он даже безродным молодым рыцарем, он все равно заслужил бы вашу руку. Он много лет оставался вашим верным слугой и, служа вам, претерпел множество невзгод. Подумайте же о его стойкости! Пусть милосердие одержит верх над суровой справедливостью».

Затем Тесей обратился к Паламону:

«Полагаю, уж вас-то не потребуется излишне рьяно убеждать, вы быстро согласитесь на мое предложение. Подойдите к своей госпоже и возьмите ее за руку».

А затем, при общем ликовании, Паламон и Эмилия сочетались брачными узами. БЛАЖЕНСТВО. МЕЛОДИЯ. СОЮЗ. И да ниспошлет им Бог, сотворивший сей огромный мир, Свою любовь. Теперь Паламон наконец-то достиг желанного счастья. Он живет в здравии и довольстве. Эмилия нежно любит его, а он служит ей так трепетно, что никогда между ними не проскакивает ни одного недоброго или ревнивого словечка. Так завершается рассказ о Паламоне и Архите.

Да спасет Господь каждого из нашей честной и благосклонной компании!

Здесь заканчивается рассказ Рыцаря

Пролог и рассказ Мельника

Пролог Мельника

Дальше следует разговор между Трактирщиком и Мельником

Когда Рыцарь закончил свой рассказ, все паломники – старые и молодые, богатые и бедные – согласились, что это благородная повесть, которая должна навсегда остаться в нашей памяти. А наш Трактирщик, Гарри Бейли, рассмеялся и принялся шутить с нами. – Клянусь моей верой, – воскликнул он, – ворота-то распахнулись! Мы уже видим дорожку, которая перед нами стелется. Ну, кто будет следующим рассказчиком? Хорошо ведь игра у нас пошла! Кто ее подхватит? Может быть, вы, сэр Монах? Есть у вас в запасе что-нибудь такое, что потягается с рассказом Рыцаря?

А сзади ехал Мельник, то и дело сползавший с лошади. Он был так пьян, что едва держался в седле. Говорят же про пьяного, что он самого черта видал. Мельник был бледен как мел. Он не стал вежливо снимать капюшон или шляпу, не стал ждать, пока кто-нибудь еще заговорит. Громким голосом, будто Пилат на карнавальной сцене, он заорал, обращаясь к нашему Хозяину:

– Клянусь кровью и костями Христовыми, Гарри! А вот у меня какая благородная история есть! С ней я Рыцаря на милю обскачу! – И тут же рыгнул.

Гарри видел, что Мельник пьян, и попытался его угомонить.

– Погоди немного, Робин, – сказал он. – Пускай следующую историю расскажет кто-нибудь другой, а ты свою попозже расскажшь. В этом деле порядок надо соблюдать.

– Вот еще, в божью душу! И не подумаю ждать. Я сейчас хочу. Иначе я сам поеду, и ну вас всех!

– Ну, говори тогда, чтоб тебя черти драли! – отвечал ему Гарри. – И дурак же ты! Ты, видать, мозги свои в бочке эля утопил!

– А ну-ка, вы все, послушайте меня! – сказал Мельник. – Да, не спорю, я пьян. Чего уж тут отпираться. Так что, если я буду браниться или в словах путаться, то вините в этом не меня, а саутуоркское пиво! Вот и всё. И точка. Я вам расскажу историю про плотника и его жену и про то, как молодой школяр плотника обдурил. Ну, вы понимаете, о чем я.

Тут его сердито прервал Мажордом:

– Хватит! Прекрати изрыгать всю эту нелепую похабщину! Только слова попусту жуешь. Это грешно и глупо – клеветать на всех, позорить жен. Зачем очернять добрых людей? Как будто и поговорить больше не о чем.

Мельник сразу же ответил ему:

– Освальд, дорогой мой брат! Знаешь старую пословицу? «Кто не женат, тот не будет рогат!» Я не говорю, что ты тоже рогоносец. Откуда мне знать. Конечно, и хороших жен на свете немало. Если меня спросишь, я отвечу: пожалуй, на тысячу хороших всего одна плохая найдется. Да ты и сам, наверно, не хуже меня это знаешь. Если ты не сумасшедший, конечно. Так зачем ты кипятишься? Я ведь тоже женат, как и ты. И клянусь всем святым, что у меня есть, что жена мне верна. Клянусь – дайте подумать, клянусь моими волами, – что я не рогоносец. Ну, по крайней мере, надеюсь, что это так. Никакой муж не пожелал бы открыть тайны Господа и тайны собственной жены. Пока ему дано вкушать от благодати Божьей, что явлена ему в виде женского тела, не стоит ему больше ни о чем заботиться.

Ясно было, что Мельник и не думает обуздывать свой язык, а собирается рассказывать свою грубую историю на собственный грубый лад. Я очень сожалею, что мне придется пересказывать ее здесь. А потому, дорогие читатели, не держите на меня зла за то, что вы прочтете на следующих нескольких страницах. У меня нет дурных намерений. Я просто взялся передать все, что слышал, – и хорошее и дурное. Иначе я не справился бы со своей задачей. Я бы исказил свой замысел. Если вы не хотите читать рассказ Мельника, тогда просто пропустите его. Я вас не неволю. Тут же множество других историй. Тут есть и исторические повести, и благочестивые рассуждения, и нравственные наставления – хоть отбавляй! Не вините меня, если вы сами выбрали неподходящий рассказ. Ведь Мельник – грубиян. Вы сами это знаете. Мажордом – тоже неотесанный мужлан, как и некоторые другие. Оба они рассказывали непристойные истории. Так что поразмыслите. И не валите вину на меня. Да и стоит ли принимать всю эту игру всерьез?

Рассказ Мельника

Здесь Мельник начинает свой рассказ

– Однажды в Оксфорде жил один старикашка-чудак, зажиточный старый плотник. На жизнь он изрядно зарабатывал своим ремеслом, да еще пускал к себе за плату постояльцев. Среди этих жильцов был бедный студент, который уже отучился в университете, а теперь изо всех сил постигал премудрости астрологии. Он разбирался во всяких «воздействиях», «заключениях» и «вычислениях» – уж не знаю в точности, что и как там у них зовется, – но ему хватало познаний, чтобы предсказывать дождливые и сухие дни. И он всегда давал ответ, когда кто-нибудь просил его предсказать будущее. Студент этот был вежлив и учтив. Звали его Николас.

А еще он был охоч до женщин и умел ловко завлечь их в постель. Он был кроток в манерах, как девушка, и очень скромен. Но внутри у него пылало пламя. Комнатка его помещалась на самом верху плотникова дома. Там он с головы до ног натирался соком ароматных трав, так что потом от него пахло душистой лакрицей или благоуханным имбирем. Конечно, женщин это возбуждало. На полках над его кроватью стояли всякие хитроумные приборы, глобусы, ученые трактаты, астролябия и счеты со стеклянными костяшками. Было там и еще кое-что, на что девушки обращали внимание: его гардероб скрывала старая алая занавеска. Возле кровати стояла арфа, на которой он играл по ночам; вся комната оглашалась приятными звуками его голоса, когда он исполнял «Что Ангел сказал Деве» и «Королевский напев». Его и самого впору было за ангела принять. Но ни одна девушка, оказавшись рядом с ним, не осталась бы невинной слишком долго. Так протекала счастливая жизнь Николаса, который то перебивался заработками, то получал деньги от друзей. Ему было все равно, откуда брались деньги.

Домохозяин же его недавно заново женился. Алисон была бриллиантом, ей было всего восемнадцать лет, и, разумеется, плотник был от нее без ума. Но он так ее ревновал, что всячески ограждал от посторонних. Она ведь юна и крепка, а он – стар и жилист. Вдруг ее прельстит кто-нибудь другой? Плотник был слишком глуп, чтобы читать труды Катона. Иначе бы он узнал, что мужчине лучше жениться на своей ровеснице. Людям следует жениться, учитывая возраст и положение. Зиме с весной друг друга не понять – особенно в постели. Что ж, он постелил себе постель, какую пожелал, ну, а теперь ему в ней и лежать.

Эта молодая жена была красавица – маленькая, стройная, как белочка; ей нравилось носить шелковый полосатый кушак. У нее был передник – белый, как утреннее молоко, весь в складочках и оборках, будто подвенечное платье. Сверху выглядывала белая сорочка с воротничком, вышитым и спереди и сзади, а сам воротничок был из черного шелка, очень привлекательный. Ленты на белом чепчике тоже были черными. Головная лента была повязана высоко, так что оставался открытым лоб. Лоб – это равнина Венеры. А еще – глаза. Такие сладострастные глаза. Брови она выщипывала, так что они выгибались тонкой дугой – в тон черным лентам на чепчике. Она была мила и пригожа, как дерево, на котором поспевают фрукты. Она была мягче ягнячьей шерсти. С ее пояса свешивался кожаный кошелек с шелковыми кисточками, украшенный блестящими медными бляшками. Ни один мужчина в мире не видывал такой шалуньи. Алисон была хохотушкой. Она была вертихвосткой. Ни у какой другой девицы не было такого веселого румянца – ее щечки блестели, как новенькие золотые монетки. А когда она пела, ее голосок был легким и живым, как у ласточки, присевшей на гумно. Она скакала и резвилась, совсем как козленок или теленок, повсюду следующий за матерью. Губы у нее были сладкими, как мед, смешанный с медовым напитком, а дыхание своим ароматом напоминало яблоки, переложенные вереском. Она была норовиста, как бодрый жеребенок, стройна, как мачта, и пряма, как арбалетная стрела. К воротнику у нее была приколота брошь величиной с шишку воинского щита. Она носила высокие сапожки, зашнурованные до самого верха. Она была как маленькая роза, как цветок бархатцев – отрада для очей. Она заслуживала того, чтобы, потешив в постели принца, выйти замуж за йомена.

И вот однажды, в погожий день, когда старик плотник трудился в аббатстве Осней, красавчик Николас принялся любезничать и заигрывать с Алисон. Как и многие студенты, он был хитрым и изворотливым юношей. Что же он делает? Он начинает ласкать ее между ног, приговаривая:

«Знаешь что? Если ты не станешь моей, я умру от любви к тебе. – А потом его рука отправилась гулять дальше, поглаживая ее бедра. – Желанная, – говорит он, – порезвись со мной прямо сейчас, а иначе – да поможет мне Бог – я лягу и тотчас же умру. Дай мне, или я погиб!»

Но Алисон отскочила от него, как жеребенок, которого собрались подковать, и тут же отвернулась от него.

«Да чтоб тебя, Николас! – вскричала она. – Ты что, думаешь, так я тебя и поцелую? А ну откатись. И руки свои подальше держи. Иначе я закричу: „Насилуют!“»

Тогда Николас принялся извиняться, от извинений перешел к оправданиям, а от оправдания – к предложению. Конечно, в итоге он добился своего: когда он закончил убеждать и прельщать Алисон, она сама уже почти на шею ему вешалась.

«Но все не так-то просто, – предостерегла она его. – Муж мой очень ревнив, нам нужно вести себя осторожно. Придется подождать. Иначе он убьет меня. Я не шучу. Мы всё должны хранить в тайне».

«Не горюй, – ответил ей Николас. – Уж кто, как не школяр, сумеет провести плотника вокруг пальца! Иначе какая польза была бы от образования?»

И они сошлись на том, что им нужно повременить и выждать подходящий момент. Николас поцеловал ее и погладил изнутри ее бедра. Потом вернулся к себе в комнату, взял арфу и начал наигрывать веселую мелодию.

И случилось так, что на следующий день, в святое воскресенье, Алисон отправилась в приходскую церковь, чтобы помолиться Спасителю. Она закончила работу, умыла личико до блеска, как и подобает всякой доброй жене. А в этой церкви служил один клирик, по имени Абсолон. У него были премилые светлые кудри, окружавшие его голову, словно нимб. Но он не был святым. Волосы его были расчесаны на пробор – тут уже потрудилась не природа, а искусные руки. Лицо было румяное, а глаза – серые, как голубиное крыло. Туфли у него были ажурные, точно витражное окно. А еще он носил красные чулки, плотно прилегавшие к ногам. Остальная одежда тоже туго облегала тело, подчеркивая красоту фигуры; он носил голубую рубашку, стянутую шнуровкой в талии. Поверх нее он надевал изящный стихарь – белый, как весенний цвет на ветке. Видит Бог, это был бойкий юноша. Он радостно исполнял все обязанности клирика. А еще он умел пускать кровь, стричь волосы и брить бороды, ловко составлял документы и подписывал договоры. Вдобавок, он знал двадцать разных танцевальных па и умел плясать по-оксфордски, вскидывая ноги во все стороны. Он играл на скрипке, пел легким фальцетом и умел бренчать на гитаре. Он знал наперечет все кабаки и таверны в городе и, разумеется, всех до единой хорошеньких кабатчиц, умел заводить с ними тесные связи и знал толк в развлечениях. Была у него парочка слабых струнок: не любил он пускать ветры прилюдно, а еще очень чинился при беседе.

И вот, в тот самый день, в святое воскресенье, Абсолон вышел со своим кадилом и, проходя между рядами, старался направлять кадило в сторону приходских дам.

Он мог бы направить в их сторону и кое-что другое. Он оглядывал их всех очень внимательно сквозь клубы ароматного дыма – и тут заметил жену плотника. О! На нее он мог бы глядеть день-деньской. Она была так мила, так хороша, так… так соблазнительна. Да, я бы сказал – если б она была мышью, а он котом, то, не раздумывая, бросился бы на нее. Он стал бы тем котом, которому достались сливки. Он так влюбился в нее и теперь так томился желанием, что, проходя с чашей для подаяния, не хотел брать ни пенни от других молодых женщин. Из вежливости – так он говорил. А я думаю, он был потрясен. Прошу прощения…

Тут Мельник умолк – ему захотелось отхлебнуть еще эля. Он поднес флягу к губам и чуть не подавился. Звуки кашля и отрыжки, которые он издавал, были отвратительны. Но потом он возобновил свой рассказ:

– В ту ночь при свете полной луны Абсолон взял гитару; он решил бодрствовать всю ночь напролет ради своей любви. И вот, он слонялся по улицам, томясь любовным желанием, и наконец явился к дому плотника. Перед самым рассветом, когда запели петухи, он встал под одним из створных окошек. И начал тихонько играть на гитаре и петь под ее звуки:

«О, милая госпожа, окажите такую любезность, смилуйтесь надо мной!»

Но от его пения проснулся плотник и толкнул жену, лежавшую рядом.

«Алисон! – сказал он. – Проснись! Слышишь голос Абсолона? Он поет прямо у нас под окнами».

А она только и ответила:

«Да, Джон, слышу. Слышу – это он».

Ну, как вы можете сами догадаться, все пошло своим чередом. Абсолон, незадачливый поклонник, грустит пуще прежнего. Он бесцельно проводит дни и не спит ночами. Он беспрестанно расчесывает волосы и смотрится в зеркало. Он шлет Алисон записочки через посредников и своден. Он клянется верно служить ей. Он поет ей песни, выводя трели, будто соловей. Он присылает ей пряное вино, мед и эль; он даже предлагает ей деньги, чтобы она тратила их в городе как пожелает. Ведь некоторых женщин можно завоевать деньгами – точно так же, как других можно растрогать добротой, а иных – взять силой. Все зависит от обстоятельств.

Случилось даже, что он – желая показать свою актерскую ловкость – согласился сыграть роль Ирода в мистерии. Но много ли было проку от всех его стараний? Ведь Алисон любила другого. Нет, не плотника. Конечно, мужа она любить не могла. Она любила студента, своего жильца, Николаса. А Абсолон лишь тратил время даром. Она лишь смеялась над ним. Она превратила его в ручную обезьянку – и потешалась над его ужимками. Да, верно говорит пословица: «Кто ближе – тот милее. С глаз долой – из сердца вон». Живчик Николас жил с ней под одной крышей, а потерявший рассудок бедняга Абсолон – на другом конце города. Можно сказать, Николас перешел ему дорогу. Что ж, удачи тебе, молодец школяр, а Абсолон пускай себе скулит. Увы!

И вот однажды в субботу плотник снова отправился в аббатство Осней. Алисон и Николас воспользовались его отсутствием, чтобы посовещаться. Вот что они замыслили. Николас придумает какую-нибудь хитрую уловку, чтобы облапошить ревнивого старого хрыча; если она удастся, то Алисон будет всю ночь нежиться в его объятьях. Они оба страстно хотели этого. И вот, без лишнего промедления, Николас покинул ее, а в свою чердачную каморку унес на подносе столько мяса и питья, чтобы ему хватило дня на два. Если плотник будет спрашивать про него – Алисон должна отвечать, что знать не знает, где он. Что она его не видала и не слыхала. Да уж не захворал ли он – служанка звала его, а он никак не отзывался.

И всю субботу стояла тишина. Николас затаился, как мышь, в своей комнатке, ел там, пил и занимался, чем хотел. Я уж не знаю чем. И так продолжалось до вечера воскресенья. К той поре старый плотник уже немного всполошился – уж не заболел ли его жилец? Вдруг это белая смерть?

«Боюсь я, – сказал он. – Святыми костями клянусь! Что-то не так с Николасом. Не попусти Господь ему внезапно помереть! В каком злом мире мы живем. Тут сегодня одного в церковь отпевать понесли, а еще в прошлый понедельник я видел его за работой».

И он позвал мальчишку-слугу, Робина.

«Ступай наверх, – велел он ему, – и покричи у студентовой двери. Если хочешь, камешком постучи. Узнай, что с ним. А потом возвращайся и все мне расскажи».

Мальчишка охотно взбежал вверх по лестнице и остановился у двери Николаса. А потом принялся барабанить в дверь как сумасшедший и громким голосом кричать:

«Эй! Где вы, мастер Николас? Чего вы спите день-деньской? Куда это годится!»

Но зря он только горло надрывал. Ответа не последовало. Однако мальчишка знал, что там в плинтусе есть дырка, через которую ходит кошка. И вот он опустился на колени и через этот лаз заглянул внутрь. И что же, вы думаете, он там увидал? Николас неподвижно сидел на кровати с разинутым ртом и глазел в потолок. Как будто помешался от новолуния.

И Робин взволнованно побежал вниз, чтобы поскорее доложить плотнику странную новость. Старик перекрестился и проговорил:

«Клянусь покровительницей Оксфорда, святой Фридесвидой, никто не знает, что с нами будет! Наш юный друг, видать, совсем умом тронулся из-за своей астрономии. С ним припадок приключился. А может, он вконец помешался. Я так и знал: дело этим кончится. Никому не позволено вынюхивать Божьи секреты! Блаженны невежды, которые умеют только молиться! Такое и еще с одним школяром случилось, да-да. Слыхали про него? Он однажды ночью шел по полю и глазел на звезды, чтобы угадать будущее, да и упал в яму, откуда выкапывали глину. Ямы-то он и не приметил! Но бедняжку Николаса мне жалко! Да поможет мне Бог, я хорошенько отругаю его за все его ученье. Дай-ка мне длинный шест, Робин, я подсуну его под дверь, а ты снимешь ее с петель. Уж этого-то он не сможет не заметить!»

И они вдвоем поднялись по лестнице и встали перед дверью Николаса. Робин был крепкий парнишка и без труда снял дверь с петель. Она с грохотом свалилась на пол. Но Николас даже не шелохнулся. Так и сидел, как истукан, с разинутым ртом да смотрел в пустоту. Плотник решил, что того от огорчения паралич разбил, и стал отчаянно трясти его за плечи. А потом закричал:

«Николас! Погляди на меня! Проснись! Подумай о страстях Христовых! – И осенил студента крестом. – Погляди! – сказал он. – Я изгоняю эльфов и злых фей, которые тебя мучают».

Потом обошел все четыре угла комнаты, бормоча ночное заклятье. Потом перекрестил порог и прочитал нараспев то же заклинание:

  • Пусть Бенедикт и сам Христос
  • Спасут нас от небесных гроз
  • И защитят от темных сил
  • И от влиянья злых светил.

И тут Николас зашевелился. Стал тяжело вздыхать. Застонал. Начал разговаривать сам с собой.

«Увы! – воскликнул он. – Неужели это правда? Неужели близок конец света?»

«О чем это ты толкуешь? – всполошился плотник. – Доверься Богу. Мы, труженики, утешаемся верой».

«Дай-ка мне попить, – ответил Николас. – Тогда я кое-что расскажу тебе по секрету. Это касается нас обоих. Я никому больше об этом не расскажу».

Плотник спустился вниз и вернулся с флягой крепкого эля. Оба хорошенько выпили, а потом Николас, поднеся палец к губам, закрыл дверь и уселся рядом с плотником на кровать.

«Джон! – сказал он. – Дорогой мой друг и хозяин! Ты должен пообещать, что никогда никому не выдашь тайны, которую я тебе сейчас открою. То, что я сейчас скажу, мне открылось свыше… – Он закатил глаза к потолку. – Если ты кому-нибудь проболтаешься, то будешь навеки проклят. Если обманешь мое доверие, то сам пропадешь. Тебя постигнет безумие».

«Да не попустят Христос и Его святая кровь, чтобы до этого дело дошло! – ответил бедняга. – Язык у меня не длинный, хочешь – верь, а хочешь – нет. Никому не разболтаю – ни мужчине, ни женщине, ни малому ребенку. Уж поверь моему слову!»

«Вот и хорошо, Джон».

Николас сел поближе и заговорил прямо на ухо плотнику:

«Вот что. Я врать тебе не стану. Я внимательно изучал книги. Можно даже сказать, я испил из кладезя их премудрости. А еще я наблюдал луну. И вот что я открыл. В следующий понедельник, в девять часов вечера, начнется проливной дождь. Он будет лить неистово, долго и беспощадно. Он будет сильнее, чем Потоп. За один час весь мир зальет, и все утонут. Все люди погибнут».

«О боже! – возопил плотник. – А как же Алисон? Как же моя женушка? Она что – тоже утонет? – Он был убит горем. Казалось, он вот-вот лишится чувств. – Что ж, нет никакого выхода? Никакого спасения?»

«Да нет же, выход есть. Над нами Господь. Просто ты должен строго следовать моим наставлениям. Сам ничего не замышляй и не придумывай. Все равно ничего не поможет. Истинно изречение Соломоново: следуй доброму совету, и не пожалеешь. А я тебе вот что обещаю. Ковчег строить не придется, но я устрою так, что мы втроем спасемся. Помнишь, что было с Ноем, когда Господь предупредил его о грядущем Потопе?»

«Ну да. Это было давно».

«Что давно – Потоп случился или ты о нем слышал давно?»

«Слышал давно».

«Ну, значит, ты слышал о том, как трудно пришлось Ною, когда он уговаривал свою жену залезть в ковчег. Он бы отдал всех животных – от антилопы до ящерицы, лишь бы усадить ее на отдельный корабль. Ну, так что же нам делать? Надо спешить! Нет времени произносить речи. Ждать нельзя. Делать нужно вот что. Ты найдешь три лохани или корыта – ну, вроде тех, в каких замешивают хлеб или готовят пиво, – только такой величины, чтобы каждый из нас мог там поместиться. А еще они должны быть плавучими. Найдешь их – и в каждое положишь еды, чтобы на день хватило. Больше и не понадобится. Потом воды схлынут так же быстро, как и поднимутся, – уже в девять часов на следующее утро».

«А как же юный Робин? А Джилл, наша служанка?»

«Боюсь, они не спасутся. Не спрашивай меня, почему. Я не могу раскрывать все тайны Господа. Достаточно тебе знать, что мы с тобой и с Алисон спасемся от наводнения. Ты был бы безумцем, если бы не хотел спастись. Так что давай поторапливайся. Ах да! Вот еще что. Когда найдешь эти три лохани, подвесь их повыше, привязав к стропилам, да так, чтобы никто не проведал, чем это мы заняты. Когда покончишь с этим, запасешь еды и питья вдоволь, тогда бери топор. Нам он понадобится, чтобы обрубить веревки, когда настанет время отчаливать. А еще нужно проделать отверстие под самой крышей, над стойлом, с той стороны, что глядит в сад, так чтобы мы могли без помех поплыть, когда ливень прекратится. Тогда мы поскачем по волнам – весело, как белая уточка вслед за своим селезнем. А потом я прокричу вам: „Эй, Алисон! Эй, Джон! Воспряньте духом. Потоп скоро прекратится“. А ты мне прокричишь в ответ: „Доброе утро, Николас! Я тебя опять вижу. А вот и новый день!“ И тогда мы станем хозяевами всего мира – как Ной и его жена.

Вот о чем еще я должен тебя предупредить. В ночь бури, когда мы спокойно заляжем в своих корытах, мы должны держать язык за зубами. Мы будем молиться молча. Такова Божья воля. Ты и твоя жена должны держаться подальше друг от друга, чтобы вас не одолело искушение согрешить с ней взглядом, словом или делом. Этого тоже требует Бог. Ты понимаешь? Завтра вечером, когда остальной мир погрузится в сон, мы тайком заберемся в наши бадьи. В наши ладьи. Будем тихонько сидеть там и ждать Божьей милости. Вот и все. А теперь ступай. У меня нет больше времени на разговоры. Как гласит старинная пословица: „Меньше слов – мудрее дело“. Уж теперь-то ты достаточно умудрен, больше мне тебе сказать нечего. Ступай же и спасай нас. Это моя последняя просьба».

И неповинный плотник пошел прочь, вздыхая и охая. Конечно, он сразу все выложил Алисон, взяв с нее слово, что она будет молчать, как камень, – но он мог бы и рта не раскрывать. Она и так все знала и отлично понимала, чт задумал Николас. Но, разумеется, она прекрасно сыграла свою роль: принялась плакать и рыдать, как и положено.

«Увы нам! – восклицала она. – Иди же и делай все, как сказал тебе Николас! Помоги нам спастись. Иначе все мы обречены погибнуть! Погибнуть! Я ведь твоя верная и преданная жена, венчанная в церкви. Ступай же, дорогой муженек. Ради бога, позаботься о нашем спасении!»

Какая это мощная сила – чувство! Верно ведь говорят, что человек может умереть от фантазии, если она поражает его ум. И вот уже глупый старик весь дрожит, весь трясется. Он видит перед собой волны и бурное море; он видит, как вновь на земле – Ноев Потоп; он видит, как волны швыряют вверх-вниз труп Алисон. Он плачет и рыдает, он всхлипывает и вздыхает, он пускает пузыри и вопит. Потом он успокаивается и идет покупать три больших корыта, о каких говорил Николас. Когда их втайне доставили в дом, он подвесил их веревками к потолочным балкам. Затем собственными руками сколотил три лестницы, по которым всем троим предстояло взобраться в эти лохани. Он ведь, как-никак, плотник! Затем складывает провизию во все три бадьи – столько хлеба, сыра и кувшинов доброго эля, чтобы хватило на сутки. Однако, прежде чем взяться за все эти приготовления, он отослал Джилл и Робина под каким-то предлогом в Лондон. А затем, в понедельник, под вечер, за несколько часов до предсказанного Николасом потопа, плотник задул свечи и запер дверь. В гробовом молчании все трое залезли вверх по лестницам и устроились в корытах – каждый в своем. Так они помолчали несколько минут, а потом Николас прошептал:

«Прочитаем про себя „Отче наш“, а потом – молчок».

«Тс-с», – сказал Джон.

«Тс-с», – сказала Алисон.

И вот плотник пробормотал себе под нос молитву, а потом застыл как истукан. Он всё прислушивался – не начинается ли дождь. Но за день он так устал – сколько хлопот, сколько работы! – что в сумерках крепко уснул. Он храпел и мычал во сне. Постель была не очень-то удобна, что и говорить. Но Николасу и Алисон эти звуки показались приятной музыкой. Оба тихонько прокрались вниз по лесенкам и, в тишине и в спешке, отправились в спальню плотника. И вскоре оттуда стали доноситься совсем другие звуки – вздохи и вскрики удовольствия, частое дыхание и стоны. Николас и Алисон наслаждались друг другом всю ночь. Да что там – они провозились в постели до самой зари, пока не зазвонили церковные колокола и не начали петь монахи в хоре. Любовники слышали их голоса.

Так вот. А помните ли вы про Абсолона – приходского служку, охваченного напрасной любовью? В тот понедельник он отправился в аббатство Осней в обществе нескольких других молодых клириков, и все были в праздничном настроении. По совершеной случайности он встретил знакомого певчего, который там жил, и спросил его про старого плотника (Абсолона всегда занимала эта семья). Когда они выходили из церкви, певчий сказал:

«Даже не знаю, что с ним такое. Я не видел его здесь с самой субботы. Наверно, уехал куда-нибудь. Может быть, аббат его за лесом послал. Он частенько отлучается на день или два – ездит на ближние фермы и торгуется там с крестьянами, лес закупает. А может быть, он домой уже вернулся. Сказать по правде, я не знаю. А зачем тебе?»

«Да так. Просто любопытно», – отговорился Абсолон. Он очень обрадовался. «Пора, – сказал он сам себе. – Я буду бодрствовать всю ночь. Думаю, его нет дома. Я не видел его сегодня утром. И дверь была заперта. Перед рассветом я подкрадусь к его дому и тихонько постучусь в нижнее окошко его спальни, что рядом со стеной сада. А потом начну шептать нежные глупости моей милой Алисон; уж поцелуем-то она меня наградит! У меня сегодня весь день губы чесались, а это хороший знак. А еще прошлой ночью мне снилось, будто я очутился на пиру. Что бы это сулило, если не удовольствие? Сейчас я немножко вздремну, а потом буду готовиться к ночным забавам».

Когда пропел первый петух, вскочил и Абсолон. Он щегольски вырядился, как заправский любовник, и причесался, как франт. Он пососал лакрицу и пожевал семена кардамона, чтобы изо рта у него приятно пахло, – кардамон ведь недаром называют райским зернышком. А Абсолон и мечтал сподобиться рая. Затем он сунул под язык четырехлистник вороньего глаза, который знаменует узел истинной любви, чтобы ее тайным влиянием привлечь к себе Алисон. Потом он прокрался к дому плотника и встал там под окном спальни. Окно это располагалось так низко, что едва доходило ему до груди. Абсолон подался вперед и прокашлялся.

«Алисон, – прошептал он, – медовая моя. Душечка! Моя птичка! Моя коричная палочка! Проснись, любимая, поговори со мной. Тебе ведь дела нет, что я несчастлив? Я весь в поту от любви к тебе. Это правда. Я теряю сознание. Я тоскую. Я потею – ах да, я это уже говорил. Взгляни на меня. Я умираю от голода, как ягненок, ищущий материнское вымя, – прошу прощения за нескромное слово. Я томлюсь от любви, как голубок. Я ем меньше, чем девушка. Ну, поцелуй меня – сейчас же!»

«Пошел прочь! – отвечала Алисон. – Пошел вон, дурак! Поцеловать тебя – сейчас же?! Вот еще шутки! Да поможет мне Бог, ты ничего от меня не получишь. Я люблю другого – кого, не важно, но он настоящий мужчина – не то что ты. Ступай прочь, или я швырну в тебя чем-нибудь. Я хочу спать. Я устала. Убирайся ко всем чертям!»

Абсолон вконец огорчился.

«Да разве такой бранью вознаграждают за преданную любовь? – спросил он жалобным голосом. – Есть ли кто несчастнее меня? Пожалей меня, Алисон, я так опечален. Ну, хоть один поцелуй. Ведь тебе это ничего не стоит. Один лишь поцелуй – если не из любви ко мне, то ради любви к страдальцу Иисусу!»

«Если поцелую – уйдешь?» – спросила Алисон.

«Да. Уйду».

«Тогда готовься. А мне пока еще кое-что надо сделать».

Она вернулась к постели и прошептала Николасу:

«Лежи тихо. Сейчас ты вволю посмеешься».

Тем временем Абсолон встал на колени перед окном.

«Я добился своего! – сказал он. – Не думаю, что она остановится на одном поцелуе. О любимая, будь же добра ко мне. Дай мне еще кое-что».

Тут Алисон поспешно растворила окно.

«Поторопись, – велела она ему. – Ну, давай быстрее. Еще не хватало, чтобы нас соседи увидали».

И Абсолон утер губы, приготовившись к поцелую. Было очень темно, ведь ночь-то еще не закончилась.

«Вот, я здесь», – проговорила Алисон.

И выставила из окна голую задницу. Абсолон конечно же ничего не видел, а потому высунул язык и поцеловал ее французским поцелуем. Он страстно лобызал ее задницу. Но вдруг понял, что что-то не так. Он еще никогда не встречал бородатую женщину! Но одно он понял: он лизнул что-то грубое и волосатое.

«Раздери меня черт! – сказал он. – Это нечестно».

Алисон расхохоталась и захлопнула окошко. Абсолон покачал головой и поплелся прочь. Но тут он услышал еще и смех Николаса. Он вскипел от гнева и пробормотал себе под нос: «Ну ничего, погодите! Я вам отплачу». И принялся вытирать губы и рот землей, соломой, тряпицами, стружкой – чем угодно, лишь бы избавиться от гадкого привкуса. Он продолжал твердить:

«Что за напасть! Я бы все на свете отдал, лишь бы отомстить этой парочке. Да что там – я бы душу дьяволу продал! Ох, если б я только отвернулся, если б не стал целовать эту… эту пакость!»

Похоть его, конечно, пропала начисто. И с тех пор – с того самого дня, как он поцеловал задницу Алисон, – он на женщин даже не смотрел. Он навсегда излечился от любовных томлений. Женщины? Вот еще!

И вот, рыдая и всхлипывая, будто выпоротый ребенок, он перешел улицу и отправился к кузнецу по имени Жервез. Жервез ковал принадлежности для плугов и тому подобное и вот теперь как раз трудился над плужным лемехом для одного из местных фермеров. Абсолон постучался к нему в дом и стал звать:

«Жервез, открой! Скорее!»

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Сюжет романа разворачивается в 1915 году. Полковник Александр фон Адельберг тогда еще носит погоны к...
Сыщицам-любительницам Кире и Лесе необычайно повезло: их пригласили провести отпуск на теплом Черном...
Перед вами – продолжение автобиографического триллера «Волк с Уолл-стрит», главного бестселлера 2014...
После успешного, но опасного сотрудничества с группой «Сигма» пара бывших армейских разведчиков Таке...
В недалеком будущем человечество разделилось надвое.На островах технологического мира победили «евро...
Эта книга – самый полный путеводитель в мире светского этикета. Торжественный прием, поход в оперу, ...