Я раб у собственной свободы… (сборник) Губерман Игорь

Как ни торжествуют зло и свинство,

а надежды теплятся, упорны:

мир спасет святое триединство

образа, гармонии и формы.

Покой и лень душе немыслимы,

вся жизнь ее – отдача хлопотам

по кройке платья голым истинам,

раздетым разумом и опытом.

Должно быть, потому на берегу

топчусь я в недоверии к судьбе,

что втайне сам себя я берегу

от разочарования в себе.

На собственном горбу и на чужом

я вынянчил понятие простое:

бессмысленно идти на танк с ножом,

но если очень хочется, то стоит.

В духовной жизни я корыстен

и весь пронизан этим чувством:

всегда из двух возможных истин

влекусь я к той, что лучше бюстом.

Пролагатели новых путей

и творцы откровений бессмертных

производят обычно детей

столь же косных, насколько инертных.

Бежишь, почти что настигая,

пыхтишь в одежде лет и знаний,

хохочет истина нагая,

колыша смехом облик задний.

Прекрасна благодушная язвительность,

с которой в завихрениях истории

хохочет бесноватая действительность

над мудрым разумением теории.

В юности умы неосторожны,

знания не сковывают гений,

и лишь по невежеству возможны

птичии полеты обобщений.

Добро так часто неуклюже,

туманно, вяло, половинно,

что всюду делается хуже,

и люди зло винят безвинно.

Навеки в душе моей пятна

остались как страха посев,

боюсь я всего, что бесплатно

и благостно равно для всех.

Устарел язык Эзопа,

стал прозрачен, как струя,

отовсюду светит Зопа

и не скроешь ни фуя.

Наш ум и задница – товарищи,

хоть их союз не симметричен:

талант нуждается в седалище,

а жопе разум безразличен.

Два смысла в жизни – внутренний и внешний,

у внешнего – дела, семья, успех;

а внутренний – неясный и нездешний —

в ответственности каждого за всех.

Двадцатый век настолько обнажил

конструкции людской несовершенство,

что явно и надолго отложил

надежды на всеобщее блаженство.

Я чертей из тихого омута

знаю лично – страшны их лица;

в самой светлой душе есть комната,

где кромешная тьма клубится.

Наездник, не касавшийся коня,

соитие без общего огня,

дождями обойденная листва —

вот ум, когда в нем нету шутовства.

Подлинное чувство лаконично,

как пургой обветрившийся куст,

истинная страсть косноязычна,

и в постели жалок златоуст.

Признаться в этом странно мне,

поскольку мало в этом чести,

но я с собой наедине

глупей, чем если с кем-то вместе.

Духу погубительны условия

пафоса, почтения, холуйства;

истинные соки богословия —

ересь, атеизм и богохульство.

Только в мерзкой трясине по шею,

на непрочности зыбкого дна,

в буднях бедствий, тревог и лишений

чувство счастья дается сполна.

Наука в нас изменит все, что нужно,

и всех усовершенствует вполне,

мы станем добродетельно и дружно

блаженствовать – как мухи на гавне.

Живи и пой. Спешить не надо.

Природный тонок механизм:

любое зло – своим же ядом

свой отравляет организм.

Нашей творческой мысли затеи

неразрывны с дыханьем расплаты;

сотворяют огонь – прометеи,

применяют огонь – геростраты.

Вновь закат разметался пожаром —

это ангел на Божьем дворе

жжет охапку дневных наших жалоб.

А ночные он жжет на заре.

Владыка и кумир вселенской черни

с чарующей, волшебной простотой

убил фольклор, отнял досуг вечерний

и души нам полощет пустотой.

Высшая у жизни драгоценность —

дух незатухающих сомнений,

низменному ближе неизменность,

Богу – постоянство изменений.

Мудрость Бога учла заранее

пользу вечного единения:

где блаженствует змей познания,

там свирепствует червь сомнения.

Сегодня я далек от осуждений

промчавшейся по веку бури грозной,

эпоха грандиозных заблуждений

останется эпохой грандиозной.

Во всех делах, где ум успешливый

победу праздновать спешит,

он ловит грустный и усмешливый

взгляд затаившейся души.

Смущает зря крылатая цитата

юнца, который рифмами влеком:

поэзия должна быть глуповата,

но автор быть не должен мудаком.

На житейских внезапных экзаменах,

где решенья – крутые и спешные,

очень часто разумных и праведных

посрамляют безумцы и грешные.

Я чужд надменной укоризне,

весьма прекрасна жизнь того,

кто обретает смысл жизни

в напрасных поисках его.

Слова – лишь символы и знаки

того ручья с бездонным дном,

который в нас течет во мраке

и о совсем журчит ином.

Растут познания ступени,

и есть на каждой, как всегда,

и вечных двигателей тени,

и призрак Вечного Жида.

Наш век машину думать наловчил,

и мысли в ней густеют что ни час;

век скорости – ходить нас отучил;

век мысли надвигается на нас.

Нам глубь веков уже видна

неразличимою детально,

и лишь историку дана

возможность врать документально.

Чем у идеи вид проворней,

тем зорче бдительность во мне:

ведь у идей всегда есть корни,

а корни могут быть в гавне.

Всю жизнь готов дробить я камни,

пока семью кормить пригоден;

свобода вовсе не нужна мне,

но надо знать, что я свободен.

Науку развивая, мы спешим

к сиянию таких ее вершин,

что дряхлый мой сосед-гермафродит

на днях себе такого же родит.

В толпе прельстительных идей

и чистых мыслей благородных

полно пленительных блядей,

легкодоступных, но бесплодных.

Нету в этой жизни виноватых,

тьма находит вдруг на государство,

и ликуют орды бесноватых,

и бессильно всякое лекарство.

Творчеству полезны тупики:

боли и бессилия ожог

разуму и страху вопреки

душу вынуждает на прыжок.

Мы тревожны, как зябкие зяблики,

жить уверенно нету в нас сил:

червь сомнения жил, видно, в яблоке,

что когда-то Адам надкусил.

Найдя предлог для диалога:

– Как Ты сварил такой бульон? —

спрошу я вежливо у Бога.

– По пьянке, – грустно скажет Он.

Уйду навсегда в никуда и нигде,

а все, что копил и вынашивал,

на миг отразится в текучей воде

проточного времени нашего.

О жизни за гробом забота

совсем не терзает меня;

вливаясь в извечное что-то,

уже это буду не я.