Я раб у собственной свободы… (сборник) Губерман Игорь

но даже в буквари поместят строчку,

что сделанное скопом и гуртом

расхлебывает каждый в одиночку.

С рожденья тягостно раздвоен я,

мечусь из крайности в конец,

родная мать моя – гармония,

а диссонанс – родной отец.

Между слухов, сказок, мифов,

просто лжи, легенд и мнений

мы враждуем жарче скифов

за несходство заблуждений.

Кишат стареющие дети,

у всех трагедия и драма,

а я гляжу спектакли эти

и одинок, как хер Адама.

Не могу эту жизнь продолжать,

а порвать с ней – мучительно сложно;

тяжелее всего уезжать

нам оттуда, где жить невозможно.

В сердцах кому-нибудь грубя,

ужасно, вероятно,

однажды выйти из себя

и не войти обратно.

Каждый сам себе – глухие двери,

сам себе преступник и судья,

сам себе и Моцарт, и Сальери,

сам себе и желудь, и свинья.

У нас пристрастие к словам —

совсем не прихоть и не мания;

слова необходимы нам

для лжи взаимопонимания.

То наслаждаясь, то скорбя,

держась пути любого,

будь сам собой, не то тебя

посадят за другого.

По образу и духу своему

Создатель нас лепил, творя истоки,

а мы храним подобие Ему

и, может, потому так одиноки.

Не прыгай с веком наравне,

будь человеком;

не то окажешься в гавне

совместно с веком.

Гляжу, не жалуясь, как осенью

повеял век на пряди белые,

и вижу с прежним удовольствием

фортуны ягодицы спелые.

Не зря ли знаньем бесполезным

свой дух дремотный мы тревожим?

В тех, кто заглядывает в бездну,

она заглядывает тоже.

Есть много счастья в ясной вере

с ее тяжелым грузом легким,

да жаль, что в чистой атмосфере

невмочь моим тяжелым легким.

Хотя и сладостен азарт

по сразу двум идти дорогам,

нельзя одной колодой карт

играть и с дьяволом, и с Богом.

Непросто – думать о высоком,

паря душой в мирах межзвездных,

когда вокруг под самым боком

сопят, грызут и портят воздух.

Мы делим время и наличность,

мы делим водку, хлеб, ночлег,

но чем отчетливее личность,

тем одиноче человек.

Вольясь в земного времени поток

стечением случайных совпадений,

любой из нас настолько одинок,

что счастлив от любых соединений.

И мерзко, и гнусно, и подло,

и страх, что заразишься свинством,

а быдло сбивается в кодло

и счастливо скотским единством.

Никто из самых близких по неволе

в мои переживания не вхож,

храню свои душевные мозоли

от любящих участливых галош.

Разлуки свистят у дверей,

сижу за столом сиротливо,

ребята шампанских кровей

становятся бочками пива.

Возделывая духа огород,

кряхтит гуманитарная элита,

издерганная болью за народ

и сменами мигрени и колита.

С успехами наук несообразно,

а ноет – и попробуй заглуши —

моя неоперабельная язва

на дне несуществующей души.

Эта мысль – украденный цветок,

просто рифма ей не повредит:

человек совсем не одинок!

Кто-нибудь всегда за ним следит.

С душою, раздвоенной, как копыто,

обеим чужероден я отчизнам —

еврей, где гоношат антисемиты,

и русский, где грешат сионанизмом.

Теснее круг. Все реже встречи.

Летят утраты и разлуки;

иных уж нет, а те далече,

а кто ослаб, выходит в суки.

Бог техники – иной, чем бог науки;

искусства бог – иной, чем бог войны;

и Бог любви слабеющие руки

над ними простирает с вышины.

За столькое приходится платить,

покуда протекает бытие,

что следует судьбу благодарить

за случаи, где платишь за свое.

В наших джунглях, свирепых и каменных,

не боюсь я злодеев старинных,

а боюсь я невинных и праведных,

бескорыстных, святых и невинных.

Уходят сыновья, задрав хвосты,

и дочери томятся, дома сидя;

мы садим семена, растим цветы,

а после только ягодицы видим.

Когда кругом кишит бездарность,

кладя на жизнь свое клише,

в изгойстве скрыта элитарность,

весьма полезная душе.

Мне жаль небосвод этот синий,

жаль землю и жизни осколки;

мне страшно, что сытые свиньи

страшней, чем голодные волки.

Друзья всегда чуть привередливы.

И осмеять имеют склонность.

Друзья всегда чуть надоедливы.

Как верность и определенность.

Господь посеял нас, как огород,

но в зарослях растений, Им растимых,

мы делимся на множество пород,

частично вообще не совместимых.

Живу я одиноко и сутуло,

друзья поумирали или служат,

а там, где мне гармония блеснула,

другие просто жопу обнаружат.

С моим отъездом шов протянется,

кромсая прямо по стране

страну, которая останется,

и ту, которая во мне.

Звоните поздней ночью мне, друзья,

не бойтесь помешать и разбудить;

кошмарно близок час, когда нельзя

и некуда нам будет позвонить.

Я вдруг утратил чувство локтя

с толпой кишащего народа,

и худо мне, как ложке дегтя

должно быть худо в бочке меда.

На дружеской негромкой сидя тризне,

я думал, пепел стряхивая в блюдце,

как часто неудачники по жизни

в столетиях по смерти остаются.

Где страсти, где ярость и ужасы,

где рать ополчилась на рать,

блажен, в ком достаточно мужества

на дудочке тихо играть.

Смешно, как люто гонит нас

в толкучку гомона и пира

боязнь остаться лишний раз

в пустыне собственного мира.

Разлад отцов с детьми – залог

тех постоянных изменений,

в которых что-то ищет Бог,

играя сменой поколений.

Свои черты, штрихи и блики

в душе у каждого и всякого,

но непостижно разнолики,

мы одиноки одинаково.

Меняя цели и названия,

меняя формы, стили, виды, —

покуда теплится сознание,

рабы возводят пирамиды.

Смешно, когда мужик, цветущий густо,

с родной державой соли съевший пуд,

внезапно обнаруживает грустно,

что, кажется, его давно ебут.

Блажен, кто в заботе о теле

всю жизнь положил ради хлеба,

но небо светлее над теми,

кто изредка смотрит на небо.

Свечение души разнообразно,

незримо, ощутимо и пронзительно;

душевная отравленность – заразна,

душевное здоровье – заразительно.

Уехать. И жить в безопасном тепле.

И помнить. И мучиться ночью.

Примерзла душа к этой стылой земле,

вросла в эту гиблую почву.

Во всем, что видит или слышит,

предлог для грусти находя,

зануда – нечто вроде крыши,

текущей даже без дождя.

Друзья мои! Навек вам нежно предан,

я щедростью душевной вашей взыскан;

надеюсь, я не буду вами предан,

и этот долг не будет вами взыскан.

На нас нисходит с высоты