Волк с Уолл-стрит 2. Охота на Волка Белфорт Джордан

У меня оборвалось сердце, и я сказал:

– Стыд и позор, – я еще раз просмотрел лист, в отчаянии качая головой. – Как это отвратительно, Грег, как же это отвратительно. Я думал, что некоторые из этих имен ты пропустишь, некоторых моих друзей, вот Липски, например… и Элиота Лавиня… ох… и Энди Грина.

Магнум медленно покачал головой.

– Я не мог этого сделать, – сурово сказал он, – это бы только ухудшило твое положение. Если бы я вычеркнул из списка хотя бы одного из твоих друзей, то это бы еще больше подогрело интерес властей к нему.

Я покорно кивнул, понимая, что Магнум прав. Еще вчера, когда мы составляли этот список, он казался не очень важным. Мы даже немножко над ним посмеялись, заметив, как смешно, что людей из самых разных сфер жизни можно было подкупить обещанием быстрых денег с Уолл-стрит. Казалось, что жадность при возможности мгновенного обогащения охватывала каждого. Она пересекала все этнические границы, заражала все возрастные группы. В списке были чернокожие, белые, азиаты, испаноязычные, индийцы, индейцы, молодые, старые, здоровые, больные, мужчины, женщины, гомосексуалы, бисексуалы, кто угодно. Казалось, никто не мог устоять перед соблазном получить безо всякого риска сотни тысяч долларов. «Какой печальный итог – этот ваш капитализм XX века», – подумал я.

Через пять минут список все еще лежал на столе, хотя теперь в комнате было уже больше людей. Ублюдок, Ведьма, Псих и Мормон вернулись, плюхнулись в свои кресла и уставились на список, как будто это был Святой Грааль.

– Весьма обширный список, – восхитился Ублюдок. Затем он поднял глаза и улыбнулся мне относительно дружелюбной улыбкой, а потом сказал: – Если это заявка на будущее, Джордан, то тогда у вас все будет хорошо.

Он снова посмотрел на список и забормотал:

– Очень хорошо, да уж, отлично…

Я услужливо улыбался и старался не слушать. И пока Ублюдок продолжал восхищаться моим списком, я задумался о том, что бы он сейчас сказал, если бы я поместил в этом списке всех шлюх. Ведь этих-то набралась бы тысяча или по крайней мере пять сотен. Что бы об этом подумала Ведьма? Попыталась наслать на меня чары импотенции? Она, безусловно, слыхала о том, что мы, стрэттонцы, классифицировали шлюх, как акции: самые лучшие назывались Голубыми фишками, а самые мерзкие – Розовыми листочками (на розовых листах составлялся список внебиржевых акций с маленькой стоимостью или вообще ничего не стоивших). Где-то в сумрачной середине располагались «насдаки», которые или уже выпали из состава Голубых фишек, или никогда не были достаточно горяченькими, чтобы мы присвоили им высший статус.

– …Вот с этого и начнем, – громко сказал Ублюдок, закончив, наконец, свое бормотанье. Он взял дешевую ручку «Бик» и невероятно серьезным голосом спросил: – В какую среднюю школу вы ходили?

– Пи-Эс 169, – ответил я.

Он кивнул и записал мой ответ в свой желтый официальный блокнотик.

– В Бэйсайде?

– Да, в Бэйсайде, в Квинсе.

Он и это записал, а затем уставился на меня, как будто ждал, что я еще что-то скажу. Но я ничего не сказал. Я молча сидел и ждал, когда он задаст следующий вопрос.

– Не стесняйтесь отвечать подробно, – сказал Ублюдок, – в нашем случае меньше не значит лучше.

И он натянуто улыбнулся.

Я понимающе кивнул.

– Конечно, – ответил я и снова замолчал.

Я даже не пытался достать Ублюдка, просто за долгие годы я привык давать краткие ответы на официальные вопросы. Вообще-то, меня в общем и целом уже допрашивали не менее пятидесяти раз – в основном Национальная ассоциация биржевых дилеров, но случалось мне отвечать и на вопросы Комиссии по ценным бумагам и биржам, и на вопросы комитета Сената по этике, который проводил расследование о получении взяток одним из их наименее уважаемых сенаторов.

Меня всегда инструктировали отвечать только «да» или «нет» – и не сообщать дополнительной информации, исходя из того, что, как мне казалось, хотел услышать тот, кто меня допрашивал. Я понимал, что правила теперь изменились, но старые привычки были сильны.

Мы помолчали еще немного, а затем Ублюдок все-таки спросил:

– Вы были отличником в школе?

– Да, – с гордостью ответил я, – у меня всегда были одни пятерки.

– Были ли у вас проблемы с дисциплиной?

– Ничего серьезного, хотя однажды я действительно был наказан за то, что стащил шапку с головы у девочки, когда та шла домой из школы.

Я пожал плечами.

– Это было в третьем классе, так что в моем личном деле этого не осталось, – я минутку подумал, – вы знаете, как это ни смешно, но я могу вспомнить все проблемы, которые были у меня в жизни из-за женщин.

«А точнее, – подумал я, – из-за моего желания переспать с ними».

Наступило молчание, которое несколько затянулось. Наконец я глубоко вздохнул и сказал:

– Вы хотите, чтобы я рассказал вам обо всей своей жизни? Вам это нужно?

– Да, – ответил Ублюдок, медленно кивая, – именно это нам и нужно.

Он отложил свою ручку, откинулся на спинку кресла и сказал:

– Я уверен, что некоторые из наших последних вопросов показались вам немного смешными, но уверяю вас, что это совсем не смешно. Когда вы будете стоять на свидетельской трибуне, то защита попытается представить вас преступником-рецидивистом, прирожденным лжецом, который скажет все что угодно, только бы слететь с крючка. И там, где они заподозрят грязь – даже в вашем детстве, – они начнут копать. Они используют все возможное, чтобы вас дискредитировать.

– Джоэл прав, – согласился Магнум, – они вытащат все что угодно. И обвинение должно сообщить о ваших проступках присяжным до того, как у защиты появится такая возможность. Другими словами, нам надо первыми покопаться в вашем грязном белье, где не должно быть никаких секретов, даже не имеющих никакого отношения к нашему делу.

– Точно, – проскрипел Ублюдок, – мы просто не оставим защите никаких шансов.

Тут вступил Псих:

– Мы не можем допустить никаких сюрпризов. Это противоречит нашим целям. Мы хотим знать все самые интимные подробности вашей жизни – все, что вы делали с того момента, как себя помните.

Тут выступила Ведьма:

– Это относится не только к употреблению вами наркотиков, но и к вашей склонности к проституткам, особенно с учетом того, что об обеих этих привычках вы с готовностью сообщили прессе.

А Ублюдок добавил:

– И с учетом того, что обе эти привычки будут, конечно же, использованы любым хорошим защитником.

После нескольких мгновений неловкого молчания я сказал:

– Все это, конечно, прекрасно, но у меня сложилось впечатление, – тут я подавил в себе желание посмотреть Магнуму прямо в глаза и поразить его смертельными лучами, – что подобные дела редко рассматриваются в суде, что обычно люди заключают досудебное соглашение или же сотрудничают со следствием.

Ублюдок пожал плечами.

– В большинстве случаев так и есть, но я бы не стал на это рассчитывать. В конце концов, всегда находится один упертый, который идет в суд.

Все дружно покивали, включая Магнума, который старательно изучал свои записи. «Ну и хрен с ним, – подумал я, – пусть фишки лягут как придется».

– Вы знаете, – небрежно заметил я, – мне, конечно, всего тридцать шесть лет, но у меня была весьма насыщенная жизнь. Мой рассказ может занять довольно много времени.

Псих криво улыбнулся.

– Я пытался разобраться в вашей жизни в течение последних пяти лет, – сказал он, – и могу вас заверить, что лично у меня времени предостаточно.

– Да-да, давайте послушаем, – согласился Ублюдок.

– Только с этим может быть связана ваша надежда на сокращение приговора, – припечатала Ведьма.

Я проигнорировал Ведьму, посмотрел на Ублюдка и сказал:

– Ну хорошо, раз уж вы заговорили о Бэйсайде, то давайте начнем оттуда. Это такое же хорошее начало, как любое другое, особенно с учетом того, что оттуда родом большая часть первых стрэттонцев.

Я сделал паузу и задумался на минутку.

– И даже те, кто не были родом из Бэйсайда, переехали туда после того, как была создана фирма.

– Все переехали в Бэйсайд? – скептически уточнил Ублюдок.

– Не все, – ответил я, – но почти все. Видите ли, переезд в Бэйсайд был своеобразным проявлением преданности фирме, возможностью показать, что ты настоящий «стрэттонец». Я понимаю, что это звучит слегка абсурдно, как будто переезд в какой-то район может быть демонстрацией чего-то, но тогда именно так и было. Мы, как мафия, старались держаться подальше от чужаков.

Я пожал плечами.

– Если ты работал в «Стрэттон», то ты и общался только с другими стрэттонцами, и, значит, жил в Бэйсайде. Ты отворачивался от чужаков и доказывал таким образом, что ты принадлежишь к той же секте, что и все остальные.

– Вы называете «Стрэттон» сектой? – брызгая слюной, спросила Ведьма.

– Да, – спокойно ответил я. – Я именно это сказал, Мишель. Именно поэтому туда было так трудно проникнуть.

Я взглянул на Психа.

– Сколько дверей вы пытались открыть за последние годы? Наверное, как на бейсбольном стадионе?

– По меньшей мере пятьдесят, – ответил он, – а может, и больше.

– И каждую из них захлопывали перед вами, правда?

– Ну в общем, да, – неохотно ответил он, – никто не хотел со мной разговаривать.

– Во многом это происходило потому, что все зарабатывали так много денег, и поэтому никто не хотел раскачивать тележку с яблоками, – я остановился, чтобы мои слова получше дошли до них, – но это не все: самое главное – все защищали стрэттонский образ жизни. Вот что все делали: защищали нашу жизнь.

– Поясните, что вы понимаете под словами «наша жизнь», – с некоторым намеком на сарказм сказал Ублюдок.

Я пожал плечами.

– Ну, помимо всего прочего, это означало самые крутые тачки, самые модные рестораны, самые большие чаевые, самые клевые шмотки, – я, словно сам себе не веря, помотал головой, – мы ведь все делали вместе. Каждую минуту, пока мы бодрствовали, мы были вместе. И не только на работе, но и дома тоже.

Я заглянул прямо в темные, как ночь, глаза Ведьмы.

– Вот почему я говорю, что мы исповедовали культ «Стрэттон», Мишель. Там все были за одного, а один за всех, и, конечно, это многое значило для каждого. И никаких чужаков – никогда.

Я оглядел их всех.

– Вы понимаете?

Все, включая Ведьму, кивнули.

Ублюдок сказал:

– То, что вы говорите, вполне разумно, но мне казалось, что большинство ваших первых служащих были с Лонг-Айленда, из Джерико, из Сайоссета?

– Примерно половина, – быстро ответил я, – и на то была причина, но мы забегаем вперед. Давайте лучше обо всем по порядку.

– Прекрасно, – ответил Ублюдок, – очень продуктивный подход.

Я кивнул, собираясь с мыслями.

– Итак, вернемся к Бэйсайду. Как это ни смешно, но подростком я дал клятву, что уеду оттуда, как только разбогатею. Мне было около пятнадцати лет, когда я понял, что где-то есть другая жизнь – лучшая, как мне тогда казалось. Я имею в виду жизнь богатых и влиятельных людей. Вы помните, что я вырос в небогатой семье, так что такие экстравагантные штуки, как особняки, яхты, личные самолеты – все то, с чем теперь я ассоциируюсь, – были бесконечно далеки от меня. В Бэйсайде жил только средний класс, особенно в той части, где я вырос.

Я ностальгически улыбнулся.

– Все перебирались туда из Бронкса и других частей Квинса, из тех районов, которые… ну знаете… изменились. Мои родители переехали туда из Южного Бронкса, из того места, которое сейчас стало настоящей помойкой, – Джоэл, что же вы ничего не записываете?

– Все, что я записываю, я должен буду предоставить защите, кого бы она в конце концов ни защищала, – заговорщицки улыбнулся Ублюдок, – так что, в моем конкретном случае, как раз чем меньше, тем лучше. Но продолжайте, продолжайте, у меня прекрасная память.

Я кивнул:

– Хорошо. Мои родители переехали в Бэйсайд, чтобы избавить меня от неприятностей, связанных с детством в Бронксе. Мы жили в шестиэтажном доме в одном из тех районов с государственной поддержкой, которые тогда росли как грибы. Там было прекрасно: покрытые травой футбольные поля, детские площадки, забетонированные дорожки для прогулок, деревья для того, чтобы строить на них дома, кусты, чтобы играть в прятки. Но, что особенно важно, там были сотни детей, из которых потом можно было набрать множество будущих стрэттонцев. И все они получили хорошее образование, – я остановился, обдумывая свои слова, – хотя образование – это, конечно, палка о двух концах.

– Почему? – встрял Псих, который, по-моему, просто балдел от меня.

– Ну, – ответил я, – к тому времени, когда мы стали подростками, мы были уже достаточно образованными для того, чтобы понять, как мало нам было всего дано. Другими словами, мы понимали, что хоть и не умираем с голоду, как дети в Африке, но у других всего намного больше.

Я остановился для вящего эффекта.

– Так считали все у меня в районе. У нас были безграничные надежды и чувство, что мы все имеем право в один прекрасный день разбогатеть и переехать на Лонг-Айленд, где водятся настоящие деньги, а люди живут в собственных домах и ездят на «кадиллаках» и «мерседесах».

– Алан Липски жил в том же доме, что и вы? – спросил Псих.

– Да, – ответил я, – на том же этаже. И Энди Грин, которого вы, может быть, знаете под кличкой Вигвам, жил в нескольких кварталах от нас. Хотя тогда никто не звал его Вигвамом, он облысел только к одиннадцатому классу.

Я пожал плечами.

– А свой первый парик он завел на первом курсе колледжа. Вот тогда он стал Вигвамом.

Я снова пожал плечами, размышляя о том, не окажется ли Энди Грин в этой самой комнате в недалеком будущем. В конце концов, он возглавлял отделение корпоративных финансов «Стрэттон» и отвечал за поиск таких ценных бумаг, которые можно было бы выбросить на рынок и при этом остаться чистыми перед Комиссией по ценным бумагам. Он был хорошим человеком, но пришел бы в отчаяние, если бы ему пришлось отправиться в тюрьму, а там бы его заставили снять парик – несмотря на то, что это был самый ужасный парик по эту сторону бывшего железного занавеса.

– Ну ладно, – продолжил я, – в общем, Алан жил в квартире 5-К, а я жил в квартире 5-Ф, и мы были друзьями с пеленок. Полагаю, вы в курсе, что я дал Алану возможность получить соответствующую подготовку и финансирование, и я объяснил ему правила игры.

Все кивнули.

– А в благодарность за это они с Брайаном платили мне в год до пяти миллионов, ну как бы в возмещение. Но я снова забегаю вперед, это произойдет намного позже.

Ублюдок кивнул.

– Вы сказали, что у вас в детстве не было никаких проблем с дисциплиной: вас никогда не задерживали? Никаких подростковых правонарушений?

Я отрицательно покачал головой, и мне ужасно захотелось дать Ублюдку по морде за то, что он считает меня сорняком с самого начала. Но вместо этого я просто ответил:

– Как я вам уже сказал, я был хорошим ребенком, круглым отличником, – я на минуту задумался, – как и вся моя семья. Два моих старших двоюродных брата учились в Гарварде, и оба закончили лучшими у себя на курсе. Теперь они врачи. А мой старший брат, – полагаю, вы это знаете, Джоэл, – он один из самых уважаемых адвокатов по вопросам здравоохранения во всей стране. Он играл в покер с вашими друзьями из прокуратуры, но когда расследование моих дел стало набирать силу, то бросил играть. Думаю, он чувствовал себя неловко.

Ублюдок с уважением покачал головой.

– Я не знаком с вашим братом, но слышал о нем только прекрасные отзывы. Удивительно, как вы не похожи друг на друга.

– Да, – пробормотал я, – это, блин, просто чудо. Но мы все-таки родственники, и в молодости я был на него похож. Может быть, наши характеры различались, я был куда более открытым, а он всегда был интровертом, но я учился так же хорошо, как и он. А может быть, даже и лучше. Мне было удивительно легко учиться в школе. Даже после того, как я начал в шестом классе курить травку, я все равно получал одни пятерки. Наркотики начали мешать мне только в десятом классе.

Псих буквально подскочил с кресла.

– Вы начали курить травку в шестом классе? – спросил он.

Я кивнул, испытывая некое извращенное чувство гордости.

– Да, Грег, когда мне было одиннадцать лет. Старший брат одного моего друга торговал травой, и однажды, когда мы с Аланом ночевали у них дома, он как раз пришел.

Я остановился, улыбаясь при мысли о том, какое безумие – курить травку в одиннадцать лет.

– Но травка тогда не была такой крепкой, как сейчас, так что я совсем немножко приторчал. Я не натыкался на стены, как это будет во взрослом возрасте, – я хихикнул, – ну в общем, я баловался травкой еще пару лет, но это никогда не было для меня проблемой. Мои родители все еще думали, что со мной все в порядке.

Я остановился на минутку и посмотрел на их лица, на которых в той или иной мере было написано недоверие. А я продолжил свой рассказ.

– В первый раз я заметил, что что-то не в порядке, когда получил в восьмом классе всего девяносто два балла за контрольную по математике. Мать была в ужасе. До этого у меня никогда не бывало меньше девяноста восьми баллов, и даже тогда она удивленно поднимала брови. Помнится, она говорила что-то вроде: «С тобой все в порядке, дружок? Ты не заболел? Может быть, тебя что-то беспокоило?»

Я покачал головой, меня переполняли воспоминания.

– Конечно, я не мог сказать ей, что перед контрольной выкурил два здоровенных косяка колумбийской золотой травы и после этого мне трудно было сообразить, сколько будет два плюс два.

Я пожал плечами с невинным видом.

– Но я помню, что она была очень взволнована из-за этой контрольной, можно было подумать, что девяносто два балла помешают мне поступить в Медицинскую школу Гарварда.

Я снова пожал плечами.

– Но такой была моя мать, она всегда все делала хорошо и для нас высоко поднимала планку.

Тут я разошелся.

– Вообще-то, несколько лет назад она стала самой старой женщиной в штате Нью-Йорк, которая сдала адвокатский экзамен. Сейчас у нее практика на Лонг-Айленде, она ведет все дела pro bono.

«Вот моя месть Ведьме», – подумал я.

– Она защищает пострадавших от насилия женщин, которые не могут позволить себе нанять защитника, – и я посмотрел в глазки-бусинки Ведьмы, надеясь поразить ее удивительными достижениями моей матери.

Увы, Ведьма осталась бесстрастной, ее мой рассказ совершенно не затронул. Она была той еще сучкой. Но я решил добить ее.

– Вы знаете, Мишель, в те времена, когда еще мало кто из женщин работал, моя мать была успешным дипломированным бухгалтером.

Я поднял брови и несколько раз кивнул, как будто хотел сказать: «Впечатляет, не правда ли?» Потом я взглянул на Ведьму, надеясь, что выражение ее лица смягчится. Не тут-то было. Она просто продолжала злобно смотреть на меня. Через несколько мгновений я отвел взгляд. Она была настолько враждебна, что я посмотрел на Ублюдка, надеясь, что хотя бы он оценил достижения моей матери. Я сказал Ублюдку:

– Моя мать гений. Она выдающаяся женщина.

Ублюдок кивнул, вроде бы соглашаясь, хотя в его кивке было и что-то вроде: «А нам плевать!» Но затем он совершенно искренне сказал:

– Да, похоже на то, что она действительно замечательная женщина, – и опять кивнул.

– Да, замечательная, – подтвердил я, – а есть еще и мой отец, про которого, конечно, вы все знаете.

Тут я снова улыбнулся, но уже не так лучезарно:

– Он тоже дипломированный бухгалтер и тоже гений в своем роде, хотя…

Тут я сделал паузу, стараясь найти верные слова для того, чтобы охарактеризовать моего отца Макса, которого в «Стрэттон» звали не иначе как Безумный Макс из-за его яростного темперамента.

Безумный Макс был серийным курильщиком, большим любителем первоклассной русской водки, ходячей бомбой замедленного действия и поразительным франтом. У Безумного Макса не было любимчиков, он всех одинаково ненавидел.

– Ну, – сказал я со злорадной улыбкой, – скажем так, он не столь благожелателен, как моя мать.

Псих, со слабым намеком на улыбку, спросил:

– А правда, что он бил стекла в машинах брокеров, которые занимали его место на парковке?

Я медленно кивнул.

– Да, – ответил я, – а если он был не в настроении, то кузову и крыльям тоже перепадало. А потом он еще вызывал эвакуатор.

Я пожал плечами.

– Но брокеры все равно продолжали занимать его место. Это стало очередным проявлением преданности фирме: если тебе устроил взбучку сам Безумный Макс, значит, ты настоящий стрэттонец.

Какое-то время все молчали, а затем Ублюдок спросил:

– Так когда же вы начали нарушать закон? Сколько вам было лет?

Я пожал плечами.

– Ну, это зависит от того, что вы понимаете под нарушением закона. Если считать нарушением закона потребление рекреационных наркотиков, то я стал преступником в одиннадцать лет. Если мы говорим о прогулах школы, то я в шестнадцать лет был уже матерым преступником, потому что прогулял большую часть уроков в десятом классе.

Но если вы хотите знать, когда я в первый раз совершил то, что сам считал незаконным, то, чем я регулярно занимался, – то я бы сказал, что это произошло, когда я начал продавать мороженое в парке Джонс-бич.

– Сколько вам было лет? – спросил Ублюдок.

– Почти семнадцать, – я минутку подумал, вспоминая те дни на пляже, – я ходил по пляжу от одного лежака к другому с пластмассовым холодильником и продавал мороженое. Я ходил и кричал: «Итальянское мороженое, сэндвичи с мороженым, эскимо, замороженные фруктовые палочки, „Милки Вэй“, „Сникерсы“», и так целый день. Это была самая классная работа из всех, что у меня когда-либо были, самая классная! По утрам, в шесть часов, я приходил к греку-дистрибьютору на Ховард-бич в Квинсе, куда приезжали все грузовики компании «Хорошее настроение», и набирал мороженых фруктов и мороженого. Потом я набивал холодильники сухим льдом и отправлялся на пляж.

Я остановился на минутку, наслаждаясь своими воспоминаниями.

– Я заработал чертову кучу денег на этом. В хороший день я зашибал больше пятисот долларов. Даже в не очень удачные дни я все равно получал двести пятьдесят, а это было в десять раз больше того, что зарабатывали мои друзья.

Там я познакомился с Элиотом Левенстерном, мы вместе незаконно торговали мороженым на пляже.

Я взглянул на мой список злодеев, воров и негодяев.

– Не сомневаюсь, что вы знаете Элиота. Он где-то здесь в списке, довольно близко к вершине.

Я пожал плечами: перспектива втянуть в эту историю Элиота Левенстерна меня совершенно не смущала. У Элиота было прозвище Пингвин – из-за его длинного тонкого носа, плотного животика и слегка кривых ног, из-за которых он переваливался на ходу, словно пингвин. В конце концов, я знал, что Элиот начал бы сотрудничать со следствием, даже если бы он должен был провести в тюрьме всего несколько часов. Я видел, как он раскалывался на допросе в полиции, когда ставки были намного ниже. Это было в то время, когда мы незаконно торговали на пляже мороженым и его могли оштрафовать на пятьдесят долларов за торговлю без лицензии. Но вместо того чтобы заплатить штраф и заткнуться, он настучал на всех, кто торговал на пляже, включая меня. Так что, если Псих и Ублюдок захотят предъявить обвинение Пингвину, он запоет на Корт-стрит не хуже Селин Дион.

Я хотел продолжить свой рассказ, но тут Ублюдок сказал:

– Вот удивительно – после всего сделанного вами вы по-прежнему считаете продажу мороженого нарушением закона!

Он пожал своими ублюдочными плечами.

– Большинство людей сказали бы, что это вполне честный способ для мальчика заработать пару баксов.

Интересно… Ублюдок затронул очень сложный вопрос: а что такое, собственно, «нарушение закона»? В былые времена практически все, кого я знал (как мои ровесники, так и взрослые), считали мою незаконную торговлю мороженым абсолютно законной. Меня все восхваляли. Но истина заключалась в том, что я, конечно же, действовал незаконно, потому что торговал без лицензии.

Но были ли мои действия действительно преступными? Может быть, некоторые законы просто не стоит соблюдать? В конце концов, мы ведь всего лишь пытались честно заработать немного денег, не так ли? Мы вообще-то облегчали тысячам жителей Нью-Йорка пребывание на пляже, так как в противном случае им пришлось бы долго идти назад по деревянной дорожке (где, кстати, очень легко было засадить занозу в босую ногу) и стоять в очереди к киоску, в котором хозяйничал подросток такого мрачного вида, что он, скорее всего, плевал в еду покупателей, как только они отворачивались. Так что вполне можно было доказать, что мы с Элиотом занимались «хорошим» делом, несмотря на то, что формально мы нарушали букву закона.

– Ну, если в двух словах, – сказал я Ублюдку, – то мы действительно нарушали закон. Мы торговали без лицензии, и хорошо это или плохо, но это считается мелким правонарушением в штате Нью-Йорк. Кроме того, мы также были виновны в уклонении от налогов, потому что зарабатывали по двадцать тысяч за лето, но не указывали ни одного цента в декларации. Мало того, когда мне исполнилось восемнадцать, я начал продавать еще и ожерелья из ракушек. Я подумал: если уж я все равно хожу по пляжу и продаю мороженое, то почему бы не заполнить еще и пустующую нишу на рынке украшений?

Я пожал плечами с видом опытного капиталиста.

– И я отправился на ювелирную биржу в Челси, купил пару тысяч ожерелий из ракушек и нанял ребят помладше, чтобы те ходили по пляжу и продавали их. На меня работали трое ребят, и они брали с клиентов по четыре доллара за ожерелье. А я их покупал по пятьдесят центов, так что даже после того, как я платил мальчикам по пятьдесят баксов в день, мне все равно оставалось двести долларов чистой прибыли. И это не считая денег за мороженое!

Но, конечно же, я не следил, соответствует ли мой товар стандартам, и не платил налоги. Я уж не говорю о том, что мои мальчики тоже торговали без лицензии. Так что теперь я не только сам нарушал закон, но я еще и развращал нескольких четырнадцатилетних мальчишек.

Я даже втянул в преступную деятельность свою мать. Она вставала в пять утра и мазала бублики маслом, а я продавал их – с девяти до одиннадцати утра, пока солнце не начинало палить и снова не возрастал спрос на мороженое. Кроме того, мы нарушали всевозможные санитарные предписания, касавшиеся приготовления пищи в несертифицированном месте, хотя моя мать всегда содержала свою кухню в исключительной чистоте и готовила исключительно кошерную еду. Так что я не думаю, что кто-то заболел.

Но, впрочем, все это было в духе старого доброго капитализма, так что я вообще-то на самом деле не нарушал закон. Это все было совершенно безвредно и заслуживало одобрения.

Я посмотрел на Ублюдка и улыбнулся.

– Как вы и сказали, Джоэл, это был совершенно честный способ для мальчишки заработать немного денег.

Я помолчал, чтобы дать им время обдумать мои слова.

– Я мог бы еще долго продолжать, но полагаю, вы меня поняли: все, включая моих законопослушных родителей, считали, что продажа мороженого – лучшее занятие в мире. Это занятие будущего предпринимателя!

Существует ли на свете добродетельное преступление? Когда я пересек черту со своим мороженым? В самом начале, когда стал торговать без лицензии? Или когда я нанял ребят помладше? Или когда мне стала помогать мать? Или когда я решил не платить налоги…

Я глубоко вздохнул и сказал:

– Поймите одно: никто, кроме социопатов, не начинает сразу действовать на темной стороне силы, надеюсь, вы понимаете, что я не социопат.

Все кивнули. А я сказал невероятно серьезным тоном:

– Проблема заключается в том, что вы теряете чувствительность к определенным вещам: вы чуть-чуть пересекаете черту и ничего не происходит, так что вы решаете, что можно сделать еще шажок, но на этот раз заходите чуть дальше. Это в самой природе вещей, что бы вас ни завораживало – само действие, или адреналин, или пусть даже вас ничто не завораживает, а вы просто как будто окунаете ногу в горячую-горячую ванну. Сначала вы не можете держать в воде даже один большой палец, потому что вам слишком горячо. Но через минуту вы уже погружаете все свое тело в воду, и она кажется вам прекрасной.

Когда я поступил в Американский университет, то все пошло еще хуже. Я начал встречаться с девушкой из очень богатой семьи, у ее отца был переплетный бизнес. Его звали Дэвид Рассел, и у него были миллионы. Можете не сомневаться, он тоже считал мою работу на пляже прекраснейшей выдумкой. Однажды, когда у него дома была большая вечеринка, он меня всем показывал и говорил: «Это тот парнишка, о котором я вам рассказывал!» А потом он просил меня рассказать всем, как я приезжал к шести утра к греку-дистрибьютору и набивал холодильники итальянским мороженым, а потом ходил по пляжу, продавал свое мороженое от лежака к лежаку и удирал от копов, когда те хотели поймать меня за то, что я торгую без лицензии. И, можете не сомневаться, все гости тоже были уверены, что я занимаюсь самим прекрасным делом, о каком они только когда-нибудь слышали. Они даже поднимали за меня тост. «Выпьем за будущего миллионера», – говорили все они.

Я улыбнулся, вспоминая то время.

– Я был тогда всего лишь первокурсником, но знал, что они правы. Я знал, что когда-нибудь стану богатым, и все мои друзья это знали. Даже когда я работал на пляже, я всегда зарабатывал в два раза больше всех других продавцов. И это не считая бубликов с маслом и ожерелий из ракушек. Я просто работал дольше и больше других – даже больше Элиота, который тоже был очень трудоспособным. Но в конце каждого дня, когда мы с Элиотом усаживались отдохнуть, всегда оказывалось, что я заработал на пятьдесят процентов больше, чем он.

Я перевел дух и воспользовался этим, чтобы приблизительно прикинуть настроение моих мучителей. О чем они сейчас думают? Могут ли они понять меня? Я был совершенно не похожим на них существом. Если говорить о Ведьме, то я вообще принадлежал к другому биологическому виду. В любом случае они все выглядели ошеломленными. Они просто сидели, уставившись на меня, как на психа.

Я снова вернулся к своим первым взрослым годам:

– Как бы то ни было, но закончив колледж, я решил учиться на стоматолога, потому что хотел зарабатывать много денег. Сегодня это звучит невероятно забавно: мне казалось, что стоматология – это дорога к богатству. Думаю, на меня все же повлияла вся та лапша, которую мне вешала на уши моя мать, пока я рос.

Я еще подумывал пойти учиться на врача, но на это нужно безумное количество времени. Интернат, ординатура, аспирантура – карьера доктора казалась невероятно длинной. Ну и к тому же я проспал вступительный экзамен в медицинский колледж, и этот вопрос отпал сам собой. Ну как я мог сказать матери, что проспал тест, результатов которого она ожидала с того момента, как я появился на свет? Ее сердце было бы разбито.

Так что я, как хороший сын, решил, что должен солгать ей, и сказал, что просто решил не сдавать этот экзамен, потому что понял – карьера врача не для меня. Я сказал ей, что мое призвание – стоматология.

Я медленно покачал головой, поражаясь тому, как много лет назад решилась моя судьба.

– Как бы то ни было, мы приближаемся к той части моей истории, когда начинается настоящее безумие: к моему первому дню в стоматологической школе.

Я цинично улыбнулся:

– Вы, наверное, слыхали старое выражение о том, что все дороги ведут в Рим?

Все согласно кивнули.

– Ну а в моем случае все дороги вели в «Стрэттон», и я вступил на свою дорогу в первый же день, когда нас знакомили со школой. Нас было сто десять студентов-стоматологов, мы все сидели в аудитории и жаждали услышать первые мудрые слова от декана. Я помню все так, как будто это было вчера. Я оглядывал аудиторию, пытаясь понять, с кем мне придется конкурировать, и размышляя, все ли здесь присутствующие, как и я, мечтают получать много денег, или же среди нас есть люди, которым просто нравится стоматология, потому что они хотят служить человечеству или что-то в этом роде.

Я покачал головой, как бы желая показать, что мои последние слова противоречат логике.

– Аудитория была полна – половину слушателей составляли мужчины, а половину женщины. Декан стоял перед нами, опираясь на дешевую деревянную трибуну. Он выглядел вполне прилично, ему было за пятьдесят, и он был неплохо одет. Он был весь седой и из-за этого выглядел успешным, респектабельным и очень стоматологическим, по крайней мере, мне так казалось. Но на лице его было такое мрачное выражение, лица, как будто он подрабатывал охранником в тюрьме штата.

Такое же, как у тебя, Джоэл, паршивый ты ублюдок!

Но несмотря на это, в целом он выглядел нормально. Так что, когда он схватился за микрофон, я наклонился вперед и стал слушать.

Он сказал на удивление звучным голосом: «Я рад приветствовать вас всех в Балтиморском колледже стоматологии. Все вы имеете право сегодня гордиться собой. Вы поступили на одну из самых прекрасных образовательных программ в этой стране».

Тут он остановился, чтобы придать больше веса своим словам. «Пока что все хорошо», – подумал я. А он сказал: «То, чему вы научитесь за ближайшие четыре года, обеспечит вам уважаемое место в обществе и жизнь с достаточной степенью комфорта. Так что, пожалуйста, давайте сейчас все поаплодируем друг другу. Вы, конечно, это заслужили. Добро пожаловать вам всем!» И тут он поднял свой микрофон в воздух, и все сразу захлопали в ладоши. Вернее, все, кроме меня. Я был в отчаянии. Именно в эту минуту я понял, что совершил большую ошибку.

Тут я покрутил головой – чтобы не позволить этому воспоминанию расстроить меня.

– Все дело было в том, что он использовал слова «достаточная степень комфорта». Господи, ну что за дрянное слово? Этот ублюдок знал, он знал, блин, что золотой век стоматологии уже позади, так что он просто не смог выдавить из себя слова «полный комфорт». Вместо этого он решил говорить обиняками и использовал выражение «достаточная степень комфорта», а это ведь совсем другое дело.

Но больше всего меня шокировало то, что, поглядев по сторонам, я увидел, что никого это не взволновало. Все были довольны и счастливы, все радостно хлопали в ладоши – хлоп-блин-хлоп, – и у всех у них на лицах было выражение радостного ожидания. Завтрашние Дантисты! Я этого никогда не забуду, или, вернее, никогда не забуду всю иронию этого момента, когда они все хлопали, а я был готов вскрыть себе вены.