Правдивая ложь Робертс Нора

Глава 27

Мир скорбел. Ева была бы в восторге.

Она блистала на обложке и в шестистраничном развороте «Пипл». «Нэшнл инкуайер» уверял, что ее дух витает в павильонах ее первой киностудии. Телепрограмма «Ночной контур» посвятила ей целый выпуск. Почти на всех каналах, включая кабельные, ее фильмы разрушили сетку телепередач. Предприимчивые уличные торговцы распродавали футболки, кружки и плакаты с ее портретами быстрее, чем их успевали подвозить.

За день до «Оскара» Голливуд погрузился в траур. Как бы она хохотала!

Пол старался заглушить свое горе, представляя ее реакцию на все эти почести – ее торжествующую улыбку, ее сияющее лицо…

Джулия держалась. Она делала все, что было необходимо, однако он видел отчаяние в ее глазах, которое ничем не мог облегчить. Она провела в полицейском участке много часов, вспоминая каждую деталь. Безупречное самообладание изменило ей только однажды – когда Фрэнк в первый раз включил магнитофон. Услышав низкий хрипловатый голос Евы, Джулия вскочила, извинилась и бросилась в дамскую комнату.

Вернувшись, она заставила себя прослушать все пленки, сравнивая их со своими записями, уточняя даты и обстоятельства интервью, настроение интервьюируемых и свои впечатления. Она собственноручно пометила копии записей, оставленные в полиции.

Все три страшных дня, пока Пол занимался похоронами, Джулия и Брэндон жили в его доме в Малибу.

Через своих адвокатов Ева оставила Полу очень ясные инструкции. Она завещала похоронить себя пышно. А когда она желала простоты? Год назад Ева сама купила место на кладбище – первоклассную недвижимость, как она назвала его. Она сама выбрала себе гроб. Темно-синий полированный гроб, задрапированный изнутри белоснежным шелком. Она даже составила список гостей и распределила их места в церкви, будто спланировала последний прием.

Она выбрала музыку и музыкантов. И платье – вечернее платье изумрудного цвета, в котором никогда не появлялась на публике. Этому платью предстоял величественный дебют.

Конечно, прическу должен был сделать Армандо.

В день похорон зрители – поклонники Евы – заполонили тротуары прилегающих к церкви улиц, толпились у входа в церковь. Некоторые плакали, другие щелкали фотоаппаратами, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть скорбящих знаменитостей. Жужжали видеокамеры, меняли владельцев бумажники, иногда кто-то падал в обморок. Ева оценила бы. Премьере не хватало лишь прожекторов.

Черные лимузины величественно извергали из своих недр блистательных пассажиров: богатых, прославленных, обаятельных, скорбящих. Лучшие модельеры были представлены в уместном случаю черном.

Толпа охнула и зашепталась, когда, тяжело опираясь на крепкую руку мужа, появилась Глория Дюбари в туалете от Сен-Лорана, увенчанном элегантной шляпой с густой вуалью.

Снова шепот и сдавленные смешки, когда Энтони Кинкейд выволок из лимузина свою омерзительную тушу.

Треверс и Нина проследовали сквозь строй под защитой своей неизвестности.

Питер Джексон не поднял склоненной головы, игнорируя оклики поклонников. Он думал о женщине, с которой провел несколько знойных ночей, и о том, как прекрасно она выглядела дождливым утром.

Толпа зааплодировала и разразилась приветственными криками, когда появился Рори Уинтроп. Не зная, как реагировать, он помог выйти из лимузина жене, затем повернулся к приближающемуся Кеннету Стокли.

– Господи, просто цирк, – прошептала Линда, пытаясь решить, какой стороной повернуться к вездесущим камерам.

– Да. – Мрачно улыбаясь, Кеннет обвел взглядом толпу, напирающую на полицейские заграждения. – А Ева все еще инспектор манежа.

Линда взяла мужа под руку.

– Как ты, дорогой?

Рори только покачал головой. Он вдыхал экзотический аромат духов жены, чувствовал ее поддержку, но холодные тени церкви словно протянули к нему костлявые руки.

– Я чувствую себя смертным впервые в жизни. – Рори увидел у входа Флэннигана и подавил желание подойти к нему. Никакие слова не проникнут сквозь глубокое горе, отпечатавшееся в глазах Виктора. – Идемте. Пора начинать это проклятое шоу.

Джулия знала, что сможет продержаться. Должна продержаться. Однако под внешним спокойствием бурлил страх. Лимузин остановился у тротуара, и она крепко сжала веки, но, коснувшись ее руки, Пол заметил, что пальцы ее сухие и холодные. Увидев Виктора, Джулия вздрогнула… его взгляд равнодушно скользнул по ее лицу.

Виктор не знает! Не знает, как близка и ей женщина, которую они хоронят.

Слишком много людей, в панике думала Джулия. Слишком много и слишком близко, и все ближе и ближе. Таращатся, кричат. Она чувствовала их запах, запах разгоряченной плоти, ощутимое мерцание их горя и возбуждения.

Джулия попятилась, но Пол обхватил ее за талию, прошептал что-то. Она не разобрала его слов из-за звона в ушах. Она попыталась сказать ему, что ей не хватает воздуха, но он уже быстро вел ее по лестнице вверх, к зияющему входу.

Церковь заполнили люди и цветы, однако здесь воздух был прозрачным и прохладным. Вместо могучих стонов органа – нежные трели скрипок и простые, искренние звуки флейт. Никаких траурных венков. Россыпи камелий, роз и магнолий, ослепительно белых, как снежные сугробы, освежали траур. Роскошь и красота. И словно в центре сцены, на которой Ева провела большую часть своей жизни, – сияющий синий гроб.

– Как похоже на нее, – прошептала Джулия. Паника отступила, оставив печаль и восхищение. – Поразительно, что она не попробовала свои силы в режиссуре.

– Именно это она сейчас и сделала, – улыбнулся Пол. Ведя Джулию по проходу между скамьями, он замечал не только слезы и скорбные глаза, но и продуманные позы, испытующие взгляды. Тут и там люди собирались группками и шептались. Обсуждались проекты, заключались сделки. Не в привычках Голливуда упускать любую возможность.

Ева поняла бы и простила.

Джулия не собиралась подходить к гробу, чтобы бросить последний взгляд, сказать последнее «прости». Если это и трусость, она с ней смирилась. Только когда она увидела у гроба Виктора, осунувшегося, поникшего, сжавшего в кулаки огромные руки, она не смогла проскользнуть на скамью.

– Я должна… Пол кивнул.

– Хочешь, я пойду с тобой?

– Нет, я… я думаю, что должна подойти одна. Первый шаг был самым трудным. Затем она сделала второй шаг и еще один. Остановившись рядом с Виктором, она попыталась разобраться в своих чувствах. Эти люди создали ее Женщина, так прекрасно спящая на белоснежном шелке. Мужчина, который смотрит на ее вечный сон полными горя глазами. Джулия не могла думать о них как о родителях, но она могла чувствовать. Следуя голосу своего сердца, она накрыла ладонью пальцы Виктора.

– Она любила вас больше всех на свете. Почти самое последнее из того, что она говорила мне, это как счастлива была с вами.

– Я никогда не мог дать ей столько, сколько хотел бы. Никогда.

– Виктор, вы дали ей гораздо больше, чем сознаете. Для других она была звездой, образом. Для вас она была женщиной. Единственной женщиной. – Джулия всем сердцем надеялась, что поступает и говорит правильно. – Как-то она сказала мне, что по-настоящему сожалеет лишь о том, что ждала окончания съемок того фильма.

Только эти слова заставили Виктора отвернуться от Евы и взглянуть на дочь, о которой он не подозревал. И только тогда Джулия поняла, что унаследовала глаза отца… тот насыщенный серый цвет, который чувства могут менять от дымного до ледяного. Она отшатнулась, но его рука уже крепко сжимала ее руку.

– Мне будет недоставать ее в каждое мгновение, что мне остались, – прошептал Виктор, и Джулия повела его к скамье, где ждал Пол.

Растянувшись на несколько миль, одинаковые черные лимузины плавно поднимались к Форрест-Хиллз. Для каждого гостя или супружеской пары был заказан отдельный автомобиль, и в прохладной роскоши вдали от любопытных глаз можно было дать волю истинным чувствам. Одни застыли в глубоком горе, переживая личную утрату. Другие скорбели абстрактно, как огорчаются, услышав в последних новостях о смерти знаменитости, об уходе личности, олицетворявшей целую эпоху. Это было не оскорблением, а данью памяти.

Некоторые просто ощущали благодарность за то, что их включили в список гостей, ибо подобному событию гарантировано внимание прессы. И это тоже не было оскорблением. Просто бизнесом.

Были и те, кто вовсе не горевал, а лелеял в сердцах, таких же черных, как сверкающая краска лимузинов, радость и злобу.

Некоторым образом и это можно было считать честью.

Джулия, вышедшая из машины, чтобы пройти несколько коротких шагов к вырытой могиле, не попадала ни в одну из этих категорий. Она уже похоронила своих родителей, уже приспособилась к огромной пропасти, разделявшей любимого ребенка и сироту. И все же каждый шаг причинял ей глубокую боль. Сегодня она похоронит еще одну мать, снова посмотрит в глаза собственной неминуемой смерти.

Вдыхая запахи травы и земли, густой аромат цветов, Джулия отгородилась от настоящего воспоминаниями.

Вот она смеется с Евой у бассейна, пьет слишком много шампанского, говорит слишком откровенно… Как она смогла столько рассказать Еве?

Вот она потеет вместе с Евой на тренировках, задыхаясь, ругается и жалуется. Эта странная близость двух полуголых женщин, заключенных в одну клетку тщеславия.

Разделенные секреты, искренность и доверие, никакой лжи. Как легко родилась их дружба!

Не этого ли хотела Ева? Завязать дружбу, доверять и доверяться, открыться полностью, внушить любовь…

Какое это имеет значение? Евы нет. И если что-то осталось неясным, невысказанным, то теперь истина никогда не увидит свет.

Джулия искренне горевала, хотя и не представляла, сможет ли когда-нибудь простить.

– Дерьмо, – выругался Фрэнк. Он рассматривал факты под всеми возможными углами и видел только одну дорогу. И эта дорога вела его прямо к Джулии Саммерс.

Всю свою профессиональную жизнь Фрэнк в основном полагался на интуицию. Хорошо развитое чутье может вывести полицейского из лабиринта улик и подозреваемых. Никогда еще за всю его карьеру интуиция так драматично не противоречила фактам.

Все эти факты лежали перед ним в толстой папке, распухшей за прошедшие три дня.

Отчеты экспертов, результаты вскрытия, отпечатанные и подписанные показания свидетелей, которых расспрашивал он сам или его подчиненные.

В день убийства и домоправительница, и секретарша видели Еву Бенедикт за несколько минут до часа дня, когда после короткой личной беседы с Евой уехала Глория Дюбари. Джулия Саммерс появилась у ворот около часа, поболтала с охранником и въехала в поместье. Звонок из гостевого дома в службу спасения поступил в час двадцать две.

На эти двадцать две минуты, на жизненно важный отрезок времени, в который, судя по заключениям экспертов и показаниям свидетелей, произошло убийство, у Джулии не было алиби.

Смерть Евы наступила в результате удара медной кочергой по основанию черепа. На кочерге были обнаружены отпечатки пальцев только Джулии Саммерс.

Все двери гостевого дома, кроме парадной, которую открыла сама Джулия, оказались заперты. На теле Евы не было обнаружено никаких ключей.

Улики, конечно, косвенные, но достаточно изобличающие даже без учета ссоры, описанной двумя свидетелями.

Узнав от Евы, что она ее незаконная дочь, Джулия Саммерс впала в дикую ярость.

"Она визжала, угрожала, – читал Фрэнк заявление Треверс. – Я услышала ее крики и выбежала из дома. Она перевернула стол, разбила всю посуду. Ее лицо было белым, как полотно. Она предупредила Еву, чтобы та не смела к ней подходить. Она сказала, что могла бы убить ее».

Конечно, люди говорят подобное сплошь и рядом, думал Фрэнк, потирая шею. И если кто-то погибает сразу после таких слов, это просто их невезение.

Беда в том, что он не мог думать о везении или невезении. Под давлением губернатора и собственного начальства Фрэнк не мог позволить интуиции увести его в сторону от фактов.

Он должен вызвать Джулию на допрос. Должен.

Гринберг обвел взглядом собравшихся и откашлялся. Все было точно так, как требовала Ева. Знала ли она, торопя адвоката, что ее часы сочтены?

Он сдержал полет своей фантазии. Жесткость, с которой она составила новое завещание, была присуща ей всегда. Изменения были предельно простыми. Еще одно качество Евы, проявлявшееся тогда, когда у нее было на то настроение.

Гринберг открыл рот, и все в комнате умолкли. Замер даже Дрейк, наливавший себе очередную порцию спиртного. Оглашение завещания началось с рутинного списка подарков слугам и пожертвований в различные фонды. Дрейку стало неинтересно, и монотонное перечисление продолжилось под звук льющейся в стакан жидкости.

Дары близким людям были продуманы очень тщательно. Мэгги Ева оставила пару изумрудных серег, тройную нить жемчуга и картину Уайта, которой Мэгги всегда восхищалась.

Рори Уинтропу досталась пара подсвечников из дрезденского фарфора, которые они купили в первый год своего брака, и томик стихов Китса.

Услышав, что унаследовала антикварную шкатулку, Глория разрыдалась на плече мужа.

– Мы вместе были на аукционе Сотби много лет тому назад. – Ее голос дрожал от отчаянной борьбы горя с угрызениями совести. – И Ева перебила мою цену. О Маркус!

Пока он шептал ей утешения, Гринберг снова прокашлялся.

Нине Ева оставила коллекцию лиможских шкатулочек и по десять тысяч долларов в год за каждый год службы. Треверс она завещала дом в Монтерее, такой же, как Нине, ежегодный доход и трастовый фонд на медицинские нужды ее сына до конца его жизни.

Своей сестре – не посетившей ни похороны, ни оглашение завещания – Ева оставила маленький доходный дом. Дрейк упоминался лишь между прочим, как получивший все свое наследство при ее жизни.

Реакция Дрейка была предсказуемой, настолько предсказуемой, что на лицах всех присутствующих появились мрачные улыбки. Он расплескал содержимое стакана, наполнив комнату запахом дорогого виски.

С разной степенью интереса или презрения все следили за его приступом ярости, прошедшим разные стадии, от ругательств и жалоб к неразборчивому лепету и снова к ругани.

– Чертова сука! – Дрейк чуть не задохнулся. Его лицо приобрело землистый оттенок. – Я отдал ей годы, почти двадцать лет жизни. Я не позволю ей так просто вычеркнуть меня. После того, как я столько для нее сделал.

– Сделал для нее? – Мэгги хрипло расхохоталась. – Ты никогда ничего не делал для Евы, кроме того, что облегчал ее банковский счет.

Дрейк двинулся на Мэгги, вполне готовый ударить. Он был уже достаточно пьян, чтобы присутствие свидетелей его не остановило.

– Ты, как пиявка, высасывала из нее свои пятнадцать процентов. Я был членом семьи. Если ты думаешь, что выйдешь отсюда с изумрудами и чем-то там еще, когда я остался ни с чем…

– Мистер Моррисон, – прервал адвокат, – вы, естественно, имеете право опротестовать завещание…

– Еще как имею!

– Однако, – с достоинством продолжил Гринберг, – я должен предупредить вас, что мисс Бенедикт очень детально обсудила со мной свои желания. У меня также есть видеозапись ее заявления, подтверждающая ее волю. Опротестование этого документа очень дорогостояще и менее чем продуктивно. Если вы все же пожелаете это сделать, вам придется подождать, пока я закончу сегодняшнюю процедуру. Итак, продолжим…

Дар Виктору включал коллекцию поэзии и маленькое пресс-папье – стеклянный купол с красными санями и восемью оленями.

"Очаровательному Брэндону Саммерсу я оставляю на образование и развлечения миллион долларов в трастовом фонде, остатками которого он имеет право распорядиться по собственному усмотрению по достижении двадцати пяти лет».

– Чушь несусветная! – взревел Дрейк. – Она оставляет миллион, целый миллион какому-то сопляку! Какому-то наглому приблудному выродку!

Не успела Джулия отреагировать, как поднялся Пол, и от выражения его лица у нее кровь застыла в жилах.

Все ожидали оскорблений. Несколько ударов кулаком тоже никого бы не удивили. Однако Пол очень ровно и отчетливо произнес всего лишь одно предложение:

– Не открывай больше рот.

Он сказал это очень тихо, но все почувствовали нешуточную угрозу. Когда Пол снова сел, Гринберг кивнул, как будто услышал правильный ответ на особенно щекотливый вопрос, затем очень спокойно прочел:

"Остальное, включая всю недвижимость и личную собственность, все капиталы, ценные бумаги и доходы от них, я оставляю Полу Уинтропу и Джулии Саммерс. Они имеют право разделить наследство так, как сочтут нужным».

Больше Джулия не слышала ничего. Монотонный голос адвоката перестал достигать ее ушей. Она видела, как движутся его губы, видела его темные глаза, устремленные на ее лицо. Она почувствовала покалывание, как бывает, когда отлежишь руку и перестает поступать кровь.

Не сознавая, что делает, Джулия вскочила и, двигаясь на ощупь, как пьяная, проковыляла через комнату на веранду.

Здесь была жизнь, яркие цветы и бодрые трели птиц. И воздух. Джулия глубоко вдохнула и почувствовала, как струя воздуха наполняет легкие, омывает их, очищает. Она выдохнула и вдохнула снова. Жадно.

– Не принимай так близко к сердцу, – тихо и ласково сказал Пол, беря ее за плечи – Я не могу. – Собственный голос показался ей слишком тонким, слишком дрожащим. – Как я могу? Это не правильно. Она ничего мне не должна.

– Она думала, что это правильно.

– Ты не слышал, что я ей наговорила, не знаешь, как я обошлась с ней в последний вечер. И кроме того… ради бога, Пол, она же ничего мне не должна.

Пол взял Джулию за подбородок, заставил посмотреть ему в глаза.

– Я думаю, ты больше боишься другого: ты чувствуешь, что должна ей.

– Мистер Уинтроп, простите меня. – Гринберг кивнул им обоим. – Я понимаю, какой сегодня трудный день для вас, но я должен выполнить еще одно распоряжение мисс Бенедикт. – Он протянул пухлый конверт. – Копия ее видеозаписи. Она просила, чтобы вы вместе просмотрели это сразу после оглашения завещания.

– Благодарю вас. – Пол принял конверт. – Она высоко оценила бы вашу… компетентность.

– Несомненно. – Легкая улыбка тронула тонкие губы адвоката и тут же исчезла. – Ева была необычной женщиной… беспокойной, требовательной, упрямой. Я буду скучать по ней. Если я вам понадоблюсь, звоните мне без колебаний. У вас могут возникнуть вопросы о некоторой собственности или о пакете акций. И когда вы будете готовы, мы просмотрим необходимые документы. Примите мои соболезнования.

– Я хотел отвезти мисс Саммерс домой, но теперь мы должны уединиться, чтобы просмотреть эту пленку. Вы не могли бы… очистить помещение?

Что-то похожее на веселье мелькнуло в тусклых глазах адвоката.

– С удовольствием.

Они остались на веранде одни. Сквозь стеклянные двери веранды, которые Гринберг закрыл за собой, доносились разгоряченные голоса, горькие рыдания. Старику скучать не придется, подумал Пол, переводя взгляд на Джулию. Ее глаза уже высохли, но лицо было таким бледным, таким прозрачным, что ему казалось, будто он видит сквозь кожу ее горе.

– Думаю, лучше всего посмотреть это в спальне Евы.

Джулия уставилась на конверт в его руке. Часть ее, та часть, в которой она узнала трусиху, хотела отвернуться, схватить Брэндона и улететь на восток первым же рейсом. Может, если очень хорошо постараться, она убедит себя в том, что все это был только сон? Сон с первого телефонного звонка агента, с первой встречи с Евой и до этого момента.

Тогда и Пол был бы сном. Все, что они разделили, все, что они построили, – только сон. Все ее хрупкие надежды разлетелись бы в пыль.

– Хорошо.

– Дай мне минутку. – Пол сунул конверт ей в руки. – Обойди вокруг дома. Я сейчас приду.

Как же нелегко было открыть дверь и войти в комнату, где Ева спала, где Ева любила. Здесь пахло цветами и мебельным воском, и еще витал аромат Евы.

Конечно, Треверс все здесь прибрала. Джулия пробежала пальцами по атласному синему покрывалу, но сразу вспомнила, что Ева выбрала гроб такого же цвета, и отдернула руку. Почему Ева это сделала? Из насмешки или в утешение?

Закрыв глаза, Джулия прижалась лбом к прохладному резному столбику кровати и на мгновение, на одно мгновение прислушалась к своим ощущениям.

Она не почувствовала смерти. Ее окружали только воспоминания о жизни.

Пол молча вошел в комнату. Что он мог сказать? С каждым прошедшим днем Джулия становилась все более хрупкой. Его собственное горе, как маленький дикий зверек, угнездилось в теле, хватая изнутри когтями, зубами. Горе Джулии медленно и коварно высасывало из нее жизнь. Пол налил им обоим коньяку, и, когда заговорил, его голос был нарочито холодным и отстраненным.

– Джил, ты должна взять себя в руки. Если ты будешь и дальше бродить словно в трансе, это не принесет пользы ни тебе, ни Брэндону.

– Я в полном порядке. – Она взяла бокал, переложила его из руки в руку. – Я хочу, чтобы все кончилось. Совсем. Как только пресса узнает об условиях завещания…

– Я с ними справлюсь.

– Пол, я не хотела ни ее денег, ни ее собственности, ни…

– Ее любви, – закончил за нее Пол. Он поставил на столик свой бокал и взял конверт. – Но Ева всегда оставляла последнее слово за собой. Ты не исключение.

Ее пальцы, сжимавшие бокал, побелели.

– Значит, если я несколько дней знала о том, что она моя мать, то теперь должна чувствовать долг, связь с ней, благодарность? Ты этого от меня ждешь? Она манипулировала моей жизнью еще до моего рождения, и даже теперь, когда ее нет, она продолжает управлять мной.

Пол разорвал конверт, вынул кассету и сунул ее в видеомагнитофон – Я не ожидаю от тебя никаких чувств. И если ты что-то поняла в ней за эти месяцы, то знаешь: и она ничего не ждала. Если не хочешь видеть пленку, я посмотрю без тебя.

Будь он проклят! Будь он проклят за то, что заставляет ее испытывать этот жгучий стыд. Ни слова не говоря, Джулия села на диванчик, поднесла коньяк к губам. Пол сел рядом, но она чувствовала, что сейчас их разделяет гораздо больше, чем несколько дюймов мягких подушек.

Пол нажал кнопку, и Ева заполнила экран, как заполняла многие другие всю свою жизнь. Горе, словно стальной кулак, сжало сердце Джулии.

"Дорогие мои, не могу выразить словами, как восхищена тем, что вы вместе. Я хотела бы поговорить с вами в более торжественной обстановке и с кинопленки. Кино более снисходительно к недостаткам».

Ева расхохоталась, потянулась за сигаретой, откинулась на спинку кресла. Ее макияж был безупречен, она сама замаскировала тени под глазами, морщинки вокруг рта. На ней была ярко-красная мужского покроя рубашка с воротником-стойкой, и через секунду Джулия поняла, что в этой рубашке Ева и лежала на пропитанном кровью ковре.

"Это простая предосторожность на тот случай, если мне не хватит силы духа поговорить с вами лицом к лицу. Если вы смотрите сейчас эту запись, я хочу попросить у вас прощения. Простите меня за то, что я не сказала вам о своей болезни. Опухоль мозга – слишком личный изъян, и я решила сохранить ее в секрете. Еще одна ложь, Джулия. Но не самая эгоистичная».

– О чем она говорит? – прошептала Джулия. – Что она имеет в виду?

Пол только покачал головой, но его тело напряглось. «Когда я узнала диагноз, прогноз и все прочие „озы“, то прошла стадии, как мне объяснили, типичные. Неверие, гнев, горе. Как вы знаете, я ненавижу быть такой, как все. Очень неприятно узнать, что тебе осталось жить меньше года и еще меньше соображать. Очень унизительно. Я должна была как-то уравновесить это. Так возникла идея автобиографии. Выяснить, кем и чем я была, что сделала не только для вечно голодной публики, но для себя. Я хотела, чтобы моя дочь, частичка меня, рассказала мою историю. – Ее взгляд устремился прямо в камеру. – Джулия, я понимаю тебя. Поверь мне, ты имеешь полное право ненавидеть меня. Я не оправдываюсь. Я могу только надеяться, что сейчас, когда ты это смотришь, мы пришли к какому-то взаимопониманию. Я не знала, как много ты станешь значить для меня. Как много Брэндон… – Ева замотала головой и глубоко затянулась сигаретой. – Я не хочу плакать. Я надеюсь, что моя смерть вызвала и слезы, и зубовный скрежет. Надеюсь, что теперь все утихло. Эта бомба в моей голове… – Ева чуть улыбнулась, потирая висок. – Иногда мне кажется, что я слышу, как она тикает, отсчитывая оставшиеся мне секунды. Она заставила меня признать, что я смертна, заставила посмотреть в лицо своим ошибкам и своим обязательствам. Я полна решимости оставить этот мир без сожалений. Джулия, если к этому моменту мы не наладили отношения, меня, по меньшей мере, утешает то, что какое-то время мы были друзьями. И я уверена, что ты напишешь эту книгу. Если ты унаследовала хоть долю моего упрямства, возможно, ты больше не захочешь со мной разговаривать, поэтому я записала еще несколько аудиокассет. Я уверена, что не забыла ничего важного».

Ева загасила сигарету, помолчала, словно собираясь с мыслями.

"Пол, думаю, не надо говорить, сколько ты значил для меня. Двадцать пять лет ты дарил мне безоговорочную любовь и преданность, которые я не всегда заслуживала. Ты рассердишься, я знаю, ведь я не рассказала тебе о своей болезни. Может, я и эгоистка, но неоперабельная опухоль мозга – очень личная штука. Я хотела насладиться отпущенным мне временем. Не хотела, чтобы со мной нянчились. Я хочу, чтобы ты помнил, как мы веселились. Ты был единственным мужчиной в моей жизни, не причинявшим мне боли. Мой последний совет тебе: если ты любишь Джулию, не выпускай ее из рук. Вероятно, она попытается сбежать. Я оставила вам обоим основную часть своего состояния не только потому, что люблю вас, а потому, что это осложнит вам жизнь. Вам придется общаться друг с другом некоторое время».

Ее губы дрогнули, но она справилась с собой. Ее глаза заблестели слезами, как изумруды, омытые дождем.

"Черт вас побери, подарите мне еще внуков. Я хочу знать, что вы нашли то, что всегда ускользало от меня. Любовь, которой можно упиваться не только в тени, но и на ярком свету. Джулия, ты была ребенком, которого я любила, но не могла сохранить. Пол, ты был ребенком, которого мне подарили и позволили любить. Не разочаровывайте меня».

Ева откинула голову и ослепительно улыбнулась им в последний раз.

"И неплохо, если первую девочку вы назовете в мою честь».

Экран замелькал. Джулия глотнула коньяку и только тогда смогла заговорить:

– Она умирала. Все это время она умирала. Пол резким движением выключил видеомагнитофон. Ева была права. Он чувствовал гнев, ярость.

– Она не имела права скрывать это от меня. – Он вскочил, сжал кулаки, заметался по комнате. – Я постарался бы ей помочь. Есть специалисты, целители. Экстрасенсы, в конце концов. – Пол остановился, умолк. Господи, что он говорит! Ева мертва, и ее убила не опухоль мозга. – Теперь уже не имеет значения, правда? Ева думала, что мы увидим это после того, как она тихо умрет в какой-нибудь больнице. А вместо этого… – Он отвернулся к окну, но видел Еву, распростертую на ковре.

– Это имеет значение, – тихо сказала Джулия. – Все это имеет значение. – Она отставила бокал, встала, повернулась к нему. – Я хотела бы поговорить с ее врачом.

– Зачем?

– Я должна написать книгу.

Пол шагнул к ней, затем остановился. Его ярость была слишком сильной, и он не мог рисковать.

– Ты можешь думать об этом сейчас?

Джулия видела его гнев, слышала его и не могла объяснить ему, что это единственный способ отдать долг Еве за свое рождение.

– Да. Я должна об этом думать.

– Прекрасно. – Пол вытащил сигару, не спеша закурил. – Если биографию напечатают в течение года, ты разбогатеешь на ее убийстве и станешь автором хита десятилетия.

Ее взгляд стал непроницаемым.

– Да, я именно на это рассчитываю.

Все, что он мог бы сказать, весь яд, что поднимался к его горлу, остановил резкий стук в дверь. Как только Пол отвернулся от нее, Джулия сморщилась от боли, прижала ладонь ко лбу.

– Фрэнк?..

– Прости, Пол, я знаю, какой был тяжелый день, – Фрэнк остановился на пороге. Он пришел как официальное лицо и поэтому ждал, пока его пригласят войти. – Треверс сообщила, что ты и мисс Саммерс здесь.

– Выясняем отношения. Ты не мог бы подождать?

– Боюсь, что нет. – Фрэнк взглянул на Джулию поверх плеча Пола и понизил голос:

– Пол, я нарушаю правила. Я пытаюсь облегчить ситуацию, но дело плохо.

– Вы нашли какой-то ключ к разгадке? Фрэнк сунул руки в карманы.

– Да, можно и так считать. Я должен поговорить с мисс Саммерс, и немедленно.

Пол хотел ответить отказом. Хотел закрыть дверь перед носом Фрэнка. Фрэнк понял и покачал головой:

– Будет только хуже.

Джулия взяла себя в руки и кивнула Фрэнку:

– Лейтенант Нидлмейер.

– Мисс Саммерс. Мне очень жаль, но я должен задать вам еще несколько вопросов.

Все ее внутренности сжались, но она снова кивнула:

– Хорошо.

– В участке.

– В участке?

– Да, мадам. – Фрэнк вынул из кармана карточку. – Я должен зачитать вам ваши права, но сначала я хотел бы посоветовать вам позвонить адвокату. Хорошему адвокату.

Глава 28

Джулии казалось, что она заблудилась в каком-то кошмарном лабиринте. Каждый раз, как она считала, что нашла выход, она расшибалась о новую черную стену.

Она сидела на жестком деревянном стуле за единственным столом в комнате для допросов и смотрела в длинное зеркало. Она видела там свое отражение в черном траурном костюме, свое слишком бледное лицо. Она видела дым, голубоватыми клубами поднимавшийся к потолку и обжигавший ее ноздри, три стаканчика кофе, на вкус такого же горького, как и его запах, и двух мужчин в рубашках с короткими рукавами и полицейскими жетонами, прицепленными к нагрудным карманам.

Джулия пошевелила пальцами, сцепила их. Ее отражение сделало то же самое.

Она знала, что с другой стороны за ней следят.

Ей дали чашку воды, но она не смогла проглотить ни капли. В комнате было слишком тепло, слишком душно. Под черным костюмом ее кожа стала влажной.