Восток, Запад и секс. История опасных связей Бернстайн Ричард

This translation published by arrangement with Alfred A. Knopf, an imprint of The Knopf Doubleday Group, a division of Random House, Inc.

© 2009 by Richard Bernstein. All rights reserved

© Т. Азаркович, перевод на русский язык, 2014

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2014

© ООО "Издательство ACT", 2014

Издательство CORPUS ®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Захватывающее, доступное и очень глубокое исследование.

THE NEW YORK TIMES BOOK REVIEW

Изящно написанная книга, в которой автор деликатно и с завидным знанием истории рассказывает об этой сложной теме.

SALON

Глава 1

Богема у себя дома и на чужбине

Примерно в 2006 году один преподаватель английского языка в Шанхае разместил в интернете сообщение, где хвастался той легкостью, с какой он заводит сексуальные отношения с молодыми китаянками, по большей части – со своими бывшими студентками. “В субботу я встречался со Звездой, – писал он. – В воскресенье – с Инъин. Между этими встречами я связывался через MSN с Вишенкой. Я звонил Рине и по эсэмэс флиртовал с Тюльпаном. Я послал Сьюзан игривый и-мейл и в блоге Венди признался ей в любви”.

Автор этих подробных любовных мемуаров в своем блоге “Секс в Шанхае: откровения западного негодяя” называл себя Китайским Прощелыгой. По-видимому, он был британцем. Так или иначе, он не указывал своего настоящего имени и не сообщал каких-либо подробностей, позволявших установить его личность. Такой недостаток смелости, пожалуй, оказался спасительной предосторожностью, если вспомнить о той ярости, которую его признания вызвали среди китайцев.

Травлю возглавил Чжан Цзехай, профессор психологии Шанхайской академии общественных наук: он опубликовал длинную статью под названием “Интернет-охота на аморального иностранца”, где призывал весь китайский народ выследить этого человека, оскорбившего и унизившего Китай, и вышвырнуть его из страны. “Несколько дней назад один друг рассказал мне про блог, который ведет англичанин в Шанхае, – писал Чжан. – Я прочел его и испытал шок, гнев и отвращение”. После обширного, пересыпанного цитатами обзора откровений блогера Чжан закончил статью призывом ко всем китайцам приступить к действиям. “Вы только подумайте о том, как этот иностранец-подонок поступил с вашими сестрами и поглумился над вашей импотенцией, – писал он. – Или вы хотите сказать, что все это пустяки? Вам по-прежнему хочется обращаться с иностранцами как с важными особами? Вы по-прежнему дрожите, когда видите иностранцев? Пришла пора разогнуть перед ними спины!”

Рассказ блогера-иностранца наполнен всевозможными подробностями, которые могли бы помочь выследить его, уверял Чжан. Например, Китайский Прощелыга описывал гостиничные номера, где назначал свидания своим бывшим студенткам, – быть может, удастся отыскать эти номера и установить аморальную личность по записям в гостиничной регистрационной книге. Возможно, его зовут Брайан, говорил Чжан (хотя в 2008 году газета “Гардиан” сообщала о человеке по имени Дэвид Мариотт, заявившем, что Китайский Прощелыга – это он). Он раскрывал некоторые сведения о своих партнершах по сексу (например, что женщина, которую он называл Тинтин, была замужем и работала врачом), так что если сложить воедино все эти клочки и обрывки информации, то можно вычислить иностранца. “Соотечественники! Давайте сплотимся и сообща займемся интернет-охотой на этого иностранца-подонка, а потом пинком под зад вышибем его из Китая!” – призывал Чжан.

Здесь следует заметить, что если вовлечение женщин в проституцию в Китае считается противозаконным, то не существует никакого закона, направленного против добровольных сексуальных отношений между взрослыми людьми, даже если один из этих взрослых – хвастливый иностранец, а другая – невинная китаянка. Китайский Прощелыга, похоже, не нарушил закон, и по-видимому, китайская полиция не предпринимала никаких попыток найти его и обвинить в чем-либо. Однако обнародование его похождений вызвало небывалый взрыв сексуального национализма среди китайских мужчин, изливших чувства на интернет-форумах, обрушив свою ярость не только на Китайского Прощелыгу, но и на его бывших студенток, которые, судя по его признаниям, спали с ним. Если его самого называли аморальным и порочным, то про студенток говорили, что они запятнали не только самих себя, но и свою страну, уступив желаниям этой “белой обезьяны” (по выражению одного из комментаторов).

“Все эти женщины – сучки, – сказано в одном из типичных мужских комментариев. – Они променяли свою честь на деньги [хотя на самом деле Китайский Прощелыга ни разу не упоминал о том, что давал своим партнершам какие-то деньги, – похоже, все они охотно шли навстречу его ухаживаниям]. Лучше было бы переспать с собакой, чем с этой иностранной свиньей. Это унижение для всех китайских мужчин и вообще для всего китайского народа. Мне стыдно за этих женщин перед их родителями и друзьями. Эти женщины хуже проституток”.

Китайский Прощелыга в свою очередь отвечал в подобном же тоне, помещая новый пост в своем блоге и обзывая профессора Чжана “психом”, “эпилептиком” и “махровым националистом”, хотя, что бы кто ни говорил об этой грязной перепалке, профессор Чжан хотя бы не прятался под маской анонимности. Так или иначе, блог Китайского Прощелыги благодаря всеобщему вниманию, которое привлек к нему Чжан, вскоре был заблокирован китайской интернет-цензурой, а сам блогер принялся писать уже из другого места – из Таиланда, где, продолжая свое повествование о покорениях китайских женщин, рассказал о том, как соблазнил представительницу китайской торговой делегации, с которой познакомился в вестибюле гостиницы, и как она попросила его “сказать, что она проститутка”.

Ну и ладно. Мы – с некоторым сожалением – еще вернемся к Китайскому Прощелыге и его блогу. Но вначале зададим себе вопрос. Представим подобную ситуацию, только вывернутую наизнанку: учитель китайского приезжает в США или в Британию и принимается хвастаться в интернете тем, со сколькими американками или британками он переспал, с какой легкостью он склонял их к легкомысленным, ни к чему не обязывающим сексуальным отношениям и насколько он сам сексуально привлекательнее, чем “слабосильные” местные мужчины. Неужели хоть кто-нибудь заметит его признания или обидится? Быть может, парочка моралистов, стоящих на страже сексуальной нравственности, и покосится в его сторону, но в целом подобные откровения, если только они вообще привлекут чье-либо внимание, будут расценены как субъективное хвастовство отдельно взятого азиата. Ни один уважаемый профессор из солидного исследовательского института не станет призывать своих оскорбленных соотечественников к охоте на подлого обидчика, не последует ни всплесков националистического возмущения, ни публичных заявлений о том, что вся гордая страна подверглась унижению. Так в чем же дело? Каковы скрытые причины, которые привели к буре страдальческих протестов и обвинений в Китае?

Из эпизода с анонимным учителем английского можно сделать целый ряд выводов. Во-первых, его хвастливые признания стали крайне вульгарным выражением той позиции, которую западные мужчины занимали в Азии уже в течение многих веков. Китайский Прощелыга мог позволить себе такие вольности с местными женщинами, о которых он, наверное, и не мечтал у себя на родине, – или, во всяком случае, там обстоятельства оказались бы гораздо сложнее. Я понимаю, что это спорное утверждение. Ведь и в Соединенных Штатах, и в Британии – да и в Китае – немало мужчин имеют связи с несколькими сексуальными партнершами одновременно. Но уже сам факт, что Китайский Прощелыга завел блог такого рода, доказывает, что в Китае он нашел нечто исключительное, что там возможности для эротических развлечений разительно отличались от имевшихся у него на родине. И исключительным ему казалась не просто легкость и многочисленность описанных встреч, а их полнейшая случайность. На возможности, которые предоставлял ему Китай, указывало взятое им прозвище Прощелыга – пройдоха, беспринципный искатель наслаждений. Из этого следует, что успех, которого он без малейших усилий добивался у молодых китаянок, отнюдь не давался бы ему так легко, если бы он ухаживал за более искушенными и куда менее податливыми женщинами на родине. И потому кажется маловероятным, что китаец – учитель китайского языка, оказавшись где-нибудь в Ливерпуле, Лондоне или Нью-Йорке, нашел бы среди своих студенток сразу нескольких девушек, желающих переспать с ним, что он мог бы флиртовать с ними в такой вольной манере или говорить с ними об их физических достоинствах так, как Китайский Прощелыга говорил со своими шанхайскими подружками.

“Моя милая Тинтин, – писал он замужней любовнице (как раз этот фрагмент блога гневно цитировал Чжан, доказывая порочность Китайского Прощелыги), – у тебя такое красивое, удивительное, чудесное тело. Я постоянно думаю о твоей прекрасной коже, о твоей красивой, гладкой, нежной груди, о твоем сексуальном, плоском и изящном животе, о твоих милых, стройных, изящных ногах и руках… ну и конечно же, о том, что у тебя между ног, и о том, какая ты красивая, сексуальная, безупречная!”

Усугубляя оскорбление клеветой, Китайский Прощелыга отпустил несколько унизительных замечаний в адрес китайских мужчин: по его словам, они “скучные, скучные, скучные”, приверженные традициям, ограниченные, лишенные воображения и менее привлекательные, чем белые, европеоидные мужчины. Он утверждал, что китаянки, даже девственницы, всегда изумляются размеру его члена – в сравнении с членами, которые они видели у китайцев. Тинтин даже признавалась ему, что ее муж-китаец не способен удовлетворить ее, а вот с ним такой проблемы не возникало. Представления о сексуальном превосходстве мужчин-европеоидов очень распространены в Китае. Во всяком случае, Прощелыга – далеко не единственный, кто об этом упоминает.

Это не значит, что я уверен, будто опыт Китайского Прощелыги легко повторить или что он не лукавил, рассказывая о своих легких и почти бесчисленных победах. Вполне вероятно, что гораздо большее число его бывших студенток отвергли его приставания и что Китай в целом отнюдь не раздолье для охотников до сексуальных приключений, каким его описал этот блогер. И все же за его рассказом явно что-то стоит, что-то говорит о том преимуществе, которым пользуются здесь западные мужчины, соревнуясь за внимание девушек, – что-то такое, что уловили Чжан и его сторонники, жалуясь, по выражению Чжана, на китайское идолопоклонство перед всем иностранным. “В этом проблема, – написал мне в электронном письме Чжан. – Это не единичный случай. В Китае полно таких Китайских Прощелыг”. Действительно, примерно в то же самое время, когда поднялась шумиха из-за Прощелыги, вспыхнуло еще несколько громких и жарких споров вокруг других иностранцев, похвалявшихся своими сексуальными победами в Китае. Один из скандалов разгорелся вокруг сорокадвухлетнего американца Роберта Куглера, разместившего в сети фотографии семидесяти девяти китаянок, с которыми, по его утверждению, он переспал. Скандал разгорелся до того, что, по словам профессора Чжана, в ту пору слова “Роберт Куглер” стали самым частым предметом поиска в Google и Yahoo! в Китае.

В 2007 году, будучи в Пекине, я взял интервью у нескольких образованных китаянок, у которых в ту пору (или в прошлом) имелись сексуальные партнеры-иностранцы, и эти умные, искушенные, уверенные в себе женщины охотно соглашались с тем, что иностранцы обладают определенной “аурой” и что обычно китаянки (включая их самих) считают их привлекательными. “Почему же?” – спросил я.

“Дело в размере!” – моментально последовал веселый ответ одной из этих женщин – миловидной хозяйки магазина одежды. Ответ был шуткой лишь наполовину, потому что здесь по-прежнему живуче представление о том, будто у западных мужчин член больше, чем у азиатов. На самом деле женщина, давшая такой ответ, как раз собиралась расстаться с любовником-иностранцем и уехать из Пекина к любовнику-китайцу, жившему в провинции, так что, очевидно, размер в данном случае не имел значения.

Тема любовных отношений между китаянками и иностранцами довольно сложна. В Шанхае циничные женщины пренебрежительно называют иностранцев “билетами на самолет”. В Таиланде в ходу другое прозвище – “ходячий банкомат”. Пускай западные мужчины тешат себя мыслью, будто наделены особой притягательностью в глазах азиатских женщин, – истина состоит в том, что они всего лишь олицетворяют надежду на материальную выгоду или, быть может, мечту о богатой жизни где-нибудь в другой стране. Но дело, конечно же, не только в этом, особенно теперь, когда экономический бум в Китае породил целый класс богатых китайцев, способных не хуже западных мужчин обеспечивать своих жен или подруг машинами, сумочками от Гуччи, заграничными поездками и красиво обставленными квартирами. Одно из первых наблюдений, которые я сделал за все годы, прожитые в Азии (то самое, что спустя десятилетия привело к идее написать данную книгу), относится к началу 1970-х, когда я, в ту пору студент-лингвист, оказался на Тайване. Тогда я сделал открытие: молодому американцу немного “ботанского”, книжного склада (вроде меня), такому юноше, которому трудно было найти себе пару на выпускном школьном балу, часто удавалось завладеть вниманием очень симпатичных тайваньских девушек.

Как это объяснить? Несомненно, отчасти дело было в будоражащей возможности перебраться в Америку, где жизнь, особенно ту пору (и гораздо меньше в наши дни, поскольку Тайвань уже превратился в демократическое государство с уровнем жизни, вполне сопоставимым с американским), казалась свободной и богатой по сравнению с жизнью на Тайване. Но при этом было совершенно ясно, что любой молодой человек с Запада удостаивался незаслуженного признания просто в силу того, что он иностранец. Связь с ним сама по себе служила романтическим украшением, дополнительной ценностью в глазах очень многих городских образованных тайваньских девушек.

В 2007 году в Пекине я спрашивал у своих успешных в профессиональном плане собеседниц, нет ли у них ощущения, что иностранцы открыто пользуются тем явным преимуществом, которое я когда-то впервые отметил на Тайване, и они отвечали решительным “да”. Преимущество западных мужчин, по их мнению, основывалось на четко определяемых чертах. Причина крылась не столько в деньгах, сколько в утонченном стиле жизни, с которым ассоциировался Запад, а также в ощущении, что связь с западным мужчиной – в каком-то смысле более заманчивое, волнующее, смелое светское приключение, чем куда более обыденные отношения с китайцем. И эти чувства часто находят отклик у одиноких (а иногда и женатых) западных мужчин, для которых подруга-китаянка (или даже не одна) – важная составляющая полной приключений жизни на Западе.

“Западные мужчины обучены джентльменскому обращению”, – сказала мне одна женщина, профессионально занимающаяся бизнесом. Она употребила китайское слово цзюньцзы – понятие, при помощи которого Конфуций описывал хорошо воспитанного, культурного человека. “Азиаты растеряли это, – заявила она и напомнила о влиянии долгих лет правления Мао, когда хорошие манеры считались буржуазными и реакционными, а крестьянско-пролетарская грубость, напротив, высоко ценилась. – А западные мужчины – нет. Азиаты грубы и невоспитанны. Они пьют. Они играют на деньги. Когда у них появляются лишние деньги, они заводят себе женушек [то есть наложниц]”.

“Даже когда у китайца появляются деньги, он использует их для того, чтобы подчинить себе жену, – сказала эта женщина. – Он покупает ей вещи из-за престижности торговой марки, “Гуччи” или “Фенди”, а не потому, что думает сделать жене приятное. Например, вчера я виделась со своими друзьями-богачами, и муж сказал жене: “Эта сумочка тебе не идет, я куплю тебе сумочку от такого-то, потому что она одна на весь Китай”. Он даже не поинтересовался ее мнением, а просто велел носить, потому что ему хотелось продемонстрировать всем: раз его жена носит такую сумочку, значит, у него много денег”.

Другие китаянки, у которых я брал интервью на эту тему, в том числе два редактора новостных интернет-служб и хозяйка магазина одежды, высказали схожие мысли относительно того, что западные мужчины обладают лучшими манерами и привычками. (Тут следует вспомнить, что образчики западных мужчин, с которыми у китаянок больше шансов познакомиться, чаще всего являются представителями высших слоев общества, получившими хорошее воспитание и образование). Среди других причин, в силу которых китайских женщин привлекают западные мужчины, называлась чистоплотность: иностранцы чаще принимают душ и лучше чистят зубы. Этот довод, как и многие другие, имеет прямое отношение к сравнительно низкому уровню жизни в Китае вплоть до недавнего времени.

“Китайцы не понимают, что мужчинам следует соблюдать чистоту, – сказала одна женщина-редактор. – У нас в университете невозможно было войти в мужское общежитие, потому что…” Она мимикой изобразила отвращение.

“Десять лет назад соблюдать гигиену было не так-то просто, – отметила ее коллега-редактор. – В общежитии нашего университета на сто студентов была только одна ванная комната. Большинству приходилось пользоваться общественными уборными и душевыми, было омерзительно… Вот причина, о которой так легко забыть, – почему мне сразу понравились западные мужчины, – продолжила она. – Выбор сделала не я, выбор сделал мой нос”.

Они приводили и другие причины. Западные мужчины меньше скованы вековыми традициями, чем китайцы, и, скорее всего, будут поддерживать стремление своих подруг или жен сделать карьеру. Западным мужчинам чужд почти узаконенный обычай обзаводиться второй, третьей или даже четвертой женой, что, как говорили некоторые женщины, повсеместно распространено среди китайцев. Другие упоминали об отсутствии перспектив, которое ждет азиатку после разрыва брачных отношений с азиатом, – некоторые женщины говорили, что в Китае разведенной женщине гораздо труднее снова выйти замуж, чем на Западе. При этом азиатским женщинам остается недоступным утешение того рода, которое азиатские мужчины без особого труда находят с второй или третьей женой. Женщина, которая в беседе со мной говорила о более “джентльменском” обхождении западных мужчин, добавила, что такие мужчины, особенно высоко образованные и культурные, вряд ли способны на домашнее насилие.

“Даже если у западного мужчины случается очень серьезная ссора с женой, он не станет бить ее, – сказала она. – А в Китае это обычное дело, когда муж бьет жену. Это считается нормой. И бесполезно звать полицию, потому что полицейские ничего не станут делать. Они просто скажут, что это внутрисемейное дело – мол, разбирайтесь сами”.

К сожалению, правда заключается в том, что многие западные мужчины тоже бьют своих жен (впрочем, подобное поведение, по крайней мере в Европе и в Соединенных Штатах, по-видимому, вызывает куда большее общественное порицание, чем в Китае и некоторых других азиатских странах). Кроме того, ни один из ответов, которые дали мне опрошенные китаянки на вопрос, почему западный мужчина представляется такой желанной добычей в глазах китаянок, не давал исчерпывающего объяснения: в чем заключался сексуальный успех Китайского Прощелыги? Ведь его цель явно сводилась к тому, чтобы завязать как можно больше поверхностных любовных отношений, а вовсе не к созданию глубокой и прочной связи с одной женщиной. Пример Китайского Прощелыги лишь выступал симптомом повальной страсти китайцев к материальным приобретениям: некоторые китаянки смотрели на западных мужчин точно так же, как на виллы в фальшивом итальянском стиле, выраставшие по всей стране как грибы, – то есть как на некие внешние атрибуты богатой жизни. Ведь богатая жизнь во многом ассоциировалась в сознании нуворишей с изобилием подделок под все европейское. “Китайские нувориши предпочитают все, так сказать, новое”, – писала “Нью-Йорк таймс”. “Показаться на людях с западным мужчиной – это шикарно, – сказала мне еще одна женщина, имеющая университетское образование и сотрудничавшая с иностранным информационным агентством. – А в том, чтобы показаться на людях с китайцем, нет ничего особенного”.

Разумеется, подавляющее большинство китайцев и китаянок влюбляются друг в друга и заключают браки, и многие западные мужчины – наверное, даже большинство, – живущие в Китае со своими западными женами, не гоняются за китаянками. Мало кто из китайцев вообще общается с иностранцами. Кроме того, многие китайские мужчины обладают прекрасными манерами, высоким интеллектом, придерживаются просвещенных взглядов на отношение к женщинам, не заводят наложниц, являются любящими отцами и совершенно не склонны к рукоприкладству в семье.

Вопрос о предполагаемой привлекательности западных мужчин волнует умы лишь представителей тонкой урбанизированной прослойки китайского общества – тех, кто сидит с чашкой капучино где-нибудь в кофейне “Старбакс” в Пекине или посещает модные ночные клубы на улице Хуайхай в Шанхае, но именно об этой прослойке и писал в своем блоге Прощелыга. Можно назвать этих людей буржуазно-богемным сегментом китайской городской жизни, позаимствовав выражение у колумниста Дэвида Брукса, который изобрел это понятие для характеристики определенной – сосредоточенной на поиске удовольствий и нарочито “стильной” – культуры в американском обществе. Этим китаянкам Запад в целом представляется волнующей альтернативой традиционным установкам китайского общества, полным ограничений и запретов. Это все равно что носить джинсы и слушать новейшую поп-музыку – современно, модно и чуть-чуть рискованно. Опираясь на богатый опыт постельных разговоров, Китайский Прощелыга писал в блоге, что для китаянок связь с иностранцами – это “шанс получить личную свободу совершенно другого уровня”, а это, добавлял блогер, открывает этим самым иностранцам “путь к эксплуатации”. В самом деле, западные мужчины в Китае – это богема на чужбине, которой хочется хорошо проводить время, забыв о социальных и моральных ограничениях, сковывающих их на родине, и наслаждаться выгодами от незаслуженной “добавленной стоимости”, которую придает им сам статус западных иностранцев. Они привлекают женщин не только потому, что в среднем лучше, чем китайцы, соблюдают правила гигиены, но и потому, что, когда отношения становятся серьезными, они лучше, чем среднестатистические китайцы, воспринимают идею равенства, охотнее помогают справляться с домашними делами и реже бывают убеждены в том, что обязанности женщины состоят в обслуживании свекрови.

В этом смысле отчасти понятно, почему Китайский Прощелыга успешно находил китаянок, которые шли навстречу его желаниям, и почему этот успех вызвал такое мощное чувство оскорбленного национального достоинства. Китай – страна, которая одновременно преклоняется перед всем иностранным и возмущается своим преклонением. Это страна, наделенная, так сказать, коллективной “тонкой кожей”, особенно когда речь идет о чем-то для нее унизительном в отношениях с Западом. Гневный отклик на откровения Китайского Прощелыги сродни той же неразумной (в глазах многих иностранцев) ярости, какую вызывает поддержка Западом далай-ламы, которого в Китае считают не миролюбивым мудрецом, жертвой китайского запугивания, а коварным политиком, стремящимся расколоть родину, отчасти используя враждебный настрой Запада к Китаю.

В 2008 году один известный китайский художник привлек к себе внимание, когда выступил с протестом против неслыханно популярного мультфильма “Кунг-фу панда”, который показывали в кинотеатрах по всему Китаю, – на тех основаниях, что в нем “эксплуатируется” китайский национальный символ. Протест не получил широкой поддержки в Китае. Но он продемонстрировал ту же чувствительность, которая проявилась в случае с Китайским Прощелыгой, – боязнь эксплуатации, проистекающую из относительной отсталости Китая на протяжении последних веков и из пережитого подчинения захватчикам-колонизаторам. Все это давно осталось позади, но боязнь по-прежнему оказывает мощное влияние на отношение китайцев к самим себе и к остальному миру. Налет “престижа”, пристающий к иностранцам в Азии, является пережитком эпохи господства европейцев над большинством азиатских обществ.

Общая тенденция последних лет такова, что в подавляющем большинстве любовных отношений между китайцами и иностранцами пару образуют иностранец-мужчина и китаянка, а не иностранка и китайский мужчина. Обычно этот факт объясняют так: мужчины-азиаты считают западных женщин более агрессивными, чем азиаток; в Азии живет и работает гораздо больше мужчин, чем женщин с Запада; западные женщины опасаются, что мужья-азиаты будут требовать от них подчинения и послушания. Похоже, наблюдается сложное взаимодействие целого ряда образов и представлений, но почти все составные части этой смешанной картины порождены опытом соприкосновения с колониальной державой, которая всегда заботилась об увеличении своего престижа и величия, а потому сознательно превозносила мужественность европейцев и преуменьшала мужественность азиатов.

Китай, в отличие от Индии или Индокитая, никогда не подвергался полной колонизации, но иностранные армии одержали над ним ряд постыдно легких побед, начиная с Опиумной войны 1839–1842 годов, когда Китай заставили открыть свою территорию для торговцев и миссионеров, которых он раньше не желал впускать. С середины XIX века во всех крупных городах – в Кантоне (сейчас Гуанчжоу), Шанхае, Циндао и других – основывались иностранные концессии, и города по сути становились наряду с Гонконгом и Макао мини-колониями вдоль побережья Китая. И, как сказала мне одна из редакторов новостной интернет-службы, даже сегодня, спустя столько лет, сексуальное покорение китаянок иностранцами ощущается солью на историческую рану. “Последние два века мы жили очень бедно, и западные мужчины выступают символом большой силы и богатства, – пояснила она. – Европейцы уже отобрали у нас многое – богатство и силу – и, отнимая у нас самых красивых девушек, отнимают гордость”.

Примерно в то же время, когда произошел инцидент с Китайским Прощелыгой, на некоторых веб-сайтах и форумах Китая анонимно публиковались сделанные скрытой камерой фотоснимки китаянок с бойфрендами-иностранцами, которые или шли по какой-нибудь шанхайской улице, или сидели в кафе, или обнимались на Бунде – широкой эспланаде, протянувшейся между бывшим европейским кварталом с банками и гостиницами и рекой Хуанпу. Была даже подборка, показывавшая китаянок, актрис кино и телевидения, с бойфрендами-иностранцами. До чего же это странно! Вы только вообразите, что кто-нибудь в Нью-Йорке стал бы фотографировать белых женщин с китайцами или другими иностранцами, а потом анонимно и без чьего-либо разрешения размещать снимки в интернете для всеобщего обозрения! Очень трудно себе это представить, и не потому, что мы на Западе придерживаемся более тактичных взглядов на подобные вещи, а просто потому, что никого данная тема не волнует. А вот в более болезненной, психоисторической атмосфере Китая охота за подобными кадрами и их публикация почему-то кажутся естественными.

Вывешенные в Сети фотографии отнюдь не были призваны рассказать о том, как это мило, романтично и трогательно, что мужчины из Европы и Америки приехали в Китай и встретили настоящую любовь среди очаровательных местных женщин. Смысл этих публикаций был иным: подобные сцены – иностранец вместе с модной ухоженной китаянкой, чаще всего стильно причесанной и в облегающих джинсах, – это постыдное зрелище и что китаянка, отдающаяся иностранцу, унижает страну, которая еще помнит (отчасти потому, что помнить об этом побуждает правительство) прошлые унижения, войны и вторжения, неравные договоры, прибрежные мини-колонии, финансовые дотации, нищету и подчиненное положение Китая. Я тоже становлюсь иностранцем, когда путешествую по Китаю, к тому же я женат на китаянке, и ни я, ни моя жена ни разу не замечали каких-либо признаков враждебности во время многочисленных поездок по стране, которые мы совершали вместе. Но жена признавалась, что некоторые ее китайские друзья-мужчины выражали вежливое недоумение по поводу ее решения выйти замуж за чужеземца. “Они говорят: “Ричард очень славный, но мы-то чем плохи?” – слышал я от нее.

Но шанхайские фотографии, множество комментариев к ним на веб-сайтах и яростный отклик на признания Китайского Прощелыги в 2006 году свидетельствуют о том, что тема сексуальных отношений между иностранцами и китаянками взрывоопасна, и отнюдь не все материалы, выставленные на всеобщее обозрение, являются снимками, сделанными исподтишка. Помимо блога уже знакомого нам преподавателя английского есть множество других блогов иностранцев, где изображается мир, который и символизирует картинка, где западный мужчина позирует в обнимку с китаянкой. Эти блоги тоже вызывают шквал гневных комментариев со стороны китайских мужчин вроде реакции на размещенную в Сети фотографию одного человека в Шэньчжэне – особой экономической зоне в провинции Гуандун вблизи Гонконга. На снимке был западный мужчина лет тридцати, с татуировкой, видневшейся на талии, с бритой головой, с пряжкой ремня, в которой прочитывалось слово PIMP (“сутенер”), обнимавший симпатичную смеющуюся молодую китаянку в джинсах и черной майке. Это была одна из пары десятков фотографий, выложенных на веб-сайте какой-то “Шэньчжэньской партии” – онлайнового дневника, описывавшего жизнь иностранцев в Шэньчжэне. На фотографиях фигурировали западные мужчины с подругами-китаянками, причем многие пары были засняты в игривых позах, будто на студенческих вечеринках. Ни на одной из фотографий не было ни одной западной женщины, и их отсутствие красноречиво говорило о том, что эта мужская компания, охочая до развлечений, осознанно ищет общества именно местных женщин. Эти парни в Китае совсем не для того, чтобы ходить на чинные свидания с белой девушкой, живущей по соседству.

“Меня это бесит!” – написал один блогер-китаец. И он на самом деле злился: “Неужели китайские девушки так бесстыдно держатся с иностранцами?”

“Может быть, дело в деньгах? – продолжал он, пытаясь понять, отчего китайские женщины так охотно вешаются на шею этим безнравственным иностранцам, гоняющимся за удовольствиями. – Но ведь у “белых воротничков” из числа китайцев тоже нет недостатка в деньгах. К тому же девушки, гуляющие с иностранцами, делают это бескорыстно. Может быть, дело в сексе? Но разве китайские мужчины не способны заниматься любовью ночь напролет и даже с двумя девушками сразу? Не знаю, что и сказать. Все это позор и для китайцев, и для китаянок”.

Профессор Чжан написал научное исследование о подобных болезненных реакциях – “Подробный доклад о психологических проблемах китайцев”. В нем он вскрывал тревожный феномен китайского “самоуничижения”. “Причина – недоразвитость Китая, появившаяся в последние сто лет, – писал он. – Нам приходится признать, что в современном мире главенствуют белые люди и что вклад в современную культуру, сделанный Китаем, практически ничтожен. К тому же известно, что ведущую роль в управлении современным обществом играют мужчины, а потому несостоятельность мужчин связана с отсталостью их страны. Хотя в последние годы экономика Китая переживает бум, китайцы по-прежнему проявляют недостаточную уверенность в себе при общении с иностранцами, поэтому они слишком склонны критиковать самих себя и хвалить других”.

Существует и беллетристическая иллюстрация мысли Чжана. Тинтин, подруга Китайского Прощелыги, стала реальным воплощением главного персонажа романа Чжоу Вэй Хуэй “Девушка из Шанхая” – романа, имевшего большой успех за рубежом и даже ставшего сюжетной основой для фильма. Роман рассказывает о девушке, у которой два бойфренда: китаец-импотент и иностранец – сама мужественность. Эти частные сексуальные отношения как будто символизируют историческую слабость Китая на протяжении пары последних веков, особенно во взаимодействии с западными колониальными державами и Японией. Неудивительно, что книга, отлично продававшаяся в Европе и Америке, была запрещена в Китае, хотя благодаря интернету и мощному потоку информации из-за границы многие китайцы о ней все-таки знают.

Таков фон, на котором появился Китайский Прощелыга и случился спровоцированный им всплеск гнева в растревоженной душе Китая на заре XXI века – в пору, когда Китай выступает одновременно в двух ролях – и силача на пляже, и мальчишки-слабака, которому швыряют песок в лицо. И хотя в своем блоге Китайский Прощелыга, казалось бы, сообщал в основном о том, какое чудесное место Шанхай для неженатого западного мужчины, он в то же время прекрасно сознавал, каким оскорбительным может оказаться описание его жизни для местных мужчин. Ведь невозможно рассказывать о том, что ты удовлетворяешь женщину, которую не способны удовлетворить другие мужчины, без определенной заносчивости, а в случае Китайского Прощелыги такая заносчивость несла еще и расово-культурную нагрузку, неизбежно чреватую оскорблением.

На самом деле Китайский Прощелыга и иными способами выражал свое презрение к Китаю. Он высказывал сомнения в том, стоит ли считать частью Китая Синьцзян – населенную в основном мусульманами автономную провинцию на дальнем западе. И задавался подобными же вопросами насчет Тайваня, что в глазах Китая является очень рискованным поступком, потому Китай не терпит несогласия с государственной точкой зрения, гласящей, что Тайвань – сепаратистская провинция, которой будет объявлена война с целью присоединения, если та когда-либо осмелится официально провозгласить независимость. Вдобавок Китайский Прощелыга обнаружил, что Китай – это страна, выказывающая мазохистскую любовь к страданиям, превращающая в фетиш историю своей эксплуатации чужеземцами, похваляющаяся своей болью и даже превращающая ее в орудие для того, чтобы пробудить в других странах чувство вины и заставить подчиняться ее желаниям. Китайцы, как бы говорил этот учитель английского, проводят основанную на обвинениях и оскорблениях внешнюю политику, посредством избирательной памяти изображая себя вечными жертвами, особенно западного и японского империализма.

Но что искупает грехи Китая, если следовать рассказу учителя, так это предоставляемые им удивительные возможности для секса, потому что там на западного мужчину смотрят как на некое высшее существо с большим членом и в его распоряжении оказывается безграничное количество соблазнительных женщин, желающих с ним переспать. Как написал Китайский Прощелыга, “мы приезжаем сюда не потому, что мы испорченны, скорее, та испорченность, которая прячется в глубине души большинства мужчин, здесь находит благодатную почву для процветания”. Значит, сам Китайский Прощелыга сознавал, что его жизнь в Китае, как он сказал, “порочна”. Но что за беда! Для мужчин-иностранцев вроде него Китай – это “рай”.

Китай очень изменился и в то же время остался прежним. Когда я в начале 1980-х годов жил в Китае, он совсем не был раем – ни сексуальным, ни каким-либо другим. Шансы завязать романтические отношения с какой-нибудь китаянкой были настолько малы, что я примирился с этим и даже не искал подобных знакомств, хотя тогда был молод и неженат и охотно завел бы роман-другой. И дело не в том, что иностранцу невозможно было добиться близких отношений с кем-либо из китаянок, если бы те сами распоряжались своей жизнью. Дело в том, что почти любые личные и безнадзорные контакты между иностранцами и китайцами находились под неофициальным запретом, особенно если поводом для этих контактов были любовь или секс.

Я находился в Китае в качестве корреспондента журнала “Тайм” с конца 1979-го до конца 1982-го – в период, последовавший за установлением полноценных дипломатических отношений между США и Китаем, когда Китай оказался на пороге революционного раскрытия навстречу внешнему миру и поворота к капитализму. Но в начале 1980-х годов, спустя пять лет после смерти великого вождя Мао Цзэдуна, Китай все еще оставался бедной, унылой и угнетенной страной. Большой Брат следил за всеми. Время от времени я все-таки встречался с китаянками, пусть и в обстановке самых жестких ограничений. Среди моих знакомых была девушка, жившая в Пекине тайно, потому что у нее не было специального разрешения, которое требовалось (да и сейчас требуется) любому китайцу для проживания в столице страны. Ей помогал отец, важный партийный чиновник, в остальном не одобрявший ее поведения. Мы с ней очень дружили. Она много рассказывала о себе, в том числе о своей сексуальной жизни (точнее, об отсутствии всякого сексуального опыта – даже в тридцатилетнем возрасте). Но у нас с ней не было романтических отношений, а если бы они и завязались, то нас ждали бы большие сложности: нам просто негде было бы уединиться.

Была и другая женщина, с которой я недолгое время поддерживал общение. Мы познакомились в 1980 году, в ту пару месяцев, когда китайское правительство разрешило устраивать субботние вечерние танцы в подвальном ночном клубе, находившемся не где-нибудь, а в Институте национальных меньшинств на Чанъаньцзе, главной улице Пекина. Иностранцы входили туда, предъявляя паспорта. Китайцам приходилось предъявлять листки с пекинской “пропиской”, и охранники на входе записывали их имена и “координаты” – место работы или учебное заведение. Как правило, лишь дети людей, занимавших важные должности в коммунистической партии или в китайском правительстве, осмеливались проходить эту процедуру проверки на входе, которая, должно быть, пугала простую молодежь, не имевшую полезных политических связей.

У моей подруги, которую я называл Малышка Ван,[2] имелись необходимые связи, и однажды вечером она появилась в Институте меньшинств в компании друзей. Все они были детьми правительственных или партийных чиновников и хорошо разбирались в устройстве китайской жизни. Конечно, их нельзя было назвать золотой молодежью, но они пользовались известными преимуществами, которые примерно поколением позже обернулись такими привилегиями, как, например, право строить недвижимость у пекинского Третьего дорожного кольца, где они же гоняли на своих джипах “Порш Кайен”, стоивших примерно по 160 тысяч долларов каждый. Но в ту пору, когда я познакомился с этими молодыми людьми, они лишь немногим отличались от большинства: они были более уверенными, более сведущими и чуть-чуть более циничными. Они научили меня опознавать по номерному знаку автомобили Бюро общественной безопасности, рассказали, как найти закрытые магазины, где китайцам, имеющим особый доступ, продают иностранные фильмы и книги. Они читали выпускавшийся для чиновников и недоступный простому народу “Новостной справочник” – обзор событий за рубежом.

После того субботнего вечера, когда я встретил Малышку Ван в компании друзей, я увидел ее там же в следующую субботу. По-видимому, она пришла одна. В тот второй раз я подвез ее домой (в Китае личные автомобили позволялось иметь только иностранцам), а потом виделся с ней еще несколько раз. Обычно мы посещали все ту же субботнюю дискотеку (пока власти не закрыли ее), а однажды сходили в ресторан. Малышка Ван была миловидной даже в синем “костюме Мао” стандартного пошива, с заплетенными в косички волосами, она мне нравилась, хотя, если бы она ответила мне взаимностью (а я так и не узнал, нравился я ей или нет), то опять-таки нам все равно некуда было бы пойти. Танцы в Институте меньшинств проходили под магнитофонную музыку, при мягком цветном освещении, это была самая интимная обстановка в настроенном против всякой интимности Китае тех лет. Однажды на танцплощадке я поцеловал Малышку Ван в щеку.

– Лучше этого не делать, – сказала она мне.

– Извини, – ответил я, – просто не удержался.

– Ничего страшного, – сказала Малышка Ван, – но за нами следят.

– Следят? Кто же?

– Посмотри вон на тех мужчин у стены, – ответила она чуть-чуть раздраженно. Ну неужели можно быть таким наивным дурачком, чтобы не понимать, что на подобном мероприятии за нами будут приглядывать блюстители общественной морали из Бюро безопасности? Я обвел взглядом зал и заметил нескольких мужчин в темно-синих “костюмах Мао”, которые стояли у стены на краю танцплощадки и вели наблюдение.

Таков был тогдашний Китай, хотя уже появлялись некоторые признаки послабления – тоталитарный надзор за частной жизнью и настроениями людей, который осуществлялся в разгар правления Мао, несколько ослаб. Первую поездку в Китай я совершил в 1972 году, будучи еще студентом, и в те времена китайцы не просто регулировали сексуальную активность. Подобно сталинскому биологу Трофиму Лысенко, якобы доказавшему, что черты, приобретенные благодаря изменению среды, способны становиться наследственными, китайцы пытались доказать, что на половое влечение можно воздействовать политическим учением. Считалось, что при выборе пары молодые люди будут руководствоваться чистотой его (или ее) политических воззрений.

К моей группе был приставлен гид – дружелюбный и приятный человек, которого мы звали Малышом Хуаном, и однажды во время долгой поездки на поезде мы попытались добиться от него признания, что он мог бы влюбиться в девушку просто потому, что она очень симпатичная, или хотя бы признать, что одни девушки привлекательнее других. Он упорно отрицал это, настаивая, что в будущей спутнице жизни для него важно только ее “мировоззрение”. Я так и не понял, высказывал ли он убеждение, которое искренне разделял благодаря влиянию партийного учения, или просто лгал.

В конце 1970-х, когда я начал работать в Китае, все было не так уж плохо. Людям не нужно было влюбляться друг в друга из-за глубокой преданности будущего партнера к председателю Мао, но отношение к иностранцам по-прежнему оставалось крайне настороженным. Сексуальной жизнью в стране якобы руководил принцип, который китайцы называли социалистической моралью. Это было расплывчатое понятие, практически не регламентированное китайским законом. Однако все прекрасно знали, что распущенные нравы иностранцев представляют для этой морали большую угрозу, и в течение 1980-х и в начале 1990-х китайская пропагандистская машина регулярно предостерегала от “духовной заразы”, которой были чреваты частые контакты с иностранцами. В 1980 или 1981 году к моему знакомому, корреспонденту “Эй-Би-Си”, как-то вечером в гостиничный номер зашла коллега – журналистка из Гонконга. Они просто сидели и разговаривали, а потом вдруг заметили какие-то фигуры, мелькнувшие на крыше, которая была видна из окна номера. Вскоре после этого в дверь постучали. Суровые сотрудники госбезопасности, явно следившие за парой, потребовали у женщины удостоверение личности – к счастью, она не была гражданкой Китайской Народной Республики, – а потом предупредили обоих, что в Китае мужчине и женщине, если только они не муж и жена, не разрешается находиться поздно вечером вдвоем в гостиничном номере.

Еще известен случай с Ли Шуан и Эммануэлем Бельфруа. Ли была художницей и умеренной оппозиционеркой и не являлась членом официального Союза художников. Бельфруа был китаистом и занимал должность культурного атташе и переводчика при французском посольстве в Пекине, а также поддерживал тесную связь с первыми демократически настроенными китайскими активистами. Эта пара жила вместе в доме на огороженной территории для иностранцев, за забором с воротами, круглосуточно охранявшимися китайскими военными, так что Ли вряд ли могла входить и выходить незамеченной. Китайскому правительству и органам безопасности Бельфруа явно не нравился – из-за открытой симпатии к китайским политическим диссидентам. Однажды Эммануэль воспользовался мешком для дипломатической почты, чтобы контрабандой переправить в Гонконг диссидентский текст, который потом, к огромному неудовольствию китайских властей, широко распространила зарубежная пресса. Коммунистическая партия стремилась воспрепятствовать не только сексуальным отношениям между гражданами Китая и иностранцами – по мнению партии, любые отношения с иностранцами пятнали чистый облик Китая. Сам Бельфруа пользовался дипломатической неприкосновенностью, но, живя с китаянкой, он давал властям отличный повод проучить его, наказав его возлюбленную. Однажды, когда Ли Шуан шла к Бельфруа, ее арестовали и на два года посадили в тюрьму за “аморальное” сожительство с иностранцем, хотя потом, когда ее выпустили, благодаря аккуратным дипломатическим ходам со стороны Франции ей позволили уехать из Китая и воссоединиться с Бельфруа в Париже.

В течение примерно тридцати лет после захвата власти в Китае коммунистами всякие интимные и даже отнюдь не интимные отношения между иностранцами и китайцами находились под запретом. Правда, те же годы стали периодом общего сексуального пуританства в Китае, когда любое стремление к сексуальным наслаждениям официально клеймилось как проявление буржуазности. Погоня за эротическими приключениями считалась контрреволюционной, ведь она ставила личное удовольствие выше триумфа пролетариата. В те времена при распределении на работу бюрократический аппарат начисто пренебрегал личными привязанностями людей, направляя супругов в разные, порой находящиеся далеко друг от друга места, так что муж и жена могли проводить вместе всего пару недель в году: долг перед страной был предпочтительнее радостей частной жизни. Ха Цзинь в романе “Ожидание” описывал тысячи правил и предписаний, касавшихся отношений между полами в армии. Например, мужчине и женщине, не состоявшим в браке друг с другом, не разрешалось уходить вместе с военной базы. В китайских городах партийные активисты из вездесущих районных комитетов внимательно следили за передвижениями рядовых граждан, высматривая признаки “безнравственного” поведения вроде добрачного секса или прелюбодеяния, даже если речь не шла об иностранцах.

К концу 1980-х Китай уже привык к тому, что там живет множество иностранцев. Были отменены многие ограничения, касавшиеся связей иностранцев с китаянками. Исчезли угрюмые охранники в зеленых шинелях, грубо преграждавшие путь местным жителям, когда те пытались проникнуть в гостиницы для иностранцев. Я помню близкое к восторгу чувство, когда впервые мне удалось пригласить друга-китайца в лобби своей гостиницы (тогда еще нового отеля “Цзяньго”), чтобы выпить с ним кофе. Это произошло в 1988 году. И все-таки если дело касалось ухаживаний и секса, то на пути любви по-прежнему вставали серьезные помехи. Примерно тогда зарубежная пресса рассказывала о нескольких случаях, когда иностранных бизнесменов штрафовали на крупную сумму, после того как заставали в постели с подругами-китаянками. Ситуация была настолько серьезной, что посольству США пришлось выпустить предупреждение о юридическом риске “связей с гражданами Китая противоположного пола”. Поднялся некоторый шум, когда сотрудник Министерства здравоохранения объявил, что “случайные связи” наряду с гомосексуализмом являются в Китае уголовными преступлениями. Потом последовало опровержение со стороны представителя Министерства юстиции, который заявил, что ни внебрачный секс, ни гомосексуализм не являются противозаконными. Как я уже говорил, в Китае имелись (и имеются) законы против проституции, по определению подразумевающей какую-то плату за услуги, и по-видимому, именно эти законы пускались в ход против бизнесменов, которых штрафовали за секс с китаянками. Хотя по меньшей мере в нескольких случаях иностранцев штрафовали даже за сожительство с их невестами-китаянками, которые никоим образом не являлись проститутками. Но очевидно, что необходимость бороться с “духовной заразой” превращала некоторых китайцев в фанатиков, особенно в ту пору, когда Китай только начал поворачиваться лицом к внешнему миру.

Строгое регламентирование сексуальной жизни и еще более строгий запрет на интимные отношения между китайцами и иностранцами можно было бы объяснить маниакальным стремлением коммунистов контролировать жизнь общества в целом. Однако, учитывая историю Китая, можно понять, что причины были все-таки глубже, и искать их следовало в оскорбленном чувстве национального достоинства, которое выразил профессор Чжан, болезненно отреагировавший на признания Китайского Прощелыги. В том самом ощущении, о котором упомянула одна из женщин, дававших мне интервью: иностранцы всегда эксплуатировали Китай, и недавно открывшаяся им возможность развлекаться с китаянками – это очередной способ эксплуатации. Во время Опиумной войны, оказавшейся первым из унижений, нанесенных иностранцами Китаю (в результате которой, помимо прочего, правители династии Цинь вынуждены были уступить Гонконг Британии), слухи о насилии британских солдат над местными женщинами вызвали в стране вспышку ярости против чужеземцев. Эти слухи привели к стихийному сбору крестьянского ополчения в местности Саньюаньли, неподалеку от Кантона, где китайцы и одержали победу над британцами (что само по себе было редкостью). С тех пор, а особенно при коммунистических правителях Китая, чьими стараниями об этом событии знает каждый школьник, Саньюаньли прославлялось как место славной народной победы.

Но история сексуальных контактов между иностранцами и китаянками восходит к гораздо более ранним временам, чем годы Опиумной войны. В мемуарах британского моряка Уильяма Хикки, жившего в XVIII веке, описывается высадка в бухте Лоб-Лоб, около Кантона, в 1770 году: Хикки и его приятель раздобыли “двух очень смазливых девчонок” у сводника-китайца, который доставил им женщин на лодке. Но к XIX веку уже вовсю разгорелась ненависть к иностранцам, отчасти благодаря усилиям местной пропаганды, которая настойчиво называла чужестранцев безнравственными, испорченными развратниками. Как отмечал историк Фредерик Уэйкмен, в стране господствовали настроения “ксенофобии и сексуальной истерии”.

Движение за реформы, начавшееся в Пекине и в приморских городах Китая в конце XIX века и искавшее способы возрождения затухавших имперских обычаев, сделало проблему взаимоотношения полов предметом национальной заботы – вероятно, впервые за всю долгую историю Китая. Интеллектуалы-реформаторы были убеждены, что традиционные конфуцианские взгляды на секс, в том числе на подчиненное положение женщин и на их обязанность повиноваться мужчинам, относились к факторам, ослаблявшим Китай. Когда в 1898 году реформатор Кан Ювэй обратился к императору с просьбой запретить древний обычай бинтовать ступни ног, он обосновал прошение тем, что этот обычай, как он выразился, ослабляет китайский народ, а потому препятствует возрастанию военной мощи. Некоторые китайские социальные реформаторы усматривали аналогию между неравным положением женщин в Китае и неравным статусом Китая среди остальных народов мира. Иными словами, слабый, униженный Китай метафорически представлялся им в образе женщины, которую принуждает к подчинению более сильный иноземец-мужчина.

Общая идея, получившая хождение среди китайской элиты, заключалась в том, что союзы более сильных и равноправных партнеров будут давать лучшее потомство. Впервые представление о браке как об исключительном и добровольном соглашении между мужчиной и женщиной потеснило более типичную полигамную модель, согласно которой жена обязана была рожать детей, беспрекословно подчиняться свекрови и не роптать, когда муж заводит наложниц. В 1930-е появилась обильная литература на эту тему, в том числе ряд периодических изданий, дававших советы сексуального характера современным супружеским парам: как вести себя в первую брачную ночь или как доставить партнеру большее удовольствие. “Лишь мягкое, вежливое обращение убедит добрую и послушную невесту в том, что ее муж – сердечный, любящий человек, заботящийся о ней, – поучало одно такое руководство, “Секреты спальни”, вышедшее в 1938 году. – Несколько теплых, нежных слов наполнят ее сердце радостью и пробудят в ней желание близости”.

Эти попытки просветительства, конечно, очень современны, однако неясно, в какой степени они действительно влияли на сексуальное поведение, органичной частью которого, как мы скоро увидим, оставался старый добрый конфуцианский, патриархальный обычай держать наложниц. Однако публичное обсуждение темы пола вывело ее на государственный уровень, чего никогда раньше не случалось: речь в данном случае шла и о важной составляющей наблюдавшегося национального упадка, и об обнаруженной возможности национального возрождения. Иными словами, еще до коммунистической революции секс сделался предметом государственного вмешательства и регулирования. В те годы в Китае обретали популярность идеи евгеники. Некоторые реформаторы-радикалы говорили о необходимости убивать “худших” детей ради улучшения “породы” в целом. Серьезную тревогу вызывали венерические заболевания, свирепствовавшие в Китае, и в некоторой степени вину за них возлагали на иностранцев. Эта проблема стала точкой пересечения имперской власти и сексуального национализма.

Действительно, некоторые венерические заболевания, в частности сифилис, получивший поэтичное название “яд сливы” из-за формы первичных язв-шанкров, были занесены в Китай во время первых контактов с европейскими торговцами, так что они были в прямом смысле иностранной заразой. К моменту установления республики в Китае, согласно исследованиям западных врачей, сифилисом болело втрое больше людей, чем в Соединенных Штатах. Как выразился один ученый, это “позволяло взвалить всю вину на некий обобщенный “Запад”. Далее он писал: “Китай колонизовала двойная сила: иностранный капитал и опасная болезнь. Империалисты “надругались” над территориальной целостностью страны, а микробы “атаковали”… мочеполовые пути”.

Разумеется, поведение иностранцев в районах договорных портов, которыми они заправляли, нисколько не способствовало изменению данного образа. В течение почти ста лет терпимость к проституции и бандитизм в Международном поселении и на территории Французской концессии в Шанхае, находившихся под британским и французским контролем соответственно, превратили Шанхай в ведущую мировую столицу продажного секса. Это место, особенно в первой половине XX века, наглядно иллюстрировало представление о том, что на пышном и грешном Востоке возможно все, и доказывало, что такое представление основано на реальности: возможно было пускай и не все, но очень многое. “Шанхай, продажный город” – так называлась книга, написанная Эрнестом Хаузером и вышедшая в 1940 году. Само заглавие намекает, что в Шанхае покупается и продается все, в особенности запретные удовольствия. Этот город славился своими “певичками”, как обычно называли куртизанок. Желтая пресса, особенно самое заметное из таких изданий, газета “Цзинбао” (“Кристалл”), с 1919 года выходившая каждые три дня в течение двух десятилетий, постоянно рассказывала о делах и распрях самых знаменитых городских куртизанок, а заодно сообщала названия борделей, где их можно разыскать, и их телефонные номера. Более низкую ступень занимали многочисленные и менее удачливые “фазанихи” – рядовые уличные проститутки, получившие такое прозвище за крикливые наряды и обыкновение перепархивать с места на место, – всем была известна их назойливая манера приставать к прохожим и низкий социальный статус. Опросы, проводившиеся в 1935 году, позволили установить, что в Шанхае работает приблизительно сто тысяч проституток – примерно тринадцатая часть всего женского населения. В одной только Французской концессии, где в 1920-е, согласно записям, проживало чуть меньше сорока тысяч женщин, проституцией занималась каждая третья. Не все проститутки были китаянками. Среди самых знаменитых шанхайских проституток были и белые женщины – русские, которых толкнули на этот путь трудные жизненные обстоятельства, наступившие после бегства от революции. Низшую ступень занимали девушки, промышлявшие в “цветочных курительных” – опиумных притонах, где за определенную плату можно было получить трубку и в придачу право тискать женщин, которые заманивали клиентов у входа в эти безвкусно-кричащие заведения и распевали распутные песни.

Иностранцы, контролировавшие Шанхай, делали попытки уменьшить размах проституции, и разумеется, множество благотворительных учреждений, в основном христианских, силились помочь женщинам, для которых торговля телом была занятием, спасавшим от нужды и дававшим возможность выжить. И все равно на протяжении десятилетий, пока торговый порт Шанхай контролировали иностранцы, продажный секс процветал там так буйно, как мало где еще в мире.

Несложно понять, отчего в 1949 году, после захвата власти коммунистами, секс вообще стал расцениваться как законная сфера государственного надзора, а секс с иностранцами вызывал непременные ассоциации с унижениями имперской эпохи. Кроме того, раздел Китая на две части впервые (но далеко не в последний раз) положил начало его разделению на две “эротические зоны” – прозападную, или проамериканскую, где в смысле эротической свободы все оставалось возможным, и другую, антиамериканскую, зону полного запрета на эротику. Тайвань, куда в 1949 году бежали китайцы-националисты и правительство которого США вплоть до 1979 года признавали единственным законным правительством Китая, был сексуальным раем для американцев, в том числе для солдат с военных баз, размещавшихся на острове, а в 1960-е и 1970-е – и для тех, кто приезжал из Вьетнама “для отдыха и развлечений”. Китайская Народная Республика, напротив, всячески ограждала себя от иностранцев. Позднее разделился и Вьетнам, причем не только на два враждующих лагеря, примкнувших к противоположным политическим и экономическим системам, но и на две полярные зоны эротической культуры. В Южном Вьетнаме западный мужчина мог переспать за день с тремя разными женщинами, а в Северном о близком общении с женщинами и речи идти не могло.

Тем не менее к началу 1990-х, когда сексуальные отношения в целом освободились от контроля со стороны партии, Китай стал более или менее похож на любую другую страну. Именно в этом смысле, если рассматривать долгий период истории, Китай остался прежним. Когда Мао Цзэдун мирно упокоился под стеклом в своем Мемориальном зале в Пекине, Китай сбросил иго сексуальных репрессий, которое вождь возложил на простых граждан. К 1990-м в эротическом отношении Китай разительно отличался от той страны, которую мне довелось наблюдать в начале 1980-х. Похоже, таков был естественный ход истории коммунизма: вначале он провозглашает равенство полов и свободу половых отношений, затем устанавливает режим сексуальных репрессий, а через некоторое время в страну возвращается стихия разнузданной похоти.

Нельзя сказать, что старый Китай когда-либо полностью переставал существовать для китайцев, облеченных властью и влиянием, он полностью перестал существовать только для иностранцев. Даже в эпоху маоизма, когда подавляющему большинству населения навязывался режим сексуального воздержания, сам Мао в полной мере беззастенчиво наслаждался сексуальными привилегиями, какими издавна пользовались китайские властители. Это известно из мемуаров его личного врача, Ли Чжисуя, который поддерживал с Председателем очень близкие отношения в течение всего периода правления Мао. Пока Мао находился у власти, ему поставляли сексуальных партнерш охранники, которые прекрасно знали, что он предпочитает совсем юных и невинных. “Культурная революция” провозглашала своим публичным лозунгом аскетизм, – писал Ли, – но чем громче партия призывала к аскетизму и моральному поведению, тем больше сам Председатель предавался удовольствиям. Его постоянно обслуживал гарем из юных девушек. Именно тогда, в разгар “культурной революции”, Мао иногда развлекался в постели с тремя, четырьмя, даже пятью женщинами одновременно”. Находясь у себя дома в Чжуннаньхае (жилом комплексе для высших партийных чиновников, расположенном к западу от древнего Запретного города) Мао пользовался услугами стайки хорошеньких девушек, а во время званых вечеров он обычно удалялся сразу с несколькими из них в спальню, находившуюся недалеко от плавательного бассейна. А в Доме народных собраний – огромном правительственном здании для официальных приемов на пекинской площади Тяньаньмэнь – специально для Мао имелась огромная роскошная комната № 118, и, опять-таки по свидетельству его личного врача, “и там, и в других помещениях Дома народных собраний его ублажали некоторые из молодых сотрудниц”.

В 1957 году на Мао с критикой обрушился Пэн Дэхуай – маршал, командовавший китайскими войсками во время войны с Кореей. В 1959 году он стал жертвой “чистки” за совершенное lse-majest[3] в отношении Мао. Один из пунктов обвинительного акта Пэна гласил, что Мао ведет себя как император – возводит для себя виллы с бассейнами и держит гарем из трех тысяч наложниц. Возможно, эта цифра и была несколько завышена, но, безусловно, гарем Мао, пускай он даже уступал величиной типичному императорскому гарему, унаследовал главные черты гаремов прежних эпох: между наложницами вспыхивали жестокие ссоры, а фаворитки Мао пользовались особым влиянием и почетом в Чжуннаньхае. В последние годы жизни Мао его речь сделалась настолько неразборчивой, что его уже никто не понимал. И разыгрывались сцены, будто выдернутые из имперского прошлого: партийным вождям приходилось полагаться на уникальные способности чтения по губам Чжан Юфэнь, давней проводницы личного поезда Мао и его любовницы, и слушать, как она передает им наставления Председателя, которые она одна умела расшифровать. Мао придерживался старых даосских взглядов на секс и обычно давал читать своим сексуальным партнершам даосский учебник секса “Тайные уловки простой девушки”. Хотя врач Мао об этом ничего не писал, маловероятно, что в годы правления Мао такая книга могла быть доступна широкой публике. Мао вслед за даосами верил, что мужчина способен достичь долголетия, восполняя свою мужскую энергию ян, постоянно подпитывая организм инь-шуй – вагинальными выделениями юных женщин, желательно девственниц.

Памятуя о почти феодальном характере китайской коммунистической иерархии, закрытой для остального общества и не подотчетной ему, не стоит думать, что один только Мао держал для своих утех личный гарем – гарем, который, кстати, существовал, несмотря на то что Мао был женат на протяжении всего срока своего правления. (Его жена, Цзян Цин, оказалась в составе так называемой Банды Четырех, которая подверглась репрессиям после смерти Мао.) И все же, говоря официальным языком, внебрачный секс находился под строгим запретом в десятилетия коммунистического правления. Но, когда Китай совершил официальный разворот от социализма к капитализму, именно традиция внебрачного секса вернулась на прежнее место, которое занимала веками. К концу 1980-х исчезли районные комитеты, назойливо следившие за частной жизнью. Проституция сделалась обыденным явлением, и законы против нее почти перестали применяться. Сегодня одинокому мужчине, путешествующему по Китаю, достаточно лишь внимательно оглядеть вестибюль гостиницы, и он, скорее всего, заметит ночных тружениц, терпеливо ждущих, когда он сам подойдет к ним (раньше они предлагали свои услуги весьма назойливо, но лучшие отели предпочли положить конец таким приставаниям). Зазывалы, дежурящие на улице у дверей всех крупных гостиниц, распахивают двери такси, на которых уезжают иностранцы, и забрасывают внутрь визитные карточки. Эти карточки, обычно с фотографией томной полуголой красотки и с номером телефона, рекламируют услуги массажисток по вызову. В больших городах есть множество баров и клубов, где можно завязать знакомство, в том числе бары и клубы для геев – явление, абсолютно немыслимое в годы маоизма, когда за гомосексуализм наказывали особенно жестоко.

Однажды я спросил своего китайского научного ассистента, который недавно окончил университет в Пекине, куда ходят молодые люди, чтобы побыть наедине. Ведь очень многие из них не имеют отдельного жилья, потому что живут вместе с родителями или делят комнаты в общежитии с несколькими соседями. “Рядом с университетами всегда есть куча маленьких недорогих гостиниц, – сказал мне ассистент. – Туда и ходят”.

Туда, похоже, и водил Китайский Прощелыга Звезду и Инъин, Вишню, Рину, Тюльпан, Тинтин, Сьюзан и Венди. Когда я жил в Китае, ни одна китаянка не могла бы прийти ни домой, ни в гостиничный номер к иностранцу – у входа ее сразу же остановил бы охранник.

Иными словами, Китай переживал эротическое возрождение, превращаясь в ту страну, какой был прежде, – в страну, где продажный секс не только легкодоступен, но и рекламируется гораздо громче, чем где-нибудь на Западе. Разумеется, проституток можно найти в любой стране, но одна из характерных черт Востока, и особенно Китая, – проституция там гораздо лучше вписана в обычную жизнь, менее постыдна, менее опасна, чем в большинстве западных стран, и не так активно загоняется в подполье. Существуют онлайновые секс-путеводители для западных путешественников, где полно комментариев о легкой достуности сексуальных услуг в Китае – как пишут на одном форуме, такие услуги есть даже при обычных с виду парикмахерских.

К 1990-м в Китае возродились и другие традиции, в особенности традиция держать наложниц: состоятельные и влиятельные люди считают подобающей своему статусу привилегией право иметь хотя бы одну, а часто и несколько любовниц. В старину императоры не только обзаводились нэй-гуном – внутренним дворцом, где на протяжении их жизни обитали наложницы и приставленные к ним стражи-евнухи. Как известно, порой богачи распоряжались, чтобы после их смерти в их гробницах все время танцевали молодые плясуньи – таким образом умерший император и в загробной жизни мог наслаждаться приятным женским обществом.

К счастью, традиция обзаводиться танцовщицами для гробниц в Китае уже не возрождалась, но, безусловно, к 1990-м и к началу нынешнего столетия институт конкубината снова распространился чрезвычайно широко. Этот факт получил и официальную огласку. Согласно одному научному исследованию, обнародованному в 2007 году на веб-сайте издания “Пиплз-дейли”, около 95 % чиновников-коррупционеров в пределах провинции Гуандун содержали любовниц. В другой статье, опубликованной примерно в то же время, сообщалось, что около двух тысяч чиновников в провинции Хэнань в центральном Китае нарушили проводимую Китаем “политику одного ребенка”: у большинства из них имелось по два, по три или даже по четыре ребенка – от второй, третьей и четвертой сяо-най (“женушки”).

Для борьбы с этим явлением, в котором верхушка компартии увидела воскрешение нежелательного социального обычая, появились постановления, определявшие новые формы коррупции, – например, взятками стали считаться подарки, сделанные не чиновнику или кому-то из его родственников, а его любовнице. Эти постановления Государственного совета, высшего административного органа Китая, были призваны служить предостережением для государственных служащих, у которых были любовницы. Те, “чьи проступки окажутся серьезнее, будут понижены в должности или вовсе смещены с нее”, уточнялось в постановлении, а “те, чьи правонарушения носят очень серьезный характер, будут наказаны ссылкой”.

И это снова заставляет нас вспомнить о Китайском Прощелыге, который, наверное, не вполне это сознавая, продемонстрировал возврат Китая к традициям. Главная тема данной книги такова: на протяжении веков Восток, в широком смысле этого понятия охватывающий большую часть земного шара – от Северной и Восточной Африки до Южной, Юго-Восточной и Восточной Азии, – манил западного человека как царство эротической свободы и вседозволенности. Этот Восток охватывал множество различных культур, языков и народов и, разумеется, никогда не представлял собой единой зоны с общей цивилизацией, если не считать того, что его значительные территории были колонизованы (полностью или частично) западными странами, и почти всюду там преобладала иная культура сексуального поведения, нежели на христианском Западе. Отношения между Западом и Востоком были разнообразными и сложными, поскольку покорение новых земель приводило к обмену идеями, богатствами и верованиями, однако постоянным элементом этих отношений оставались сексуальные контакты. Соприкосновение и столкновение Запада с этим Востоком (в широком смысле слова) на протяжении трех с лишним столетий означали взаимодействие двух разных систем эротических обычаев и ценностей, причем выгода от этого взаимодействия, как и от самой колонизации, в основном носила однонаправленный характер: западным людям открывался путь к таким наслаждениям, какие было бы гораздо труднее (или вовсе невозможно) получить у себя на родине.

Это взаимодействие Востока с Западом многое могло рассказать об укладе не только тех обществ, в которых западные люди предавались удовольствиям, но и тех, откуда они явились и где эти же самые удовольствия находились под запретом. С одной стороны, существовала христианская моногамия, где секс наполнялся религиозным значением и порождал определенные запреты, считаясь греховным и в случаях внебрачных связей, и даже в браке, если не был связан с продолжением рода. С другой стороны, существовала восточная культура, где сексуальные отношения строго регламентировались, особенно для женщин, но где с ними не связывались такие понятия, как грех и любовь. Иными словами, мир разделялся на две зоны. На Западе эротика ассоциировалась с виной и подавлялась, на Востоке процветала идея гарема, обладания множеством сексуальных партнерш и царило убеждение (неважно, верное или ошибочное), что для мужчины естественно и даже полезно наслаждаться ласками сразу многих женщин и что должен существовать особый “класс” женщин для удовлетворения желаний, на Западе считавшихся незаконными и нездоровыми, а потому подлежащих подавлению.

Таким образом, Восток являл западным людям совершенно иной подход к важной стороне жизни, иной взгляд на стремление к наслаждениям, и для многих мужчин это открывало путь к будоражащим, лишенным налета греховности возможностям, противиться которым было невозможно. Конечно же, были и те, у кого слухи о восточных сексуальных обычаях вызывали отвращение, и они начинали видеть в Востоке логово беззакония, нравственное чудовище, новый Содом, отчаянно нуждавшийся в моральных и религиозных наставлениях. Восток, как выразился писатель Иэн Бурума, одинаково привлекал и миссионеров, и распутников, но одни желали искоренить языческую вседозволенность, а другие стремились воспользоваться ею, хотя последних, похоже, было гораздо больше, чем первых. Я говорю здесь о почти исключительно мужском западном явлении по той простой причине, что на Восток отправлялись в основном только западные мужчины, и та сексуальная культура, которую они там находили, создавалась мужчинами для удовольствия мужчин. Тысячи западных людей – управляющих Ост-Индской компанией в британской Индии, французов, владевших каучуковыми плантациями в Камбодже, американских пехотинцев, получавших отпуск после выполнения боевых заданий во Вьетнаме, – обнаруживали, что сами на манер султанов и императоров прежних эпох могут обзавестись гаремами, пусть и на чужой земле.

Именно этим и занимался Китайский Прощелыга, живя в соответствии со своими желаниями в китайском раю (как он сам выразился), и именно поэтому его хвастливые рассказы об одержанных победах вызвали такой гнев. Парадокс заключается в том, что, хотя Китай постепенно возвращал себе прежний статус очага восточной культуры, он в то же время успел перенять и усвоить многие западные сексуальные воззрения. И потому, несмотря на то что страна снова предлагала западным людям те удовольствия, в которых отказывала им на протяжении тридцати с лишним лет, происходящее вызывало у нее чувство стыда и унижения.

Подобно западным мужчинам, жившим семьдесят пять или сто лет назад в Индии, Шанхае и Танганьике (нынешней Танзании), Китайский Прощелыга обзавелся гаремом в Шанхае, и многим китайцам это не понравилось (хотя многие китайцы и сами заводили гаремы). Можно не сомневаться, что в настоящем гареме, какие были, скажем, у хана Хубилая (Кубла-хана) или императора Цяньлуна из великой династии Цин, у его обитательниц было гораздо меньше свободы действий и передвижений, чем у бывших студенток Китайского Прощелыги. Кроме того, в настоящем гареме женщины являлись исключительной эротической собственностью одного мужчины, который мог спать с ними, – если только они не надоедали ему, как часто случалось, и он не дарил их кому-нибудь из министров, полководцев или даже чужеземных правителей, с которыми ему хотелось поддерживать дружеские отношения.

И все же, если закрыть глаза на эти “технические” различия, статус иностранца и преподавателя позволял Китайскому Прощелыге ощущать себя маленьким императором, у которого имеется собственный ней-гун, пускай даже этим ней-гуном чаще всего служили шанхайские гостиничные номера с почасовой оплатой. Больше всего поражало то, что в первые годы нынешнего века один нескромный иностранец недвусмысленно заявил: даже ничем не примечательный учитель английского, представитель народа, который некогда презирали здесь за кирпичный цвет кожи и дурной телесный запах и которому в годы маоизма отказывали в постельных утехах с местными женщинами, теперь тоже мог обладать гаремом.

Глава 2

Весь мир как бордель для белых

19 мая 1887 года лондонская “Пэлл-Мэлл газетт”, редактора которой всерьез тревожил происходящий, по его мнению, упадок нравственности среди британцев, напечатала статью анонимного автора, сообщившего соотечественникам о великом позоре Британской империи. Имперскими делами, напоминал автор, занималось пятьсот тысяч солдат и полицейских, чиновников и клерков в колониях, главным образом мужчины, причем по большей части неженатые. И огромное количество этих людей прискорбным образом опустились “до уровня язычников”, вступив в “безнравственные связи с туземками”. Таким образом, продолжал аноним, британское чиновничество стало рассматривать “английскую мораль как исключительно местное явление, которое следует оставлять дома наряду с маринадами “Кросс энд Блекуэлл” или горчицей “Кинс”, поскольку за пределами родины можно найти соответствующую замену, гораздо более подходящую для местных условий”.

Если оставить в стороне взгляды автора на сравнительные достоинства “безнравственных язычников” и приверженцев “английской морали”, то приводимые им факты, касавшиеся связей англичан с “туземками” в пределах империи, где никогда не заходит солнце, достаточно точны. Новости распространялись и тогда, и среди них были известия о том, что управляющие и солдаты, откомандированные в различные британские колонии, сожительствовали с огромным количеством колонизованных женщин. Это не означает, что сексуальные отношения между британцами и жительницами Индии, Цейлона (сегодняшней Шри-Ланки), Танганьики и Малайи были обычным делом, как представляет себе анонимный автор письма в газету. В конце XIX и начале XX века чаще, чем раньше, британские солдаты и чиновники, отправляясь на службу в далекие колонии, старались брать с собой жен, и сексуальные связи с туземными женщинами, девушками, мужчинами и мальчиками завязывались реже, хотя, конечно, такие связи никогда не прекращались. Статья в “Пэлл-Мэлл газетт” появилась в рамках так называемого движения за чистоту, зародившегося в конце XIX века. Газета ревностно подхватила затеянную кампанию, пропитанную викторианским духом, и принялась с переменным успехом внедрять строгость в сексуальные нравы британцев за рубежом. На протяжении всей истории колониализма в Британии находились люди – быть может, начиная с философа Эдмунда Берка, – которые приходили в ужас от последствий колониального владычества в сфере сексуальных отношений и которые к тому же подозревали, что полнейшее попрание “английской морали” и является сутью самого колониализма. Однако “движение за чистоту” имело иную направленность: оно являлось абсолютно проимперским. “Пэлл-Мэлл газетт” высказывала сугубо расистскую обеспокоенность, которую разделяли представители довольно странной и пестрой коалиции феминисток, церковников, квакеров и отдельных личностей вроде Роберта Баден-Пауэлла (создателя скаутского движения) и Горацио Герберта Китченера (главнокомандующего британскими войсками в Британской Индии). Все они тревожились по поводу того, что обычаи типа временного сожительства с туземками и покровительства местным публичным домам размывают необходимую грань между британцами и колонизированными народами, а это, в свою очередь, умаляет славу и престиж империи.

На протяжении большей части истории империи, во всяком случае начиная с учреждения в XVII веке Ост-Индской компании, многих (если не большинство) солдат и чиновников, отправлявшихся в Африку и Азию для выполнения заданий британской Короны и управления делами Ост-Индской компании, нисколько не тревожили подобные соображения. Они действительно оставляли на родине ту сексуальную этику, в рамках которой были воспитаны, и ради собственного удовольствия и удобства, для избавления от одиночества и утоления желаний приспосабливались к местным условиям. Скорее всего, они скучали по маринадам “Кросс энд Блекуэлл” гораздо больше, чем по эротическим запретам, царившим на родине. Редьярд Киплинг, писавший, пускай не прямолинейно, о чувственных удовольствиях ночного Лахора (в нынешнем Пакистане), где он в молодости провел несколько лет газетным репортером, наверное, имел в виду вообще “бремя белого человека”.[4] А Рональд Хайам, один из ведущих исследователей британского колониализма из Кембриджского университета, написал, что одной из сторон колонизации было “превращение всего мира в бордель для белых”.

Не последнюю роль играло и то, что для британцев сексуальные похождения в Индии (как для европейцев вообще в остальной Азии) являлись частью великих колониальных приключений, частью общего триумфального ликования от ощущения своих возможностей. На Востоке такие возможности казались гораздо шире, чем дома, где воспитывались дети, где господствовала нравственность, а жизнь в целом сковывалась досадными, пускай и благородными, ограничениями. Восток же стал местом, где намного легче было пренебречь этими ограничениями, где можно получить временную передышку от, выражаясь словами из “Пэлл-Мэлл газетт”, требований “британской морали”, и в то же время Восток уже глубоко въелся в систему западных ценностей и ожиданий. Киплинг, изобретший понятие “бремя белого человека”, сам сделался своего рода символической фигурой. Его рассказы и стихи насквозь пропитаны индийской романтикой, в его сочинениях Индия предстает краем, где одинокий белый человек вполне может сделаться богом в глазах суеверных туземцев. Так произошло с Дэниелом Древоттом в рассказе “Человек, который хотел быть королем”, не устававшим напоминать всякому, кто желал его слушать, что Кафиристан, где происходили его приключения, – это “горная страна, и женщины в тех краях отличаются особенной красотой”. Достаточно прочитать стихотворение Киплинга “Мандалай”:

чтобы понять, какой манящей притягательной силой обладал Восток в глазах десятков тысяч жаждавших приключений европейцев, которым тоже хотелось услышать (подобный “раскатам грома”) звон храмового колокольчика на рассвете и увидеть ждущую девушку с кожей орехового цвета. А еще можно вспомнить “Александрийский квартет” Лоренса Даррелла с его описаниями роскошного, томного египетского зноя, который писатель противопоставлял холодной, безрадостной серости страны, полной самоограничений, – родной Англии.

В значительной степени эксплуатация туземных женщин колониальными солдатами, торговцами и чиновниками являлась всего лишь воплощением в жизнь двух неизменных законов, определяющих человеческие отношения. Первый закон: потребность в сексе очень велика и способна быть главенствующей. Второй закон: наслаждение сексуальными привилегиями часто становится наградой для богатых и знатных, а также делается целью приключенческих поисков. В случае Британской империи повсеместная доступность туземных женщин явилась простым следствием богатства и военного превосходства британцев. Кроме того, британцы установили связь между империей и мужественностью, или, по-другому, между колонией и женственностью. Это была та осуществленная в постколониальном мире связь, о которой напоминал Китайский Прощелыга: он беззастенчиво отождествлял Запад с мужским началом, а Восток, включая более слабосильных, по его мнению, мужчин, – с женским. Подобно тому как страна-колонизатор превосходила колонизированные страны военной мощью, богатством и могуществом, западный искатель сексуальных приключений в Азии рисовался мужчиной, которому любая разумная туземная женщина охотно поклянется в верности и преданности. Представление о том, что Восток предлагал западному мужчине эротическую свободу, немыслимую на родине, обретало множество художественных воплощений на Западе, начиная с “Персидских писем” Монтескье и заканчивая бродвейским мюзиклом “Юг Тихого океана”. Пожалуй, самым знаменитым и символичным произведением, напрямую затрагивавшим тему превосходства западного человека, стала история японской гейши Чио-Чио-сан и американского морского офицера Пинкертона из оперы Джакомо Пуччини “Мадам Баттерфляй”.

Сюжет оперы хорошо известен. В конце XIX века Пинкертон, приписанный к порту Нагасаки, договаривается с местным посредником о женитьбе на Чио-Чио-сан, бедной пятнадцатилетней японке. Пинкертон намерен срывать цветы удовольствия, оставаясь в Нагасаки, а когда придет пора, вернуться на родину. Так он и поступает. Однако перед возвращением в Америку он обнадеживает Чио-Чио-сан, которая бросила свою семью, чтобы выйти за него замуж, и поверила, что, сделав это, сама стала американкой, – он дает ей обещание вернуться спустя год. Чио-Чио-сан терпеливо ждет его в течение трех лет, живя в “бумажном домике” Пинкертона, откуда открывается вид на залив Нагасаки, и не слушает ничьих уговоров забыть его, даже презрительно отвергает ухаживания нового поклонника – богатого и знатного принца Ямадори. Когда наконец Пинкертон все-таки возвращается в Нагасаки, его сопровождает новая жена – американка. Он узнает, что во время его отсутствия Чио-Чио-сан родила ему сына, и сообщает ей, что он и его “настоящая” жена хотят забрать ребенка. Убитая горем Чио-Чио-сан перерезает себе горло, а сына, сжимающего в руке американский флаг, оставляет Пинкертону и его жене.

К этой печальной, горькой и по-своему сложной истории мы еще вернемся. Пока же мы обратились к ней просто как к символу преимущественно неравноправных эротических отношений между цивилизациями – драм, многократно разыгрывавшихся в самых различных костюмах и декорациях на протяжении сотен лет. На Восток ехали зарабатывать деньги и удовлетворять имперские амбиции. Вдобавок внебрачные сексуальные удовольствия были там легкодоступными, недорогими и разрешенными, что контрастировало с обстановкой, господствовавшей на родине, где сексуальные удовольствия либо сопрягались с ответственностью, либо, если речь шла о продажных услугах, считались запретными и осуждались как греховные с точки зрения и закона, и нравственности.

Люди с Запада отправлялись в Азию главным образом для личного обогащения или для укрепления славы своей родины. Еще они ездили туда для того, чтобы обращать язычников в христианство. И все же одним из рядовых и важных побудительных мотивов было обыкновенное любопытство. Запад страстно желал узнать Восток, тогда как Восток почти не испытывал стремления узнавать Запад. Антропология, археология, сравнительное языкознание и прочие научные дисциплины отражали западные, а отнюдь не восточные предпочтения. Китайцы, индийцы и малайцы не выказывали никакого желания, скажем, обнаружить истоки Дуная, тогда как для англичан XIX столетия поиски истоков Нила сделались настоящим наваждением, целью фантастических экспедиций и причиной великого соперничества, сопоставимого с соперничеством из-за того, кто первым откроет Южный полюс или полетит на Луну. Как мы еще увидим, исследование Нила и исследование восточной сексуальности неразрывно соединились в судьбе замечательной личности – англичанина Ричарда Фрэнсиса Бёртона.

Сексуальные преимущества западного человека на Востоке являлись одной из сторон западной динамичности, европейского пытливого духа, если сравнивать его с относительной пассивностью азиатов в подобных вещах. Этому можно найти параллель и в области секса – еще одной мощной (и часто замалчиваемой) силы притяжения, которая манила западных мужчин на Восток. Например, в Европе на протяжении веков постоянным предметом наваждения являлся гарем султана Османской империи. Это наваждение породило целую библиотеку книг и ученых трактатов, в основном на английском и французском языках. На страницах сочинений многочисленные путешественники похвалялись тем, что им якобы удалось проникнуть в запретный мир гарема.

Эти сочинения носили в основном умозрительный характер. Трудно поверить, что кто-то из авторов, писавших об османском гареме, действительно мог познакомиться с ним так близко, как сам султан. В самом деле, никто из них, за вычетом пары исключений, даже не видел гарема. Однако пристальный взгляд наблюдательного Запада устремился на Восток еще до того, как западные люди начали массово селиться там и получили возможность знакомиться с Востоком в повседневной жизни. А ведь превращение в объект чужого любопытства, как правило, сопряжено с элементом эротики. Сама собой напрашивается аналогия: Восток был женщиной, за фигурой и телодвижениями которой веками пристально наблюдал Запад. Затем, с расцветом колониализма и участившимися поездками западных людей на Восток, на смену умозрениям пришел опыт. Уже в начале XVI века португальские моряки сожительствовали с туземными женщинами в Гоа, в Малакке, на Суматре и в Японии. Британцы искали плотских утех в Индии с XVII века до XX, тем же самым занимались французы в Индокитае и Северной Африке с 1870-х до 1930-х годов. После Второй мировой войны сотни тысяч американцев “унаследовали” не только внешнюю имперскую оболочку, оставшуюся после британского и французского владычества, но и нечто вроде сексуальной империи, а затем сами наделили ее еще более приземленными, вульгарными, продажными чертами, чем когда-либо ранее. Целые кварталы в Токио, Сеуле, Сайгоне и Бангкоке превратились в сексуальные торговые центры, “тематические парки”, где единственными клиентами стали молодые (и не очень молодые) мужчины, а единственной разновидностью товара или приманки – молодые, иногда чересчур молодые, азиатские девушки (и конечно же, юноши и мальчики).

На протяжении этих веков секс определял более обширную, не такую сокровенную область совместной истории Запада и Востока. Он отражал материальное превосходство Запада. Он становился возможным благодаря завоеваниям Запада, которые влекли за собой личную власть и привилегии. Но нельзя забывать и об исконно восточной составляющей, а именно о чуждой всякого викторианства эротической культуре, которая охотно шла навстречу западным желаниям. Если западный мужчина становился на Востоке сексуальным владыкой, это происходило оттого, что он быстро усваивал восточную эротическую культуру, которая всегда относилась к половым потребностям человека более откровенно и менее брезгливо, чем западная христианская, ставившая выше всего верность единственному партнеру на протяжении всей жизни и связывавшая с грехом понятие секса для наслаждения. Это довольно сложная сторона дела, потому что в большинстве стран Востока на секс смотрели почти по-викториански, а именно как на стихию, которую необходимо обуздывать строгими моральными правилами и родительскими ограничениями. В самом деле, на Востоке никогда не относились к сексу с таким же легкомыслием, как, скажем, в Швеции или в Кембридже, штат Массачусетс, в конце XX века. В далеких от Запада частях земного шара не было маринадов “Кросс энд Блекуэлл”, однако почти повсюду там существовала гаремная культура, разительно отличавшаяся от сексуальной культуры христианского мира. На Востоке считалось, что некоторые женщины, особенно записные красавицы, воспитанные, утонченные и очаровательные, должны занимать определенное место в жизни – доставлять плотские утехи мужчинам. Другой посылкой гаремной культуры было представление о том, что могущественные и состоятельные мужчины вправе пользоваться ласками таких женщин вне брака. Существование гаремной культуры, конечно, не являлось главным побудительным мотивом, заставлявшим западных мужчин претерпевать опасности и лишения, какими часто сопровождалась их служба в Азии на благо родины. Их непосредственной и главной целью оставалось обретение богатства и власти, а также обращение язычников в христианскую веру. Тем не менее сексуальные удовольствия составляли непременную, но обычно обходимую молчанием часть общей истории Востока и Запада.

Среди первых западных авторов, очарованных восточным гаремом, был британский дипломат и писатель Пол Райкот, чье сочинение “Нынешнее состояние Османской империи” впервые вышло в 1668 году. Именно Райкот уместил в одно предложение идеальные воззрения обоих полушарий на любовь и сексуальное наслаждение. “Западный рыцарь, – писал он, – изнуряет себя сражениями, созерцанием и покаянием, дабы стяжать любовь одной Прекрасной Дамы; здесь же [в Турции] целое воинство Дев устремляет все свои помыслы к единственной жизненной цели – дабы великий Господин кивком пригласил их к себе на ложе”.

Кажется немного странным, что Райкот в 1668 году выбрал в качестве образцов западной модели любви рыцаря и его даму, ведь его собственная эпоха уже была на изрядном расстоянии от эпохи феодализма, когда (по крайней мере в идеале) в Европе безраздельно царили понятия доблести, чести, верности и целомудрия. И все-таки, хотя европейские аристократы, современники Райкота, едва ли следовали в повседневной жизни рыцарскому кодексу, рыцарство по-прежнему оставалось для многих примером для подражания. Католическая церковь веками восхваляла союз любви и религиозного благочестия, провозглашая брак одним из священных таинств, одновременно объявляя греховными – даже в пределах освященного церковью супружества – плотские радости для удовольствия, а не для продолжения рода. Аналогией для совершенной любви между мужчиной и женщиной служило бракосочетание между Христом и церковью, то есть по определению бестелесная любовь, платоновский идеал, в большей степени духовное единение, нежели физическое удовольствие. Правда, многие восставали против этого. Даже в эпоху Средневековья бок о бок с официальным культом верности и целомудрия соседствовал культ разврата и обольщения.

Начиная со Средних веков в Европе сосуществовали оба типа отношений к полу. Святой и распутник заняли одну и ту же культурную территорию, исповедуя взгляд на любовь как на таинство, познать которое в полной мере можно лишь как духовную сущность, отгороженную от секса, и параллельно разделяя противоположное мнение: что любовь достижима лишь в случае сопротивления церкви, отказа от ее проповеди аскетизма. Но, как писал историк Йохан Хёйзинга, оба подхода – и одухотворенный идеал, черпавший вдохновение в любви Христовой, и его мятежная противоположность, творившая кумир из наслаждения, – каждый на свой лад превращали любовь в краеугольный камень специфической европейской идиллии. “Для идеала любви, прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях”, – говорит Хёйзинга.[6] Трезвые соображения касались неизбежных жестокостей жизни – непостоянства человеческой натуры, похоти, вероятной скуки и разочарования, человеческого себялюбия и эгоизма и неизбежности физического угасания. Таким образом, и куртуазный рыцарский роман, и непристойная песенка на свой лад представляли собой “влечение к прекрасной жизни, потребность видеть жизнь более прекрасной”. Оба обнаруживают непреодолимое желание найти за любовью или сексом нечто трансцендентное, или, по выражению Хёйзинги, сублимированное.

История западной сексуальности в этом отношении довольно сложна, потому что любая попытка присвоить ей единственный, постоянный знак приводит к неудаче. И в Средние века, и в эпоху Возрождения европейское сознание пронизывала религия, а католическая церковь (как позднее и протестантская) изо всех сил пыталась отделить любовь от физических потребностей и навязать людям моногамию как единственную законную и нравственную форму брака. Этому противостояло явление, которое в более поздние века назовут куртуазной любовью. Она-то и была главным содержанием песен, слагавшихся в XII веке трубадурами: героем в них всегда выступал вернейший рыцарь, устремлявший свои помыслы и чувства отнюдь не к жене (ибо браки редко заключались по любви), а к некоей другой женщине – к Даме В Башне, и чем неосуществимее была эта запретная любовь, тем выше был его душевный накал. В этом смысле великий средневековый эпос пронизан духом супружеской неверности – сам сюжет рыцарских романов движется этой неверностью. Страстная любовь между сэром Ланселотом и Гвиневрой, женой короля Артура, приводит к гибели Камелота. В эпической поэме “Тристан и Изольда” король Марк поручает своему племяннику Тристану сопровождать нареченную короля, ирландскую принцессу Изольду, в путешествии по Ирландскому морю в Корнуолл, где должна состояться свадьба. Но благодаря случайности – оба по ошибке выпивают по пути любовный напиток – Тристан и Изольда без памяти влюбляются друг в друга, хотя прекрасно понимают, что нельзя нарушать обетов, принесенных королю, – Тристан поклялся повиноваться ему, а Изольда – стать его женой. Куртуазный любовный эпос обычно рассказывал о неверности в высших сословиях, о трагических “треугольниках”, где величайшая любовь способна вспыхивать лишь за пределами привычных общественных и церковных союзов. Разумеется, супружеские измены, неизменно остававшиеся скорее роскошью высших сословий, нежели слабостью низших, происходили всегда. Но неверность в Средние века и в эпоху Возрождения отличало то, что, подобно любви, освященной моногамным браком, она стала чем-то вроде столь же священного и моногамного прелюбодеяния. Это было молчаливое, никогда открыто не высказываемое убеждение, будто в браке не может быть истинной страсти, потому что страсть, чтобы ей вечно жить и в теле, и в душе, не должна обретать физического завершения или находить удовлетворение лишь на кратчайшее время. “Стихийный пыл увенчанной любви, не встречающей на своем пути никаких помех, обычно длится недолго, – писал философ-экзистенциалист Дени де Ружмон. – Это вспышка, обреченная угаснуть, не пережив ярчайшего мига своего осуществления”.

Итак, секс играл неоднозначную роль в той внебрачной разновидности моногамии, какой выступала куртуазная любовь. Тристан и Изольда сполна насладились своей страстью. По-видимому, они успели это сделать еще тогда, когда ехали на свадьбу Изольды, и повторили в лесу, после бегства со двора короля Марка, хотя это остается неясным из-за рассказа о мече, который лежал между ними всю ночь. С другой стороны, великий летописец средневековой любви Андрей Капеллан полагал, что чистая, духовная и вечная любовь рыцаря к даме, не являющейся его женой, должна оставаться неосуществленной. Рыцарский кодекс чести, писал он, позволяет “целовать и обнимать возлюбленную и скромно касаться ее обнаженного тела, избегая полного слияния, ибо сие не позволяется взыскующим чистой любви”, тогда как менее похвальная “смешанная любовь”, которая “длится лишь краткое время”, обретает свершение в “заключительном Венерином действе”.

Но если на Западе любовь воспринималась как сложное и противоречивое явление, то такой взгляд на нее коренным образом отличался от понимания любви на Востоке, где наибольшее значение придавалось как раз ее окончательному удовлетворению, и те, кто обладал необходимым богатством и властью, держали гарем, позволявший осуществлять это естественное стремление. Разумеется, Восток многолик. Существовал мусульманский Восток, где исповедовались близкие к западным взгляды на сексуальную мораль, а еще имелись индуистская, буддийская, конфуцианская, синтоистская и анимистическая ипостаси Востока и так далее. И восточные, и западные общества ищут способы сбросить оковы, которыми религия и общепринятая мораль сдерживают удовлетворение физического желания. Все они усматривают серьезное бедствие в необузданном физическом желании. Но едва ли можно обнаружить на Востоке обычные для Запада дискуссии о том, какова природа любви – физическая или духовная, нравственная или греховная – и в чем можно обрести блаженство – в соблюдении церковных ограничений или в их попрании. Мучительное раздвоение было свойственно только христианской культуре с ее верой в святость продолжения рода и первородный грех. Поэтому бунт против аскетизма на Западе порождал запретные любовные связи, антиклерикальное кощунство или прелюбодейное, зато строго регламентированное и одухотворенное преклонение перед идеальной женщиной. На Востоке бунт против подавления желаний привел к возникновению гаремов, где обитали женщины, отобранные исключительно для удовлетворения мужского желания – тем самым остальные женщины, в том числе чужие жены, оберегались от посягательств. Это была патриархальная система, осуществлявшая полный контроль над женской сексуальностью, неважно, шла речь о шлюхах или о девственницах, и польза от такой системы для женщин в высшей степени сомнительна. Однако восточный подход к управлению мужским физическим желанием в целом был гораздо реалистичнее, чем западный, и не пребывал в плену сентиментальных иллюзий по поводу биологических сил или мужской натуры. Разумеется, на Востоке никогда не смешивали секс с духовностью, потому что христианские понятия о любви и сексе с их требованиями пожизненной, освященной браком привязанности к единственной женщине никогда не получали там распространения. Не существовало там и рыцарского идеала, согласно которому любовь рыцаря к недосягаемой даме служит для него поводом выказать доблесть. Любовь и секс на Востоке являлись сугубо мужскими прерогативами, и мужчины предавались им без зазрения совести, не создавая вокруг них ни суеты, ни культа, как это делали христиане.

В этом смысле замечание Райкота точно: на Западе идеальная женщина являлась предметом добродетельного и духовного поклонения, и чем недосягаемее она была, тем идеальнее, на Востоке же идеальной женщиной представлялась изящная красавица, отобранная для гарема, и ее призвание заключалось не в сохранении чистоты и девственности, а в служении мужским желаниям и в продолжении рода.

Когда западные мужчины появились в Азии, они начали хозяйничать не только в правительственных зданиях, но и в спальнях. С точки зрения модной ныне политической морали это выглядит не слишком хорошо, так как демонстрирует несправедливость колониального режима, колоссальные привилегии мужчин по сравнению с женщинами, женское бесправие и мужское господство. Но давайте воздержимся от каких-либо оценок – во всяком случае пока. Давайте попытаемся увидеть в эротической истории Запада и Востока часть великого человеческого спектакля, в котором женщины, девушки и мальчики далеко не всегда играют роли пассивных, беспомощных созданий, против воли уносимых течением рекой собственного опыта. Это весьма плодотворная тема с двойным, а то и тройным дном, где есть место страсти и даже любви. А еще не следует обходить вниманием тему освобождения: освобождения от крайнего патриархального консерватизма на Востоке и от крайнего сексуального невежества, сопровождаемого угнетением, на Западе. Если оставить в стороне нравственность (по крайней мере на предварительном этапе) и сосредоточиться на том, что происходило в действительности, а не на наших чувствах по поводу происходившего, то можно отметить одну особенность этой истории: Азия прослыла на Западе краем обширных эротических возможностей задолго до того, как западные мужчины начали знакомство с ней в качестве солдат, чиновников и правителей.

В 70 году н. э., после взятия Иерусалима римским полководцем Титом, император Веспасиан велел выпустить особые монеты, прославлявшие эту с трудом давшуюся победу. На монетах было отчеканено изображение римского воина, мужественного и мускулистого, попирающего ногой шлем и вонзившего в землю копье. Воин стоял с одной стороны от пальмы, а с другой стороны была изображена сидящая женщина, склонившая голову в знак скорби и покорности.

Женщина олицетворяла и побежденный народ, и саму покоренную и разграбленную землю Иудеи. В этой фигуре историки долгое время видели символ трагедии еврейского народа, пострадавшего от римлян, разрушивших помимо прочего Второй Храм, которому уже никогда не суждено было возродиться из руин. Но можно усмотреть в этой Веспасиановой монете и другой знак. Да, это скорбящая Иудея, но Иудея изображена в виде женщины, а над ней возвышается чванливый, быть может, похотливый римский солдат, и его поза явно намекает на грозящее женщине насилие.

Задолго до основания Ост-Индской компании, за много веков до того, как англичане оставили на родине свои маринады и сексуальные обычаи, европейцы уже бросали на Азию чувственные взгляды. Можно сказать, что начиная с Антония и Клеопатры тема сексуального покорения Востока Западом постоянно владела западным воображением и к тому же была частью западного опыта. Действительно, эта тема восходит еще к истории Менелая Спартанского и Елены Троянской, повествующей об обманутом древнегреческом царе и его жене, которая была так красива, что ахейцы снарядили тысячу кораблей, чтобы отвоевать ее. Из “Илиады” Гомера следует, что восточная женщина рассматривалась как ценная добыча для греческого завоевателя, хотя, конечно, в VIII веке до н. э. – в эпоху, когда создавался гомеровский эпос, – было еще слишком рано говорить о Востоке и Западе в том смысле, который эти понятия приобрели позднее. Главная тема “Илиады” – гнев Ахилла, вызванный несправедливым исходом спора двух могущественных владык Запада из-за обладания восточной рабыней Брисеидой, которая досталась Ахиллу в награду за разграбление Лирнесса (города в Малой Азии). Брисеида стала, пожалуй, первым наглядным примером сексуальной притягательности Азии в глазах западных завоевателей. Когда Агамемнон, главнокомандующий ахейским войском, забирает рабыню себе, Ахилл, мстя за эту утрату, прекращает участвовать в сражениях с троянцами, что приводит к гибели многих ахейцев и отдаляет победу.

Римская монета (ок. 70 г. н. э.) изображает Тита, завоевателя Иерусалима, в виде солдата, стоящего над фигурой женщины в слезах, олицетворяющей Иудею. American Numismatic Society

“Илиаду” от поразительной монеты Веспасиана отделяет почти целое тысячелетие, и за столь долгий исторический промежуток уже начали складываться понятные нам представления о Западе и Востоке. Этому во многом способствовали такие события, как завоевание римлянами Египта и позже – захват Иудеи Титом. Если уже в поэме Гомера можно уловить легкий намек на будущую роль Азии как предмета эротических грез мужчин Запада, то на монете Веспасиана эта тема заявлена с тревожной откровенностью. Там Азия уже представлена в виде женской сущности, слабой и плачущей, тогда как фигура завоевателя олицетворяет грозную мужественность Запада.

На протяжении долгой истории взаимоотношений Востока и Запада, начиная с римлян в Иудее и заканчивая американскими солдатами во Вьетнаме, сексуальные удовольствия являлись далеко не случайным, неожиданным “побочным продуктом” завоевания, имперской эксплуатации и экспансии или погони за богатством, славой, властью и приключениями. В двух случаях такого рода удовольствия ожидались с самого начала. В истории Антония и Клеопатры смуглая азиатская царица предстает роковой соблазнительницей, сиреной на берегу, загадочной иноземкой, в которую западный путешественник влюбляется до безумия, добровольно делаясь ее рабом. Эпизод с похищением Брисеиды и Веспасианова монета свидетельствуют о древних обычаях грабежа и насилия после победы, а так как за редкими исключениями победы в основном одерживал Запад, то, как правило, насилию подвергался Восток. Поэтому в более позднюю эпоху, когда западные мужчины начали массово приезжать на Ближний Восток, в Северную Африку, Индию, Восточную и Юго-Восточную Азию, они предвкушали эротическое “пиршество”, разительно отличавшееся от того, что доступно им дома.

Возникновению пронизанного эротикой образа Востока издавна способствовали легенды и литература. Затем, начиная с раннего Возрождения, этот образ становился ярче благодаря рассказам путешественников, посетивших владения восточных правителей. Восток, даже когда его описывали, не заостряя внимание на эротических усладах, рисовался краем чудес (а порой и ужасов), загадочной территорией вроде океанов на средневековых картах, где обитают волшебные существа – чудовища, змеи и полулюди-полузвери. На этом Востоке водились крокодилы, лившие слезы при пожирании людей, бил источник, чьи воды даровали вечное исцеление от всех болезней, и сироты поедали собственных умерших родителей, чтобы те обрели последнее упокоение не где-нибудь, а в утробах родных детей. Такой Восток казался другой планетой и играл примерно ту роль, которую впоследствии начнут играть другие планеты в научно-фантастических романах. Ведь появляются же сегодня “рассказы путешественников” о космических пришельцах, похищающих землян и проводящих над ними сексуальные эксперименты. Нечто подобное можно найти и в старинных рассказах о путешествиях на волшебный Восток, где речь идет, разумеется, не о сексуальных экспериментах, а о дворцах наслаждений, многоженстве, сексуальном рабстве и распутных женщинах – словом, обо всем, что занимало тогдашнее коллективное сознание.

Самым знаменитым было, конечно, путешествие Марко Поло, чей рассказ изобиловал настолько сказочными описаниями двора великого китайского правителя и всей его страны, что многие современники не сомневались: он просто выдумал все это. Но вслед за Марко Поло явились и другие путешественники, чьи слова подтверждали репутацию волшебного, полного любовной неги Востока. Благодаря этим рассказам Запад окончательно подпал под чары восточного эроса.

В XIII веке монах Гильом (Вильгельм) Рубрук, миссионер-францисканец фламандского происхождения, родившийся около 1215 года в северной Франции, по приказу французского короля Людовика IX предпринял путешествие из Константинополя в монгольскую столицу Каракорум. Ранее Гильом сопровождал Людовика в крестовом походе 1248 года, и его репутация доброго христианина и порядочного человека была непогрешима, как и цель, которой задались они с Людовиком, – обратить монголов на путь истинной веры. Добиться поставленной цели монаху не удалось, зато его знакомство с монголами длилось целых два года.

Гильом оказался внимательным и дотошным наблюдателем. Он первым установил, что Каспийское море со всех сторон окружено сушей. Его описания монгольской юрты, женских украшений, свадебных и погребальных обычаев монголов и поклонения “ложным богам” отличаются точностью деталей и полной достоверностью. А потому, надо полагать, правдиво и его описание полигамной сексуальной культуры монголов, совершенно диковинной для тогдашних европейцев. “И если у господина очень много жен, – писал Рубрук о татарском всаднике, – то та, с которой он спит ночью, сидит рядом с ним днем, а всем другим в тот день надлежит приходить к тому дому, и там в тот день происходит собрание, приносимые же подарки складываются в сокровищницы этой госпожи”.[7] А еще он рассказал о явлении, которое в последующие века не давало покоя многим европейцам, – о рабынях, державшихся специально для обслуживания сексуальных прихотей господина: “Человекоубийство они карают смертным приговором, так же как соитие не со своею женщиной. Под не своей женщиной я разумею или не его жену, или не его служанку. Ибо своей рабыней можно пользоваться как угодно”.

Следует отметить, что монголы отнюдь не являлись каким-нибудь маленьким неизвестным племенем, служившим загадочным предметом любопытства. Это был народ грозных всадников, который в первой трети XIII века опустошил своими набегами половину Восточной Европы, народ, славившийся такой доблестью, что от одного его имени трепетали короли и плакали маленькие дети. “В поясе они в общем тонки, за исключением некоторых, и притом немногих, росту почти все невысокого… – писал Джованни дель Плано Карпини, ездивший к монгольскому двору, также по распоряжению чрезвычайно благочестивого Людовика IX, в 1246 году, за семь лет до Гильома. – По сравнению с другими людьми они очень вспыльчивы и раздражительного нрава. И также они гораздо более лживы, чем другие люди, и в них не обретается никакой почти правды; вначале, правда, они льстивы, а под конец жалят, как скорпион. Они коварны и обманщики и, если могут, обходят всех хитростью. Это грязные люди, когда они принимают пищу и питье и в других делах своих. Все зло, какое они хотят сделать другим людям, они удивительным образом скрывают, чтобы те не могли позаботиться о себе или найти средство против их хитростей… Их пищу составляет все, что можно разжевать, именно они едят собак, волков, лисиц и лошадей, а в случае нужды вкушают и человеческое мясо… Все же желающие сражаться с ними должны иметь следующее оружие: хорошие и крепкие луки, баллисты, которых они очень боятся, достаточное количество стрел, палицу (dolabrum) из хорошего железа или секиру с длинной ручкой (острия стрел для лука или баллисты должны, как у татар, когда они горячие, закаляться в воде, смешанной с солью, чтобы они имели силу пронзить их оружие), также мечи и копья с крючком, чтобы иметь возможность стаскивать их с седла, так как они весьма легко падают с него, ножики и двойные латы, так как стрелы их нелегко пронзают их, шлем и другое оружие для защиты тела и коня от оружия и стрел их… И так как, за исключением Христианства, нет ни одной страны в мире, которой бы они не владели, то поэтому они приготовляются к бою против нас…”[8]

Европейцы и не мечтали о завоевании и колонизации монголов, они лишь желали, чтобы те не добрались до них самих, а некоторые вроде короля Людовика надеялись вопреки очевидному обратить их в христианство. В сочинениях путешественников, которые побывали при дворе хана Хубилая, нет ни намека на то, что Запад кажется более мужественным по сравнению с будто бы покорным и женственным Востоком. Да и турки-османы, которые позднее сделались предметом острого сексуального любопытства, никогда не порождали таких ассоциаций, как Иудея, изображенная на древнеримской монете в образе плачущей женщины. Это редкие исключения из правила, отклонения от привычного стереотипа, сложившегося за долгую историю взаимоотношений Востока и Запада, в ходе которой разгромленный, колонизованный или по меньшей мере послушный Восток предоставлял западным мужчинам безграничную сексуальную свободу. И все-таки даже в ранних донесениях об устройстве ханского двора и в более поздних отчетах о гаремной жизни, прятавшейся за стенами султанского дворца Топкапы в Стамбуле, настойчиво звучала эротическая тема, так что с именем Востока связывались представления о странной, возможно, безнравственной, но чрезвычайно манящей чувственности. Начиная с позднего Средневековья сексуальные обычаи Востока описывали как нечто сказочное вроде диковинных животных или жутковатых погребальных обрядов, которые, по слухам, существовали в тех краях. Французский моряк Франсуа Пирар, который в начале XVII века провел пять лет в плену на Мальдивах, выучил местный язык и впоследствии написал трехтомный отчет о своих странствиях по Востоку, вышедший в Париже в 1611 году, не преминул поделиться наблюдениями за тамошними женщинами. “По правде сказать, во всей Индии женщины от природы чрезвычайно склонны к всякого рода низменному распутству, – писал он, высказывая распространенное мнение жителей Запада о том, что из-за более жаркого климата Южной Азии и сами южноазиатские женщины должны отличаться гораздо большей любовной пылкостью, нежели европейские женщины. – Но жительницы Мальдив настолько подвержены этому пороку, что он служит им единственным занятием и предметом для разговоров и они открыто похваляются друг перед другом, словно какой-нибудь добродетелью, своими любовниками или поклонниками, которых осыпают всеми знаками внимания и любви, каких только может пожелать мужчина от женщины”.

Самым важным из фантастических рассказов о Востоке, которые пользовались широким читательским спросом в конце XIV века, было сочинение “Приключения сэра Джона Мандевиля”, считавшееся надежным свидетельством очевидца. Сам Мандевиль почти наверняка был вымышленным лицом – возможно (хотя нельзя утверждать этого с уверенностью), его выдумал или врач Жан де Бургонь, или, по другой версии, историк Жан д’Утремёз. А может быть, это и в самом деле был человек, носивший имя Мандевиля, из Блэк-Нотли, Эссекс. Как бы то ни было, он писал на англо-нормандском наречии – языке, вошедшем в обиход в Англии после вторжения Вильгельма Завоевателя в 1066 году и больше походившем на французский, чем на английский. Возможно, этот человек действительно путешествовал, а может, он все выдумал, черпая различные подробности из других книг, восходящих еще к Плинию и Геродоту – первым авторам, от которых и пошла традиция изображать Восток краем, населенным чудовищами и драконами.

Но если Мандевиль в действительности не бывал в местах, которые описывал, то ему удалось одурачить множество своих современников-европейцев, которые принимали его книгу за достоверный источник. Экземпляр “Приключений…” Мандевиля имелся в библиотеке Леонардо да Винчи. Христофор Колумб читал это сочинение перед тем, как пуститься в плавание на Восток через Атлантический океан, чтобы почерпнуть сведения о Китае. Рабле читал Мандевиля, когда готовился описывать путешествие Пантагрюэля в Индию. “Приключения…” были переведены на многие европейские языки, и все европейцы, читавшие это сочинение, окунались в азиатский мир роскоши и чудес.

Кем бы ни был в действительности автор, он представлялся английским рыцарем, который в первой половине XIV века пространствовал около тридцати лет, некоторое время состоял на службе у египетского султана, а позже – у правителя, которого он сам называл великим ханом. Он приводит бесчисленные подробности, например, из жизни татар: “Люди в той стране за любые дела берутся с новолунием и очень чтят Луну, еще они поклоняются Солнцу и часто становятся перед ним на колени. Обычно они ездят верхом без шпор, но в руке держат кнут, кнутовище или еще что-нибудь, чтобы подстегивать коней. Они почитают за великий грех всадить нож в огонь, вынуть ножом мясо из котла или горшка, ударить лошадь уздечкой, сломать одну кость о другую, вылить молоко или иное питье на землю. Но величайший грех, какой они признают за человеком, говорят они, – это если кто-нибудь помочится в доме, где они живут. Если кто-нибудь сделает это и они об этом узнают, то они убьют виновного. Помещение, где помочился человек, должно быть очищено, а иначе никто не отважится туда войти”.

Подобно другим путешественникам, Мандевиль наблюдал за женщинами в тех странах, где побывал, и в одних краях отмечал их красоту и белизну кожи, а в других описывал обряды и обычаи многоженства. “Есть другой прекрасный густонаселенный остров, – писал он, – где бытует такой обычай: когда женщина выходит замуж, она ложится в первую ночь не с мужем, а с другим молодым мужчиной, он берет на себя труд лишить ее девства, а наутро получает плату за свои старания”. Мандевиль решился расспросить о происхождении этого странного обычая. “Мне рассказали, что в старину в той стране некоторые мужчины умирали после того, как соединялись с девственницами, потому что у тех внутри тел обитали змеи, и они кусали мужчин за детородный орган, когда тот проникал внутрь, так погибло много мужчин, и с тех пор укоренился обычай вначале давать другим испытать этот неведомый путь, прежде чем самим браться за дело”.

Вот так история – прямо-таки предупреждение об опасностях, с какими бывает сопряжена погоня за наслаждениями! Змеи, прячущиеся во влагалищах юных девственниц! Быть может, так символически обозначались венерические болезни – наказание за похоть? Этого мы не знаем. На другом “острове” Мандевиль обнаружил обычай, который позже стал известен как сати, – когда женщин заживо сжигали на погребальном костре их умерших мужей: “Там считают, что огонь очищает, и что к ним после этого не пристанет никакой порок, и, очистившись от всего дурного, они воссоединятся с мужьями в загробном мире”. А еще был “другой остров посреди моря”, где мужчины “женятся на родных дочерях или сестрах и других родственницах и живут по десять, двенадцать, а то и больше человек в одном доме. Жены у всех мужчин там общие, каждую ночь спят с новой женой по очереди. Когда у какой-нибудь из жен рождается дитя, его отдают тому мужчине, который первым лег с его матерью, и никто не знает, чей это ребенок – его или чужой”.

Великим ханом, на чьей службе якобы состоял Мандевиль (если только он в самом деле бывал в Китае), был Тогон-Тэмур, потомок великого хана Хубилая, завоевавшего Китай и основавшего в XIII веке династию Юань. Тогон-Тэмур, известный как китайский император Хуэйцзун, правил Монгольской империей в период ее заката. В 1368 году монгольскую династию вытеснила новая и очень сильная династия Мин, так что Тогон-Тэмуру даже пришлось бежать в монгольские земли. Но и в пору распада и ослабления империи Мандевиль, побывав при дворе великого хана, увидел Восток как гаремный край, и описанные им картины еще несколько веков владели воображением европейцев. “Властелин ведет великолепную жизнь, – писал он. – У него имеется пятьдесят девиц, которые обслуживают его целый день за трапезой и на ложе и исполняют все его желания. И, когда он садится есть, они подносят ему мясо, всегда по пять блюд сразу, а принося эти блюда, они поют приятные песни. Они нарезают мясо перед ним и кладут кусочки ему в рот, будто малому ребенку, сам же он ничего не разрезает и ни к чему не притрагивается, а руки всегда держит перед собою на столе”.

За пятьдесят лет до Мандевиля в Китай совершил путешествие Марко Поло, и он побывал в Пекине, монгольской столице, еще в эпоху расцвета династии Юань, когда Китаем и большей частью Центральной Азии правил сам Хубилай. “Законных жен у него четыре, – писал Марко Поло, – у каждой свой двор, и у каждой по триста красивых, славных девок. Слуг у них много, и евнухов, и всяких других, и служанок; у каждой жены при дворе до десяти тысяч человек”.[9] Помимо жен, продолжал Поло, у Хубилая “есть… и другие подруги, и скажу вам что: нужно знать, что есть татарский род миграк; народ красивый; выбирают там самых красивых сто девок и приводят к великому хану…”.

Нетрудно представить себе, какое впечатление должны были производить на католическую Европу начала XIV века подобные рассказы о владыке, которого услаждают сразу сотни красавиц. Когда “Книга о разнообразии мира” Марко Поло была опубликована, она быстро стала одной из самых знаменитых книг в истории. При этом неудивительно, что многие считали Поло великим лгуном, выдумщиком лживых сказок, однако его повествование все равно долго пользовалось успехом. Поло не скупился на подробности. В его книге описывалось, например, как отбирались наложницы для императора: раз в два года лично для него устраивался особый смотр девушек, нечто вроде официального конкурса красоты. Уполномоченные Хубилая отбирали красивейших девушек народа миграк и назначали “знатоков, которые, тщательно осмотрев каждую, а особо волосы, лицо, брови, рот, губы и прочие черты, придавая внимание их симметрии, устанавливают их ценность в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, двадцать или более карат в соответствии со шкалой красоты. Для великого хана отбирается требуемое, заранее оговоренное, количество девушек, оцененных в двадцать или в двадцать один карат, и их, отделив от остальных, отвозят к ханскому двору”.

Вслед за этим отборочным этапом, сообщает Поло, следует новое испытание будущих наложниц: “Великий хан приказывает дворцовым женщинам смотреть за ними, а тем спать с ними вместе на одних постелях, для того чтобы разведать, хорошо ли у девок дыхание, девственны ли они и совсем ли здоровы…” Затем кандидаток, успешно прошедших отбор, разделяют на группы: “Три дня и три ночи по шести девок прислуживают великому хану и в покое, и в постели; всякую службу исправляют, и великий хан все, что пожелает, то и делает с ними”.

Пока одна группа девушек ублажает Хубилая в постели, другая дежурит возле его опочивальни, чтобы приносить еду, питье или что-то иное, чего может пожелать император, а потому выбирались исключительно женщины, отличавшиеся красотой и источавшие приятные запахи. Тем, кто не удовлетворял взыскательным вкусам властелина, поручались другие дворцовые работы – например, пошив одежды или приготовление пищи, а если какой-нибудь мужчина из дворцовой челяди желал жениться, то получал одну из этих девушек, отвергнутых самим императором.

В исторических сочинениях обычно говорится, что “Книга о разнообразии мира” Марко Поло заставила европейцев обратить внимание на существование богатой и цивилизованной империи на Востоке, а это внимание в свою очередь способствовало географическим исследованиям, начавшимся в эпоху Возрождения. Быть может, Марко Поло способствовал и возникновению определенного образа Востока, который будил в мужчинах-европейцах желание самим сделаться маленькими императорами и заполучить все чувственные удовольствия, подобающие такому статусу? Венеция, куда Марко Поло вернулся в самом конце XIII века, не испытывала недостатка в царственной роскоши, зато секс считался там греховным – по крайней мере официально. А вот у Марко Поло в его деловитом описании гарема хана Хубилая не содержалось никакой моральной оценки, никакого порицания. Он как будто хотел сказать: если на Западе секс рассматривается как запретное удовольствие или в лучшем случае как удовольствие, предназначенное исключительно для продолжения рода, а само удовольствие считается враждебным благочестию, то на Востоке секс служит естественным и бесспорным дополнением к власти. А еще, конечно, сама мысль о том, что кого-нибудь могут каждую ночь ублажать сразу несколько девушек, самых прекрасных во всей стране, казалась сказочной грезой. Это похоже на картину земного рая, сходного с тем, какой обнаружил в XXI веке в Шанхае Китайский Прощелыга. Важнее всего здесь, пожалуй, то, что благодаря сочинениям Мандевиля и Поло сложился образ Востока как края, где девушек специально отбирают для мужских удовольствий.

Разумеется, и на Западе всегда существовали женщины, чье предназначение заключалось в ублажении мужчин, – любовницы или проститутки, куртизанки высокого уровня или уличные потаскухи. Дело не в том, что секс был доступен на Востоке и недоступен на Западе. Для людей, обладавших властью или просто деньгами, внебрачный секс был доступен всегда и в любых уголках мира как в XIV веке, так и в XXI. Дело в том, что Марко Поло, рассказывая о наложницах императора, ни словом не обмолвился о том, что это греховный и беззаконный обычай. Историк Саймон Шама, писавший о голландской проституции XVII века, говорил о борделе – разновидности демократизированного, коммерциализированного гарема – как о противоположности дома, о злом параллельном мире, противопоставленном доброму миру нормальной домашней жизни. “Сводни – это антиматери: их морщины говорят не о благочестии, а о порочности, их молитвы обращены не к Богу, а к Дьяволу. А сами девушки образуют нечто вроде антисемьи, живущей в антидоме, где они намеренно забывают уроки, которые обычно преподают детям в любом добропорядочном доме”.

Поло же внедрял противоположную идею, а именно что восточный гарем есть естественное продолжение дома, что потаскуха тоже член семьи, в которой каждая женщина выполняет свою работу в зависимости от способностей, то есть самые красивые ублажают главу семьи на ложе, а менее красивые готовят пищу или шьют одежду. В Голландии XVII века, описываемой Шамой, служанка выступала “подрывным элементом”, потенциальной соблазнительницей хозяина дома, и за ней следовало приглядывать. А из описания Марко Поло следует, что в Китае имело место гармоничное соглашение, исключавшее всякие интриги, соперничество из-за благосклонности императора и заговоры супруг в пользу собственных сыновей, о чем обычно рассказывалось в других описаниях восточных гаремов. В его идеализированном повествовании не упомянуто ни одной опасности того свойства, что описывал Шама. На Западе утопия изображала мир духа, свободного от плоти. На Востоке она представала местом, где одну плоть каждые три дня заменяли другой.

Европу веками завораживал образ гарема. Многочисленные путешественники силились разузнать его пресловутые тайны, хотя на самом деле никто не рассказал нам о гареме больше, чем Марко Поло, который в любом случае раскрыл главную тайну: гаремы существуют, посреди могущественного государства на Востоке находится сказочно-чувственный дворец, где мужчины предаваются наслаждениям, не испытывая никаких религиозных или нравственных терзаний или сомнений.

Отступление первое

Янсук

Если вы мужчина и вам нравятся стройные, изящные женщины, то вы наверняка не прошли бы равнодушно мимо Янсук – тридцатисемилетней кореянки, живущей сейчас в Нью-Йорке. Она миловидна, сдержанна, талантлива и умна. У себя в Южной Корее она была художником-мультипликатором и делала успешную карьеру. Если ваши дети смотрят сериал “Губка Боб Квадратные Штаны” или другие передачи на мультипликационном канале, значит, они видели ее работы.

Янсук приехала в Нью-Йорк в 2006 году после неудачного брака на родине, который разрушил ее надежды и принес лишь разочарование в любви. Ее история может послужить наглядным объяснением того, почему некоторые азиатские женщины предпочитают вступать в отношения с американцами или европейцами. Только не льстите себе, господин американец! Женщины вроде Янсук бегут в Америку не из-за вашего непреодолимого обаяния или мужественности, они просто бегут – и от кого-то другого, и от незыблемых традиций, и от старомодного отношения к себе, то есть от всего того, что является досадной помехой для современных женщин вроде нее.

В случае Янсук помехами оказались обстоятельства, которые поначалу выглядели более чем благоприятными. Сама она родилась в Сеуле в обеспеченной семье, а за несколько лет до переезда в США вышла замуж за корейца, своего ровесника, который до этого учился в американском университете. Нельзя сказать, что это был брак по какой-то страстной любви, хотя Янсук была счастлива. В течение пяти лет, пока ее будущий муж учился в Америке, они постоянно общались при помощи электронной почты и по телефону. А потом молодой человек прилетел домой на короткие каникулы, и Янсук узнала сразу две новости: во-первых, его отец, бизнесмен, которого она очень уважала, болен смертельной болезнью крови; во-вторых, ее бойфренд хочет жениться на ней.

Ее несколько удивило, что он сделал ей предложение так внезапно – после пяти лет ровных отношений. Но она ответила согласием. Она его любила. “Он был добрым и нежным, – сказала она мне. – К тому же я была уже не юна”. Кроме того, она бы породнилась с богатым и видным семейством, и это было бы приятно ее родителям. Она надела белое свадебное платье и обвенчалась со своим возлюбленным.

Но вскоре Янсук поняла, что ее замужество далеко от романтического идеала. Выяснилось, что ее муж, несмотря на ум, доброту и в придачу американское образование, придерживался крайне старомодных взглядов на роль и место жены в семье. Он решил жениться на Янсук, выполняя традиционный сыновний долг почтения, потому что считал своей обязанностью подарить глубоко уважаемому отцу невестку до того, как тот умрет, а время поджимало. Опять-таки из чувства сыновнего долга он решил приступить к изучению медицины в Корее, в городе, находившемся далеко от родительского дома, чтобы приобрести необходимые знания и самому вылечить отца. Уезжая на учебу, он ясно дал понять Янсук, что ей следует жить вместе с его родителями и принимать участие в уходе за его больным отцом.

Уже не в первый раз от Янсук ожидали, что она пожертвует собственными интересами ради корейского мужчины. Она годами работала, чтобы скопить денег и осуществить свою давнюю мечту – поступить в художественную школу. Она понимала, что у нее есть некоторый талант. Действительно, она самостоятельно овладела техникой рисования настолько, что стала мультипликатором мирового класса, но ей все-таки хотелось получить официальное образование. Однако у нее был старший брат, которому представилась возможность учебы в Америке. И Янсук пришлось проститься с мечтой, потому что ее родителям было не по карману отправить в колледж обоих детей. Родители попросили ее отдать брату часть заработанных денег, чтобы он взял их в Америку. Янсук так и не поступила в художественную школу.

Сейчас Янсук без горечи говорит о традиционных ролях, которые отводятся в Корее мужчинам и женщинам. Она считает, что за последнее десятилетие многое изменилось. Образованные корейские мужчины лет двадцати с небольшим гораздо больше похожи на своих американских сверстников, чем мужчины, которые лет на двадцать их старше: они охотно помогают по хозяйству, с пониманием относятся к карьерам жен и активно заботятся о детях. Наверное, перемены затронули и женщин – и скорее всего, какая-нибудь молодая кореянка, выросшая в городе и, подобно Янсук, получившая образование, не стала бы мириться с той ролью, которую безропотно приняла Янсук. Когда ее новоиспеченный супруг решил, что она должна остаться в доме его родителей, чтобы помогать свекру и свекрови, она согласилась. “Я сочла это своим долгом”, – пояснила она. В течение трех лет, пока не скончался свекор, она жила в богатом доме родителей мужа, редко видя его самого. Все это время она исполняла роль послушной невестки, если не считать того, что она все-таки продолжала работать в мультипликационной студии, отвергая настойчивые просьбы просто сидеть дома весь день. Они никак не могли понять, зачем ей работать. Ведь она же ни в чем не нуждалась! Конечно, дело было в огромной культурной пропасти – не только между ней и родителями ее мужа, но и между многими кореянками из среднего класса и обществом, исповедующим одновременно два противоречащих друг другу воззрения: женщины равноправны с мужчинами, но тем не менее обязаны играть положенную роль в традиционной семейной жизни.

Культурное непонимание проявилось и тогда, когда свекровь Янсук начала ругать ее за то, что она так и не родила ребенка до того, как умер патриарх семьи. Янсук возражала: “Как же вы можете ожидать, что я забеременею, если я так редко вижусь с мужем?” Но вина в подобных случаях всегда взваливается на невестку и никогда – на обожаемого семьей “принца”. Соседи начали судачить о бесплодии Янсук. Она чувствовала, что с ней обходятся несправедливо, и тосковала.

Позже, когда смерть свекра освободила девушку от обязанности ухаживать за ним, муж продолжал настаивать на том, чтобы она по-прежнему жила у его матери. Он продолжал учиться и жил в крошечной комнатке в общежитии, где им обоим было бы слишком тесно. Почему он предпочитал такое положение? Янсук так этого и не узнала. Может быть, ее муж влюбился в другую? Может, он завел любовницу? По-видимому, он не испытывал особенного влечения к жене, но в обществе, где секс оставался полузапретной, неудобной темой для разговора, молодые супруги едва ли могли откровенно обсудить этот вопрос.

Янсук решила подать на развод и в итоге после трех лет упорной борьбы добилась его, несмотря на сопротивление мужа и его родни. Затем она подала заявку на поступление в школу косметологов в Нью-Йорке. Мультипликация в Корее, теснимая китайскими и индийскими конкурентами с их компьютерной анимацией, пользовалась все меньшим спросом, и Янсук опасалась, что вскоре лишится заказов. А еще она понимала, что корейское общество вряд ли способно предложить блестящее будущее женщине старше тридцати, пытающейся начать с нуля.

“В Корее мало кто из мужчин готов жениться на разведенной женщине”, – говорит она. Она считает, что, несмотря на происходящие перемены, ситуация в Корее по-прежнему складывается против женщин, хотя не все так однозначно. Корея, единственная азиатская страна с преобладанием христиан среди населения, в сексуальных вопросах остается одной из самых консервативных в мире. В 2007 году сорок семь человек угодили в тюрьму за нарушение действующих в стране законов против прелюбодеяния, в основном это были мужчины, на которых жены подали в суд за супружескую измену. В том же году известная актриса, играющая в сериалах, Со-ри Ок, произвела настоящую сенсацию, признавшись, что у нее роман с другом ее не менее известного мужа, тоже актера из сериалов. Но, пока ее муж подавал на развод, сама Ок тоже обратилась в суд, чтобы оспорить конституционность правил в отношении прелюбодеяний, в которых (пусть обычно их считали направленными на защиту женщин) она усматривала несправедливое вмешательство в право женщин самостоятельно распоряжаться своей сексуальной жизнью. Впрочем, Ок потерпела сокрушительное поражение. В 2008 году суды поддержали закон против прелюбодеяний, и в том же году актрису обвинили в совершении преступления и приговорили к шести месяцам условного наказания. В октябре 2008 года самая популярная корейская актриса, Чхве Чин-силь, покончила с собой, по-видимому, отчасти из-за того, что после ее развода в 2002 году ей прекратили давать работу в кино и на телевидении.

Янсук понимала, что царящее в стране предубеждение против разведенных женщин неизбежно обернется и против нее самой. Поэтому она перебралась в Нью-Йорк и поступила в институт, разрабатывавший средства ухода за кожей и занимавшийся массажной терапией. Правда, ей немного одиноко в Нью-Йорке. У нее еще остаются кое-какие сбережения с той поры, когда она работала мультипликатором, но ей приходится экономить: жизнь в Нью-Йорке дорога. По-английски она говорит не слишком бегло, но объясниться умеет и постоянно совершенствуется в языке. Этого вполне достаточно, чтобы подружиться с кем-нибудь и поддерживать романтические отношения – если только она встретит мужчину, который придется ей по душе (но пока этого не случилось).

Она хороша собой, и быть может, вскоре какой-нибудь счастливчик завоюет ее сердце. Но пока такая перспектива кажется Янсук очень отдаленной. Она учится на косметолога, но к ней вернулась ее давняя мечта. “Как только я приехала в Нью-Йорк, я сразу стала ходить по музеям и галереям, – рассказывает она. – Просто фантастика! И мне снова захотелось стать художницей”. Эта мечта не из тех, что встретила бы поддержку у традиционно настроенных корейцев. Даже ее родители, которые очень хотят, чтобы она вернулась домой, настроены против ее планов. Они считают, что в тридцать семь лет она чересчур стара, чтобы поступать в школу. Но в свободные часы она готовится к тесту на знание английского языка как иностранного – этот тест требуется пройти, чтобы поступить в американскую художественную школу.

В ответ на вопрос, каких перемен ей хотелось бы в личной жизни, она говорит, что ее по-прежнему тяготят воспоминания о неудавшемся браке в Корее и что она не уверена, что готова к серьезным отношениям с кем-либо еще.

Может быть, она передумает. Все будет зависеть от характера ее предполагаемого поклонника, от его способности убедить ее в том, что новый брак не окажется болезненной ошибкой. У нее открытый, восприимчивый ум – она охотно дала бы шанс любому, кого полюбит, неважно, какой он будет национальности. Но пока, добавляет Янсук, она очень сомневается, что ее избранник будет корейцем.

Глава 3

Этот прохвост Лодовико

В самые первые годы XVI столетия – в ту пору, когда совершил свои полные приключений странствия Лодовико Вартема, итальянец на службе у короля Португалии, – в западную литературу проникли мотивы, которые чрезвычайно раззадорили и без того взбудораженное западное воображение, а впоследствии всплывали снова и снова на протяжении всей истории эротического взаимодействия Востока и Запада. Лодовико отплыл от берегов нынешней Саудовской Аравии в сторону Индонезийского архипелага, но высадился уже в Адене, на южном побережье Аравийского полуострова. И там впутался в романтическую связь с местной царицей. Этот сюжет служит своего рода шаблоном, повествовательным архетипом для дальнейших историй.

Рассказ Лодовико богат событиями, в числе которых пример словно бы вывернутых наизнанку важнейших человеческих отношений, то есть любви между мужчиной и женщиной. Иначе говоря, Лодовико, попав в крайне опасное положение, отбросил всякие понятия о рыцарской чести, какие в подобных обстоятельствах могли бы сковывать его в Европе. Он первым поступил так, как впоследствии станет поступать бесчисленное множество западных мужчин, ведущих себя в Азии так, как немыслимо вести себя дома.

В достигшем расцвета мире ренессансного гуманизма, откуда явился Лодовико, в делах любви и секса господствовала официальная доктрина, совпадавшая с учением католической церкви и отчасти унаследовавшая воззрения средневекового рыцарства, хотя в ней уживалось много противоречивых взглядов. Позже богохульный и скабрезный французский писатель Франсуа Рабле (он был на поколение младше Лодовико) сочинит свои насквозь пародийные шедевры, на которые церковь наложит запрет. Так что если сам Лодовико и не являлся образцом верного рыцаря, то он был далеко не одинок. Мир делился на праведников и распутников. Лодовико, несомненно, попадал во вторую категорию, и он сам должен был это понимать. В соответствии с западными идеалами, в которых, разумеется, воспитывался Лодовико, рыцарь (по-итальянски cavaliere) стремился в сражениях завоевать любовь своей дамы, охотно рисковал ради нее жизнью, готовясь пожертвовать собой, если понадобится (во всяком случае теоретически). “Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви – вот первичный и неизменный романтический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду, – писал Йохан Хёйзинга. – Это самый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную или почти нравственную самоотверженность, естественно вытекающую из необходимости перед лицом своей дамы выказывать мужество, подвергаться опасности, демонстрировать силу, терпеть страдания и истекать кровью”.[10]

Этот рыцарский идеал чаще всего находил выражение в средневековых турнирах – аристократических спортивных состязаниях, когда двое облаченных в латы всадников неслись навстречу друг другу с копьями наперевес, а какая-нибудь прекрасная девица, затаив дыхание, глядела на них с замковой стены. За любовь нужно было пострадать. Готовность идти на страдания простиралась вплоть до желания спасти невинную девушку от грозящей ей великой опасности – до “охраны девичьей целомудренности”, как выразился Хёйзинга. В сказочном варианте Даму В Башне – известнейшим примером выступает Рапунцель – спасает от злой ведьмы прекрасный принц. Разумеется, идеал не совпадал с действительностью, и для тех, кто отнюдь не являлся рыцарем, особенно для бюргерского населения городов, такое времяпрепровождение, как рыцарские турниры и благородные страдания во имя возлюбленной, казалось всего лишь нелепыми и притворными забавами высших сословий, да и нам, пожалуй, они кажутся немного смешными: в современном мире рыцарство сделалось чем-то вроде пережитка “темных веков”.

В таком контексте рассказ Лодовико о своих любовных похождениях, приключившихся при султанском дворе, выглядит вполне современной пародией на куртуазную любовь, потому что единственная опасность, которая нависала над ним, является ему вовсе не в обличье дракона, которого надлежит убить, и не в обличье ведьмы, которую нужно перехитрить, и даже не в обличье соперника, которого необходимо вышибить из седла: опасность заключается в попадании в любовные сети госпожи. Лодовико изобразил себя персонажем приключенческой истории, где герой не скован такими добродетелями, как любовь, честь и верность, и волен спасать собственную шкуру какими угодно средствами. Это гораздо менее романтичное, но психологически более реалистичное повествование, нежели романы и сказки о рыцарственном самопожертвовании.

Кроме того, Восток в рассказе Лодовико представал местом, где о добродетели можно было забыть. Это край, где вместо строгих ограничений, предписываемых рыцарским кодексом и навязываемых церковью, царит полная свобода нравов. Похождения Лодовико в Счастливой Аравии (Arabia Felix), как ее тогда называли, отделяет от похождений американских солдат в Индокитае долгий извилистый путь длиной почти в пятьсот лет. Место и время этих похождений различаются не меньше, чем языки и обычаи женщин и мужчин в тех краях. Объединяют их главные черты: полное снятие ограничений и возможность делать то, что находится под запретом на родине. К тому же в рассказе о любовных приключениях Лодовико мы находим и другие особенности, предположительно немыслимые на Западе. Например, мы видим пылкую, в высшей степени сексуальную женщину, которая, не делая тайны из своей страсти к якобы превосходящему местных мужчин иноземцу с Запада, выступает полной противоположностью европейского любовного идеала – идеала чистой, целомудренной и даже как будто бесполой возлюбленной.

Лодовико, родившийся около 1470 года, известен как первый гяур, совершивший паломничество в Мекку и Медину. Он умудрился проделать это, став членом мамлюкского гарнизона, охранявшего в 1503 году караван, двигавшийся из Дамаска. Должно быть, он обратился в ислам, чтобы стать мамлюком, потому что мамлюки – это рабы-чужеземцы, захваченные султаном или шейхом, которых обращают в ислам, а потом обучают солдатскому делу; самые известные мамлюки сделались могущественной военной кастой, добившейся самостоятельности и правившей Египтом с XIII до XVI столетия. Подвергся ли Лодовико для поступления в мамлюки обрезанию – операции, весьма болезненной для взрослого мужчины, особенно в те времена, когда местную анестезию еще не изобрели? Сам он об этом не упоминал. Но если он отважился с необрезанной крайней плотью выдавать себя за мусульманина, то его маскарад не только становился более опасным, но и вполне вязался с его всегдашней тягой к притворству: он лгал и лицемерил всякий раз, когда видел в этом выгоду для себя. Обращение Лодовико в ислам независимо от того, делал он обрезание или нет, было не более искренним поступком, чем впоследствии – его клятвы аравийской царице в любви и верности.

Каковы бы ни были личные качества Лодовико, оставленные им описания священнейших для мусульман мест даже знатоки признают удивительно точными. Но Мекка и Медина – это только начало его великих приключений. Из Мекки он отправился в Джидду, чтобы раздобыть лодку и, проплыв по Красному морю, миновав Баб-эль-Мандебский пролив, попасть в Аден, а там сесть на корабль, направлявшийся вначале в Персидский залив, а затем в Индию. В течение многих месяцев он исследовал Южную и Центральную Азию, в том числе территории нынешних Афганистана и Ирана. Он вернулся в Индию, посетил Цейлон, а затем отправился на Суматру, Яву и Борнео. Он стал первым итальянским путешественником, достигшим столь отдаленных земель на востоке. Потом он повернул на запад, побывал на Малабарском побережье Индии, поступил солдатом в португальский гарнизон, переплыл Аравийское море и попал в Танганьику, затем посетил Мозамбик, который уже тогда являлся португальским форпостом, и наконец возвратился в Европу через мыс Доброй Надежды и Азорские острова.

Это было невероятное путешествие, и Лодовико, прекрасно понимавший, какой интерес оно вызовет, опубликовал в 1510 году в Риме “Путешествия Лодовико Вартемы”. Рассказав об увиденных землях, он, по словам великого британского исследователя и первооткрывателя XIX века Ричарда Бёртона, “попал в первые ряды старинных землепроходцев Востока”. Его книга выдержала десятки изданий и переизданий на всех основных европейских языках, а это означает, что многие грамотные европейцы ознакомились с пикантной историей, которая впоследствии служила прообразом многих эротических и романтических сюжетов, сводивших воедино Восток и Запад. История эта приключилась после того, как Лодовико покинул Мекку и высадился в Адене по пути в Индию.

Аден, ныне столица Йемена, был в ту пору оживленным портом в стране, которую Лодовико вслед за древними римлянами называл Счастливой Аравией и которая, по его словам, “подчинялась мавританскому владыке” и “была весьма плодородна и благополучна, подобно христианским государствам”. На второй день пребывания в Адене “некие мавры” подслушали, как один из спутников Лодовико называет его “псом-христианином”, и после этого Лодовико обвинили в шпионаже в пользу Португалии, которая незадолго до того захватила несколько местных кораблей в Аравийском море. Лодовико заковали в цепи и, поскольку султан был в отлучке, потащили “с превеликой жестокостью” во дворец его заместителя, вице-султана. Там, по свидетельству рассказчика, его продержали сорок пять дней, после чего султан возвратился домой с очередной из своих многочисленных войн, и тогда Лодовико повели к самому властелину для допроса.

Лодовико, немного освоивший местный язык, сообщил султану, что является римлянином, но сделался мамлюком в Каире и, побывав в Мекке и Медине, стал теперь “добрым мавром” и рабом султана. Но, когда султан потребовал, чтобы он прочитал мусульманский “символ веры” (имелись в виду, вероятно, какие-то строки из Корана), Лодовико не сумел этого сделать, и султан велел заточить его в замок в городе, который Лодовико назвал Рада (Rhada). Возможно, это современный город Рада (Rada’a) в Йемене, где находятся знаменитейшие в стране средневековые руины.

Через два дня после неудачной аудиенции Лодовико султан во главе своей армии отбыл на войну с султаном Саны (Sana’a), и в этом месте Лодовико прерывает рассказ о своем заточении, чтобы подробно описать султанское войско, щиты, солдатскую форму и вооружение. А затем, вновь обратившись к собственному затруднительному положению, он заявляет, что стал одним из первых европейцев – во всяком случае, со времен падения Римской империи, – совершившим эротическое покорение Востока.

Итак, мы узнаем, что Лодовико попал в беду, притворившись, будто перешел в ислам, солгав о себе и затем угодив в темницу по приказу местного тирана, у которого не было причин проявлять милосердие. К счастью для Лодовико, его не приковали к стене какого-нибудь смрадного подземелья, где о нем забыли бы все, кроме стража, носившего ему хлеб и воду. Ему предоставили возможность прогуливаться по внутреннему двору замка, под окнами (как рассказывал Лодовико) “одной из трех жен султана, которая жила с двенадцатью или тринадцатью смуглыми, почти чернокожими девицами-служанками”. Лодовико сообщал, что в тюрьме у него было два товарища по несчастью и что сообща они решили, что одному из них “следует притворяться сумасшедшим, чтобы лучше помогать остальным”. Когда подошел черед Лодовико разыгрывать безумие (эту задачу он нашел “изнурительной”), он заметил, что привлек внимание царицы и ее служанок: они наблюдали за его представлением со своей выигрышной позиции у окна.

Зная, что царица смотрит на него, Лодовико принялся выказывать безумную храбрость, силу и дерзость. Он даже передразнил султанский допрос: велел овце прочитать вслух “мусульманский символ веры”, а потом, видя, что она молчит, в наказание перешиб ей ноги. Далее Лодовико сообщал, что отдубасил еврея, оставив этого “недочеловека” валяться мертвым, а потом встревал в другие драки, продолжая волочить за собой тяжелые цепи, – пока наконец царица не велела привести его во дворец, к себе в покои, по-прежнему в кандалах, и не принялась восхищенно его разглядывать.

“Будучи умной женщиной, она поняла, что я вовсе не безумен, – писал Лодовико, – и окружила меня заботой: велела выдать мне хорошую постель, такую, на каких все там спят, и присылать мне обильные яства. На следующий день она приготовила мне ванну по тамошним обычаям, с множеством благовоний, и продолжала всячески баловать меня в течение двенадцати дней. Затем она стала приходить ко мне по ночам, в три или четыре часа, и всегда приносила что-нибудь вкусное”.

Вскоре царица начала выказывать признаки любви к этому диковинному узнику-европейцу. Она смотрела на него, писал Лодовико, “словно на какую-нибудь нимфу и возносила жалобы Богу в таких словах: «…О Господи, ты сотворил этого человека белым, как солнце; ты сотворил моего мужа черным, и сын моей черен, и я сама черна. О Господи, если бы только этот человек был моим мужем. О Господи, если бы я родила сына, похожего на этого человека”.

Поддавшись чувствам, влюбленная царица заливалась слезами. Она проводила пальцами по телу Лодовико и обещала, что, когда вернется султан, она позаботится о том, чтобы с пленника сняли оковы. А на следующую ночь она открыто предложила себя Лодовико. Если она ему не по вкусу, сказала она, то он может лечь с кем-нибудь из ее служанок. Когда Лодовико ответил, что, приняв ее предложение, он рискует лишиться головы, она заверила его, что никакая опасность ему не грозит: “Я дам собственную голову на отсечение, лишь бы тебя не тронули”. Но Лодовико, по крайней мере если верить тому рассказу, который он предложил европейским читателям, отклонил любовное предложение царицы. Он рассудил, что, если он согласится, она, конечно же, осыплет его дарами – золотом, серебром и лошадьми, – но и приставит к нему стражу из десяти черных рабов, и тогда ему ни за что больше не вырваться из Счастливой Аравии.

“Я бы уже никогда не смог убежать из этой страны, потому что меня искали бы по всей Счастливой Аравии, точнее ловили бы на заставах, – писал Лодовико. – И если бы я когда-нибудь решил улизнуть, то меня покарали бы смертью или заковали в железо на всю жизнь”. Делясь такими соображениями, Лодовико как бы берет своих европейских читателей в сообщники. Быть может, царица действительно влюбилась в Лодовико, но при всей искренности ее чувства она была наивна, как наивны все примитивные народы. Лодовико же, напротив, был человеком искушенным, но ему приходилось идти на обман, как, например, тогда, когда он пытался уверить султана, что принял мусульманство. Влюбившись в него, царица спасла его от пожизненного заключения в арабской тюрьме, однако ее любовь представляла для узника угрозу уже другого рода, и Лодовико принялся тянуть время, надеясь найти какую-нибудь лазейку.

Наконец возвратился султан, и Лодовико удостоился новой аудиенции. Царица, тоже присутствовавшая в зале, потребовала его освобождения. Когда султан согласился освободить пленника и спросил, куда бы он желал отправиться, Лодовико притворился, что не желает иной участи, кроме как остаться в Счастливой Аравии и до конца жизни быть верным рабом султана. Царица увела Лодовико. Она снова осыпала его поцелуями и сказала: “Если ты будешь угождать мне, то сделаешься важным человеком”. Лодовико прибегнул к привычной стратегии. Он ответил царице, что слишком слаб и голоден, чтобы помышлять о любви. Царица стала каждый день приносить ему “яйца, курятину, голубей, перец, корицу, гвоздику и мускатный орех”. Он поехал вместе с царицей и ее свитой на охоту, а по возвращении восемь дней притворялся больным. Наконец он заявил ей, что “принес обет Аллаху и Магомету” и обязан посетить одного святого в Адене. Царице понравилось такое религиозное благочестие, и она, проявив всегдашнее простодушие, снарядила Лодовико в путь, снабдив его верблюдом и двадцатью пятью дукатами золота.

Оказавшись в Адене, Лодовико разыскал капитана иностранного судна и условился, что после нового объезда Счастливой Аравии поплывет с ним к следующему месту назначения – в Персию. Излишне говорить, что царица больше никогда не увидела объект своей любви.

Странствия Лодовико, совершенные в начале XVI века, относились к самому раннему этапу эпохи географических открытий: всего за несколько лет до этого Васко да Гама проложил морской путь вокруг мыса Доброй Надежды к Индии, а спустя примерно десятилетие другой его великий современник, Фернан Магеллан, отправился в свое знаменитое кругосветное плавание. Иными словами, именно в те годы занималась заря колониальной эпохи, когда Португалия принялась учреждать торговые фактории на Малабарском побережье, а также в Китае, Японии и Южной Америке, хотя минует еще почти столетие, прежде чем Британия создаст Ост-Индскую компанию, и пройдет еще один век, прежде чем Европа покорит значительные по площади территории и добьется политического господства на Востоке. И все-таки уже в “плутовском романе” Лодовико содержится явно читаемая парадигма. Сколько еще в последующие века появится историй о том, как искатель приключений с Запада завоевывает любовь экзотической и миловидной принцессы? Сразу приходят в голову Покахонтас и Джон Смит – новосветская вариация на ту же тему. И дочь индейского вождя, и оставшаяся безымянной султанша из Счастливой Аравии спасают жизнь чужака, иноземца, вступившись за него перед правителем (в одном случае отцом, в другом – мужем), и обе готовы пожертвовать собственной головой, чтобы избавить от смерти приглянувшегося им человека.

Конечно, остается открытым вопрос, насколько правдивы обе эти истории. Зато с уверенностью можно сказать: какие бы события ни стояли в действительности за этими рассказами, они, несомненно, послужили проекциями характерных для Западной Европы эротических фантазий. В китайской литературе, пьесах и опере полно историй о дочерях императора, принцессах, которых отправляют в далекие дикие края, чтобы задобрить какого-нибудь опасного и враждебного властелина. В Азии известно множество историй о женщинах, которые пожертвовали собой во имя любви, отказавшись сделаться императорскими наложницами (существует много вариаций на эту тему), потому что желали сохранить верность простому человеку – своей настоящей любви. Но не существует историй про мужчин из Азии, которые добивались расположения какой-нибудь западной принцессы. Одна из причин проста: азиаты не совершали географических открытий. Они не ездили на Запад. Их вообще не интересовал Запад, если не затрагивалась их собственная внешняя политика. И мужчины там не томились по западным женщинам. В Европе появилось множество книг, посвященных раскрытию тайн азиатского гарема, но ни одна азиатская книга не смаковала любовную жизнь королей Франции и Англии. В западном воображении – например, в опере “Мадам Баттерфляй” – восточная женщина влюбляется в мужественного белокожего мужчину с Запада, но никак не иначе. В коллективном сознании Европы и Америки совершенно невероятна история о том, как, скажем, француженка влюбляется в какого-нибудь заезжего авантюриста – перса или араба (разве что он оказался бы баснословно богатым отпрыском царского рода) и хранит ему верность, даже когда тот изменяет ей.

Рассказ Лодовико Вартемы выступает предтечей многих историй о любовных похождениях западных мужчин на Востоке. Часто случалось так, что европеец или американец проводил несколько холостяцких лет в Азии, а потом, когда приходила пора возвращаться на родину, бросал там подругу – местную девушку. Наверное, он клялся этой девушке в вечной любви и даже, возможно, делал это вполне искренне, потому что девушка была обаятельна и красива, она спасала его от одиночества, изоляции, чувства своей чужеродности и, наконец, утоляла его сексуальный голод. Но потом, через год или два, ему нужно было возвращаться к своей “настоящей” (как он полагал) жизни, а азиатская подруга никак не вписывалась в эти жизненные планы.

Этот сюжет встроен в западную культуру. Спустя почти столетие после первой постановки “Мадам Баттерфляй” на Бродвее вышло ее современное перевоплощение – мюзикл “Мисс Сайгон”, где сайгонская девушка из бара повторяет судьбу трагической героини – японки из оперы Пуччини. Сюжет мюзикла выглядит вполне правдоподобным, если вспомнить, что в 1960-е и в начале 1970-х у многих американцев во Вьетнаме завязывались любовные связи. Такая история (за вычетом самопожертвования девушки из бара, когда ее бывший возлюбленный возвращается во Вьетнам с новой американской женой) вполне могла произойти в реальной жизни.

Приключение Лодовико с царицей Счастливой Аравии – вот предтеча этих современных рассказов о трагической любви. Действительно, вполне можно поверить (если только есть хоть капля правды во всей этой истории), что любовь аравийской царицы к Лодовико была не менее опасна, чем любовь добродетельной Чио-Чио-сан к авантюристу Пинкертону в “Мадам Баттерфляй”, ведь неверность султану была чревата большим риском, возможно, даже смертной казнью. Сам Лодовико не поведал нам, подвергалась ли опасности царица, осыпая его “ласками”, хотя наверняка такое поведение, говорившее о неверности, должно было компрометировать ее в глазах султана, в чьем серале она жила. Лодовико словно намекает, что царица вольна была делать что хотела – возможно, потому что у султана были другие жены, к тому же он часто отлучался на войну, – но такое предположение едва ли было верным. Влюбившись в Лодовико, царица рисковала жизнью, как впоследствии и другие азиатские женщины, готовые пожертвовать собой ради любимых, которые вошли в их жизнь, явившись с далекого Запада. Убежав от ее ласки, Лодовико больше и не думал о ней. Во всяком случае, он нисколько не интересовался ее дальнейшей судьбой: он больше ни разу не упомянул ее в своей книге. А ведь царица, спасшая ему жизнь, по меньшей мере испытывала душевные страдания после его исчезновения, а еще – боль и грусть от мысли о его лживости и неблагодарности, но Лодовико и это ничуть не заботило.

Любовь царицы стала для него лишь орудием. Он воспользовался им, пойдя на лживые клятвы и обещания, лишь бы выкарабкаться из беды, и неужели кто-нибудь осудит его за это? Первые западные исследования Азии были сопряжены с большими опасностями для одиноких путешественников, и мы готовы простить им любые ухищрения, лесть или притворные знаки любви, к каким они прибегали для преодоления этих опасностей. Кто из нас вел бы себя иначе, попав во враждебное окружение на чужбине?

Из рассказа Лодовико можно сделать вывод о привлекательности путешествовавших по Азии западных мужчин в глазах местных женщин. Он, пожалуй, первым высказал мысль о якобы мужском превосходстве европейцев: он завладел вниманием прекрасной султанши благодаря физической доблести, дерзкой отваге (он ведь передразнил самого султана!) и не в последнюю очередь благодаря белизне кожи. Еще до встречи с султаншей Счастливой Аравии Лодовико успел заметить “пристрастие аравийских женщин к белым мужчинам”. Позднее укоренилось мнение, будто мужественному, более обеспеченному белому христианскому Западу суждено соблазнять Восток, причем Восток от этого только выиграет (за редкими исключениями вроде представленных в “Мадам Баттерфляй” и “Мисс Сайгон”). Востоку надлежит обратиться в христианство благодаря проповедям миссионеров и встать на путь материального прогресса благодаря торговле. А еще ему нужно ввести демократическое правление, приняв политическую опеку Запада. Подобные взгляды говорят о непомерной самоуверенности, это своего рода “сентиментальный империализм”, идущий рука об руку с “дипломатией канонерок”. Это уверенность в том, что Запад возьмет верх, а заодно и получит девушку, потому что он лучше, чем Восток.

Но в рассказе Лодовико читалось и кое-что еще, особенно в эпизодах, в которых он прикидывается набожным мусульманином, лживо клянется в любви своей спасительнице, жене султана, и открыто признается в своей неискренности европейским читателям, которые, как он прекрасно понимал, не станут его осуждать. Ведь в центре внимания благополучное бегство героя-авантюриста, а не разбитое сердце султанши. Здесь и происходит смена привычных понятий о нравственности: мысль о том, что на Востоке (считавшемся гнездом лукавства, суеверия и обмана) позволено лгать и в сфере религии, и в сфере чувств, начинает восприниматься как должное. Попадая на Восток, западный мужчина забывал о рыцарском идеале истинной любви, пускай даже женщина, временно ставшая предметом его любви (как в “Мадам Баттерфляй” и “Мисс Сайгон”), вызывала и восхищение, и жалость у западных зрителей, из-за того что сохранила верность своему вероломному возлюбленному. На Западе главным в сюжете оставалось спасение галантным рыцарем дамы или девицы, попавшей в беду, например сказочной Рапунцель, которую злая ведьма заточила в каменную башню. В случае Лодовико, напротив, Дама Из Башни приходит на выручку рыцарю, попавшему в беду, но наградой ей служит отнюдь не вечная любовь, а пренебрежение.

В истории Лодовико ощущается и легкая примесь горечи – как и в более поздних, предвосхищенных ею историях, вроде истории Чио-Чио-сан и Пинкертона (хотя там эта горечь становится гораздо сильнее). Ведь Лодовико мог остаться в Счастливой Аравии, купаясь в роскоши и почете, как князь, обретя “золото и серебро, лошадей и рабов и все, чего бы я ни пожелал”, как и Пинкертон мог бы навсегда остаться в доме над бухтой Нагасаки, где годами томилась и ждала Чио-Чио-сан. Но Лодовико отказался от княжеской жизни, которую мог провести рядом с султаншей и ее двенадцатью или тринадцатью “красивыми служанками”, потому что настоящую жизнь он – европеец, христианин и путешественник – представлял себе иначе, не в плену и неге, будто сокол-любимец в каком-нибудь мавританском дворце. Царице тоже следовало это понимать. Возможно, она и понимала, но все равно дала волю чувствам.

То же самое можно было бы сказать о тех азиатских женщинах, которые спустя столетия бросали вызов родительским или общественным правилам, требовавшим сохранять девственность, и отдавались каким-нибудь западным молодым мужчинам – быть может, студенту, бизнесмену, солдату или просто туристу, который приятно проводит каникулы. Ведь эти женщины тоже должны были понимать, на что идут, и скорее всего, некоторые понимали, хотя через какое-то время молодой человек уезжал домой, а оставленная азиатская женщина, как та аденская царица, больше никогда его не видела.

Разумеется, мы вправе воспринимать истории вроде рассказа Лодовико как фантазии, как проекции эротических грез западного мужчины на полотно восточного экрана. Особенно это относится к пассажу о якобы мужском превосходстве европейцев над азиатами. Позже подобные утверждения стали просто одним из “доказательств” общего доказуемого военного превосходства западной цивилизации. С чего бы, в самом деле, жене правителя, окруженной двенадцатью или тринадцатью служанками, влюбляться в какого-то прохвоста в кандалах, которого ее муж волен был казнить или миловать? Пускай Лодовико и впрямь был силен, дерзок и даже хорош собой, но с какой стати царице показалось, что он в чем-то превосходит ее соотечественников?

Можно найти очень простое объяснение: султанша скучала в серале, где, как мы еще увидим, прекраснейшие в стране девственницы влачили унылое, способное свести с ума, совершенно бессобытийное существование. Султанша, влюбленная в Лодовико, упоминала о своем чернокожем сыне, а это явно указывает на то, что когда-то ее приглашали на ложе султана, и раз она родила ему сына, то, несомненно, пользовалась при дворе значительным авторитетом. Но, возможно, султан уже давно не звал ее к себе на ложе, и она проводила день за днем в полнейшем однообразии. А коли так, то появление буяна и красавца Лодовико очень даже могло пробудить в здоровой молодой женщине дремлющие желания.

Возможны и другие объяснения, в том числе и белый цвет кожи Лодовико. Хотя это больше смахивает на западную мужскую выдумку, чем на правду, особенно если вспомнить, что все происходило еще в доколониальные времена, до того, как в Европе принялись беззастенчиво именовать европейских колонизаторов “высшей расой”. Скорее всего, Лодовико привлек султаншу не цветом кожи, хотя вполне возможно, что он ее действительно привлек. Его появление взволновало ее. Конечно, этот диковинный чужестранец мог показаться ей мужественным. Иными словами, представление о том, что восточные женщины непостижимо влюбляются в западных мужчин, вероятно, не является лишь порождением западной фантазии. Нельзя исключать, что в некоторых случаях такие влюбленности действительно случались, причем достаточно часто, чтобы породить некий социальный и романтический шаблон.

Не знаю насчет Лодовико, но, безусловно, в более поздние столетия какой-нибудь американец или европеец, живший в Азии, действительно обладал особым обаянием. История вроде “Мадам Баттерфляй” тогда начинает выглядеть вполне правдоподобной и из-за этого становится еще более щемящей. В наш просвещенный век западный мужской взгляд на азиатскую женщину как на податливое, покорное и к тому же пылкое существо считается – и является – расовым стереотипом. Но, похоже, имеется и обратный стереотип – когда восточная женщина видит в западных мужчинах посланцев некоей территории свободы, немыслимой на их собственной родине, территории, менее скованной отупляющими обычаями и таящей куда больше возможностей для женщины.

Рассказ Лодовико стал первым свидетельством того, что любовные отношения между Западом и Востоком не обязательно были односторонними и отнюдь не всегда пару составляли пассивная восточная женщина и властный, напористый западный мужчина-эксплуататор. Обе стороны могли проявлять инициативу и осуществлять свои фантазии.

Отступление второе

“Всего лишь страница в книге твоей жизни”

Жила в Тайбэе одна девушка. Это было в те дни, когда США еще не установили дипломатических отношений с материковым Китаем и американским студентам приходилось ездить на Тайвань, если они хотели учить китайский. Звали женщину мисс Лу, а работала она в Министерстве образования, в отделе, который оформлял западным студентам студенческие карточки, необходимые для получения долгосрочных виз. И в нее влюбился студент, молодой американец. Он находил предлог за предлогом, чтобы ходить в Министерство образования и общаться с девушкой по поводу каких-нибудь административных вопросов, пока ему не выдали визу. Похоже, девушка всякий раз радовалась его приходу – хотя, может быть, ему просто хотелось так думать? Однажды, когда он узнал, что его документы вот-вот будут готовы, он явился к ней в кабинет с последним визитом. Он нарочно пришел под конец дня, прикинув, что скоро мисс Лу пора будет уходить с работы и он сможет пригласить ее куда-нибудь на чашку чая.

План сработал как по маслу, что на самом деле случается редко.