Чердаклы Шемякин Валерий
Один за другим. За столом почти никого не остается. Только Учпедгиз сидит в сторонке, чуть покачивается и что-то бубнит… Отцы… скворцы… скопцы… На пыльном полу валяются обездвиженные пацаньи тела. Доктор обходит их, возвращается к Давыдову и, глядя ему пристально в глаза, произносит:
– Не надумали еще?
– Что? – встревоженно спрашивает Зиновий.
– Перекусить.
– А что это?
– Препарат. На основе двойной целлюлозы, с добавлением биологического компонента…
И в этот момент Зиновий замечает, как из бочки с белой баландой поднимаются пузыри, вздуваются на поверхности, образуя странные фигуры – не то животных, не то гадов морских. Показались человеческие гениталии – сначала мужские в полной эректоральной красе, затем женские, раздувающиеся, растущие, раскрывающиеся, как бутон розы.
Давыдов ощущает, что он поплыл, расслоился, оставаясь здесь, возле бочки, одновременно вылетает куда-то за пределы этого закутка. Вот он уже бредет по чердаку, по всему периметру, забредает в самые захламленные уголки. Под ногами валяются банки из-под краски, котелки, мешки с известкой и окаменевшим цементом. Куча старых елочных игрушек – картонные, никому уже не нужные поделки из прессованного картона, зайцы, русалки, олени, покрытые алюминиевой краской, слоники из папье-маше, маски клоунов из жеваной газеты, серпантин, конфетти, хлопушки…
Да, он пытался быть холодным, замыкаться во время Татиных криков, представлял Северный Ледовитый океан, снежное безмолвие, белых медведей. Это помогало. Но однажды он увидел внутри себя айсберг, плывущий в пустынном море, айсберг приобрел вид огромного литого белого младенца с раздутыми щеками, выпуклым животом, толстыми ляжками… Да, конечно, ассоциация с Титаником вполне уместна. Но ведь в реальной истории не было беременностей и абортов? Или создатели фильма что-то утаили?..
Он шагает и видит себя как бы со стороны. Он поднимается на крышу и спускается на технический этаж, стоит рядом с кабиной лифта и дожидается там самого себя. А вот он сидит в какой-то келье и ждет, пока сам поднимется к себе. Он идет к зеркалу, к своему отражению. И это отражение реальнее его самого. Это другая его половина. Ждущая половина. Он видит себя в облике обтянутого в трико Супермена. Он раздвоился для того, чтобы вторая его половина стала хозяином положения, путеводителем, руководителем, состоящим из бумажного мусора…
Когда в объятиях Супермена он увидит Тату, он поймет, что это обман. Но он все равно проверит, реально ли все это. Он подойдет к Супермену, указательным пальцем ткнет его в серый лоб, оп-ля! – лоб провалится, появится дырка, бумажная труха посыплется внутрь, пыль всколыхнется над дырявой головой. Там ничего не будет. Только подсохшая пульпа. И пустота.
– Да вы присядьте, – говорит Некрозов. – Утомил я вас. Вы ведь не завтракали. А поскольку вы не пьете и не курите, на вас это все так сильно действует… экс-тримо, экс-кремо…
Зиновий опускается на скамейку и встряхивает головой, пытаясь избавиться от наваждения.
– Это что у вас тут – секта? – спрашивает он.
– Надо уметь освобождаться, – будто не расслышав вопроса, произносит Некрозов. – Вот чего вы мечетесь по чердаку? Ищете женщину! Бремя такое у вас. Никак не избавитесь. А вы вот покушайте – и женщина вам будет не нужна. Этим мальчикам, – он кивает головой под стол, – женщина не нужна. Не нужна им девица-красавица. И дети будут не нужны. И семья. Они свободны. Совсем свободны. От всего. Свободные граждане свободной страны.
– России?
Доктор хохочет, подхватывая рукой спадающий поварской колпак и, захлебываясь слюной, кукарекает:
– Росси-и-и? Ну, вы скажете, батенька. Юморист. Кукрыниксы..
…никсы… – звенит в ушах Давыдова, – ксы… сы… Он чувствует, что голова его все больше склоняется к столу, он слышит далекий голос Некрозова: Священный Хлам. Хламидиоз… оз…
Зиновий страшным усилием воли поднимает голову, встает:
– Я пойду.
– Куда же ты пойдешь? Далеко не уйдешь. Твое место – среди удаленных… енных…
Даша Лапшина
Встреча эта произошла уже после возвращения Дарьи из Индии и окончательной утраты ею жизненных иллюзий. Она забрела далеко от дома, шла по проселочной дороге вдоль заводей и вдруг вздрогнула и остановилась. Он сидел у дороги… темным страшным пятном… Этот взгляд… Наверное, такой взгляд бывает у убийц перед тем, как они набрасываются на жертву, или… Она не смогла бы сформулировать, что следует за этим или… Этот взгляд испепелял…
Она не любила и сторонилась грязных нищебродов, считала, если человек позволил себе стать таким, то изначально в нем все было плохо, но вокруг все больше становилась таких – нищих, уродливых, недобрых. Она научилась их не видеть. Смотреть мимо.
Родители у Даши Лапшиной развелись задолго до описываемых событий. Ее папа владел сетью аптек, а мама вела в университете курс современной мифологии. Именно мама впервые назвала молодого мэра Ставрополя-Тольятти наследником Тути. Но с разводом это никак не было связано. Развелись они поздно – с первой сединой и артритом. Так бывает. Вырастают дети, и мы вдруг спохватываемся: нельзя ли начать по новой? Старикам Лапшиным казалось, они щадят Дарью, не посвящают в свои размолвки, но при этом как-то простодушно наговаривали ей друг про друга всякие гадости. Мать наивно верила в женскую солидарность, но Даша заняла сторону отца и после развода родителей осталась жить с ним, в двухэтажном коттедже под Федоровкой.
Активная читательница романов про трагических героев, потерявших память и нашедших любовь, Даша жила не совсем конкретной жизнью. Она была необыкновенно хороша собой, точеная куколка, к тому же девушка далеко не глупая, но полагала, что в окрестностях этого коттеджного поселка она никогда не встретит мужчину своей мечты. Искала знакомств в Интернете. Но виртуалом все и заканчивалось.
Из неказистых подруг В Контакте она делала охренительных красоток. Она их лелеяла, выглаживала, вытягивала, приподнимала. На обнаженных телах не оставалось ни пятнышка, ни пупырышка, кожа становилась младенчески ровной и гладкой, обретала эмиратский загар. Они наделялись пухлыми губами и тончайшими осиными талиями. Самой волнующей была работа над грудью, бедрами и… Ей хотелось разнообразия. Мальчики ее не так волновали. То, что она вытворяла с ними, могло показаться чудовищным. Месила как забродившее тесто. Вспузыривались огромные бицепсы-триперсы, вздыбливалось яростное излишество, даже уши наливались безумным свечением… Ну да – вот это ее и сводило с ума, вызывало нестерпимую дрожь во всем теле. Она чертовски старалась. Она считала себя не совсем нормальной. Ей хотелось чего-то запредельного. Чтобы, когда она входит в вольер, звери начинали метаться и выть.
И вот теперь… Она забыла свои полеты на юг и обратно, всех, кого там встречала… Она впервые испытывала чувство такого безмерного страха… от встречи с чужим… Почти бегом бросилась прочь по тропе. Боже, он встанет сейчас и догонит меня… А если не встанет?.. Что делаю я? Он встал и бросился за ней… Она остановилась, резко повернулась и попыталась произнести что-то… что-то такое, типа… что вам от меня нужно?.. Но не произнесла ничего, не смогла, будто парализованная… В тот же миг понимая… сейчас это случится, это неминуемо, выбора нет, это тот самый момент, когда ты не способен ничего сделать, кроме как покориться…
Какой он большой, с ужасом думала маленькая Даша, у него все большое… большие руки и толстые пальцы… Теперь она… уже не бежала… Теперь уже не убежать… И не старалась… А он так и шел за ней быстрым шагом, не приближаясь вплотную… Уже на крыльце она начала сбрасывать с себя все… Он тоже сбросил что-то с себя… на нем было… почти ничего… Она остановилась посреди гостиной, на циновке, покрывающей холодный крашеный пол, не оборачиваясь к нему, чувствуя каждой клеткой приближение этого… чувствуя резкий мускусный запах, запах лежалого сена, запах чего-то горелого, запах пруда… впервые испытывая такое странное состояние… безумный страх и желание быть растерзанной…
…Они рычали и кусались как звери, рвали друг друга в клочья…
Она стонала, не в силах перенести эти терзания, не в силах от них отказаться, она выла, и, услышь она, прежняя, этот звериный вой, смертельно бы перепугалась. Она выскальзывала и уползала прочь от него, как змея, он настигал, хватал за голову, волосы, шею, чуть не душил, она хрипела, снова выскальзывала и снова устремлялась прочь, он настигал и с новой яростью набрасывался. Она провалилась туда, в его чудовищное зверское нутро, и поглощала его… В этом клубке не было ни начала, ни конца…
Оттолкнула его и без сил распласталась в луже остывающей лавы…
Ты кто?
Не знаю… кто-то лишний, наверное…
Надо сказать, во время этой первой встречи происходило все не совсем так, как Дарье потом представлялось. А у Федора было не так уж много времени, чтобы стать лишним, может быть, он и до этого был таким, но в прежней обстановке не мог этого в себе постичь. Вот и сбежал. Хотя, конечно, не от Давыдова. От себя…
Григорий Бут
…К нему приходит Мона Лиза Анаконда, уродливая девка в белом сарафане, с горящей звездой во лбу. Она поднимается на Мавзолей, перешагивает через зубчатые стены Кремля, шагает к окнам его кабинета. Слышны глухие шаги, земля трясется. Кремлевский полк им. Дзержинского не спит в этот час, но сделать ничего не может, его парализовал ужас.
Бут сидит, будто заколдованный, в своем кресле и не может двинуться с места. Оглядывает кабинет, выглядящий в этот поздний час мрачно. Чуть светятся стены, обшитые панелями из мореного дуба. На столе мерцают компьютеры. За массивными правительственными дурындами газон традесканций смотрится клоком темных джунглей. Чучело филина, подаренное президенту научными сотрудниками Гаррикальского национального горно-обогатительного заповедника, подслеповато уставилось в окно.
А там страшная баба. Склеенная, будто на скорую руку, глаза у нее перекошены, утиный нос вытянут, одна рука ниже другой. На ступнях роговые наросты. Бабища наступает одним из таких наростов на зазевавшегося часового – кровавые брызги летят из-под ее стопы. Трогает золоченых орлов, башенные шпили, дергает стрелки курантов, они дребезжат, поднимая в ночной воздух переполошившихся ворон.
По налившемуся фиолетовой паникой небу, будто дирижабли, плывут гигантские подушки, одеяла, перины. Подушки невероятных размеров, перины высокие, толстые. Мона Лиза ищет место для ночлега. Она выбрала сегодня этот дом, потому что он большой и красивый, потому что какая-то неведомая сила толкает ее сюда. Крыша совсем не полога, но у Моны такое рыхлое тело, что она способна удобно расположиться на самых крутых скатах.
На миг она замирает, вслушиваясь в людские крики; под ее кривым носом появляется капля, пегие волосы, похожие на тропические лианы, закручиваются вокруг уродливых ушей. Буту приходит в голову ужасная мысль: Мона Лиза тащит с собой мумию из Мавзолея, чтобы усадить ее в это кресло, а его, Президента, поместит в саркофаг.
На ее бабьем сарафане он различает надпись-принт во всю ширину груди: Kiss me, Гриша! Это его чуть успокаивает. Конечно же, Мона Лиза всего лишь бесчувственная тварь, но как всякая вещь во Вселенной, тем более возникшая сразу в виде юной бабы, она хочет, чтобы ее любили. Но кто может любить такую колоду? Оттого она каждую ночь устраивается спать на новое место и повсюду таскает с собою перины и подушки.
Наконец девка влезает на крышу. Ложится. И засыпает. А в кабинете президента рушатся книжные шкафы и полки. От этого грохота поднимаются кремлевские мертвецы – вожди революции, великие государственники, полководцы. Они двигаются неровным кругом по площади, громыхая костями, теряя недотлевшие органы, отряхивая паразитов, пританцовывая по брусчатке: чип-хлип-чип-хлип… Они машут руками, глядя на Бутовы окна, приглашают присоединиться, кричат что-то несусветное: по тридцать три раза педикулезом переболели!.. Под древними соборами беспокойно зашевелились рюриковичи, романовы и невесть кто еще, а в доисторических отложениях затрепетали останки первопоселенцев, превратившихся в гумус, на котором выросло московское царство. Молодая плоть донны Проперды подняла карусель сиятельных трупов. Чудеса биотехнологии, думает Бут, танцуют все!..
Утром ему звонит Гучков. Извини меня, Гриша, говорит он, нужна твоя помощь. Наша экспериментальная модель сбежала. Разнесла Дом Редких Животных в пух и прах. Ты же знаешь, я сам не могу с этим высовываться. Рассчитываю на тебя. Она где-то по подмосковным лесам кружит. Опасности особой не представляет, но народ напугать может. Надо бы выслать эскадрилью. Группу захвата. Просто из крупнокалиберных покоцать. Распорядись, а?
Хорошо, отвечает Бут, достает из кармана металлический цилиндрик, отвинчивает крышку и вытряхивает в рот белую жемчужину.
Глава V. 17 июня т.г
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … голова мертвого классика:
…я ехал и слушал, потом стал считать, сколько лет нагадает мне она, – сколько еще осталось мне всего того непостижимого, что называется жизнью, любовью, разлуками, потерями, воспоминаниями, надеждами… и она все куковала и куковала, суля мне что-то бесконечное. Но что таило в себе это бесконечное? В загадочности и безучастности всего окружающего было что-то даже страшное… и с бессмысленно жуткой радостью голосили кругом соловьи, и с колдовской настойчивостью куковала вдали кукушка, тщетно весь свой век взыскующая какого-то заветного гнезда…
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … ….
Зиновий Давыдов
Лето выдалась жарким и влажным – каждую ночь льет дождь, а наутро нестерпимо палит солнце. Много жидкой грязи на дорогах, к обеду она засыхает и превращается в комки по обочинам. Приходится пробираться через буйно разросшиеся заросли, утопая в вязком торфе, преодолевая вброд ручьи и поднимая тучи насекомых и мелких птиц.
Пруд покрыт ряской. И хотя со дна бьют родники, вода выглядит полумертвой. Спускаясь с косогора в низину, дорога огибает пруд, здесь самое вязкое место, через скрытую в высокой осоке болотистую жижу кто-то набросал жердей. На самом повороте, глубоко зарывшись в трясину, сидит ржавый пикап. С черными дырами. Добираюсь до деревушки, в которой, по слухам, скрывается Бабарыкин. Местные жители кивают: да – видели, обросшего, грязного, полуголого. Только не совсем в деревне, на горе. Деревушка называется Пескалинский Взвоз, над ней идет железная дорога.
На косогоре в куче строительного мусора невозмутимо цветет розовый шиповник. До подножья горы еще метров сто. Останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Где-то вверху среди деревьев, совсем близко от меня, кукушка начинает свой счет, впадает в раж, никак не может остановиться, она уже накуковала кому-то бессмертие – явно не мне. Резко обрывает отсчет, и тут же с противоположной стороны начинает куковать другая – хрипло, ненатурально, визгливо, явно передразнивая первую; встречаются здесь живые существа, способные имитировать чужие голоса, порой кричат козлоногие исступленно…
На меня нисходит странное чувство – болезненное неприятие чего-то чужого, не своего. От вида запустения, цветущего болота, грязи накатывает отчаяние. Будто бы это все мое, а мне завтра предстоит все бросить, уйти совсем, не прощаясь, по-английски, а сделать ничего не успел, оставляю после себя место неприбранным, расхристанным, испоганенным. Пятна кострищ, как оспины, покрывают зеленые бугры, мазутные полосы, гниющие отбросы. След человека…
Таким и должен быть этот день. После такого утра. Оно вновь и вновь возвращается, будто преследует меня. Скачут олени по заснеженной тундре. Скачет маленькая туземка, пьяная и грязная, пропитанная ароматом протухшего тюленьего жира. Это отнюдь не Ребекка, нет, это бесстыдная косолапка с острова Врангеля. Меня просто выворачивает от нее, но я ничего не могу поделать с собой, не открывая глаз, нащупываю кнопку, включаю дурочку и мастурбирую под реквием Моцарта… Потом иду в ванную, сдираю с себя все, засовываю в стиральную машину, засовываюсь сам – прямо в кипяток, в густую пену. Отмокаю… Тщательно чищу пупок. Протираю спиртом красное пятнышко на натруженном пенисе. Несколько дней после этого страдаю изифалофобией. Потом все повторяется…
Поднимаюсь по пригорку и утыкаюсь в гору искореженных бетонных блоков. Где бетон, там и все остальное. Штабеля резиновых покрышек. На одной из покрышек сидит миниатюрная блондинка лет двадцати пяти, ковыряет палкой в куче мусора. Голову не поднимает. Я подхожу к ней почти вплотную, она продолжает все так же невозмутимо выуживать из кучи коробки, банки, тряпки, внимательно их разглядывая. Не помешаю? Она едва заметно пожимает плечами. Задаю ей свой вопрос: не встречала ли она тут такого высокого, мощного, с черной шевелюрой, лезу в карман за фотографией…
Мой вопрос ее, видимо, не удивляет. Он где-то здесь, говорит она, я даже слышу его дыхание, но не могу понять, где вход в пещеру, в которой он замурован. Меня, кстати, Даша зовут. Слышите, слышите? Ничего не слышу, а меня – Зиновием, только кукушку. И кукушка, и все мелкие зверушки… Детки-гномики – они вокруг нас…
И в самом деле, и правда – мне показалось, в голосе кукушки, что-то ненатуральное, металлическое, будто китайская игрушка издает эти бесконечные ку-ку. Пришельцы, шепчет она, кругом пришельцы. Рукокрылые и равноногие. Они окружают нас. Вы бывали в Гоа? Нет? Надо съездить туда – тогда многое станет понятным…
Однажды, это было задолго до встречи с одичавшим Федей, она обнаружила в своем почтовом ящике письмо. Посчитала бы его обычной рассылкой, спамом, но письмо было обращено лично к ней, и в нем затрагивались такие деликатные струны. Писал человек, который знал ее лучше, чем она сама, предугадывал все ее желания, еще не осознанные.
Это письмо заставило Дашу все бросить и лететь в Непал, чтобы в каком-то горном захолустье искать ашрам, хозяйкой которого была русская женщина по имени Наталья. Эта Наталья нашла свой путь и предлагала то же самое сделать ей. Впервые Даша оставила отца надолго, может быть, навсегда.
В самолете с ней творилось что-то странное. Она летела сквозь холодный космос к планете, где теперь обитают те, кто в разное время покинул Землю.
Неужели я встречу стариков и старух с обезображенными болезнями лицами? Нет, нет, покинувшие земной мир, какими бы они ни были, возвращаются в детство, в тот возраст, когда проявляется разум, но еще не ушли чистота и природная радость. Вера во Вселенское добро. Изначальное. Неколебимое. Когда если и бывают слезы, то лишь на секунду, когда любишь все вокруг и любим всеми, кто только существует. И божественно красив независимо от цвета волос и формы носа, когда не знаешь, что такое уродство – ни внешнее, ни внутреннее.
И узнаваем.
Что-то перепуталось во времени? Или в моей голове?
В аэропорту города Катманду, ожидая свой багаж, она увидела по телевизору новостной сюжет: горящий дом, женщину славянского происхождения. Что-то там страшное происходило в далеком от столицы Непала горном селении. На своем плохом английском она попросила случайного попутчика, тоже дожидающегося багажа, объяснить, что там происходит. Он ответил: кто-то взорвал ашрам, в котором проповедовала русская женщина по имени Наталья. Огонь упал с неба.
Домой Даша не вернулась. Окольными путями, не имея визы, с группой нелегальных мигрантов на старом, разваливающемся автобусе по горным дорогам она перебралась в Индию. Добралась до Гоа. Жила прямо на пляже, пока не сошлась с компанией престарелых хиппи. Бельгиец по имени Джизус, бросивший на родине налаженный бизнес, стал ее другом. Взявшись за руки, они босиком бродили в лучах заходящего солнца, и им было хорошо. Они бродили по пляжу.
Они бродили.
Бродили.
Пока однажды Даша не спросила Джизуса: что дальше? А дальше… Он собрался и улетел в свою Бельгию. Ему надоело быть хиппи. Ему было уже почти сорок лет, и пришла пора оставить барак, крытый тростником.
Он был не глуп, этот бельгиец, он хорошо понимал, что означает вопрос, заданный ему Дашей. Он забрал с собой все свои вещи, кроме нескольких книг и листка, исписанного аккуратным почерком, служащего вместо закладки. С помощью словаря, оставленного кем-то из русских бродяг, она перевела его послание. Мужчина – лишь способ, которым одна женщина производит на свет другую женщину… Он неплохо разбирался в женщинах, сорокалетний Джизус. А она не всегда понимала, что ей нужно: то ли зверь в человеческой оболочке, то ли совсем не мужчина…
После всего этого она и встретила Федю. Он так напугал ее вначале. Но потом она поняла: это просто еще не совсем взрослый мужчина, мечущийся по жизни и бросающийся ко всем, кого встречает на своем пути… Она говорит все это, глядя в сторону, будто обращается к кому-то незримому…
Говорите – замурован? Да. Кем? Не знаю, он сидит в пещере и помалкивает, дурочки у него нет. Мне мальчик рассказывал, ко мне подошел мальчик и сказал: его замуровали в пещере.
Мальчик, хм, а где этот мальчик, можно его найти? Она пожимает плечами: не знаю. А пещеру он показал? Она не отвечает, поднимается и уходит.
Замурованный, заколдованный… Я сажусь на покрышку, на которой только что сидела эта ненормальная, и достаю Бунина…
Федор Бабарыкин
Он просыпается, открывает глаза и ничего не различает вокруг. Мама! Ответа нет. Мама! Ма-а-а-ма! Прислушивается. Тишина. Лишь пульсирующее Я в темноте. Слова приходят не сразу, и нет образов, которыми можно было бы мыслить. Чистота. Темная и непорочная.
Приподнимается и обнаруживает перемены в своем теле, ощупывает себя – ужас! – под его руками что-то огромное и грубое, он дотягивается до живота, ног, промежности, до лица… на лице колючая щетина… Ма-а-а-ма!!! Ощущая это громадное тело, он не может пошевелиться, впадает в ступор – не потому, что нет сил, нет импульса, какой-то внутренней команды…
И вдруг она поступает. Встань и иди! Он узнает эти слова и подчиняется им. Вылезает из кровати, при этом бьется головой о твердые выступы наверху, и в момент, когда ноги оказываются на полу, вспыхивает слабый свет; он видит помещение, в котором находится, – тесная каморка с низким потолком, без всякой обстановки, где же его игрушки, его шкафчик, обои на стене с изображением ковра-самолета? Прямо перед ним дверь, он толкает ее и перешагивает через высокий порог. Видит узкий коридор, в котором тоже пульсирует слабый розовато-сиреневый свет. Коридор уходит куда-то в темноту, вдоль обшитых светлым пластиком стен, по обеим сторонам двери и… больше ничего. Где мама? Где ее искать? Что с ним происходит? Ему страшно. Его большое тело сотрясается от беззвучного плача. Долго не может успокоиться, но отчего-то боится кричать, тихо, стараясь не шуметь, идет по коридору, трогает ручки дверей, не решаясь их открыть. Идет на тусклый свет, не зная, откуда он берется. За поворотом, в темных проемах различает предметы. Рождается слово стол. На столе – коробок. Спички. Возьми и зажги – это ты можешь… Ряды пластиковых бутылей с водой. Упаковки с хлебом. Коробки. Банки. Мешки. Бочки. Ящики.
Я на космическом корабле, думает он, меня похитили. Но тогда должны быть иллюминаторы и невесомость. Нет, я в подводной лодке. Почему же так тихо, лодка, вероятно, легла на дно. Откуда я все это знаю, мне всего… Да, мне всего четыре… Нет, уже больше… Стоп! – в глубине очередного проема он видит стеклянную перегородку и в ней, как в зеркале, – отражение… большого, толстого старого дядьки в ржавого цвета майке и длинных черных трусах, с невыносимо большими руками, ногами, животом, клокастой щетиной и каким-то жеваным лицом… Это я? Я – взрослый дядька?! Кто меня превратил в дядьку?.. Ледяной ужас окончательно парализует его, он еле передвигается… утыкается в какие-то металлические перекладины… Видит перед собой что-то похожее на арку из светлого металла, в арке черный проем, в котором видны блики далекого дневного света. Это ворота наружу, думает он, но почему-то страшится переступить порог. Протягивает в этот проем руку, и в ту же секунду перед ним вспыхивает светящаяся плоскость. Он выдергивает руку из этого свечения и отступает. Это большой экран. Мерцание. Туман. Плоскость, не плотная, как бы нематериальная, но хорошо различимая. Даже не плоскость, а какой-то мерцающий куб, похожий на огромный аквариум. По стенам забегали стаи светлячков, забили хвостами электрические скаты, замигали горящими глазами чупакабры. И хлынул светящийся кислотный и неощутимый дождь. Где-то за пределами его обиталища послышался гром и чьи-то выкрики: к бою…
Он вдруг отчетливо вспомнил мысль, когда-то родившуюся вместе с ним, а потом напрочь забытую. Он точно знал тогда, откуда он взялся и куда ему надо идти. И теперь снова вспомнил. Не забыть, не забыть… Что? Что он должен не забыть? В какую дверь надо постучаться? Где эта дверь?..
Он слышит вопрос: ты кто такой? Он оглядывается: кто произносит эти слова? Вокруг по-прежнему пусто. А-а, понятно, звуки идут оттуда – из ворот. Он хочет сказать: не знаю, но боится, что они могут не пропустить его, и отвечает: я малыш, я живой.
Здравствуй, Живой Малыш!..
Глава VI. 21 июня т.г
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … голова с металлическими зубами:
Подбирая нужные частоты, оператор способен менять даже эмоциональную жизнь человека, вызывая агрессию или апатию. Точно так же можно искусственно влиять на половую функцию человека. Можно контролировать не только сознание, но и подсознание. Человеку можно внушать даже мечты. И все это делается без информирования и согласия субъекта, в мозг которого имплантирован микрочип…
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
Зиновий Давыдов
Вот, говорит Сенотрусов, проект федеральной программы чипизации. Народ должен понять, поддержать и принять. Нас включили. Будем обследовать, осваивать. Население должно высказаться. Такая вот задача. Убеждать! Если люди не захотят делать это добровольно, будут вводить обязательную вакцинацию. Главный санитарный врач страны требует делать прививки детям без малейшего исключения, вне зависимости от желания родителей, а отказ от прививок считать преступлением. Имплантация взрослым будет внедрена через страховую медицину. Мнение народа на самом деле никого не интересует, но аргументы нужны, и мы обязаны их искать. Они что, идиоты, говорит Давыдов и с ненавистью смотрит на своего шефа.
СЕНОТРУСОВ: Страна нуждается в здоровых людях! Ты этого не понимаешь? Кругом одни самокатчики! Люди, которые сто лет назад не дожили бы и до трех лет, сегодня выживают и рожают детей…
ДАВЫДОВ: Здравствуй, страна героев!..
СЕНОТРУСОВ: В древней Спарте дохляков сбрасывали со скал в море!
Зиновию не по себе. Кажется, что он выпал из какого-то утробного мешка, внезапно увидел этот мир и, поразившись уродливости деталей, от изумления забыл человеческую речь. Его окружают падальщики, ищущие добычу и готовые разорвать любого, кто им помешает.
ДАВЫДОВ: Всех некрасивых, страшных, грязных, без костюмов, без запонок – в Чегдомын! На поселение, устрицы, лядь, в рот не лезут…
СЕНОТРУСОВ: Я как человек пишущий… Ты читал, кстати, последний опус Захара Прилепина?
ДАВЫДОВ: Не читаю ничего. У меня от художественных слов живот болит.
Зиновий поднимается, намереваясь уходить. Но что-то в лице Сенотрусова кажется ему необычным – тот продолжает говорить, но смотрит куда-то на дверь, мимо Давыдова. Вдруг замолкает, хотя явно хочет еще что-то сказать, и так застывает с полуоткрытым ртом, уставившись в пустоту. Что он там видит? Он видит, как в кабинет входят двое детей – мальчик и девочка, очень странного вида. Оба лет шести, оба в белых халатах. У мальчика кудрявая голова с проплешинами. У девочки совершено ангельский вид – золотые локоны, розовато-смуглое личико, пухлые ярко-красные губы и огромные янтарные глаза. Дети в белых халатах приближаются к Сенотрусову, мальчик ставит на стул саквояж, открывает его и кивает девочке: приступайте! Девочка вынимает из саквояжа стетоскоп, скальпель, пачку горчичников, большой шприц с иглой. Снимите пиджак, дяденька, говорит она Сенотрусову, и рукава закатайте. Это вакцинация…
Мальчик поправляет ее строгим научным шепотом. Ой, – спохватывается девочка, – извините, дяденька, рукава не надо! Снимайте штаны.
Сенотрусов со страдальческим видом встает из-за стола, снимает пиджак, закатывает рукава, расстегивает ремень, опускает брюки, приспускает синие трусы и, придерживая их руками, неприлично выпячивает голый зад. Давыдов ошарашенно следит за неожиданным обнажением шефа, видит его неровно поросшие волосами бледные ягодицы, тут же отворачивается, произносит невнятное ругательство, выскакивает за дверь, направляется в туалет, где суетливо моет руки с мылом.
Федор Бабарыкин
Федя Бабарыкин рос удивительным ребенком. Не то чтобы у него рано стали проявляться какие-то способности. Нет, совсем наоборот – лет до четырех он вообще не разговаривал, из него не могли вытянуть ни одного слова, никакого такого младенческого лепета. Зато в четыре года он начал говорить сразу очень чисто, почти по-взрослому. И это всех изумило. Но еще больше всех изумило то, что одновременно с этим он начал читать. Хотя никто специально его этому не учил.
Было это, уточним, сорок лет назад. К началу же событий, о которых речь пойдет ниже, Федор Бабарыкин стал, понятное дело, более чем зрелым и крупным мужчиной, с залысинами и даже небольшим брюшком. Хотя, и это очень важно отметить, Федя был натурой деятельной и даже в чем-то экстремальной. Во всяком случае это был человек с особенностями и даже со странностями.
Так вот, однажды утром он просыпается с четким представлением о себе как о четырехлетнем мальчике (то есть все, что происходило в течение сорока лет, будто корова языком слизнула). Он абсолютно ничего не помнит о своей жизни. И главное – не помнит, как попал в это место.
Вместе с ним проснулось простое устройство мира. Мир разделился на Маленьких и Больших. Большие – не враги, их присутствие необходимо, но это присутствие внешнее, иногда лишнее. Содержание его Маленького мира – Игра. Этим он готов жить. Какие хорошие девочки! Да и мальчики ничего. Чебурашка, будешь с нами играть в больничку? Его так дразнили в детстве – Чебурашка. Было, видимо, за что.
Впрочем, скоро Федор осознает, что он уже не ребенок. Он думает: все это временно, скоро он перестанет бояться зеркала, что-то обязательно должно случиться, и все станет на свои места. Он спит, не переодеваясь, а наутро (он не уверен, что просыпается именно утром) спешит к Воротам. Здравствуй, Живой!
Из аквариума одна за другой выскакивают картинки. Какие-то чумазые дети в глубоком экране, среди них толстый дядька в рыжей майке и длинных черных трусах, дядька отбивается от детей и кричит: Даша, вернись!..
Сидя здесь, в этом бункере, он явственно ощущает запах использованных подгузников. Этот запах будет то пропадать, то усиливаться, и он почти перестанет его воспринимать. Выходя через большой экран в мир, в котором он пребывал раньше, он однажды почувствует, что попал сюда по чьей-то злой воле. И даже смутно припомнит, как на него накинулись злые люди, как свалили его на землю, связали, а потом поволокли к машине.
Но, может быть, этого не было, ему теперь всякое мерещится. Тем более здесь, у Ворот, он все больше теряет ощущение реальности, а точнее – видит какие-то иные реальности, их переплетение, наслоение одной на другую. Он проводит теперь целый день, соединяя несоединимое. Детство и старость, смех и слезы, простое и сложное, прошлое и будущее, страх и отвагу, живое и мертвое, дела огромной важности и совершеннейшие пустяки. В ящике со всякой рухлядью он находит мухобойку, и сразу после этого в пещере появляются мухи…
Президент Бут
Производство, Григорий Иванович, падает, говорит Рюриков, устраиваясь за приставкой-брифингом, добыча нефти, золота, алмазов сокращается. Стремительно. Как же так, говорит Бут, столько сил и средств всаживаем?..
Все знают, что Рюриков на самом деле Ясер Штокман. Носить такое имя он однажды посчитал для себя оскорбительным. А заодно поменял фамилию. Теперь он Фридрих. Он и мыслит себя завоевателем. Барбароссой.
Никто не хочет работать, говорит Фридрих, сидят на завалинках, семечки лузгают, обленились. Ну, везите желтолицых, говорит Бут, раз свои не хотят нормально жить, развиваться, строить дома, детей воспитывать. На что живут? – спрашивает он и замолкает, дожидаясь ответа, но тут же сам и отвечает: воруют. Воруют, кивает Рюриков, как-то грубо, не элегантно, по-скотски. От кого ты ждешь элегантности? Ну, хотя бы от вашей администрации, господин президент. Ой, уймись.
БУТ: А нельзя ли всех на пароход и куда-нибудь… за океан?
РЮРИКОВ: Где ж взять такой большой пароход, Григорий Иванович?
БУТ: Возьмите где-нибудь.
РЮРИКОВ: А кто же будет обживать наши северо-восточные просторы?
БУТ: А зачем их обживать? Пусть стоят необжитыми.
Президент рвет на мелкие клочки бумажку, оказавшуюся у него в руках. Пододвигает ногой урну, бросает обрывки туда. После чего они сидят неподвижно, будто в стоп-кадре. Но тут же оживают, а из урны всплывают только что выброшенные клочки бумаги, медленно возвращаются к рукам президента, эти руки совершают странные манипуляции, соединяя клочки. И вот уже в руках Бута все тот же целехонький лист, покрытый буквами и цифрами. Президент смотрит на него с недоумением, он не знает, что где-то далеко, рядом с деревушкой, носящей название Пескалинский Взвоз, в пещере сидит крепкого сложения мужчина, ощущающий себя мальчиком, и внимательно следит за каждым его движением и каждым словом. А Федя догадывается, что кабинет президента появился в Воротах совсем не случайно и что его резвые фантазии в любой момент способны выпрыгнуть из аквариума…
Бут протягивает листок Рюрикову: читай. Рюриков разглаживает бумагу, поднимает глаза на президента. Вслух, говорит президент.
РЮРИКОВ: На всей планете, включая многие страны третьего мира, продолжительность жизни растет, а в России, вопреки логике, падает… Перемены в статистике смертности выглядят как перепады рынка акций… Жертвами сверхсмертности за последние десять лет стали здесь почти семь миллионов человек… Это три Первые мировые войны!..
БУТ: Весьма обнадеживающе. Что скажешь?
РЮРИКОВ: Бессистемно как-то. Стихия…
Бут: Не работают, чего-то ждут и вымирают при этом. Загадка.
РЮРИКОВ: Никакой загадки, это национальная особенность. Так называемый народ…
БУТ: Отчего же пенсионеров столько развелось?
РЮРИКОВ: Сколько, Григорий Иванович? Не преувеличивайте – сокращается количество пенсионеров, статистика неумолима.
БУТ: Инвалиды просто сатанеют…
Рюриков встает, собирает бумажки и с недовольным видом произносит на прощание что-то о невероятной проницательности президента, он специально придает своему голосу недовольство, чтоб лесть не выглядела примитивной. Зачем вам помощники, говорит он, только лишние расходы…
Михаил Павлов
Под Ярославлем Павлову построили дом в гаргульянском стиле, из камня, имитирующего вулканический tuff; он называет этот дом мое шале, хотя для шале он великоват – три этажа вверх, три этажа вниз. Здесь почти безвылазно обитает его семья. Миша появляется здесь один-два раза в месяц, всегда прихватывая с собой кого-нибудь из старых друзей, на этот раз с ним приехал Фридрих. Они почти сразу отправляются в сауну. Спускаясь вниз и на ходу сбрасывая рубашку, Павлов кричит, чтобы им принесли пиво и кока-колу; сам Миша после того случая в Финляндии, когда он наблевал под окнами президентского дома, пиво не пьет.
Фридрих сразу лезет наверх, а Павлов падает в кресло, покрытое толстой белой простыней. Обожаю этот запах, говорит Миша, вытягивая ноги; Рюриков тянет носом, но ничего не говорит. Девять часов сплошных заседаний, продолжает Павлов, надолго ли меня хватит, даже самая передовая медицина с такой экологией… И он пускается в долгие рассуждения о парниковом эффекте, пестицидах, высокой концентрации СО2…
Когда Павлов волнуется, речь его становится не вполне внятной. Но сейчас он не волнуется. С чего бы это. Он дома. А ведь можно все остановить, произносит он, покачиваясь в кресле, я бы смог, нужно только проявление воли, огромной воли, нечеловеческой; иногда я думаю, они недостойны сильного лидера. У них химический состав крови иной, откликается Фридрих, это теперь достоверно установлено. Если уж мы не можем выйти из состава человечества, продолжает Миша, и жить обособленно, как бы на отдельной планете, то надо сделать так, чтобы они жили по-нашему. Он произносит свой путаный монолог как бы для себя, не глядя на Фридриха, прикрыв глаза, слегка покачивая ногой, он говорит мемы, он говорит десакрализация, он говорит диктатура разума, он говорит нано-культура. Он уверен в себе и спокоен, а потому совсем не картавит.
А ты знаешь, Фридрих, он приподнимается в кресле и смотрит наверх, у меня оптимальные параметры… я невысокий, как все выдающиеся личности, сто шестьдесят шесть… оптимальный коэффициент цефализации… Хотя чего я тебя убеждаю…
В истории остаются только самые кровожадные, откликается с верхней полки Рюриков, чем больше положил народу, тем большую благодарность потомков снискал. Он говорит и неотвязно думает о Грише. Ничего человеческого в нем не осталось, думает он. Найди ему пароход! Как же! Совсем выжил из ума! А помнит ли он запах ночной общаги, наши споры до утра в Ленинской комнате? Помнит ли песни под гитару у костра и то дешевое бухло, которым он нас потчевал?
Он отгоняет мысли о Грише и пытается уследить за ходом рассуждений Павлова. Это не до конца ему удается. Но он негромко и достаточно разборчиво говорит, что каждый раз поражается уму вице-президента, его умению логически мыслить, никому в нашем окружении это не дано.
Да, да, с видимым удовлетворением кивает Миша, все-таки Бут прав, говорит он, стоит хоть на миг отказаться от единоначалия, машина пойдет вразнос. Этот принцип сегодня должен использоваться в мировом масштабе. Глобальные угрозы… информационные сети… сдохнем все…
Входит массажистка Марта, женщина лет сорока, с широкими плечами и узкими бедрами, Миша перелезает на полку, покрытую толстыми простынями; Марта принимается мять ему спину и бедра, поливая зеленым маслом. Павлов кряхтит и продолжает что-то невнятно бормотать, не поднимая головы. Дискурс, доносится до ушей Рюрикова, коннотация, доносится до него, не уронить себя…
Я бы запретил употребление таких слов, тоскливо думает Фридрих, чувствуя, что засыпает под бормотание Павлова, дергается всем телом, приподнимается, чтобы слезть и идти в бассейн… Но дрема плотно окутывает его мозги. Он вздрагивает во сне от громких хлопков чьих-то крыльев, глухим эхом отдающихся в глубине чердака…
Птицы, сидящие на перекладине, гладкие и упитанные, бьют крыльями, взлетают, пикируют вниз, к ногам его королевского величества Михаила Павлова. Гули, гули, воркует Миша. В его глазах блеск умиления. Он выпрямляется, поднимает вверх руку. В лучах королевского обожания птицы, предназначенные для поедания, обретают невиданную стать, они меняются прямо на глазах, восторженно воркуют в ответ. Воркование переходит в разноголосицу, сдержанное покашливание, густой баритон знающих себе цену персон и даже какое-то неприличное гиканье. Раздувающиеся от важности птицы дергают головами, осматривают себя и соседей, ревниво оценивают яркие ленты, ордена, аксельбанты. Это уже не голуби. Стая статных генералов взбивает крыльями пыль. Здесь все разновидности свитских чинов. Полный комплект генералов. Генерал-фельдмаршал, генерал-фельдцейхмейстер, генерал-аншеф, генерал-вагенмейстер, генерал-аудитор и даже один генералиссимус. Шарфы, горжеты, протазаны, галуны, золотое шитье в виде гирлянд из дубовых и лавровых листьев. Миша опускает руку, смотрит на подданных добродушным, отцовским взглядом и разворачивается, чтобы покинуть чердак. Бренча аксельбантами и шпорами, генералы свиты спешат за ним, но по пути начинают проседать в пыль, уменьшаться, растворяться и вновь превращаться в чердачных голубей… лубей… убей… бей…
Гучков просит нас поторопиться, доносится до ушей Фридриха голос Миши, надо поговорить, после ужина пойдем погуляем на воздухе. Фридрих вздрагивает, испуганно подскакивает и застывает с поднятой ногой… Сон его несколько озадачивает. Никогда ничего подобного он не видел, и большинство деталей этого сна ему явилось впервые; вагенмейстер, усмехается он растерянно, протазаны; надо же, слов таких ни разу не слышал…
Тут такие места, мечтательно продолжает Павлов, идеальная площадка для велосипеда и лыж. Мне кажется, осторожно произносит Рюриков, ты подготовил идеальную площадку для вторжения. Ты думаешь? – Павлов переворачивается на полке, машет рукой на Марту, а, когда она уходит, приподнимается и начинает заматываться в простыню.
Однажды, говорит он, нашаривая в контейнере бутылку кока-колы, – тебя тогда не было с нами – мы гуляли по осеннему Хельсинки, и он сказал: наша система настолько устойчива, что даже такая бестолочь, как выживший из ума генсек, не может ее испоганить. Я тогда подумал: ну все – Гучков спалился, такое ему не спишут; даже мучился сомнениями в пути: сообщать об этом или все-таки подождать. Как ты знаешь, в соответствии с нашим кодексом чести… Ну, в общем, буквально в тот же день, как только мы приехали из Финляндии, на нас свалилась новость: генсек скончался. Гучков тогда нас на вшивость диагностировал. И систему заодно.
Да, точно, кивает Рюриков, но система все-таки развалилась.
С чего ты взял? Система осталась незыблемой!
Ну да, ну да… Я иду в бассейн. Ты идешь?.. Я иду по ковру, ты идешь, пока врешь…
Глава VII. 14 июля т.г
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … голова с начесом:
В подмосковном Волоколамске состоялся съезд Либерально-СанТехнической партии России 16+. Главный либеральный сантехник Аркадий Гуняга призвал очистить Центральную Россию от лузеров и тунеядцев. Явившимся добровольно – бесплатный проезд до Чегдомына!..
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
Тата Кататония
…очнулась и с удивлением обнаружила, что нахожусь на чердаке собственного дома. Лежу на куче макулатуры. Богатая куча. Пожалуй, заслуживает того, чтобы покопаться в ней без спешки. Газетные подшивки вперемешку с бумажными мешками, набитыми перфокартами, мотками шпагата и рулонами дырявых обоев. Пачки черно-белых фотографий. Учебники и романы. История и литература, ботаника и астрофизика. Сборники выступлений на научных конгрессах, нотные записи, чьи-то молитвы и признания в любви, проклятия и последние прости; проекты, чертежи, лунный атлас, Сакко и Ванцетти, игральные карты, бумажные деликатесы и бумажные войны…
Над головой что-то шевелится. Слышу злобное шипение и хруст, будто какая-то хищная тварь обгладывает косточки. И вдруг передо мной появляется черная рожа, похожая на бульдожью… горящие злобой глаза… смрадное дыхание… прозрачные уши… зубы, как иглы… В испуге отшатываюсь и зажмуриваюсь. Когда снова открываю глаза, головы уже нет.
Вскакиваю и почти бегом кидаюсь туда, где, по моим расчетам, должен быть выход. Спотыкаюсь о банки, дырявые ведра, мешки с известкой. Меня неотступно сопровождает злобное шипение и потрескивание. Надо завязывать с алкоголем, мерещится уже черт знает что. Где же мой генерал, почему он бросил меня в самую неподходящую минуту? Если я оказалась здесь, то, полагаю, не без его участия. Он просто не мог оставить меня одну. Останавливаюсь, прислушиваюсь. Но ничего не слышу, кроме хлопанья голубиных крыльев, отдающегося в глубине чердака глухим эхом. Пацанов тоже не слышно. Судя по всему, у них сегодня субботник – отправились на заготовку компонентов.
Да, попала. А с чего все началось? С утра накануне я была у Сенотрусова. Он предложил халтурку. Будешь стоять у проходной химзавода в конце смены и опрашивать рабочих, говорит. Рабочий в конце смены злой как черт и думает только о выпивке, говорю я. Хотя сама в этот момент думаю о том же. Хочется плюнуть и уйти, до чего же поганая рожа у этого Сенотрусова, как только Давыдов с ним работает. Кудри, лысина, монгольская складка у глаз. Погоди, говорит Сенотрусов, все просто – о выпивке первый вопрос и задашь. Что пьете, все такое, импортное или отечественное, заодно составим рейтинг алкогольных предпочтений. Хотя, конечно, это неважно. Спросишь потом о коммуняках голожопых – не хотите ли возврата старой системы. Ну, а затем основной вопрос – за кого будете голосовать? Нас не интересует в данном случае «Национальная Святая Рать». Насрать! Надо, чтобы профсоюз госслужащих выглядел прочно. Понимаешь? Какой-то процент получил. Неделя осталась до выборов. Самокатчики наши настроены по-боевому, всех порвут в клочья.
И сует мне опросный лист. Пробежала и говорю: а вот тут что-то про электронную диспансеризацию. Нет, нет, этого не надо, машет он руками, это потом, это я сам.
Итак, надо отправляться на химзавод. Хотя вряд ли Сенотрусов именно этого от меня ждет. Там уже почти никто не работает. В цехах вырос чахлый кустарник, и трубы покрылись мхом, на закатанных свалках вчерашние аппаратчики собирают грибы. Неужели Сенотрусов этого не знает? Беру у него аванс и отправляюсь в Пивницу 18+. Сначала тоскливо пью в одиночестве, потом начинаю приставать к посетителям: будете голосовать или вам насрать? В зависимости от ответа задаю следующий вопрос: верите ли вы в пришельцев и что вам известно о Корпорации?
– Какая корпорация, дура ты пьяная.
– А что за дерьмо вы пьете?
На мне мужская рубашка с закатанными рукавами, что вряд ли способствует исполнению миссии. Под потолком на огромных простынях весь вечер испанцы рубятся с немцами, а в перерыве появляется рожа Бута. Звук при его появлении пропадает. Я впадаю в прострацию, не двигаюсь, смотрю на эту рожу и думаю. Где-то там, в московских подземельях, сидит гигантский монстр и высасывает из людей энергию. Он не спит, как Ктулху. Он всегда на посту. Он раскинул щупальцы-присоски от Кенигсберга до Анадыря, он превратил людей в скотину, сырье, в удобрения, в кормовые единицы. Иногда мне хочется разорвать Бута в клочья. А иногда мне бывает его жалко. Таким несчастным он выглядит на экране. Я думаю, у него жена стерва. Он несчастен с ней. И это многое объясняет. А все окружение его обманывает. Ворует. Но отвечать придется ему!
Внутри меня постоянно идет противоборство – хочется разносить все к чертовой матери, метать бомбы, строить баррикады, жечь офисы, хочется костров, горящих прямо на асфальте, и одновременно хочется спасать тех, в кого летят эти бомбы, кто прячется в офисных шкафах или вынужден штурмовать баррикады. Они такие глупые, беззащитные, так страшатся потерять свои грядки под Москвой.
В процессе моих мучительных размышлений является человек в шикарном обмундировании. Сюртук с фалдами, сзади скрепленными блестящими пуговицами, золотое шитье в виде дубовых листьев, эполеты, обрамленные витыми жгутами, голубая лента через плечо, рейтузы, высокие сапоги из мягкой кожи. Что-то он мне говорит – я не сразу въезжаю. Вчера только с боевого дежурства, говорит, Темрюк, говорит, знаете, где это? Друзья-однополчане, говорит, поехали… Куда, спрашиваю, в Темрюк? Нет, говорит, в баню. В словах этого вояки мне слышится какой-то незнакомый акцент, кажется, китайский, но на китайца он совсем не похож. Может, уйгур?
Тут новости кончаются, Бут исчезает, а футбол я не перевариваю. Поехали, говорю.
Приехали. Я раздеваюсь. Top-less… То есть что значит top – совсем, less – даже без трусов. Вхожу в сауну, где сидят голые мужчины. При виде меня они подтягивают животы и непроизвольно прикрывают руками половые органы. Я ничего не прикрываю. Я не смотрю на них, мне не надо рассматривать, что-то оценивать, я чувствую все и так. Я чувствую, кто из них способен меня убить. У кого есть сила, уверенность и ощущение превосходства. Именно это – способность убить – главный показатель альфа-самца. Не надо никаких регалий. Понятно и так: кто из них лейтенант, кто полковник, а кто генерал. Я это чувствую на расстоянии. Независимо от его потенции я знаю, кто тут главный, кто имеет больше прав на меня, без погон, без званий, без кошелька, они, эти сидящие в бане мужчины, при виде молодой женщины мгновенно делятся по рангам, выстраиваются по ранжиру, занимают свое место в иерархии. Все мужчины – военные, что бы там ни говорили об интеллекте, о том, что женщина выбирает умного. Женщина всегда чутьем выбирает главного…
Почти стемнело, и по чердаку можно теперь передвигаться лишь на ощупь. Я подхожу к слуховому окну, выглядываю наружу, пытаясь сориентироваться. С чердака соседней пятиэтажки до самой земли свисают резиновые шланги. Там, на этом чердаке, обосновались керосиновые жулики. Они торгуют паленым авиатопливом, и об этом знают в Курумоче и на военном аэродроме Кряж. По ночам во дворе гудят бензовозы. Жильцы дома беспокойно ворочаются в постелях, но протестовать не решаются.
Смутно вспоминаю, что там было дальше в бане. Я, кажется, сменила свою рубашку на чей-то китель. Кто-то вынимал из контейнера органы, предназначенные для пересадки, кто-то их нанизывал на шампуры и размещал над мангалом. Один из темрюкских воинов захлебнулся в бассейне, его долго откачивали, он очнулся лишь после того, как я попрыгала у него на груди. Потом снова парная. И снова алкоголь. И я все ждала подтверждения своих расчетов. Но все смешалось в стае доблестных воинов – они элементарно оказались педерастами. Правда, не уверена насчет моего генерала, как, впрочем, не уверена вообще ни в чем – слишком много было выпито. Помню лишь, как какой-то хилый лейтенантик бодро впердоливал пожилому полковнику, у которого я позаимствовала китель. Полковник лишь хрюкал, как обожравшаяся помоями свинья…
И уж совершенно не помню, как оказалась здесь, и был ли со мной мой бравый генерал. А это что за клоун сидит на крыше? Да это он, мой завоеватель, мой красавец. Он снова сменил наряд – теперь он в чалме и шароварах, изукрашенных блестками. Мой генерал. Искусный набиватель чучел.
– Ты жива еще, моя старушка? – оборачивается он. Запрыгивает ко мне на чердак, потом поворачивается к окошку, открывает рот и плюет в синее небо – из его красного зева вылетает огненная струя, словно горящий напалм, выпущенный из огнемета.
– Фокус, – улыбается он. – Я сегодня факир! – Он излучает искреннее счастье. Мой боевой генерал. – Это моя стихия! – говорит он. – Обожаю чердаки, подвалы, горные вершины и всякие катакомбы!
– Генерал, вы ничего не боитесь!
– О! Я боюсь детей и бродячих собак… Фа-ки-и-ир! – кричит он, глядя на город и размахивая руками. Нет в эти минуты никого счастливее его. Я смеюсь. Но недолго – пахнет угарным газом. Это непереносимо. Умеют же мужчины все испоганить…
– Сейчас поедем завтракать. Знаешь такой ресторанчик «Флинт»? Там прекрасная кухня. Поставки осуществляют лучшие браконьеры области…
Федя Бабарыкин
Гриша – просроченный продукт, говорит Старик, у него водянка в голове, чего ты хочешь…
Он, этот Старик, говорит очень странные слова. Не все из них понятны Федору. Но он внимательно слушает. За желтым, будто насквозь прокуренным лицом Старика Федя видит затемненный уголок большого и высокого зала. Лепной орнамент. Резьба. Инкрустации. Всяческие рюши. На диване за столиком сидят двое – вице-президент все еще великой державы Михаил Павлов и тот, кого он называет Стариком. Федя не вполне отдает себе отчет, почему его так привлекают эти двое. Но он не отрывается от экрана.
По правде говоря, нижеприведенный диалог Гучкова с Михаилом Павловым состоялся задолго до появления Феди в пещере. Запись выскочила перед Бабарыкиным совершенно неожиданно, будто кто-то специально приберегал ее для него. Как бы документальное кино. Медиа-ресурсы – вообще вещь опасная. Вот вы, например, запасаете что-то против вашего недруга, а этот запас однажды обрушивается на вас…
Новые технологии, говорит Старик. Испытывать на крысах? Смешно, говорит он, понятно, о чем я? Не совсем, признается Павлов, хотя не любит признаваться, что хоть чего-нибудь не понимает. Ну что тут неясного, Миша, заточите в гору живого человека. Опять непонятно? Я имею в виду наш Центр. Перспективный. Ты же в деле, черт тебя подери. Ты же знаешь все лучше других. Тебе мы доверяем. Да-да-да-да! – кивает Павлов. Заточите там живого человека и последите за ним. Надо ли объяснять зачем? Да-да-да-да! – кивает Павлов. Ну, хорошо, разводит руками Гучков, пусть он там посидит взаперти подольше, а вы последите. Пока Гриша не спалится совсем. Протестируйте совместимость человека и машины. Нам надо знать, насколько машина способна контролировать человека, а не наоборот. Нам надо знать, может ли оператор совершать действия, не укладывающиеся в стратегический план, и способна ли машина нейтрализовать возможные потуги изменить этот план. Ясно тебе? Но он же там, этот левый мужик, может нафокусничать, отвечает Павлов растерянно. Что он может нафокусничать? Сделайте так, чтобы не нафокусничал. Я же не говорю, посадите туда умника какого-нибудь. Посадите бомжа тупого. Чтоб мозги были как у младенца. Или вообще чистые. Овоща из него пусть сделают, для этого есть специалисты. Только не перестарайтесь. И чтоб подольше посидел. Подберите подходящую кандидатуру, я тебе для этого дела пришлю мастера по бесследным пропажам… Не можем мы туда залезать вот так… сам понимаешь. Да-да-да-да! – кивает Павлов. А в течение всего периода внимательно следите, повторяет Гучков. Но чтоб физически здоровый был, ага? Заблокировать точки воздействия? – спрашивает Павлов. Нет, не надо, машет рукой Старик, рискнем. Знаешь, Миша, что такое индуцированный бред? Это инфекция такая. Зараза. Когда самые дикие представления о действительности овладевают одновременно многими. Иногда – почти всеми. Можно заставить людей верить в совершеннейшую чушь. Для этого не обязательно бегать на митинги или трындеть что-то непотребное с телеэкрана. Достаточно будет кнопочку нажать… Вот это и есть наша цель. Я на тебя рассчитываю…
Да-да-да-да!..
Они еще какое-то время сидят молча. Потом Старик говорит: если тебе сейчас нечего делать, прогрызай боковые дырки, может быть, они не понадобятся, но лучше, чтоб они были.
Да-да-да-да!..
Федя отрывается от Ворот, подходит к зеркальной перегородке, рассматривает себя: похож ли он на овощ? Нет, не похож. Скорее – на перезревшего кабанчика.
Глава VIII. 2 августа т.г
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …. голова нетрезвого уфолога:
Россия через Эдварда Сноудена получила доступ к секретным документам Агентства национальной безопасности США, которые содержат неопровержимые доказательства активной деятельности инопланетян на Земле. Они давно захватили власть в США, и глобальная слежка – дело рук пришельцев.
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
Миша Павлов
Миша рвется на саммит. Но это невозможно – есть же внутренние правила Корпорации. Бут говорит ему: ты у нас, Миша, большой ученый, у тебя даже мыши яйца несут! И, глядя в окаменевшее лицо Павлова, добавляет: вон у тебя на рубашке пятна от кока-колы, нехорошо. Переоденься…
К черту! – едва Бут свалил, Миша сразу расслабился. Долго маялся от безделья, потом пошел в кабинет президента, степенно, с достоинством, будто ему там необходимо взять что-то важное. Лариса ничего не спросила. Да и что спрашивать. Он имеет право! Входит, осматривается. Неспешно изучает каждую деталь. Ему здесь придется работать. И, видимо, очень скоро.
За массивными правительственными дурындами разросся целый газон традесканций. Чучело филина подмигивает ему с одной из полок. Как-то все холодно, не по-человечески, надо менять. Миша усаживается в президентское кресло, устраивается поудобнее, принимает расслабленную позу, складывает сцепленные пальцы рук на животе. Он думает о том, что в жизни главное не дергаться, не суетиться – все придет само. Вот он – чрезмерно не старался, не интриговал, не подличал, не выпрыгивал из штанов, но именно ему отдают главный приз в игре. Спокойно. Ровно. Без суеты и без трупов. О Буте он старается не думать. Думает только о себе. Воля! Несокрушимая свободная воля. Ему хочется, чтобы кто-нибудь оценил его простые и верные мысли. Он приоткрывает глаза…
Пред ним стоят двое детей – мальчик и девочка очень странного вида. Оба лет семи, оба в белых халатах. У мальчика какая-то странная поросль на подбородке и лицо все желтое, будто прокуренное. У девочки совершенно ангельский вид – розовые кудряшки вокруг белых щек, пухлые ярко-красные губы и точеная фигурка как у вполне взрослой барышни. Миша снова закрывает глаза, глубоко вдыхает и выдыхает. Дежурный логопед, слышит он неестественно писклявый голос, вызывали? Он снова открывает глаза, затем открывает рот, собираясь закричать во всю глотку: Лариса! Но не делает этого, не кричит, нельзя – он тут пока не хозяин, и как он объяснит свой панический крик.
Дети в белых халатах подходят к Мише, трогают его за коленку, он сжимается весь в президентском кресле. Девочка пустыми глазами напоминает ему Марту-массажистку, а мальчик… На кого похож мальчик? Мальчик похож на маленького Гучкова, у него такая же насквозь прокуренная физиономия. Мише кажется, что за спиной стоит еще кто-то, но посмотреть не решается. Мальчик ставит на стол свой саквояж, девочка складывает рядом с креслом толстые папки одну на другую, маленький Гучков с бородкой становится на эту стопку и наклоняется к Мише Павлову, открывает саквояж и велит девочке: приступайте! Девочка вынимает из саквояжа стетоскоп, скальпель, пачку горчичников, большой шприц с иглой. Откройте рот, батенька, говорит мальчик голосом мультяшного крокодила, и высуньте посильнее язык. Миша покорно открывает рот, высовывает язык и чувствует, как маленький Гучков давит на язык чем-то холодным. Придется корень подрезать, говорит мальчик. А кончик? У него нет кончика, быстро анестезию!..
Вставайте, дяденька, говорит девочка кукольным голоском, извините, но придется спустить штанишки и оголить ягодички. Миша со страдальческим выражением на лице встает с кресла, снимает пиджак, закатывает рукава рубашки, потом расстегивает ремень, опускает брюки, стягивает звездно-полосатые трусы и, придерживая их руками, неприлично выпячивает голый зад.
– Ой, Михаил Андреевич! – слышит он в этот момент голос Ларисы. – Что с вами? Вам помощь не нужна?..
Президент Бут
По пути на саммит президент Бут заворачивает в Самару, на ракетный завод – ведущее предприятие отрасли – ФГУП ГНПРКЦ ЦСКБ-Прогресс. Он шагает по чисто вымытой плитке в сопровождении толпы охранников, помощников, губернатора, митрополита, заводских начальников. В отдалении, среди стеклянных и металлических хитросплетений, ему видится вдруг мальчик в белой рубашке и красном галстуке, мальчик машет ему рукой, словно приглашая свернуть со сверкающей плитки и подойти к нему. Он тут же импульсивно сворачивает, делает несколько шагов и под встревоженные восклицания сопровождающих вляпывается в черную лужу. Чуть не на руках его вытаскивают обратно на сухую дорожку, толпа кудахчет и хлопает крыльями, он достает из кармана белоснежный платок, смотрит на свои испоганенные туфли, затем протягивает платок директору: на – чисть! Директор густо краснеет, хватает платок и медленно опускается на четвереньки. Ладно, к черту! Бут машет на директора рукой и поворачивается к помощнику: есть там, в машине, у меня что-нибудь в запасе? Есть! Уже бегут! Уже несут! И точно – уже бегут, сообщает он своей крысе, уже несут, уже через минуту переобувают…
В аквариумном экране появляется лифт, падающий куда-то в преисподнюю. Пока добирались до изделия, Бут почему-то вспоминал вчерашний разговор с супругой. Они столкнулись в Бута-Хат, и она сообщила ему, что заказывает очередную песцовую шубу. Хватит! – вдруг заорал он, – есть вещи более значимые и престижные, чем песцовые шубы. Собольи? – спросила Катерина, – нет, соболь мне не идет… Разве что белёк?..
В огромном нескончаемом зале, освещаемом тысячами прожекторов, без стен, потолков и окон изделие кажется ему каким-то допотопным, на скорую руку скроенным из картона или слепленным из жеваной бумаги. Даже поверхность довольно грубая, покрытая мелкими щербинками. Вся его многочисленная свита, включая охранников, забирается по ступенькам внутрь тарелки, и он, как и все, тоже влезает туда и оглядывается. В тарелке ничего нет, буквально ничего, пустое пространство, только посередине висит что-то похожее на металлодетектор. Все стоят, недоуменно оглядываясь; директор подвигает Буту пластиковый стул, но он игнорирует этот директорский жест и продолжает стоять. Директор, маленький, смуглый человек с труднопроизносимой фамилией, долго жует жвачку из кадрового потенциала и оборонного заказа, дергает кадыком, пытаясь проглотить комок в горле. Затем к Буту подходит седоголовый генеральный конструктор Шандор Тимай, становится чуть ли не навытяжку и, глядя в глаза президенту, начинает докладывать.
Технические характеристики предельно просты, говорит он. Скорость? Неограниченная. Вместимость? Неограниченная. Полная неуязвимость для всех видов современных и перспективных средств поражения. При угрозе захвата – мгновенная аннигиляция. Управление? Вот видите эту загогулину? При запуске в этой рамке появляется светящийся шар – это своего рода глаз, позволяющий осуществлять обзор практически на триста шестьдесят градусов, рамка мгновенно реагирует на малейшие помехи и помогает осуществлять управление. Вооружение? Таран!
Что? – восклицает Бут, какой, к черту, таран? Да, скромно опускает глаза седоголовый конструктор, эта штука способом прямого воздействия способна уничтожить все что угодно, даже матушку Землю расколошматить в пух и прах, и остаться невредимой. Экологически чистое оружие!
Ох-хо-хо, произносит Бут. И где же вы добыли первичный образец? Мы ведь сами создавать ни черта не можем! Только красть…
Разве вы не знаете, говорит Тимай, нашли мы ее тут недалеко, в Жигулевских горах. Совершенно случайно был захвачен единственный экземпляр этой штуковины. Можно сказать, подобрали брошенное кем-то хозяйство. Никто не требовал вернуть. Она буквально валялась на опушке, слегка вросшая в землю. Или точнее – будто выросшая из земли… как гриб-дождевик. Так что никакого воровства, все по закону.
Читать бесплатно другие книги:
