Император. Кровь богов Иггульден Конн

Глава 30

Брут только заснул, когда подъехали экстраординарии, чтобы сообщить ему, что Кассий покончил с собой. Поначалу он разозлился. Как мог старик потерять веру в себя, в Республику, в него?! Ничего еще не закончилось. Они не проиграли.

В прохладной темноте он выпил воды и прожевал кусок валяного мяса, пока кавалерийский офицер наблюдал за ним при тусклом свете масляной лампы. Наконец, Марк Брут принял решение.

– Отправь своих людей в каждый легион, которыми командовал Кассий. Мой приказ – спуститься на равнину и выстроиться в боевой порядок.

Офицер повернулся и побежал к своей лошади, передал приказ сопровождавшим его людям и вместе с ними растворился в ночи.

Брут вышел из командного шатра, поставленного у подножия склона. Он знал, что без Кассия не сможет командовать двумя отдельными армиями такой численности. Приказы поступали бы слишком долго. К тому времени, как дальние легионы получали бы их, обстановка могла кардинально измениться, и они только посеяли бы хаос. Марку не оставалось ничего другого, как свести обе армии вместе, превратить их в единую группировку. Иначе ему пришлось бы смотреть, как их вырезают по отдельности.

Под звездами войска маршировали мимо друг друга на гребне и вокруг болота. Они шли в абсолютном молчании, не зная, мимо врагов они проходят или мимо друзей, и не стремясь это выяснить. Да, Брут отставил Марку Антонию захваченный город, но сомневался, что он от этого что-нибудь выгадает. Два триумвира пришли в Грецию, чтобы атаковать, а не прятаться за крепостными стенами. Кассий умер, и Брут понимал, что теперь они захотят одержать окончательную победу и отомстить за потери, понесенные накануне. При этой мысли полководец мрачно улыбнулся. Пусть приходят. Он ждал этого всю жизнь.

Когда поднялось солнце, его легионы выстроились на широкой равнине у подножия гребня, на котором возвышался город Филиппы. Брут переговорил со всеми легатами – по одному и с несколькими сразу, когда они подъезжали к нему. Он приготовился к сражению, где множеству легионов предстояло схватиться с другим множеством. Марк не сомневался, что талантом полководца он, как минимум, не уступает Марку Антонию и Цезарю.

С рассветом Брут проехал вдоль своих легионов, подсчитывая их число. Его армия потеряла тысячи, но захватила главный лагерь Марка Антония и Цезаря и заставила их легионы отступить с большими потерями. Множество трупов устилало склон, напоминая дохлых ос.

Захвативший Филиппы Марк Антоний, увидев выстроившиеся на равнине армии, повел свои легионы вниз по склону. Брут это видел, но принял вызов. Он помнил, что Антония всегда отличала самонадеянность, и сомневался, что у того был выбор. Если бы он и захотел остаться в городе, легаты убедили бы его, что делать этого нельзя.

Марк Брут побывал в огромном, брошенном лагере на равнине. Все ценное оттуда вынесли, но командующий сожалел, что никто не сообщил ему о смерти Цезаря. Размен Кассия на Октавиана очень бы его устроил. Тогда два старых римских льва сразились бы друг с другом. Бруту едва верилось, что теперь он – единственный командующий столь огромной армии, но мысль его даже радовала. Он самолично возглавлял римскую армию. Ни Гней Помпей, ни Юлий Цезарь более не отдавали ему приказы. Предстоящая битва будет целиком его. И Марк Брут полагал, что это справедливо. Ради этого он и убил Цезаря в театре Помпея. Наконец-то он вышел из тени других!

Он повернул голову, услышав громкий крик солдат Цезаря, от которых его отделяло менее тысячи шагов, и разглядел далекого всадника, скачущего вдоль выстроенных в боевом порядке легионов. Брут сжал рукоятку меча, понимая, что это Октавиан, вновь избежавший гибели, но сказал себе, что это не имеет значения. Смерть новоявленного Цезаря сделает сегодняшнюю победу еще слаще. В голову пришла мысль, что во всем мире у него остались только два врага, и теперь они оба противостояли ему на равнине у города Филиппы. Марк Антоний наверняка чувствует себя очень уверенно, решил он. Еще бы, его люди нанесли поражение Кассию, хотя им и не удалось взять его в плен. Брут про себя поблагодарил старого соратника за проявленное мужество. По крайней мере, этот день не начался с публичной казни одного из командующих.

А Октавиану еще только предстояло доказать свои способности. Его легионы бежали днем раньше, и теперь, конечно же, жаждали отмщения, рассчитывали стереть это позорное пятно со своей чести. Брут холодно улыбнулся и другой мысли. Его солдаты сражались за свободу. И не могли не победить.

Октавиан взмок от пота, хотя проскакал всего лишь какую-то милю с одного фланга до другого и обратно. Он знал, как это важно – показаться своим людям, напомнить, что они сражаются за Цезаря – но, судя по ощущениям, после этого только броня удерживала его в вертикальном положении. Тело же у него стало слабым, как у ребенка.

Цезарь увидел гонца, скачущего к нему во всю прыть – молодого человека, радующегося скорости, с которой он мчался. Он натянул поводья, тяжело дыша и раскрасневшись.

– Дисценс Арторий докладывает, консул! – объявил гонец.

– Пожалуйста, только не говори мне, что Марк Антоний нашел еще один повод, чтобы задержаться, – сказал триумвир.

Экстраординарий моргнул и покачал головой.

– Нет, консул. Он послал меня сообщить, что сенатор Кассий мертв. Прошлой ночью в городе найдено его тело.

Октавиан посмотрел на противостоящие ему легионы. Действительно, над командным пунктом не было стяга Кассия. Он вытер пот со лба.

– Спасибо. Это… очень приятное известие.

Стоявшие рядом люди услышали слова экстраординария, и новость быстро распространилась по всем легионам. Послышались жидкие радостные крики, но в основном легионеры и их офицеры не отреагировали. Если кто из них и знал Гая Кассия, то лишь по имени. Зато с Брутом ничего не случилось, а ведь именно его легионы днем раньше вышибли их из лагеря, именно с ними они сегодня хотели поквитаться. Октавиан видел эту решимость в каждом лице, на котором останавливался его взгляд. Его люди знали, что бой будет тяжелым, но им не терпелось его начать.

Две римские армии стояли лицом друг к другу, растянув фронт на тысячу шагов, дожидаясь, пока оставшиеся легионы спустятся с гребня. Поскольку Марк Антоний подходил с востока, Октавиану пришлось уступить ему правый фланг. Он понимал, что его соправитель этого ожидал, да и не мог пропустить его легионы через свои, не нарушив порядка.

Наследник Цезаря сидел в седле и пил воду из фляжки, чувствуя, как ветерок высушивает пот на его лице. Марк Антоний, похоже, никуда не торопился, словно чувствовал, что армии будут ждать его прихода, даже если на это уйдет весь день.

Октавиан предполагал, что легионы Марка Брута могут пойти в атаку внезапно. Его люди определенно только и ждали команды, но Брут предпочел не оставлять фланг открытым, чтобы не подставляться под удар легионов, которые спускались по склону.

Утро уходило, солнце медленно ползло к зениту. Октавиан отбросил пустую фляжку Агриппе и взял у него полную, когда правое крыло наконец-то полностью сформировалось, и обе римские армии изготовились к бою на чужеземном поле. Преемник Цезаря понимал, сколь жестокой будет сеча. Понимал, что каким бы ни был исход, Рим потеряет немалую часть своей мощи. Целое поколение поляжет на этой равнине у города Филиппы.

С обеих сторон на флангах собирались экстраординарии. Это в мирное время они служили гонцами и разведчиками, но в бою выполняли совсем другие функции. Октавиан наблюдал, как они достают длинные мечи и щиты, готовясь к смертному бою, а их лошади пляшут на месте и фыркают, чувствуя нарастающее возбуждение седоков. Он посмотрел направо, где Марк Антоний наконец-то занял позицию в третьей линии. Город и гребень опустели. Обе армии полностью изготовились к бою.

Новый Цезарь также отъехал за первые две линии. Положение солнца говорило о том, что полдень уже миновал. Солдаты справляли малую нужду там, где стояли, и пили из бурдюков и фляжек, чтобы выдержать дневную жару. Большинству предстоял долгий бой, они готовились сражаться весь день, и в конце все решили бы запас физических сил и воля к победе.

Октавиан в последний раз проверил командные цепочки связи с легатами, потребовав подтверждения, что все готовы. Семеро из них пережили вчерашнее отступление, и только тело Силвы досталось стервятникам. Он не был знаком с новым легатом Седьмого Победоносного, зато отлично знал остальных, их сильные и слабые стороны, и мог сказать, кто излишне порывист, а кто чрезмерно осторожен. Брут же не имел такой информации о легионах, которыми командовал, особенно о тех, что прибыли с Кассием, и Гай Октавиан считал, что этот недостаток, если им воспользоваться, мог сыграть решающую роль.

Ответы пришли быстро, и больше Октавиана ничто не сдерживало. Командование левым крылом лежало на нем. Оставалось только отдать приказ.

Люди смотрели на него и ждали. Агриппа и Меценат находились рядом, серьезные и полные решимости. Они спасли ему жизнь, когда он лежал без сознания, сраженный лихорадкой. Но Октавиану казалось, что произошло это в другой жизни, в которой остались и изнурительные месяцы подготовки. А новая жизнь начиналась только сейчас, когда он сидел на коне и обозревал равнину. Тело его совсем ослабело, но он прекрасно понимал, что это всего лишь инструмент. Главное, что дух его оставался силен.

Октавиан Фурин глубоко вдохнул, и в тысяче шагов от него легионы пришли в движение. Он вскинул и опустил руку, и его воины двинулись на врага, с каждым шагом сбрасывая сковывавшее их напряжение. Справа от него Марк Антоний отдал такой же приказ. На флангах обеих армий экстраординарии вдавили каблуки в бока своих лошадей, пустив их рысью. В обеих армиях горны корниценов протрубили о наступлении.

Легионеры шли по сухой земле, поднимая огромные облака пыли. Зазор между первыми шеренгами противников все уменьшался, уменьшался, а потом вдруг почернел от тысяч брошенных копий. Полетели стрелы парфянских конных лучников, выкашивающие экстраординариев. Шеренги потеряли стройность: живые переступали или обходили раненых и убитых, а потом перешли с шага на бег. Наконец, они столкнулись друг с другом, и по равнине прокатился громовой раскат.

Когда армии сошлись, Брут ощутил мертвенное спокойствие: в груди его вдруг словно возник кусок льда. Это молодые ощущали волнение и страх, а он с высоты своих лет отдавал хладнокровные, основанные на логике событий приказы. Иногда он чуть хмурился, видя, как много времени уходит на их передачу по всей командной цепочке, но все-таки не предоставил полной свободы своим легатам. Это была его битва, хотя он уже начал осознавать, как тяжело единолично командовать армией, которую составляли без малого девяносто тысяч воинов. Такую армию не собирал ни Помпей, ни Сулла, ни Марий, ни Цезарь.

Марк Брут видел, что парфянские лучники отлично действуют на его правом фланге, продвинувшись вперед на добрую тысячу шагов в сравнении с его позицией в центре. Он отправил приказ полностью опустошить колчаны с безопасного расстояния, максимально обескровив ряды экстраординариев, а потом сблизиться и взяться за мечи. Да, приказ был правильный, но к тому моменту, когда он добрался до лучников, они уже подались назад, и момент для развития наступления был упущен.

Поначалу легионы Брута надавили на оба вражеских фланга, и он с радостью наблюдал, как его люди прорубаются сквозь легионеров Марка Антония. Командующий надеялся, что тень Кассия все это видит и ликует.

Но и здесь развить успех не удалось. Там, где солдаты Марка Брута дали слабину, вражеские легионы продвинулись вперед, прежде чем он успел прислать подкрепления. Там, где его людям удавалось вклиниться в ряды солдат Октавиана, они обнаруживали, что численность противника резко возрастала, их продвижение затормаживалось и сходило на нет, а потом их еще и начинали теснить. Наличие двух командующих в два раза сокращало цепочку передачи команд, и хотя эта разница проявилась не сразу, по ходу сражения она становилась все более и более заметной.

Брут понимал, что происходит. Он видел битву целиком, как бы находясь над ней – этому он научился у великих полководцев, под началом которых воевал много лет. Поэтому, осознав, что неповоротливые цепочки команд ставят под удар его легионы, он испугался и послал новый приказ, разрешив легатам действовать самостоятельно, по обстановке, в надежде, что они будут быстрее реагировать на происходящее. Но пользы это не принесло. Один из сирийских легионов Кассия вдруг бросился в атаку, сформировав клин, который прорвал первую линию обороны Октавиана. Им дали продвинуться дальше, а потом десять тысяч солдат ударили с двух сторон в основание клина и принялись рубить сирийцев, зайдя им в тыл. Ни один из легатов Брута не сориентировался и не поддержал атаку, так что очень скоро от сирийского легиона остались одни воспоминания, а фронт войск Октавиана снова выровнялся.

Марк Брут послал приказ поменять переднюю линию. Согласно этому приказу, по всей длине фронта, занимаемого легионом, первые две шеренги слаженно отходили, прикрываясь щитами, и уступали место свежим воинам, но приказ этот где-то затерялся. Брут, конечно же, разозлился, но кликнул новых экстраординариев и отправил их к легатам во второй раз.

Он вновь полностью взял командование на себя, и вся передняя линия согласованно отошла, а в бой вступили свежие, полные сил легионеры. Конечно же, поначалу они брали верх над уставшими, тяжело дышащими воинами противника. Но Октавиан и Марк Антоний отреагировали мгновенно, и по всему фронту заменили первую линию. Сражение вспыхнуло с новой силой.

Брут обнаружил, что должен отвести коня назад, потому что его воины отступали под натиском врага. Он увидел, как его парфянских лучников рубили вооруженные мечами экстраординарии, тогда как те еще держали в руках луки. Все его правое крыло оказалось в опасности, поскольку легионы Октавиана начали удлинять фронт и заходить с фланга.

Командующий хладнокровно приказал двум своим легионам ударить по ним, и потом с гулко бьющимся сердцем ждал, когда его приказ начнет исполняться. Одновременно Марк Антоний надавил на другой фланг. Брут отреагировал, прокричав новые приказы конным и пешим гонцам. Оглянувшись, он увидел, что на правом фланге – беда. Легионеры пятились с поднятыми щитами, наталкиваясь на своих и сбивая строй.

– Где вы? – прокричал Марк Брут. – Давайте же! Где вы?

Только тут он увидел, что легионы, которым он приказал поддержать правый фланг, двинулись вбок, через свои же боевые порядки. Это был сложный маневр, требующий мастерства от офицеров, и командующий в ужасе осознал, что помощь уже опоздала. Фланг разваливался, свои сталкивались со своими, в то время как враги наступали сплошным фронтом, активно и с большим успехом используя экстраординариев, наносящих короткие, разящие удары. Началась настоящая резня, и Брута охватило отчаяние. Ему требовался Кассий, но тот покончил с собой. Со всей очевидностью полководец осознал, что все-таки не может в одиночку командовать такой огромной армией.

С гулко бьющимся сердцем он прокричал новые приказы: разъединиться, отойти на сотню шагов и перегруппироваться. Только так Марк Брут мог спасти свой правый фланг, прежде чем враг вырезал бы все его сирийские легионы. Он возблагодарил богов, что мог отдать этот приказ при помощи горнов, которые уже зазвучали над равниной.

Легионы Октавиана тоже знали, что означает этот сигнал. Они усилили напор, чтобы не допустить разъединения, хотя центурии их противника и пытались отходить организованно. Брут увидел, как заколебалась его передняя линия, когда начали трубить горны. Звуки эти отвлекали, а для сражающегося воина потеря концентрации даже на мгновения могла оказаться роковой. Сотни их умерли, пока полководец заставлял свою лошадь пятиться, не желая поворачиваться спиной к врагу. На мгновение он увидел зазор, появившийся между армиями, и тут же его заполнили легионы Октавиана, с ревом бросившиеся вперед, колотя мечами о щиты.

Шаг за шагом армия Марка Брута приближалась к нему, пришедшая в ярость от того, что получила приказ отступать. Брут увидел, что правый фланг обрел хоть какой-то порядок, так что опасность полного его уничтожения миновала. В этой неразберихе он сам на какие-то мгновения оказался на передовой. Ударом меча он рассек шлем одного их противников и удовлетворенно хмыкнул, глядя на падающего воина. Но тут его легионеры сомкнулись перед ним, и он прокричал корниценам новый приказ: остановиться, прекратив отход.

Звуки горнов поплыли над полем боя, но правый фланг продолжал отступать. Брут выругался, увидев, что происходит. Он понимал, что должен послать на подмогу свежие легионы, но Марк Антоний выбрал именно этот момент, чтобы с новой силой ударить по левому флангу.

Октавиан выругался, когда легионы Брута начали отход, прежде чем он сумел зайти им в тыл. У него осталось лишь несколько тысяч экстраординариев, использовавших и копья, и свинцовые шары. Они могли лишь следовать за отступавшими да отчаянно наскакивать на них, нанося удары длинными мечами. При удаче им удавалось и отскочить, но чаще легионеры перерубали ноги лошадям, и те падали с отчаянным ржанием. Октавиан скрипел зубами, но злость только придавала ему сил.

Во рту у него пересохло, а язык и губы едва шевелились. Новый Цезарь опять потребовал у Агриппы воды, и тот передал ему полную фляжку. Он пил жадно, смачивая рот и горло. Его прошибал пот, и ему потребовалось сжать волю в кулак, чтобы оставить на донышке немного воды.

Октавиан видел, что легионы Брута медленно реагировали на изменение обстановки, и прилагал все силы к тому, чтобы воспользоваться этой слабостью противника. Его легионы при наступлении смещались то вправо, то влево, надавливали в одном месте, а потом переносили направление удара на другое, где у воинов Марка Брута возникала слабина. Впервые ощущение победы возникло у Октавиана, когда он увидел, что терпящий поражение правый фланг противника остался без подмоги, но тут Брут в относительном порядке отвел свою армию, и отчаянная битва вспыхнула с прежней силой.

Когда Гай Октавиан двинулся вперед, лошади пришлось переступать через убитых и раненых. Некоторые так жалобно кричали, что их же товарищи быстрыми ударами рассекали им горло. Наследник Цезаря миновал солдата, которому вспороли живот. Он сидел, удерживая внутренности окровавленными руками, и плакал, пока кто-то из легионеров не пронзил ему сердце ударом меча. Октавиан тут же потерял его из виду, но еще долго помнил ужас на лице бедолаги.

Сражение продолжалось долгие часы, а они продвинулись всего лишь на какие-то двести шагов от того места, где армии встретились, даже с учетом отступления легионов Брута по его приказу. Октавиан тяжело дышал, злясь на врага, который и не думал сдаваться. В тот момент его совершенно не радовало прославленное римское мужество. Он приказал двум практически свежим легионам нанести удар по центру и прорвать оборону врага.

Марк Брут выставил свои легионы, чтобы предотвратить прорыв, и Октавиан тут же отдал приказ находящимся на фланге Седьмому Победоносному и Восьмому Геминскому легионам нанести удар, отозвав всех экстраординариев во вторую линию. Оба легиона двинулись вперед с криком: «Цезарь! Цезарь!», целое поколение повергавшим врагов в ужас.

Брута этот маневр застал врасплох. Большую часть своих сил он задействовал по центру. Октавиану показалось, что он слышит, как его противник выкрикивает приказы, но от шума битвы молодому человеку заложило уши, и полной уверенности в этом у него не было. Правый фланг не выдержал атаки и начал поспешно отступать до того, как новые люди поспешили на подмогу.

Самый крайний легион измотали непрерывные наскоки экстраординариев, и он ничего не смог противопоставить атаке пехоты, кроме быстрого отступления. Когда Победоносный и Геминский надвинулись на них с криками: «Цезарь! Цезарь!», они повернулись и снова попытались отойти. Один раз это сработало.

Октавиан наблюдал, как торопливое отступление внезапно прекратилось в бегство: тысячи солдат противника отворачивались от его воинов и бежали прочь. Он послал новые приказы экстраординариям. Те перегруппировались и бросились в погоню, усиливая панику.

Более пятидесяти тысяч человек все еще сражались под началом Брута, уставшие, залитые кровью. Когда правое крыло вырезали у них на глазах, желание продолжать бой покинуло их. Брут не мог остановить их отступления, хотя и кричал, пока не охрип, и направлял по всем направлениям гонцов, таких же измотанных, как сражавшиеся легионеры. Многие успели проехать по пятьдесят и больше тысяч шагов, и их кони, все взмыленные, уже не могли скакать быстро, так что на передачу приказа стало уходить еще больше времени.

Октавиан заметил панику противостоящих ему легионов, вызванную разгромом фланга. Они понимали, что теперь противник зайдет с тыла и отрежет им путь к отступлению. Этого пешие солдаты всегда боялись больше всего: враг и впереди, и сзади, а бежать некуда. Конечно же, они подались назад, отступая и отступая. Легионы Октавиана и Марка Антония торжествующе взревели и пошли вперед, чувствуя, что не просто выжили в этом бою: в каждом шаге отступающего врага они видели свою победу.

Брут в отчаянии оглядывался, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, какой-то рычаг, который позволил бы ему повлиять на исход сражения. Но не находил ничего. Его легионы на правом фланге позорно бежали, а на левом отступали. Полководцу не оставалось ничего другого, как отводить назад и потрепанный центр. Тем более что враг, почувствовав, что победа близка, наседал все сильнее.

Легаты Брута снова и снова посылали к нему гонцов, желая знать, какими будут новые приказы. Однако он ничего не мог им сказать – отчаяние сковывало его волю. Его мутило от одной мысли о самодовольной ухмылке Марка Антония и об унижении, которому подверг бы его Октавиан, взяв в плен.

Брут несколько раз глубоко вдохнул, пытаясь вернуть силы в руки и ноги, которые, казалось, налились свинцом. Находившиеся рядом легионы смотрели на него, тысячи людей знали, что он держит в своих руках их жизни. И он приказал им отступать, отходить все дальше и дальше от черты, теперь заваленной мертвецами, где армии встретились друг с другом. Когда он развернул лошадь, чтобы покинуть поле боя, все закончилось. Полководец видел замешательство и страх на лицах своих людей, которые отходили вместе с ним.

Он смотрел вдаль. Гребень, на котором стоял Филиппы, находился не так уж и далеко. Солнце садилось, и многие его солдаты пережили бы бойню, если бы он сумел довести их до склона. Брут сказал себе, что сможет пройти с легионами через горы и, возможно, даже встретится с женой в Афинах.

Армии Октавиана и Марка Антония преследовали врага, но день катился к вечеру, и, когда они достигли подножия склона, сгустились серые сумерки. Брут уводил свои легионы, оставляя за собой след из мертвецов.

На опушке леса он оглянулся. Только четыре легиона следовали за ним. Многие сдались на равнине или погибли под ударами врага. Да и эти четыре понесли огромные потери, так что Марк Брут сомневался, что по склону поднялись больше двенадцати тысяч человек.

Легионы Октавиана и Марка Антония ревели в честь победы, пока не охрипли. Потом они принялись колотить мечами о щиты, разбрызгивая кровь и благодаря богов, которые даровали им жизнь в этом яростном сражении.

Брут поднимался в гору на коне, пока тот мог его нести. Потом он спешился и, отпустив животное, пошел вместе с остальными. Равнину накрывала ночь, но света еще хватало, и он мог видеть на тысячи шагов вокруг. Светлая утренняя мечта к вечеру обратилась в горы трупов на сухой равнине у города Филиппы.

В темноте Октавиан встретился с Марком Антонием. Полководцы страшно устали, а их броню, одежду и кожу покрывали кровь и пыль, но они обменялись крепким рукопожатием: оба прекрасно понимали, на каком тонком волоске висел исход сражения. Но в этот день триумвиры победили, и все их усилия и риски окупились сторицей.

– Он не уйдет, не получится, – твердо заявил Марк Антоний. Его легионы первыми подошли к склону, и он послал их вперед, преследовать отступающих с поля боя. – Когда он остановится, я его окружу.

– Хорошо, – кивнул Октавиан. – Мы пришли так далеко не для того, чтобы дать ему уйти. – Его глаза так холодно смотрели на Антония, что улыбка того чуть поблекла.

– Прошлой ночью я нашел нескольких Освободителей, которые прятались в городе, – продолжил Марк Антоний, предлагая мир между союзниками, и порадовался, увидев, как оживился его коллега.

– Пришли их ко мне, – выпалил он.

Марк замялся: эти слова прозвучали как приказ. Однако Октавиан был не только триумвиром, но и консулом. И, что более важно, родственником и наследником Цезаря. Антоний кивнул, признавая его право судить освободителей.

Глава 31

Брут не мог спать. За два дня он вымотался до предела, но его разум продолжал метаться, как крыса в закрытом ящике. Высоко в горах он сидел на островке травы, положив руки на колени. Меч, вынутый из ножен, лежал у его ног, а сам он наблюдал, как поднимается луна. В этом прозрачном воздухе он, казалось, мог протянуть руку и ухватиться за белый диск.

Он чувствовал кислый запах собственного пота, у него болели все суставы и мышцы. Какая-то часть Марка Брута знала, что он должен думать о том, как оторваться от врага, но ночь сковывала его волю, требуя окончательно признать поражение. Он слишком устал, чтобы бежать, даже если бы и удалось найти дорогу через горы. Возможно, Кассий в последние свои часы испытывал то же самое: не злость и горечь, а умиротворенность, окутывавшую его всего, как плащ. Брут очень на это надеялся.

В лунном свете полководец смотрел на темные массы людей, перемещавшиеся вокруг него: потрепанные остатки его армии. Он не мог вновь вернуться на равнину, такой шанс давался только раз в жизни. Брут видел огни в городе Филиппы и на гребне рядом с ним и пытался изгнать из головы образы Октавиана и Марка Антония, празднующих его неудачу и свой успех. Этим утром, когда взошло солнце, он так радовался, что единолично командует армией, но, как выяснилось ближе к вечеру, напрасно. Сейчас так кстати пришелся бы сухой юмор Кассия! Хотелось, чтобы его подбодрил бы кто-нибудь из старых друзей. Хотелось утешиться в объятьях жены…

Марк Брут сидел под звездами, а вокруг группами сидели его люди, переговариваясь тихими голосами. Он слышал их страх, понимал их беспомощность, знал, почему они не встанут с ним плечом к плечу, когда вновь взойдет солнце. Зачем вставать, если они могут сдаться благородному Цезарю и спастись? Не будет еще одной великой битвы в горах у города Филиппы, во всяком случае, для Брута. Ему осталось только одно: умереть. Он понимал, что его разум готовится к этому, и, пожалуй, не возражал. Действительно, почему не подвести черту? Он убил первого человека Рима, и темный поток крови вынес его в эту страну, где ветер шевелил плащ, а легкие наполнялись прохладным сладким воздухом.

Брут не знал, могут ли тени мертвых видеть живых. Если они был на это способны, то Юлий сейчас наверняка находился рядом. Полководец всмотрелся в темноту ночи, а потом закрыл глаза, пытаясь ощутить его присутствие. Чернота навалилась мгновенно, совершенно невыносимая. Марк Брут поспешно открыл глаза, избавившись от этой черноты, которая ничем не отличалась от смерти. Какое-то время он держал будущее Рима в своих руках. Верил, что у него достаточно сил, чтобы указать верную дорогу народу и городу, по которой они шли бы еще многие столетия. Увы, это была мечта идиота: теперь он знал это точно. Один человек не мог свернуть такую махину, и римляне пойдут дальше без него, и даже не узнают, что он жил. Брут сухо улыбнулся. В своем поколении он был лучшим из лучших, но этого оказалось недостаточно.

Внезапно ему вспомнился разговор из далекого прошлого. Он сидел в лавке ювелира, которого звали Таббик, и они говорили о том, как оставить свой след в истории. Марк Брут сказал старику, что хочет только одного: чтобы его помнили. Остальное для него значения не имело. Он был тогда таким молодым! Теперь Брут лишь покачал головой. Не имело смысла вспоминать собственные неудачи. Не только ради себя он старался, шел к своей мечте, не замечая прожитых лет.

Сидя в одиночестве на холме, Марк Брут громко рассмеялся над ошибками, которые допустил, над мечтами и над великими людьми, которых знал. Все пошло прахом, все.

В городе Филиппы Гай Октавиан холодно смотрел на четверых мужчин, которых втащили в комнату и бросили на пол перед ним. Он видел, что все они сильно избиты. Светоний опустил голову, уставившись на алую кровь, которая капала на пол с его облысевшей головы. Гай Требоний от ужаса побледнел, как мел, и сидел, раскинув ноги, не пытаясь встать. Еще двоих Октавиан не знал. Имена Лигарий и Галба ничего ему не говорили – они просто значились в проскрипциях. Однако эти люди тоже входили в число убийц, они тоже вонзили кинжалы в Цезаря всего лишь год тому назад, хотя для Октавиана в этот год, наверное, уложились двенадцать жизней. Пленники оглядывались, пытаясь что-то разглядеть заплывшими от синяков глазами. Руки им связали за спиной, так что Галба не мог вытереть текущую из носа струйку крови.

Сидевший перед ними мужчина, молодой и сильный, легко поднялся, словно и не провел этот день на поле боя. Светоний вскинул голову, почувствовав его пристальный взгляд, и тут же отвернулся, сплюнув кровь на деревянный пол.

– Значит, теперь ты станешь императором, Цезарь? – спросил Светоний. – Любопытно, что скажет по этому поводу Марк Антоний. – Он горько улыбнулся, обнажив окровавленные зубы. – Или он тоже падет жертвой твоего честолюбия?

Октавиан склонил голову, и на его лице отразилось недоумение.

– Народ Рима любит меня, сенатор, это так, – ответил он. – Но ты видишь перед собой не императора, во всяком случае, в моем лице. Ты видишь Цезаря и отмщение, которое накликал на свою голову.

Светоний хрипло рассмеялся. С разбитых губ вновь потекла кровь, и он скривился от боли, продолжая смеяться.

– Я видел, как падали Цезари, – ответил он. – Ты никогда не понимал, какая она хрупкая, наша Республика. Ты всего лишь человек с горящей головней в руках, Октавиан, и ты смотришь на свитки великих людей. Чувствуешь жар, видишь свет, и тебе не понять, что ты сжег, пока не останется только пепел.

Наследник Цезаря улыбнулся. Его глаза поблескивали.

– Но при этом я все это увижу, – мягко ответил он. – Тогда как ты – нет.

Он дал знак солдату, который стоял за спиной Светония, и тот поднес нож к шее сенатора. Тот попытался отпрянуть, но со связанными руками это получилось плохо, и нож вспорол ему шею. В перерезанном горле забулькало, и Светоний с ненавистью уставился на Октавиана, словно не веря, что такое могло с ним произойти. Новый Юлий Цезарь смотрел, как он падает на пол, и отвел глаза, лишь когда Гай Требоний издал горестный крик.

– Ты просишь о пощаде? – спросил его Октавиан. – Призываешь милость богов? На мартовских идах ты не держал в руке кинжал. Может, я смогу сжалиться над одним из вас…

– Да, я прошу о пощаде! – воскликнул Требоний. Его голос дрожал от страха. – На идах меня там не было. Подари мне жизнь. Это в твоей власти.

Молодой человек с сожалением покачал головой.

– Ты в этом участвовал. Ты сражался на стороне моих врагов, и я только что обнаружил, что милосердие не по мне.

Он вновь кивнул палачу, Гай Требоний издал отчаянный крик душевной боли, перешедший в бульканье перерезанного горла, и, дергаясь, упал на пол рядом со Светонием. Комнату наполнили резкие и едкие запахи мочи и испражнений.

Оставшиеся двое уже поняли, что просить о пощаде бессмысленно. Лигарий и Галба в ужасе смотрели на триумвира, но молчали, готовясь к смерти.

– Так и будете молчать? – спросил их Октавиан. – Вы чуть ли не последние из этих храбрецов, Освободителей, убивших Отца Рима. Вам нечего мне сказать?

Галба посмотрел на Лигурия и пожал плечами, а потом проклял Октавиана и опустился на колени, ожидая удара ножом. Преемник Цезаря резко махнул рукой, и нож взрезал еще две шеи, усилив запахи крови и смерти, наполнявшие комнату.

Октавиан глубоко вдохнул, уставший, но удовлетворенный. Он знал, что спать будет крепко, а поднимется еще до зари. Теперь из всех Освободителей в живых остался только Брут. И завтра новый Цезарь намеревался поставить точку в своем деле.

Солнце поднялось в безоблачное небо, а Брут все не спал. Прошедшая ночь, казалось, растянулась на целую вечность. Он наблюдал, как светлеет небо на востоке, как окрашивается оно в яркие цвета зари, и поднялся, ощущая себя свежим и бодрым, словно долгие ночные часы не напоминали годы, и он все-таки выспался. Полководец развязал ремешки панциря, снял его, опустил на землю и почувствовал, как прохлада ласкает кожу. Он даже задрожал, получая удовольствие от этих маленьких радостей, которые утро приносило живым. Каждый вдох казался ему слаще предыдущего.

Когда достаточно рассвело, чтобы он мог разглядеть лица людей, Брут понял, что они скажут, еще до первого произнесенного ими слова. Легаты, которые пришли к нему, отводили глаза, хотя он, улыбаясь, заверил их, что им не в чем себя упрекнуть и они его не подвели.

– Идти некуда, – пробормотал один из легатов. – Люди хотели бы сдаться до того, как они настигнут нас.

Брут кивнул. Он почувствовал, что каждый вдох дается ему с большим трудом после того, как он вытащил меч из ножен. Легаты смотрели, как он проверял остроту кромки, а потом, подняв голову, рассмеялся, видя их печаль.

– Я прожил долгую жизнь, – произнес Марк Брут торжественно. – И у меня есть друзья, которых я вновь хочу увидеть. Для меня это всего лишь еще один шаг.

Он приставил острие к груди, крепко держа рукоятку обеими руками, глубоко вдохнул, а потом резко подался вперед. Лезвие вошло между ребрами и проткнуло его сердце. Мужчины, стоявшие рядом, отпрянули, когда металл вышел из спины их предводителя, а жизнь, как выдох, покинула его тело.

Солдаты Марка Антония двинулись в горы, и легаты приготовились сдаться. Двое вышли навстречу, и новость, что сопротивления не будет, а Брут покончил с собой, быстро распространилась по всей армии.

Солнце еще поднималось, когда появился Антоний, сопровождаемый центурией. Легаты Брута положили мечи на землю и опустились на колени, но триумвир смотрел мимо них на мертвого командующего их армией. Потом Марк подошел к телу, расстегнул пряжку, державшую плащ, и накрыл им мертвого полководца.

– Отнесите его вниз, – велел он стоявшим на коленях легатам. – Несмотря ни на что, он был сыном Рима.

И они отнесли Марка Брута к городу Филиппы, где ждал Октавиан. Там уже знали, что нового сражения не будет – новость эта распространилась с быстротой лесного пожара, – и теперь все смотрели за укрытое красным плащом тело, которое несли на равнину.

Октавиан Фурин подошел к легатам, когда те положили тело на землю. Меч вытащили раньше, и теперь молодой триумвир смотрел на лицо своего врага, мужественное даже в смерти.

– Ты был его другом, – пробормотал Октавиан. – Он любил тебя больше остальных.

Когда он поднял голову, его глаза покраснели от слез. Агриппа и Меценат подошли к нему и встали рядом.

– Вот и конец, – в голосе Агриппы слышалось чуть ли не изумление.

– Это не конец, – ответил Октавиан, вытирая глаза. – Это только начало. – И, прежде чем его друзья успели ответить, он повернулся к одному из легионеров Марка Антония. – Отруби ему голову, – голос нового Цезаря стал более жестким. – Положи к головам Светония и других Освободителей, которые пали здесь. Я отошлю их в Рим, чтобы их бросили к статуе Юлия Цезаря. Я хочу, чтобы люди знали, что я выполняю свои обещания.

Он наблюдал, как голову Брута отделили от тела и положили в атерчатый мешок, чтобы отправить в Рим. Октавиан надеялся ощутить радость от того, что последний из убийц получил по заслугам, и она пришла, нарастая с каждым вдохом.

Марк Антоний чувствовал себя старым и уставшим, когда наблюдал, как у трупов отрезают головы. Впереди его ждали торжественные процессии, и он знал, что ему следовало бы радоваться. Но перед глазами стояли тела последних Освободителей, оставленные гнить в одном из домов города Филиппы. Запах смерти прилип к его волосам и одежде, и он никак не мог от него избавиться. Уже слетались вороны и садились на лица людей, которые ходили и смеялись всего несколькими днями раньше.

Триумвир не мог объяснить грусти, накатившей на него. Он смотрел на поднимающееся солнце и думал о Востоке и египетской царице, которая воспитывала сына Цезаря. Антоний задумался, похож ли мальчик на его давнего друга, показывает ли он признаки величия, унаследованного от отца. Поразмыслив, он кивнул, полагая, что да. Может, к весне ему оставить Лепида в Риме, чтобы тот следил за его делами, а самому отправиться к Клеопатре, увидеть Нил и мальчика, которому со временем суждено править миром? Он дал себе слово, что так и поступит, и вдруг почувствовал, как уходят усталость и плохое настроение. Филиппам на долгое время предстояло оставаться городом мертвых, но Марк Антоний жил и знал, что красное вино и еще более красное мясо помогут ему восстановить силы. Он вдруг осознал, что остался последним живым полководцем своего поколения. А значит, заслужил право на спокойную жизнь.

Эпилог

Марк Антоний еще раз оглядел себя, стоя на пристани Тарса в сопровождении сотни высокопоставленных чиновников этого римского города. С воды дул ветерок, и выглядел римский триумвир в своей парадной форме и сверкающем панцире великолепно. Наверное, он мог и посмеяться над собой, над тем, что нервничал, как мальчишка, глядя на реку. Никто и предположить не мог, что египетская царица прибудет сама, но ее галеру несколькими днями раньше видели у берегов Сирии.

Наконец, вдали появилась огромная галера. Марк Антоний понял, что ее описание – не преувеличение. Весла сверкали на солнце: каждое из них было покрыто пластинками полированного серебра. Пурпурные паруса ловили ветер, облегчая жизнь гребцам на нижней палубе. Антоний улыбнулся. Возможно, на это и делался расчет, но в сравнении с яркими цветами корабля этот римский порт действительно выглядел унылым и облезлым.

Он с удовольствием наблюдал, как огромная галера подходит к пристани, и слышал приказы, отдаваемые на языке, которого не понимал. С одного борта убрали весла, и на пристань бросили канаты, которыми незамедлительно подтянули корабль к пристани, а потом закрепили. На палубе Марк увидел женщину, возлежащую под навесом среди моря ярких подушек. У него перехватило дыхание, когда она поднялась, грациозно, как танцовщица, и ее взгляд скользнул по ожидавшим ее мужчинам. Конечно же, не случайно она выбрала наряд Афродиты, оставляющий обнаженными плечи. Светло-розовая ткань отлично гармонировала с ее загорелой кожей, и Марк Антоний вспомнил про греческие корни этой женщины, проявляющиеся в ее вьющихся черных волосах с вплетенными в них золотистыми ракушками. На мгновение он позавидовал Юлию Цезарю.

Триумвир велел себе не забывать, что она правила Египтом вместе со своим сыном. Именно Клеопатра вела переговоры, когда армия Цезаря вторглась в ее земли. Именно благодаря ей Кипр вновь стал египетским и больше не принадлежал Риму. Ее галера по пути в Тарс проходила мимо этого острова, и ему оставалось только гадать, вспоминала ли она при этом Юлия и указывала ли на Кипр сыну.

На пристань перебросили деревянный трап, и, к удивлению Марка Антония, из трюма появились прекрасные женщины, которые шли и пели. Двенадцать чернокожих солдат первыми сошли с галеры и встали в два ряда, почетным караулом. Возможно, они понимали, как красиво смотрится их черная кожа на фоне полированной бронзы панцирей.

На трап взошла царица Египта, следуя за маленьким мальчиком, на плече которого лежала ее рука. Антоний смотрел на них как зачарованный, пока они шли к нему. Женщины сопровождали Клеопатру, продолжая петь, а она не шла – танцевала.

Марк откашлялся и расправил плечи. Он, в конце концов, триумвир Рима! И как ни трудно ему было, он попытался взять себя в руки и не поддаться чарам царицы, когда она остановилась перед ним, глядя ему в лицо.

– Я слышала о тебе, Марк Антоний, – улыбнулась Клеопатра. – Мне говорили, что ты хороший человек.

Антоний почувствовал, что краснеет, и кивнул. Дар речи едва не покинул его.

– Мы… добро пожаловать в Тарс, царица, – заставил он себя произнести. – Я не ожидал, что ты окажешь нам такую честь.

Царица, не мигая, слушая его, но улыбка ее стала шире. «Клянусь богами, она по-прежнему прекрасна», – подумал Марк Антоний. Их взгляды встретились, и он не хотел отводить глаз.

– Позволь представить тебе моего сына, Птолемея Цезаря, – сказала египетская правительница.

Мальчик выступил вперед, но рука царицы по-преж-нему лежала у него на плече. Темноволосый и серьезный ребенок шести лет от роду смотрел на Марка Антония снизу вверх, не выказывая особого почтения.

– Мы зовем его Цезарион… маленький Цезарь, – продолжила Клеопатра. В ее голосе слышалась любовь. – Как я понимаю, ты знал его отца.

– Да, знал, – ответил Антоний, вглядываясь в лицо мальчика в поисках фамильного сходства. – Второго такого великого человека не было.

Клеопатра чуть склонила голову, слушая его, и все свое внимание сосредоточила на этом высоком римлянине, который пригласил ее в свои земли. Опять улыбнулась, чувствуя, что тот говорит от души.

– Я уверена, что Цезарион захочет побольше узнать о своем отце, Марк Антоний, если ты сможешь рассказать ему о нем, – сказала она.

Затем царица протянула руку, и триумвир повел ее с пристани, пытаясь разбить чары, которые она наслала на него с того самого момента, как ступила на сушу.

– С удовольствием, – ответил Антоний. – Это будет интересный рассказ.