Берия. Арестовать в Кремле Сульянов Анатолий

36

«Я, как обычно, прихватив самые срочные бумаги, выехал встречать шефа вместе с начальником третьего управления; по дороге мы обменялись несколькими малозначащими фразами, больше молчали. Выйдя из генеральской машины, я обошел всех, кто приехал до нас, поздоровался, обмениваясь на ходу вопросами и ответами о здоровье, погоде, семьях, о результатах последних футбольных матчей нашего московского «Динамо». Было тепло и солнечно; с Ленинградского шоссе доносились предупредительные гудки автомобилей, сплошной шум работающих моторов, перезвон трамваев, и только тут, за высоким забором, была относительная тишина.

Услыхав голос генерала Серова, я подошел к нему, доложил о последних шифровках, сообщениях из войск, донесениях с мест тяжелых происшествий. Серов бегло ознакомился с документами, задержав внимание на телеграммах по учению; он перечитал подробное донесение двух командиров дивизий, докладывавших о завершении погрузки и начале смены места дислокации. Увидев роспись Кобулова, Серов спросил:

— Когда он читал эти донесения?

— Утром. В семь тридцать.

Заметив машину Кобулова, Серов тут же закрыл папку и вернул ее мне. Серов выглядел усталым; лицо помятое, съежившееся, словно на морозе, глаза и веки покраснели, морщины сгустились; мне показалось, что его что-то мучило, может, болезнь какая или неприятности по работе, мало ли их у первого заместителя министра!

Кобулов поздоровался за руку с Серовым, Кругловым, начальниками управлений, остальным сдержанно, как это обычно делал Берия, кивнул головой, сунул руки в карманы и отошел в отдаление, ближе к бетонному забору. Я заметил на его вечно хмуром и мрачном лице чрезмерную озабоченность, он походил на нахохлившегося горного орла, высматривающего в ущелье добычу.

Мне показалось, что среди множества стоящих и расхаживающих работников несколько незнакомых мне кавказцев; «джигиты» ни с кем не общались, стояли поодиночке, поминутно озираясь по сторонам. Только потом, наблюдая за ними, я понял, что все они смотрели на Кобулова, словно ждали его сигнала. Что это за люди, я так и не узнал.

Самолет министра катился по бетонке медленно и величаво, покачиваясь на неровностях с носа на хвост. Не дожидаясь остановки Ила, основная группа встречающих направилась вслед за трапом, несколько шагов сделал и я, — случалось, что шеф после возвращения требовал меня с папкой срочных документов. И я ждал вместе с другими встречавшими, прижимая туго набитую кожаную папку к левому бедру; до нас доносились обрывки фраз, но мой чуткий слух различал почти все, о чем говорили Берия и Микоян, особенно после того, когда они, отойдя от самолета, приблизились к нам. Я понял, что документы шефу в эти минуты не потребуются, — он едет в Кремль, а значит, и мне быть там же. Я сел в машину начальника охраны полковника Саркисова, и мы помчались по направлению Кремля. Малоразговорчивый и несимпатичный Саркисов на мои вопросы отделывался короткими рублеными фразами, сказывались его ограниченность и полное отсутствие интеллекта.

В Кремле охрана, помощники, начальники секретариатов членов Президиума, как обычно, разместились в большой, выходящей окнами на площадь комнате; разговаривали вполголоса: не было принято обмениваться мнениями, каждый хранил свои тайны.

Через три четверти часа в комнату решительно вошел генерал Серов, указал на меня, начальника охраны Саркисова и двух увиденных мною на аэродроме «джигитов» и предложил выйти. Саркисов что-то шепнул Серову на ухо. Серов отрицательно покачал головой, кивнул на дверь, и мы, в сопровождении Серова, вышли в коридор; генерал махнул рукой, предлагая нам следовать за ним. Мы вошли в крохотную комнатку и услышали приказной голос генерала Серова:

— Сдать оружие!

Начальник охраны метнулся к двери, но был тут же остановлен и обезоружен двумя находившимися в комнате незнакомыми мне полковниками.

— Без шуток! — строго предупредил генерал, вынимая из карманов притихших, ничего не понявших «джигитов» пистолеты.

У меня оружия не было, полковники ощупали мои карманы, заглянули в папку и встали у двери.

— Вы — арестованы! Никому не выходить! — уходя, приказал Серов и, повернувшись к полковникам, добавил: — Стрелять без предупреждения!..»

37

Маленков читал написанный им в больнице доклад Президиума ЦК об антипартийной и антигосударственной деятельности Берия неторопливо, изредка поглядывая на часы, на притихших, настороженно смотревших на него членов и кандидатов Президиума; он видел, как выжидательно слушали его Ворошилов, Каганович, Сабуров, Первухин, как стало матовым лицо Молотова, — никто не отвлекался, все слушали с неослабевающим вниманием. Более того, когда назвал несколько цифр и фамилий, то напряжение на лицах приобрело постоянный характер.

Об изменении повестки дня кандидаты и члены Президиума узнали только что, сидели не шелохнувшись, с напряженными лицами, изредка поглядывая на дверь, — все боялись всемогущего Лаврентия. Члены Президиума видели, как изменился Берия после смерти Сталина; он стал более развязным, циничным в обращении с окружающими, не стесняющим себя употреблением непристойных выражений, свысока взиравшим сквозь стекла пенсне на товарищей по Президиуму; он мог при встрече не подать руки, часто здоровался за руку выборочно: с Маленковым, Булганиным, Хрущевым, с другими же — отделывался легким поклоном головы; мог прервать выступавших, ничуть не стесняясь, неуважительно бросить колючую реплику.

Многое из того, что говорилось Маленковым, они знали давно, но теперь, слушая фамилии казненных, число арестованных, факты глумления, члены и кандидаты Президиума ЦК испытывали и чувство омерзения, и потребность пресечь разбойные деяния зарвавшегося Малюты Скуратова, и еще больший страх перед жестоким, гнусным Берия.

Маленков закончил чтение, вздохнул и положил последние листы поверх раскрытой папки. Наступила настороженная тишина; каждый думал об услышанном, о том, как гибли невинные люди, как выбивались показания у обреченных; никто не шевелился, не двигал стульями. Страх людской, о котором только что говорил предсовмина, вполз сюда, в сталинский кабинет, вошел в каждого человека.

Первым нарушил тревожную тишину Ворошилов, засомневавшийся в том, что все это дело рук Берия; многое, о чем говорилось, начиналось во времена Ежова.

— Послушай, Клим! — не удержался Хрущев. — Знаешь ли ты, что сделал Берия после смерти Сталина? В апреле — мае Берия вызвал всех резидентов нашей разведки в Москву. Зачем? Мы не знаем. В результате его противоправных действий, а он должен был посоветоваться с предсовмина СССР, которому подчинен, вся внешнеполитическая разведка Советского Союза полностью парализована. Вызов резидентов в Москву был произведен так спешно, что резиденты не смогли уведомить агентов об отъезде. Все это неизбежно приведет в будущем к потере ценной агентуры. Это же государственное преступление! — Хрущев достал из брюк носовой платок и вытер вспотевшее лицо. — Как вы не можете понять — случись что — всех нас перевешает, страну зальет кровью. Море крови! Миллионы людей будут брошены за колючую проволоку. Миллионы!

Последние слова Хрущева поколебали Ворошилова, и тот, обхватив голову трясущимися, бескровными руками, согласно закивал, произнеся несколько раз одно и то же слово: «Согласен». Опустив головы, молча сидели члены Президиума — они были повергнуты Хрущевым в состояние испуга и растерянности, словно вот-вот на пороге появится Берия и скомандует: «Встать! Руки за спину! Выходить по одному!»

Наступила такая тишина, что слышны были поскрипывания паркета от ног ходившей в коридоре охраны.

— Вот еще документ. — Хрущев вынул из папки сложенный вчетверо лист. — Ты, Клим, хорошо знал жену Калинина — Екатерину Ивановну. Вот что она пишет: «На автомашине меня вывезли из Кремля под предлогом осмотра мебели, но возле памятника Минину и Пожарскому в машину сел неизвестный мне человек в форме сотрудника НКВД. Я была доставлена на Лубянку, где мне объявили, что я арестована. Меня назвали шпионкой, требовали назвать тех, кто встречается с Михаилом Ивановичем, кто бывает у нас… Потом, во время следствия меня часто били, особенно старалась следователь Хорошкевич Елена. Била на глазах Берия. Берия советовал: «Бей по голове — быстрее заговорит». После истязаний меня приволокли в карцер с холодной водой».

Наступившая пауза была недолгой, дверь открылась, и в зал заседаний вошел, как всегда шумно и бесцеремонно, Берия, сухо поздоровался с присутствующими, расстегнул пиджак, вальяжно развалился в кресле и недовольно спросил, посмотрев на садившегося Микояна:

— Так, что у нас на повестке дня?

Председательствующий Маленков на какое-то время, стоя в торце стола, вопросительно смотрел на вошедших, пока Хрущев не подтолкнул его: «Веди заседание».

— Товарищи члены Президиума! Вы заслушали мой доклад. Теперь вы знаете, кто перед нами. Скажи, Лаврентий, ты в самом деле задумал заговор?

Берия сидел не сосредоточившись, слушал вполуха, начала фразы не услышал и потому не отреагировал на вопрос Маленкова.

— Не понял? О чем ты, Егор?

— Я спрашиваю: ты в самом деле организовал заговор против ЦК?

Берия сидел, словно загипнотизированный Маленковым.

— Какой заговор? О чем ты?

— Какой, спрашиваешь? — Хрущев подскочил, словно ужаленный. — Кто дал команду на выдвижение к центру дивизий МВД, а две из них уже погружены в эшелоны и направляются сюда, в Москву? Ты решил собрать завтра Президиум ЦК в Большом театре? С какой целью? Может, скажешь? Я предлагаю арестовать Берия и вывести его из Президиума и из ЦК!

Ошеломленный градом обвинений, Берия какое-то время оказался в затяжном стрессе; он побледнел, беспричинно вертел головой, словно видел присутствующих в кабинете первый раз, пытался встать, застегнув на одну пуговицу пиджак, но тут же его охватил длительный шок: он не мог ни говорить, ни действовать, ни даже подняться, чтобы выскочить из зала заседаний.

«Они знают все! — мысль обожгла мозг. — И об учениях, и о двух дивизиях! Кто-то выдал! Продали, сволочи! Большой театр… Тоже им известно…»

Просветление пришло не сразу, до него смутно доносился угрожающий голос Хрущева. Единственное, что успел сделать, на клочке бумаги написал одно слово: «Тревога!»

— Кто за то, чтобы Берия исключить из ЦК, вывести из Президиума, снять со всех постов, — прошу голосовать!

Берия смутно видел медленно поднятые руки: не все сразу начали голосовать, — но понял, что большинство сидело с поднятыми руками, а он, скованный испугом, не мог ничего поделать с собой. Первый раз в жизни он ощутил свою немощность: все эти годы он приказывал, отдавал распоряжения, видел безропотную исполнительность, наблюдал, как сломленные физически люди становились беспомощными, требовал, отчего все его существо привыкло только повелевать, а при внезапном жизненном ударе оно вконец ослабело. Подсознательно он еще надеялся на то, что верные ему люди вот-вот ворвутся в этот душный кабинет и освободят его, но шли секунды, а их не было.

Он постепенно осознал, что это конец, и, собрав последние силы, начал медленно подниматься, чтобы ринуться к двери, выскочить в коридор, крикнуть охране; боковым зрением заметил, как Маленков дважды нажал кнопку в столе; он встал, потянул к себе пухлую папку и хотел было сделать первый шаг, как тут же в открытые рывком двери одновременно вошли три пары военных во главе с маршалом Жуковым. Сознание просветлело, и он услышал, как Жуков, обращаясь к Ворошилову, чеканя каждое слово, произнес:

— Прошу решения Президиума Верховного Совета на лишение Берия воинского звания «Маршал Советского Союза», лишения депутатской неприкосновенности. Прошу также санкций Президиума Верховного Совета на арест гражданина Берия.

Охваченный испугом Ворошилов, растерянно глядя по сторонам, словно ища подмоги, долго шарил по столу, пока сидевший рядом Хрущев не подвинул ему подготовленное заранее постановление. Ворошилов взял документ в тонкой картонной обложке дрожащими руками и с виноватым видом протянул его ожидавшему с гневом в глазах, напружиненному Жукову; тот повернулся к побледневшему, с опущенными плечами Берия и громко сказал:

— Вы арестованы!

Берия на какое-то время растерялся, немо смотрел на происходящее; в последний момент хотел было схватить свою папку, протянул руку, но в то же мгновение Жуков отшвырнул папку в сторону, рывком схватил арестованного и вывернул ему руки назад.

Все это произошло так быстро, что большинство присутствующих не успели осознать случившееся, с тревогой подумав о военном перевороте. Хрущеву показалось, что в пухлой папке Берия виднелась ручка пистолета, и он тут же схватил папку и сунул ее за спину.

Жуков освободил руки Берия, вышел вперед, за ним — Москаленко, с боков арестованного тут же встали с пистолетами в руках рослые Батицкий и Юферов; Зуб и Баксов были замыкающими.

— Прошу следовать за нами! — Жуков с чувством исполненного долга, но продолжая оставаться в напряжении, шагнул к двери, оглянулся, и вся шестерка с Берия посредине покинула кабинет. Пройдя коридор, группа вошла в большую светлую комнату.

Берия с порога кинулся к стоявшему на столе телефону и, схватив трубку, принялся набирать номер.

Жуков стрелой рванулся к столу, вырвал из рук Берия трубку и закричал:

— Не сметь! Руки вверх!

Берия, освободившись от стресса, на правах хозяина неожиданно предложил:

— Садитесь, товарищи! Произошло недоразумение — вас обманули.

— Молчать! — во весь голос рявкнул Жуков. — Вы арестованы и не командуйте! Здесь я командую! Генерал Батицкий, обыщите арестованного! — приказал Жуков.

Батицкий подошел к Берия, приставил к его груди пистолет и принялся проверять карманы.

— Убери пушку! — потребовал окончательно пришедший в себя Берия, отстраняя руку Батицкого.

— Не шуми — она еще пригодится!

Берия скользнул взглядом по генералам и офицерам с наставленными на него пистолетами и, повинуясь приказу, присел на краешек стула, расположенного возле двери. Его не покидала мысль о передаче при малейшей возможности кому-то из охраны обрывка бумаги с единственным словом «Тревога!». Он беспрерывно ерзал на стуле, придвинулся ближе к двери: в эти минуты его не смущало наставленное на него оружие, ибо его спасение в этом клочке бумаги, который он держал наготове в правом кармане. Не будут же генералы все время сидеть с оружием в руках; пройдет какое-то время, люди расслабятся, и тогда можно воспользоваться одной-двумя секундами, чтобы сунуть этот клочок бумаги первому попавшемуся офицеру охраны МВД.

Заместитель министра внутренних дел Богдан Кобулов после встречи на аэродроме министра вернулся в свой кабинет, проверил с помощью оперативного дежурного ход учения, позвонил командиру одной из московских дивизий и, удостоверившись в обычном раскладе сил и войск, взял папку с бумагами и принялся читать донесения. Через четверть часа ощутил смутную тревогу: до сих пор не было ни одного звонка начальника охраны из Кремля; обычно он звонил о прибытии, на этот раз, видно, замешкался.

Кобулов набрал по «кремлевке» номер комнаты охраны Кремля, попросил к телефону Саркисова, но кто-то, незнакомый ему, ответил, что Саркисова там нет, и в трубке раздались частые гудки. Где же он может быть? Позвонил в секретариат Президиума. «Да, заседание еще продолжается», — ответил дежурный и положил трубку. Значит, они еще в Кремле.

За долгие годы службы в МВД Кобулов привык к тому, что он обязан знать обстановку на каждый час, а здесь прошло свыше двух часов и никакой информации. Он позвонил еще, переговорил с начальником кремлевского караула, уточнил местонахождение машины министра — она по-прежнему находилась в Кремле, — а значит, и Лаврентий Павлович там, в Кремле, тем более заседание Президиума ЦК продолжалось.

Среди множества бумаг увидел письмо с уголковым штампом высшей инстанции, подпись секретаря ЦК Хрущева. Так, что он пишет? Снова о ГУЛАГе, снова приложение списка на семи листах. Пусть пока побудут в лагерях, сидели по двенадцать — пятнадцать лет, посидят и еще. «Надеюсь на Ваше, Лаврентий Павлович, доброе к моей просьбе отношение». Надейся, надейся, Никита Сергеевич, до поры до времени, а пока это время еще не пришло; отказывать секретарю ЦК не надо, выпустим пару десятков и хватит, остальные пусть пока лес валят. Лес стране нужен — вон сколько строек!

Еще бумага с множеством цифр. «Освобождено из-под стражи в области 4540, из них — уголовников 2637, осужденных за мелкое воровство и нарушение правил торговли — 1703, за драки — 98… Из числа амнистированных по статьям УК РСФСР вновь совершили уголовные преступления 94… По сравнению с тем же периодом прошлого года число убийств увеличилось на 69 %…» Этого и следовало ожидать — убийца не остановится перед очередной жертвой, если жертва — помеха; ему все равно, кого пырнуть ножом: милиционера, ребенка, женщину, старика… «Что делать? — спрашивают люди. — Сидеть вечерами дома и не выходить на улицу…» Народ возмущен, волнуется… Ну и пусть волнуется. А кто волнуется больше других — того в лагерь, там приутихнет…

Кобулов размашисто расписался и отложил листы бумаги в сторону. Что еще? Донесение начальника ГУЛАГа о бунте осужденных в лагере. Так, так, что он предпринял: брандспойты, собаки, оружие. Четырнадцать убито, двадцать девять ранено. Собачки — это хорошо, эти враз усмирят, но мало собачек-то, не хватает…

Кобулов взглянул на часы — пора идти на обед. Что там в Кремле, еще заседают? Где Саркисов? Такого еще не было — надо мужику шею намылить как следует, зазнался полковник, не звонит. Он встал из-за стола, намереваясь пойти в столовую, открыл первую, внутреннюю дверь, но тут же распахнулась вторая дверь, и он увидел перед собой двух, высоченного роста, широкоплечих офицеров, бросил руку к пистолету, но тут же услышал:

— Руки вверх! Вы арестованы! — и почувствовал, как щелкнул замок наручников. — Вот ордер на арест. — Полковник с черными армейскими петлицами показал ордер и предложил следовать за ним; сзади, за спиной, слышались шаги еще двух офицеров…

Поминутно озираясь, Берия не сводил глаз с генералов и офицеров, ожидая подходящего момента; ему казалось, что после ухода маршала Жукова, приказавшего во всеуслышание стрелять при попытке арестованного к бегству, напряженность группы охраны постепенно спадет; настороженная тишина позволяла обладавшему лисьим слухом Берия слышать прохождение офицеров внутренней охраны по коридору, и каждый раз он жалел, что не выскочил и не передал сигнал тревоги своим подчиненным. Куда делся начальник охраны Саркисов? Он, подлец, должен был давно хватиться и искать его, Берия. Наверное, уже пошел на обед, предварительно хватив очередную дозу спиртного, сидит и жрет, сволочь, все, чем богата кремлевская столовая.

Куда подевался верный и надежный Богдан Кобулов? Уж он-то должен был первым при его, Берия, исчезновении забить тревогу, поднять Лефортовскую дивизию! Или тоже жрет цыплят-табака в министерской столовой?..

Что делает Серов? Где Круглов? Они обязаны каждую минуту знать местонахождение министра! Все будто сквозь землю провалились, черт бы их побрал!.. А что, если попроситься в туалет и по пути бросить под ноги охране бумагу с сигналом?

— Мне нужно в туалет! — потребовал Берия тоном, не терпящим отлагательств, посмотрел на старшего по званию генерал-полковника Москаленко. Тот отреагировал не сразу: долго думал, как вывести арестованного в коридор, — там периодически проходит внутренняя охрана, и Берия может вызвать ее к себе, а это уже начало перестрелки. Москаленко пошептался с Батицким, кивнул Зубу и Юферову.

— У вас, Юферов, есть нож?

— Есть, товарищ генерал-полковник. — Юферов, не опуская пистолета, достал из кармана перочинный нож.

— Срежьте у арестованного все пуговицы на брюках и выньте поясной ремень. А вы, Иван Григорьевич, — Москаленко обратился к полковнику Зубу, — посмотрите, где есть поблизости туалет.

Зуб вышел в коридор, осмотрелся, прошел в одну сторону, в другую, увидел понятный на всех языках мира символ, открыл дверь, бесшумно прошел по туалетной комнате, оглядел ее и так же бесшумно вышел. Возвращаясь в группу, подумал об указаниях Москаленко: «Хитер Кирилл Семенович! Теперь, чтобы Берия смог ходить, ему нужно руками поддерживать брюки». Выслушав Зуба, Москаленко кивнул Батицкому; тот поднялся вместе с Юферовым и кивнул Берия, указав на дверь. Держа обеими руками спадающие брюки, Берия двинулся вслед за Зубом и в сопровождении Батицкого и Юферова вышел в коридор.

Берия подумал об удаче; он сразу же принялся смотреть по сторонам в ожидании появления охраны, замедлил шаг, но тут же почувствовал под левой лопаткой дуло пистолета, оглянулся — на него предупреждающе смотрел гигант Батицкий с насупленными густыми бровями.

В туалет Берия вошел в сопровождении Зуба и Юферова. Батицкий, на всякий случай, остался в коридоре. Берия вошел в кабину, долго возился, несколько раз спускал воду в унитазе. Он тянул время — его не покидала надежда на освобождение близкими ему людьми.

Четверка вернулась в комнату, каждый сел на свое место, но теперь с пистолетом в руке у двери сел подполковник Юферов. Несколько раз Берия пытался завязать беседу, начиная разговор о малозначащих событиях, но его каждый раз обрывал Москаленко или Батицкий, и он снова надолго умолкал.

На прием пищи уходили поочередно; Берия, чтобы не раскрывать его местонахождение, кормили на месте.

Приближалось время смены кремлевского караула. Москаленко, Зуб и Баксов определили список офицеров ПВО, которым доверялось несение охраны Кремля. Отобрали решительных, волевых, способных быстро принимать решения в самой необычной обстановке командиров и политработников и после короткого телефонного инструктажа направили в Кремль.

Москаленко приходилось все чаще и чаще прибегать к помощи руководителей Московского военного округа; не всегда его предложения исполнялись, а обстановка требовала более активных и решительных мер. Булганин поддерживал все его предложения, но у министра хватало и других забот; не оставлял без внимания просьб Москаленко и Н. С. Хрущев. Все шло к тому, что фактически Московским гарнизоном, частью войск округа распоряжался Москаленко, не обладая реальной властью командующего округом. Тогда и созрело мнение о назначении Москаленко командующим войсками Московского военного округа. Булганин вынес это предложение Маленкову и Хрущеву. Возражений не последовало, более того, Хрущев активно поддержал кандидатуру Кирилла Семеновича, и Москаленко был назначен командующим войсками Московского военного округа. По его распоряжению ключевые позиции в Москве теперь охранялись частями ПВО и соединениями Московского военного округа; москвичи видели стоящие под арками, во дворах, реже — на улицах танки и бронетранспортеры с личным составом.

Чтобы сменить кремлевский караул, нужно было знать специальный пароль. После переговоров с генерал-полковником Серовым пароль стал известен.

Возникла еще одна трудность: новый караул от ПВО был одет в общевойсковую форму с черными петлицами, и старый караул, наряженный от МВД, разумеется, заподозрит неладное: прибывшая смена явно не из их ведомства. Москаленко переговорил с Хрущевым, высказав опасения: возможны не только сопротивление, а и перестрелка в Кремле. Никита Сергеевич вызвал Серова. После консультации решили так: Серов лично снимает охрану, уводит ее в сторону караульного помещения, а на смену тут же ставятся офицеры ПВО; сменившиеся караульные МВД усаживаются в автобусы, отправляются в казармы, где и разоружаются отобранными Серовым и Москаленко офицерами округа и ПВО.

Смена затягивалась; Берия рассчитывал на освобождение именно в это время — должны же наконец принять меры его заместители и начальники управлений. Он то и дело смотрел на часы, прислушивался, настороженно, чтобы не выдать себя, вел наблюдение за группой ареста, отмечая, что служебные и иные заботы все чаще отвлекали генералов и офицеров от несения охраны. Он подолгу сидел с закрытыми глазами, мысленно представляя себе, как развернутся события в самое ближайшее время. Не бросят же его в конце концов близкие ему люди, должны же они отбить его, вырвать из рук этих «случайных» военных…

Надежда не покидала его, и когда в наступившей на улице темноте до него донеслись едва различимые шаги людей, ждал — вот-вот войдет Кобулов или Саркисов с верными людьми. Дверь открылась. Берия вскочил, но тут же услышал окрик Батицкого:

— Сидеть!

Все встали. Жуков осмотрел группу, кивнул Москаленко.

— В машину министра!

Жуков шел замыкающим. На улице была по-летнему прохладная ночь — самое темное время суток, и Жуков, отозвав Москаленко, рассказал примерный план дальнейших действий. Заканчивая разговор, Жуков предупредил:

— При попытке к бегству стрелять без предупреждения!

В просторной машине Булганина места хватило всем; рядом с Берия сели Батицкий и Юферов с пистолетами в руках.

На улицах Москвы было безлюдно и тихо; городской транспорт стоял, жители спали, и только одиночные машины с зеленым огоньком нет-нет да и проскакивали навстречу.

Поездка была последней надеждой Берия; он верил в то, что настало самое благоприятное время его освобождения: машины с боков, машины спереди и сзади, короткая схватка, — и вся охраняющая его группа будет уничтожена. Может достаться и ему… Главное, успеть выбить пистолет из рук Батицкого: этот не остановится ни перед чем, его убрать в первую очередь.

Неожиданно машину ослепил встречный автомобиль; шофер резко затормозил, и грузный Батицкий едва удержался, чтобы не стукнуться о перегородку со стеклом, разделяющую салон на две части. Берия обрадовался, крутанул головой из стороны в сторону, но ни сзади, ни с боков машин не было…

Его поместили в одиночную камеру гарнизонной гауптвахты. Камера оказалась узкой, сухой, с табельным табуретом и убирающейся в стену койкой. Берия хмыкнул: сколько довелось видеть арестованных в камерах Лубянки, Лефортова, Бутырки. Думал ли, что и самому придется обитать в такой бетонной норе…

Первым начальником караула особого назначения (КОН) был назначен сорокатрехлетний генерал-лейтенант Павел Федорович Батицкий — в недавнем прошлом требовательный, строгий комкор с крутым, суровым характером, нередко прибегавший к разносам и «взбадриванию» подчиненных с помощью мощного баса, сотрясавшего воздух так, что дребезжали стекла в окнах, а у стоявших рядом людей долго вибрировали барабанные перепонки. Сейчас именно такой начальник и был необходим — непреклонный, не отменявший своих решений, не позволявший оспаривать его указания.

Спустя неделю арестованного скрытно перевезли в подземное помещение штаба Московского военного округа; там же, в оборудованных кабинетах, разместилась вся группа охраны, в которую по указанию министра был введен генерал-лейтенант Андрей Гетман. Теперь штаб МВО охранялся танками, бронетранспортерами, усиленными нарядами хорошо вооруженных патрулей.

38

Встал вопрос о следствии и прокуроре, которым надо было доверить ведение всего дела. Хрущев предложил сорокашестилетнего Романа Руденко, назначив его Генеральным прокурором СССР.

— Романа Андреевича все знают. Он являлся государственным обвинителем СССР на Нюрнбергском процессе, когда судили гитлеровскую верхушку. Тут процесс тоже необычный и, я думаю, доверить надо Руденко. Он — депутат Верховного Совета СССР.

С Хрущевым согласились не все. Некоторые власть держащие предложили других обвинителей и следователей и даже тех, кто «правил» этой службой в период и «ленинградского дела», и совсем недавно прекращенного «дела врачей», а они, разумеется, могли бы значительно ослабить и вину Берия, и повернуть процесс в другую сторону. Хрущев проявил упорство, сумев доказать острую необходимость назначения Генеральным прокурором СССР Романа Руденко. С ним наконец согласились.

В той сложной обстановке не все было ясно, не все вели себя так, чтобы четко определить свои позиции; сказывалась приверженность людей недавнему руководству, опасения высказать свое искреннее отношение к делу, объективную оценку событий.

Следствию помогали и простые советские люди, и осужденные, томящиеся в лагерях беззаконно, и должностные лица, спешившие поделиться пережитым.

Большое число писем шло в адрес советского правительства, ЦК КПСС, в прокуратуру СССР. Какое-то время следствие не имело доказательств причастности Берия к мусаватистской разведке, да как они могли быть, когда почти все те, кто работал с Берия в то далекое время, были им уничтожены. И вдруг на имя секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева приходит письмо «…от члена КПСС с 1940 года Сафронова Николая Федоровича.

Работая с 11 мая 1920 года в Чрезвычайной комиссии Грузии, я впервые увидел Берия, когда он приехал в Тбилиси из Баку на должность начальника СОЧ (секретная оперативная часть). С ним прибыли Деканозов — секретарь СОЧ и Мильштейн — личный секретарь Берия.

…В период, когда после Багирова М. Д. председателем Азербайджанской ЧК был назначен Фриновский Михаил Петрович, были обнаружены (1931–1932) архивы за 1920 год об аресте Берия Азербайджанским ЧК в 1920 году. АзЧК арестовал Берия Лаврентия Павловича по обвинению в службе мусаватистской охранке. На документе была резолюция: “Освободить. Вано Стуруа”»…

Что это? Случайность? Или чья-то команда? Ответ на этот вопрос скорее всего дадут историки, но факт остается фактом: освобождение Берия из-под стражи произошло опережающе по отношению к телеграмме Кирова об аресте и предании суду всех, кто состоял в мусаватистской охранке…

Характерно, что и в процессе следствия 1953 года, и после него в центр продолжали поступать документы, свидетельствующие о службе Берия в охранке. Так Министерством внутренних дел Грузии была направлена телеграмма для доклада Министерству внутренних дел СССР и лично министру генерал-полковнику Круглову С. Н.: «Направляется копия прошения о помиловании осужденного Ибрагима Мамед Касум-оглы, в которой указывается о службе ныне разоблаченного врага народа Берия в мусаватистской разведке в 1919 году, обнаруженная в Центральном архиве МВД ГССР.

«От 29.11.1933 г. ЗАК ЦИК. Я служил не один, а с крупными революционерами, как, например, с тов. Берия, Касумом Измайловым, Али Байрамовым. Я поступил на службу в контрразведку (т. е. мусаватистскую охранку. — А. С.) не с целью политической борьбы, а в силу безработицы после моей долголетней работы на частных фирмах. Я работал не самостоятельно, а под непосредственным руководством сотрудника контрразведки, ныне генерального секретаря Заккрайкома тов. Берия, что, безусловно, исключает антикоммунистический характер моей деятельности…»

Разумеется, что ссылки автора обращения в ЦИК Закавказья стали для него роковыми, ибо всякий, кто был хоть немного связан с мусаватистской охранкой, немедленно предавался суду и расстреливался. Не избежал этой участи и Ибрагим Мамед Касум-оглы — он знал то, чего не должен был знать никто…

В процессе следствия по делу Берия выяснялись все новые и новые факты преступной деятельности Берия, связанные не только с государственными интересами, а и с его личной моральной распущенностью, давно перешедшей в преступления.

«Начальнику Управления МВД по Красноярскому краю полковнику Ковалеву. От В-м А. Ф. 27.07.1953 г. Заявление.

Мне известен ряд фактов из личной жизни бывшего министра внутренних дел Л. П. Берия.

В конце 1946 года в Министерстве Вооруженных Сил работала молодая девушка комсомолка Нина Ш-я. Она была очень хороша собой. В декабре 1946 года при посещении салона-парикмахерской с ней знакомится Галина Стефановна. Та пригласила девушку в ГАБТ на «Травиату».

Во время арии умирающей Виолетты Нина не выдержала и заплакала. В антракте к ней подошел полковник и попытался познакомиться.

После спектакля полковник (Саркисов. — А. С.) предложил «Паккард»…

В канун Нового года в квартире Нины раздался звонок Галины Стефановны и полковника с приглашением на встречу Нового года. Галина Стефановна рассказала, что Ниной интересуется крупный государственный деятель, он хочет ее видеть. Она согласилась на встречу.

Везут Нину на Спиридоньевский переулок. Полковник показывает особняк, их встречает женщина, усаживает за стол с яствами. Затем Галина Стефановна и полковник уходят. Она одна бродит по хорошо меблированным комнатам. Входит Берия, протягивает руку, знакомится.

— Я видел вас плачущей в театре. Вы очень нежны и чувственны. Ниночка, только честно, вас похитили?

Та дрожит.

— У вас тут как во дворце эмира бухарского.

Идет разговор о семье Нины, о причине слез в театре. Ей Берия показывает ванну, бассейн из черного мрамора:

— Все это только для моих жемчужин.

Берия показывает книги, им написанные.

— Зачем я вам, такому человеку? Я маленькая, глупенькая.

— Да, я на большой государственной работе, но в личной жизни я — простой человек, с пороками и хорошими качествами, такой же мужчина, которого влечет и свежесть юной девушки, и ее красота.

Нина заметила, как Берия в соседней комнате сделал себе укол. Возвратился возбужденный, глаза искрятся, движения порывистые. Он увлек Нину в соседнюю комнату, угощает вином, раздевает ее, целует плечо, вонзается зубами в правую грудь. Нина кричит, вырывается, он тащит ее в постель и овладевает ею…

И так каждую неделю, потом начались половые извращения… Мне стало это известно 10 июля 1953 года от собственной жены Ш-й Нины Константиновны»[23].

Свидетельские показания и очные ставки убедили следствие в том, что Берия совершал насилия над девушками и женщинами систематически, «отбирая» для этого тех, кто случайно приглянулся ему или его сатрапу Саркисову на улице, в канцеляриях ведомств, на отдыхе, в командировках, при случайных знакомствах…

В «послужном списке» можно видеть фамилии женщин самых различных возрастов и национальностей: русские, украинки, грузинки, еврейки, азербайджанки, абхазки, татарки. Особую страсть питал к девушкам до двадцати лет… В его «донжуанский список» входили актрисы (московских театров, кинематографа, танцовщицы Большого театра), спортсменки, машинистки, студентки, инженеры, художницы, официантки и даже… секретарь месткома профсоюза. Все они, как правило, шли в особняк в Спиридоньевском по принуждению и даже с применением насилия.

Генеральный прокурор СССР Роман Руденко выделил эту, скрытую от людей «сферу деятельности» государственного преступника и постановил предъявить Берия Л. П. дополнительное обвинение по части II Указа Президиума Верховного Совета СССР от 04.01.1949 г. «Об ответственности за изнасилование».

Жертвами «полового разбойника» стали двести четырнадцать девушек и женщин, в их числе — имеющие мировую известность, знакомые советским людям по газетам, кино, радио…

На следствии выяснялись и малоизвестные страницы истории нашей страны. Мало кто знал, что у Сталина еще в предвоенные годы тлела мысль о низложении партийной верхушки и замене ее новыми людьми, не знавшими перипетий революции и Гражданской войны. В 30–40-е годы всячески раздувалась роль Сталина в революции («Краткий курс ВКП(б)» отводил Сталину решающую роль в предреволюционный период — «Ленин жил за границей и был оторван от России»), в дни октябрьского переворота, на полях братоубийственной Гражданской войны. О скромном месте Сталина в революции писал Джон Рид, но эту книгу вскоре изъяли из библиотек и больше не издавали. Но о тех днях хорошо знали уцелевшие в годы репрессий приближенные Сталина.

Вернемся, однако, к документам. Вот материалы допроса гр. Дуброва Бориса Семеновича.

«…Я работал оперуполномоченным до 1939 года Ростовского управления НКВД. 4 декабря в Ростов приехал Кобулов Богдан, работавший замнаркома внутренних дел, вместе с Абакумовым, назначенным начальником Ростовского управления НКВД. 7 декабря меня вызвали Меркулов и Кобулов и стали спрашивать о моих связях с братом моей жены Клименко Михаилом Ивановичем, находящимся в то время под арестом в г. Шахты.

11 декабря я был арестован, этапирован в Москву, в Бутырскую тюрьму в камеру № 156. Сокамерник Хазов рассказал мне, что его ведут по делу правотроцкистской организации, к которой принадлежат Молотов, Каганович, Микоян…»

Это происходило после назначения Берия наркомом внутренних дел. Видимо, Сталин, инструктируя нового наркома, дал поручение «вныматэльно посматреть таварищей Молотова, Кагановича, Микояна». Что тогда помешало раскрутить еще одно «дело» — сказать трудно.

Следствие шло медленно. Берия долго отказывался давать показания, кричал на следователей, стараясь запугать их, требовал вызова свидетелей, скомпрометировавших себя долгой совместной работой с обвиняемым.

В один из вечеров он попросил бумаги и карандаш. Сел в угол комнаты, долго смотрел на чистый лист…

Постучав в дверь, подал дежурному офицеру записку. Полковник Зуб прочитал написанное корявым почерком, с грамматическими и орфографическими ошибками письмо председателю Совета Министров СССР Г. М. Маленкову: «Егор разве ты не знаешь меня забрали случайные люди хачу лично доложить обстоятельства когда вызовеш. Лаврентий». Письму хода не дали. Берия требовал ответа, стучал в дверь ногами, угрожал охране, долго кричал.

В один из дней Берия отказался от допроса, молча сидел в углу, пока не вошел офицер с подносом — наступило время обеда. Берия начал кричать, топать ногами, схватил табурет и бросил его в офицера. О странном поведении арестованного доложили генерал-полковнику Москаленко. Тот вызвал Батицкого.

— Сходите к нему, Павел Федорович, — Москаленко кивнул на дверь, — объясните ему порядок пребывания под следствием. Вы это можете сделать без помощников.

«Разговор» подействовал: несколько дней Берия вел себя спокойно, пищу принимал без эксцессов и даже согласился дать показания.

10 июля в газетах появилось первое сообщение по делу Берия: «На днях состоялся Пленум Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. Пленум ЦК КПСС, заслушав доклад Президиума ЦК — товарища Маленкова Г. М. о преступных антипартийных и антигосударственных действиях Л. П. Берия, направленных на подрыв Советского государства в интересах иностранного капитала и выразившихся в вероломных попытках поставить Министерство внутренних дел над правительством и Коммунистической партией Советского Союза, принял решение — вывести Л. П. Берия из состава ЦК КПСС и исключить его из рядов Коммунистической партии Советского Союза как врага Коммунистической партии и советского народа».

Пленум длился как никогда долго — шесть дней. 2–7 июля члены и кандидаты ЦК КПСС обсуждали не только дело государственного преступника номер два, а и серьезные недостатки в руководстве партией и страной. Почему грубо нарушался Устав партии, ленинские нормы партийной жизни? Почему долгие годы ЦК беззубо относился к растущему год от года культу Сталина, фактически превратившегося в диктатора и самодержца? Почему народ-победитель до сих пор по-настоящему не накормлен и не одет?

Члены ЦК подвергли резкой критике тех, кто потворствовал Сталину, кто давно пренебрег нуждами народа, кто не боролся с серьезными недостатками в сельском хозяйстве, промышленности.