Туз в трудном положении Мартин Джордж
20:00
– Мышечная дистрофия. Рассеянный склероз – да или нет, Чарльз?
– Господи! – Голос Девона, орущего в мобильник Джека, казался еще мрачнее обычного. – Мы же не можем выступить против Ассоциации больных мышечной дистрофией?
Оркестр съезда выдал последние аккорды «Мэйм». Луи Армстронг сыграл бы лучше, даже не просыпаясь. Джек был в зале съезда: стоял на потрепанном сером раскладном кресле в окружении толпы калифорнийских делегатов.
– Да или нет?
– Да. Черт. Да. – Джеку было слышно, как Девон колотит кулаком по столу. – Черт-черт-черт! Эта сука. Эта аристократическая шлюшка!
– Удавил бы эту Флер Ренссэйлер.
– Только после меня, дружище.
– Начинают голосовать.
Эмиль Родригес дернул Джека за рукав. Джек отключил мобильник и показал большой палец своей орде делегатов. Он попытался представить себе тысячи американцев в инвалидных колясках, с радостными криками меняющих свои политические симпатии, но его воображение забастовало.
Родригес, низенький широкоплечий мужчина, смотрел на Джека снизу вверх, и в глазах у него плескалась ярость.
– Погано, мужик, – бросил он.
Джек слез с кресла и закурил.
– Точно сказано, приятель.
Джим Райт призвал зал к порядку. Джек посмотрел на растворяющиеся группки делегатов, оценивая тот хаос, который сегодня обрушился на Атланту. Бурные демонстрации, обсуждение платформы, странное поведение Сары Моргенштерн во время утренней конференции…
«Скрытый туз? – подумал он. А потом спросил себя: – Который?»
Уже несколько часов съезд раздирали противоречия из-за пункта по правам джокеров. Комитет по политической платформе принял его при решительном протесте сторонников Барнета. Пока никто не видел, Барнет протащил вопрос в зал, после чего драчка пошла уже всерьез. Сторонники Барнета решительно выступили против этого пункта, сторонники Хартманна – за, а Джексон из принципа поддержал Хартманна. Остальные просто старались затянуть дело, чтобы выяснить, чего могут для себя добиться, приняв ту или другую сторону. Все могло бы пройти легко, если бы не насилие, окружившее днем лагерь джокеров: умеренные кандидаты медлили, проверяя, не будет ли антиджокерской вспышки, однако постепенно начали сближаться с точкой зрения Хартманна.
Именно в этот момент команда Барнета сделала блестящий ход. Увидев, что провалить пункт не получается, они начали попытки его размазать.
«Почему партия будет выступать только за права джокеров? – спросили они. – Разве не следует выступить за права людей с другими физическими проблемами?»
Вскоре на голосовании уже стоял вопрос о том, следует ли включать в пункт о гражданских правах больных рассеянным склерозом. Пока активисты Хартманна, прекрасно понимающие, что их тормозят, чертыхались и швырялись мебелью, было единогласно решено, что ни один демократ ни за что не выступит против людей с неизлечимыми болезнями.
Далее пошли другие заболевания: боковой амиотрофический склероз, острый первичный идиопатический полирадикулоневрит, расщелина позвоночника, постполиомиелитный синдром (тут голоса поделились почти поровну, в основном потому, что о нем никто ничего не слышал) и теперь, наконец, мышечная дистрофия. Барнет успешно добивался того, что вопрос о правах джокеров начинал выглядеть нелепо. Глава сторонников Барнета из Техаса, женщина с синими волосами в белой ковбойской шляпе, красных лакированных сапогах и красной юбке и жилетке с белой бахромой, уже вскочила, выдвигая следующую поправку. Джек снова набрал номер штаб квартиры и залез на кресло.
– Господи Иисусе! – ахнул Родригес. – Это СПИД!
Участники съезда издали испуганный вопль. Барнет нанес мастерский удар. Все зрители, охваченные истеричной ненавистью к гомосексуалистам, распространяющим ретровирус, сейчас прикованы к телеэкранам: они хотят увидеть, пойдут ли демократы на то, чтобы поддержать заражение их организмов тайными содомитами и наркоманами, у которых зараза сочится изо всех дырок. Кроме того, Барнет весьма убедительно связал СПИД с ксеновирусом Такис-А.
– Да или нет, Чарльз? – устало спросил Джек.
– В ж… гомиков! – взъярился Девон. – К дьяволу все это.
Джек с ухмылкой показал своим делегатам опущенный вниз большой палец. Ретровирус был отвергнут подавляющим большинством. Съезд был сыт тактикой Барнета по горло. Какое-то время эти проволочки всех развлекали и выполнили свое главное предназначение, выставив убеждения Хартманна в смешном свете, но теперь они всем надоели.
Дама из Техаса, получившая указания сверху, новые предложения вносить не стала. Представители Хартманна спокойно предложили включить в пункт о гражданских правах всех людей, страдающих различными заболеваниями. Это было принято единогласно.
Платформа в целом была утверждена. Джим Райт объявил окончание долгого и утомительного заседания. Шляпы, плакаты и планеры «Летающие тузы» взлетели в воздух над благодарными делегатами.
Джек велел своим делегатам быть готовыми завтра рано утром. К концу среды пройдет как минимум два голосования – и они покажут, в каком направлении движется съезд.
Он снова закурил, глядя, как тысячи делегатов направляются к выдохам. Оркестр провожал их мелодией «Не плачь по мне, Аргентина».
В кои-то веки Джек никак не отреагировал на ненавистную песню. Он думал о тайном тузе.
21.00
Билли Рэй позвонил Грегу из фойе отеля «Мариотт»:
– Сенатор, вы все еще хотите встретиться с Барнетом? Леди Блэк только что сказала мне, что он возвращается в отель со встречи.
День был просто ужасный. День и вечер оказались еще хуже утра. Эми, Джон и, наконец, Девон безуспешно пытались договориться о переговорах с Барнетом. Они смогли пробиться только к Флер, которая решительно заявила, что Барнет не имеет намерения разговаривать с Грегом. Борьба в зале заседаний стала отражением его нежелания договариваться.
Либо сам Барнет, либо Флер ван Ренссэйлер оказались умелыми стратегами в области политической борьбы. Грегу с величайшим трудом удалось сохранить в платформе пункт о правах джокеров хоть в каком-то виде, а если бы не поддержка Джексона, этого вообще сделать не получилось бы. Пункт в его окончательном виде оказался беззубой, выхолощенной тенью исходного текста, ограниченной оговорками и туманными формулировками. Самое большое, что про него можно было сказать, – это то, что первоначально он был пунктом о правах джокеров. Средства массовой информации назвали его «небольшой победой» Хартманна и джокеров, однако озлобленные толпы на улицах понимали, что он ничего не значит.
После принятия платформы все причины встречаться с Барнетом исчезли. Все, кроме одной.
«Сделай это!»
– Сенатор? Если мы окажемся в вестибюле как раз тогда…
Что самое неприятное, ему с момента того уличного происшествия пришлось бороться с отчаянно рвущимся на свободу Кукольником. Он пытался снова затолкать свою силу поглубже, но у него так и не получилось этого сделать. Кукольник оставался в его сознании рядом с ним самим.
Окружающие начали что-то замечать. Джексон определенно заметил. Эллен пристально смотрела на него в те минуты, когда считала, что он этого не замечает. Эми, Браун и Девон явно старались обращаться с ним как можно осторожнее. Если он хочет стать кандидатом, ему необходимо что-то сделать с Кукольником. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы его внимание постоянно отвлекал столь сильный фактор.
– Спасибо, Билли. Звучит неплохо. У нас есть несколько минут? Мне хотелось бы немного привести себя в порядок.
– Конечно. Я за вами поднимусь.
Грег повесил трубку и ушел в ванную, где встал перед зеркалом.
– Ты потерял контроль, – прошептал он.
Ответом стало холодное веселье Гимли.
Сегодняшний день дался ему нелегко: отражение, взиравшее на него из зеркала, выглядело измотанным.
«Барнет мой, – снова решительно заявил Кукольник, и Грег почти ожидал увидеть, как его собственные губы начнут двигаться с этими словами. – Как только мы сделаем из него нашу марионетку, мы сможем манипулировать им точно так же, как Гепхардтом или Бэббитом. Немного подтолкнуть тут и там…»
«Мы уже пытались это сделать во время каких-то дебатов, – напомнил ему Грег. – Он всегда держался на расстоянии, не позволил нам ни пожать ему руку, ни еще как-то дотронуться. Это безумие».
Кукольник презрительно фыркнул:
«На этот раз получится. Доверься мне. Без меня тебе не победить».
«Но Гимли…»
«Нам надо попытаться. Если ты перестанешь мне сопротивляться, у нас все получится».
«Ладно. Ладно».
Билли Рэй упорно болтал все те несколько минут, которые занял спуск на этаж Барнета. Грег не прерывал его монолога, но ничего из сказанного не услышал. Когда двери лифта открылись, Рэй вышел в коридор и, предъявив свое удостоверение, заговорил со стоявшими там охранниками. Грег прошел к краю балкона и стал смотреть вниз, в ярко освещенное фойе. Какой-то планер приземлился на ковер у его ног: Мистраль. Он поднял игрушку и легким движением отправил в полет. Планер сделал петлю, а потом начал неспешный спуск. Кто-то несколькими этажами ниже увидел его и пьяно закричал «Ура!».
Через пять минут сигнал лифта негромко тренькнул. Грег повернулся и увидел, как оттуда вышла леди Блэк, а следом за ней – Флер и Лео Барнет. Грег нацепил улыбку и шагнул вперед:
– Преподобный Барнет, ваши помощники очень хорошо вас защищают.
Леди Блэк шагнула в сторону, но нахмурившаяся Флер осталась стоять между Грегом и Барнетом. Грегу пришлось остановиться, чтобы не налететь на нее. Он чуть сдвинулся в сторону и протянул Барнету руку.
Кукольник собрался, готовясь прыгнуть.
Барнет был грубовато-благообразен: светловолосый идеал проповедника-южанина. Слабая улыбка играла на его полных губах, а в звучном голосе сохранились отголоски местного говорка.
– Сенатор Хартманн, мне очень жаль. Иногда мои помощники считают, что мне мало будет защиты Господа. Вы же понимаете. – Он посмотрел на протянутую руку, и по его губам еще раз скользнула слабая улыбка. – И я бы с радостью пожал вам руку, сенатор, но, к сожалению, у меня она сейчас немного болит. Небольшая неприятность у входа.
Кукольник разразился проклятиями. Грег убрал руку.
– Скажите ему, что это был джокер, преподобный! – рявкнула Флер. – Расскажите, как вы пожали грешнику руку, а он попытался ее раздавить. Я все же считаю, что вам нужно обратиться в больницу. Перелом…
– Это всего лишь синяк, сестра. Прошу вас… – Барнет улыбнулся Грегу, словно они обе знали какую-то особую шутку. – Уверен, что с сенатором такое тоже случалось. Рукопожатия – это бич политиков.
– Это верно, – согласился Грег. Ему чертовски надоело улыбаться. Он кивнул стоявшей с каменным лицом Флер. – И мне особенно жалко, что это был джокер.
– Джокер со значком вашей кампании! – фыркнула Флер.
– Которые мои сторонники, как и ваши, раздают тысячами, – парировал Грег с несколько излишней резкостью. Он повернулся к Барнету. – Недопонимания и так более чем достаточно. Мне хотелось поздравить вас и вашу команду с упорной борьбой по поводу платформы и выразить радость по поводу того, что мы наконец пришли к компромиссу.
Губы Барнета дернулись, и Грег понял, что сумел задеть его за живое.
– Я не соглашался на эту платформу, – сказал Барнет. – Среди моих сторонников нашлись… э… слабодушные люди, которые сочли нужным принять ее, несмотря на мои возражения. Это было ошибкой, и – должен признаться в тщеславии – мне от этого тошно. Но Господу нужны и наши поражения, сенатор. Он показал мне, что мне не следовало играть в эти политические игры. Я начинаю понимать, что этот съезд – неподходящее место для такого, как я.
На мгновение Грег ощутил прилив оптимизма. Если Барнет снимет свою кандидатуру, то даже если он рекомендует своим сторонникам голосовать за Дукакиса или Джексона… Но Барнет уже снова улыбался, достав потертую Библию из кармана пиджака и поглаживая ее позолоченную обложку.
– Я служитель Господа, сенатор. Все оставшееся время съезда я намерен делать то, что умею делать лучше всего: я буду молиться. Я запру двери для внешнего мира и открою двери моей души.
Похоже, на лице Грега отразилось недоумение.
– Сегодняшний день вряд ли можно считать вашим поражением, преподобный, как и моей победой. Мне бы хотелось вместе с вами найти новый путь, тот, по которому могли бы пойти и мы с вами, и наша партия. Изоляция – это не решение.
Барнет серьезно кивнул, словно мысленно взвешивая аргумент Грега.
– Возможно, вы правы, сенатор. Если это так, то мне остается уповать на то, что Бог мне это скажет. Однако я серьезно планирую провести остаток этого съезда в молитве и не участвовать в политических играх. Все это вполне может взять на себя Флер. Порой я бываю глупым упрямцем. Я не верю в компромисс: я твердо уверен, что правый путь всего один. Бог, которого я знаю, тот Бог, которого я видел в Библии, не шел на компромиссы. Бог никогда не приходил к «взаимопониманию». Бог никогда не «учитывал политические реальности». – Барнет посмотрел на Грега и озабоченно нахмурил свой высокий лоб. – Я не хочу вас обидеть, сенатор, но я обязан говорить то, что я думаю.
– И тем не менее я верю в того же самого Бога, преподобный. Мы всего лишь люди, а не Сам Господь. Мы делаем все, что в наших силах. Мы не враги. Только человеческая гордость стоит между нами. Самое малое, что мы как лидеры можем сделать, – это пожать друг другу руки и попытаться разрешить наши противоречия. – Грег приправил свои слова искренней убежденностью. – Для всеобщего блага. Это казалось бы истинно христианским поступком. – С хрипловатым смущенным смешком Грег снова протянул руку. – Обещаю ее не стискивать.
Кукольник дрожал от нетерпения. Секунду он был уверен, что все получилось. Барнет колебался, покачиваясь на носках. Но затем проповедник сомкнул обе руки на своей Библии.
– Нашим совместным действием, сенатор, я хотел бы сделать молитву. Позвольте сделать вам предложение. Присоединитесь ко мне в моем бдении. Давайте предоставим политику делегатам и следующие несколько дней проведем на коленях.
– Преподобный… – начал Грег и покачал головой.
«Почему? Почему он всякий раз нас избегает?»
Барнет кивнул – почти печально.
– Так я и думал, – сказал он. – Мы следуем различными путями, сенатор.
Он двинулся к своему номеру, сжимая Библию в правой руке.
Грег опустил руку.
– Вы не пожимаете руку врагам, преподобный?
Вопрос Грега прозвучал резко, с привкусом желчности Кукольника. Флер, направившаяся следом за Барнетом, покраснела от гнева. Барнет же просто одарил Грега своей очередной грустной и скрытной улыбкой.
– Люди ждут от служителя Господа библейских цитат, сенатор, – сказал он. – И это неудивительно: ведь в Библии находится нужное слово для любого случая. Сейчас мне вспомнились слова из Первого послания к Тимофею: «Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским чрез лицемерие лжесловесников, сожженных в совести своей». Ну, это немного гиперболизировано, сенатор, но мне кажется, что – возможно, втайне от вас самого – ваши слова внушены демоном. Мы не враги, сенатор. По крайней мере, я так не считаю. Но даже будь мы врагами, я все равно молился бы о том, чтобы вы пришли к свету и очистились. Всегда есть надежда на спасение. Всегда.
Барнет одарил Грега долгим немигающим взглядом. А затем за ним звучно щелкнул засов.
Бренди все время попадал на его рассеченную губу – и каждый раз вызывал вскрик. И ухмылку барменши. Тахион решил было послать ее подальше, но потом вдруг понял, как он сейчас должен выглядеть. Следы ногтей Сары, оставленные вчера вечером, красными бороздами прочертили белую кожу его щеки. Его нижняя губа была разодрана и чуть припухла после ногтя Флер. Какой же он удивительно неудачливый ловелас! Не приходится удивляться, что девица за стойкой ухмыляется. Ох уж эти женщины! Они всегда стоят друг за друга.
– Привет! Можно сесть с вами?
Джош Дэвидсон устроился на соседнем табурете. Тах повернулся и с искренней радостью ответил:
– Да, конечно!
– Когда мужчина сидит у барной стойки сгорбившись, обычно это значит, что он хочет остаться один, но мне показалось, что у меня есть шанс.
– Я рад, что вы так решили. Можно вас угостить?
– Конечно.
Между двумя мужчинами установилось неловкое молчание, прерванное только заказом Дэвидсона. А потом они вдруг повернулись лицом друг к другу и одновременно сказали:
– Я всегда восхищался…
– Я всегда вами восхищался.
Они рассмеялись, и Тахион сказал:
– Ну, не славно ли? Очевидно, что у нас обоих прекрасный вкус. – Тахион замолчал, чтобы сделать глоток бренди. – Почему вы сюда приехали?
Дэвидсон пожал плечами:
– Интересно.
– Что именно?
– Политический процесс. Может ли один человек что-то изменить?
– О да. Я в этом уверен.
– Но вы принадлежите культуре, которая высоко ценит достижения индивидуума, – отметил Дэвидсон, крутя рюмку между ладонями.
– Я так понимаю, что вы с этим не согласны?
– Не знаю. Я сомневаюсь, что можно позволить видению и мнению одного человека определять политику.
– Но в данной политической системе этого не бывает. Даже в моей аристократической культуре абсолютный деспот – это выдумки. Всегда имеются конкурирующие интересы.
– Да, но как вы делаете между ними выбор?
Хмурясь, Тахион ответил:
– Вы принимаете решение.
– Это звучит так просто. Но какое право вы имеете замещать вашим мнением… э…
– Волю народа? – подсказал Тахион.
– Да.
Тахион свел пальцы рук у себя перед губами, запрокинул голову и устремил взгляд на винные бокалы, свисающие с подставок стеклянными сталактитами.
– «Представитель отдает народу не только свои труды, но и свои суждения – и он предает их, если жертвует ими ради их мнения». Эдмунд Берк.
Смех Дэвидсона был резким и звучным. Тахион застыл.
– Доктор, вы меня поражаете.
Тахион не стал отвечать. Он знал, что поражает людей. Он поражал их с самого момента своего прибытия на эту планету. 23 августа 1946 года. О, идеал! Как летит время!
Сорок два года. Он прожил на этой планете почти столько же, сколько на своей собственной. Дом…
– Эй! Где вы были?
Темные внимательные глаза были полны тревоги.
– В мире, которого для меня больше не существует.
Тоска по дому колючим комом застряла у Тахиона в горле.
- «Так дни, недели, месяцы и годы
- Текли бы к предопределенной цели,
- Ведя к могиле седину мою.
- Ах, мне мила, желанна жизнь такая!
- И не отраднее ли тень куста
- Для пастухов, следящих за стадами,
- Чем вышитый роскошно балдахин
- Для королей, страшащихся измены?»[2]
Взгляды мужчин встретились.
– Это похоже на Такис? – негромко спросил Дэвидсон.
– И на Землю. Предательство, наверное, это единственная постоянная в непостоянной вселенной. – Тахион резко встал. – Прошу меня извинить. Вы были правы: мне действительно нужно побыть одному.
23.00
День получился неудачным. Спектор растянулся на кровати, подложив под спину две подушки. В одной руке он держал дистанционный пульт от телевизора, в другой – бутылку виски. Это был его ежевечерний ритуал, и благодаря ему он чувствовал себя не таким выбитым из колеи.
В этом здании ему Хартманна не достать – если только не привалит невообразимая удача. А все его везение ушло на то, чтобы сюда добраться. У него не было доступа в те части отеля, где будет Хартманн, если не считать пресс-конференций. Но он заметил, что политики редко смотрят в глаза другим людям – если только те не задали им вопрос. Он не настолько туп, чтобы привлечь к себе такое внимание.
Он сделал глоток виски и наугад выбирал каналы. Атланту снова разгромили – на этот раз «Кардиналы». В новостях было полно политической болтовни, конечно. Трахал ли Хартманн ту суку, идиотку-журналистку? Действительно ли Лео Барнет считает, что с ним говорит Бог? Спектор был бы рад, если бы ему заказали их всех. Политиками обычно становятся те люди, которым не хватает морально-этических принципов, чтобы оставаться адвокатами.
В конце концов он остановился на старом кинофильме. Это была историческая лента, действие которой происходило во Франции во время революции. Там был парень, который разговаривал как Оди Колон из мультфильма «Король Леонардо». Спектору показалось, что у актера была двойная роль, но он смотрел недостаточно внимательно, чтобы быть в этом уверенным. Все цвета были совершенно не такими, как в жизни. Какие-то пастельные тона, которые размывались и перетекали друг в друга, когда кто-то делал движение. Фильмы Теда Тернера были не лучше его бейсбольной команды.
Как странно было столкнуться с Тони! И еще более странным оказалось то, что он – шишка в команде Хартманна. Тони был славным парнем, и Спектор всегда хорошо к нему относился, но он всегда был сентиментален.
Актер оказался в полной ж…, и его ждала гильотина. Не похоже было, чтобы его это сильно огорчало. Спектор бы орал и рвался. Уж он-то знает, каково умирать.
Если другого способа не найдется, можно попытаться добраться до Хартманна через Тони. Спектор всегда гордился тем, что ни разу не накалывал друзей. У него никогда не было много друзей, так что особых проблем с этим не возникало. Однако дело на первом месте.
Актер только что отправил на смерть какую-то блондиночку, облобызав ее, и теперь наступала его очередь. «То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше всего, что я когда-либо делал. Я счастлив обрести покой, которого не знал в жизни»[3]. Актер стоял у гильотины, благородный и бесстрашный. Естественно, камера отъезжает так, чтобы никто не увидел, как его голова плюхается в корзину.
– Что за гребаные слюни! – проворчал Спектор, отключая телевизор. Он глотнул еще виски и выключил свет.
Глава 3
20 июля 1988 г., среда
7:00
Тяжелое гудение двигателей отдавалось в каждом нерве. Тахион мрачно смотрел в окно, пока сосед не ткнул его локтем в ребра, возвращая в действительности. Стюардесса взглядом указала на подносик под крышкой и вопросительно подняла брови.
– Спасибо, не надо. Но я хотел бы выпить. «Отвертку». Чтобы апельсиновый сок не пропадал.
Он улыбнулся ей. Она на улыбку не ответила. Больше того, ее взгляд ясно сказал ему: «Ах ты, алкаш!»
Он снова принялся мрачно разглядывать грозовые облака, кипевшие полукилометром ниже. Стюардесса принесла коктейль, и Тах полез в карман за деньгами. Вместо этого он выудил пачку розовых гостиничных листочков с посланиями. «Проклятье, Тахион, позвони! Хирам». Он расплатился и уставился на оскорбительное и ничего не сообщавшее послание Хирама.
«Какого черта понадобилось Уорчестеру и что, к дьяволу, хотел сказать Дэвидсон?» Не намекал ли он на то, что Тахион – пастух, а джокеры – его стадо? Или к нему относилось упоминание о короле? Или тут было нечто более личное? Дэвидсон странно выглядел. Или это было просто неприятной аффектацией профессионального актера, не способного вести разговор без сценариста?
«Стада! Будь он проклят».
Тах вытащил платок и энергично высморкался.
«Я еду домой хоронить одну из моих заблудших овечек. Ах, Кристалис!»
Он уронил голову на руку.
9.00
Он почти сорок пять минут ждал, пока его посадят. В гостиничном кафе царила суета. Официанты скакали от столика к столику, словно шарики пинг-понга. Спектор устроился в отгороженном уголке, игнорируя царящий вокруг гомон. Он неспешно осмотрелся. Кругом было немало покрасневших глаз и кривящихся от боли лиц. Спектор решил, что накануне большинство надрались или кого-то отодрали – или и то и другое. Ему самому удалось заснуть только ближе к утру.
Какая-то официантка подошла к нему и скорчила гримасу, которая первую тысячу раз, наверное, выглядела как улыбка. Она достала блокнотик и карандаш и вопросительно посмотрела на него.
– Что вам сегодня утром подать, сэр?
Слова звучали отрывисто. Вот вам и южное гостеприимство!
– Пока – кофе.
Спектор медленно улыбнулся. Он собирался и поесть, но решил, что заставит эту сучку отработать свои деньги. Официантка бросила на него ненавидящий взгляд и стремительно умчалась.
Спектор откинулся на спинку кресла и заставил все окружающее отступить. Ему необходимо придумать, как добраться до Хартманна. Этим утром боль терзала его, мешая думать. Может, он сможет что-то узнать у Тони. Выяснить, когда и где сенатор окажется наиболее доступен. Там должно оказаться достаточно много народа, чтобы никто не понял, что случилось. По крайней мере, не сразу.
Официантка вернулась и резко поставила перед ним кофе, выплеснув часть на блюдце.
– Извините, – сказала она совершенно неискренне. – Что-то еще желаете?
Спектор секунду помолчал, а потом ответил:
– Подумаю еще несколько минут.
Официантка возвела глаза к небу и удалилась.
Спектор взял чашку и сделал большой глоток. Кофе обжег ему рот и горло. Не страшно, все заживет еще до того, как он решит, что именно заказать. У него на языке больше не бывает волдырей.
Спектор посмотрел на очередь людей, ожидающих столик. Подтянутый бородатый пожилой мужчина прошел мимо толпы и медленно обвел взглядом зал. Мужчина заметил Спектора и решительно направился к его столику. Спектор напряг колени, готовясь при необходимости бежать. Мужчина показался ему чем-то знакомым. Он остановился у столика и улыбнулся.
– Извините, сегодня тут довольно много народа. Можно мне сесть с вами? Меня зовут Джош Дэвидсон.
Спектор уже собрался послать его подальше, когда вспомнил, что Дэвидсон – один из его любимых актеров. И когда Дэвидсон снова улыбнулся, он расслабился.
– Конечно. Садитесь, мистер Дэвидсон.
Спектор вручил актеру свое меню и стал искать взглядом официантку. Будь он проклят, если допустит, чтобы Джош Дэвидсон вынужден будет ждать, чтобы его обслужили – если от него это как-то зависит.
Спектор высмотрел официантку и уже собрался ее позвать, когда из толпы вышел массивный мужчина. Хирам Уорчестер пригладил лацканы пиджака и стал обводить столики взглядом.
– Можно позаимствовать вашу газету?
Спектор потянулся за первым разделом, который Дэвидсон отложил в сторону.
– Пожалуйста.
Спектор схватил газету и поспешно ее развернул, а потом осторожно посмотрел поверх нее. Фэтмен продолжал осматриваться. «Если он ищет Дэвидсона, я пропал», – подумал Спектор. Как бы ни приятно было прикончить этого жирного ублюдка, он не может провалить дело. Какой-то официант подошел к Уорчестеру и почтительно кивнул.
– Мне придется уйти, мистер Дэвидсон, – сказал Спектор. – Неважно себя чувствую. Вы не возражаете, если я заберу эту часть?
– Нисколько. Рад хоть что-то для вас сделать.
Спектор встал и медленно направился к выходу, держа газету перед собой. Это выглядело глупо, но все равно было лучше, чем если бы Уорчестер его узнал.
Пока он шел, мимо него скользнула его официантка.
– Вот и катись! – проговорила она так, что он услышал.
Спектор был слишком озабочен, чтобы обратить на это внимание.
11.00
Тахион привалился к боковине церковной скамьи и слизнул пот с верхней губы. Он опасался, что в душной жаре упадет в обморок: четыре громадных вентилятора у задней стены храма Богородицы Всескорбящей почти не перемешивали тяжелый влажный воздух. Он подумывал о том, не снять ли свой бархатный пиджак, но тогда стали бы видны потемневшие от пота подмышки на рубашке, а такой возмутительный вид был бы неподобающим для прощания с Кристалис. Предполагалось, что он произнесет прощальное слово. Яркими и щемящими душу словами охарактеризует то, что Кристалис означала для Джокертауна. А он понятия не имел, что будет говорить. Он не был по-настоящему знаком с Кристалис – и в глубине души даже не испытывал к ней симпатии. Однако в прощальном слове такого говорить не положено.
Глядя на ее усыпанный цветами гроб, Тах размышлял, не задержался ли где-то поблизости призрак Кристалис, слушающий, как Общество живых четок бормочет молитвы и просит упокоить ее душу.
Началось шествие, которое возглавил юный алтарник-джокер с бронзовой хоругвью, на которой был распят джокер Иисус. За ним последовали еще двое, размахивавшие кадильницами, из которых облака фимиама поднимались и в без того благоухающий воздух. Тах закашлялся и прикрыл рот платком.
– Ненавижу эту католическую абракадабру. Ее растили баптисткой, так что и умереть ей следовало баптисткой.
Тах медленно повернул голову и посмотрел на мужчину, сидевшего рядом с ним. Это оказался крупный мужчина с обветренным лицом, пунцовым под слоем загара. Черный костюмный пиджак плохо застегивался на пузе, ручейки пота оставили блестящие следы на обвисших щеках. Отвечать на это было нечего. Тах и не стал.
– Я Джо Джори. Папа Дебры Джо.
– Очень приятно, – промямлил Тах в тот момент, когда отец Кальмар, облаченный в самый великолепный стихарь, с тяжелой торжественностью прошествовал мимо них.
Священник дошел до алтаря, положил требник и, повернувшись к толпе, воздел руки. Печальным мягким голосом он произнес:
– Помолимся!
В течение всей службы Джори и Тахион выбивались из сил, постоянно чуть отставая от прихожан, которые вставали, преклоняли колена и садились. В прошлом году на похоронах Деса все было так же. И внезапно Тахион понял, что скажет в прощальном слове. Он прекратил попытку разобраться в чуждой церемонии и просто сидел опустив голову, и пока он пытался собраться с мыслями, слезы медленно вытекали из-под его век.
Джокер-алтарник тронул Тахиона за плечо, выводя из задумчивости. В корзинке оказались крошечные хлебцы. Такисианец отломил кусочек и передал корзинку дальше. Хлеб словно распух в его пересохшем рту и застрял в горле. Быстро осмотревшись по сторонам, он вытащил фляжку и отпил немного бренди.
Отец Кальмар сделал приглашающий жест, и Тахион встал за кафедру. Вытащив из кармана носовой платок, он вытер лицо, глубоко вздохнул и начал:
– Ровно год назад, в двадцатый день июля тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, мы собирались в этом храме, чтобы похоронить Ксавье Десмонда. Я говорил слово прощания с ним, как сейчас буду прощаться с Кристалис. Я тронут, что мне предложили это сделать, но печальная истина заключается в том, что я устал хоронить друзей. Джокертаун стал беднее с их уходом, а моя жизнь – и ваша – от этой потери оскудела.
Тах помолчал, глядя на свои пальцы, впившиеся в кафедру. Он заставил себя немного расслабиться.
– В прощальном слове положено похвально отзываться о человеке, но сейчас мне очень непросто это сделать. Я называл себя другом Кристалис. Я часто с ней встречался. Мы даже облетели вместе мир. Но сейчас я понимаю, что на самом деле я ее не знал. Я знал, что она называла себя Кристалис и жила в Джокертауне, но я не знал, какое имя ей дали при рождении или где она родилась. Я знаю, что она играла роль англичанки, но так и не понял зачем. Я знаю, что ей нравилось пить «Амаретто», но так и не узнал, что вызывало у нее смех. Я знаю, что она любила тайны, любила контролировать ситуацию. Ей нравилось казаться холодной и неприступной, но я так и не узнал, чем это вызвано. По дороге из Атланты я задумался над этим и решил: раз я не могу похвально отзываться о ней самой, я могу хвалить ее дела. Год назад, когда на наших улицах бушевала война и наши дети оказались в опасности, Кристалис предложила свой дом – свой дворец – в качестве убежища и крепости. Это было опасно для нее – но опасность никогда не тревожила Кристалис. Она была джокером, который отказался быть джокером. Хрустальная леди никогда не носила маску. Вы принимали ее такой, какая она есть, – или шли к черту. Возможно, этим она научила кого-то из натуралов терпимости, а кого-то из джокеров – мужеству.
У него по лицу текли слезы. Чтобы проталкивать слова через вставший в горле ком, он говорил все громче и пронзительнее.
– На Такисе поклоняются предкам, и наши похороны важнее даже рождения. Мы верим, что наши мертвые остаются рядом, чтобы направлять своих глупых потомков, и эта вера может и пугать, и утешать, в зависимости от личности предка. Думаю, что присутствие Кристалис будет скорее пугающим, чем утешительным, потому что она многого от нас потребует. Ее убили. Это не должно остаться безнаказанным. Ненависть удушающей волной захлестывает нашу страну. Мы должны ей сопротивляться. Наши соседи бедствуют и голодают, живут в страхе и нищете. Мы должны кормить, укрывать, утешать и поддерживать их. Она будет ожидать от нас этого.
Тахион замолчал и обвел взглядом собравшихся. Его внимание привлекли свечи, горящие около кафедры. Подойдя к ним, он взял одну из крошечных свечек и вернулся на кафедру. Пламя гипнотически мерцало у него перед глазами.
– За один год Джокертаун потерял двух своих самых влиятельных лидеров. Мы испуганы, опечалены и растеряны от этой потери. Но я говорю: они здесь, они с нами. Давайте будем их достойны. Мы чтим их память. Никогда не забывайте.