7 историй для девочек Чарская Лидия
– Вы мне дадите ваше королевское слово?
– Честное слово дворянина, я сохраню вам жизнь.
– В таком случае – книга принадлежит мне.
– Вам? – воскликнул Карл, отступая назад и глядя на отравителя мутным взглядом.
– Да, мне.
– А как же она ушла из ваших рук?
– Ее взяла у меня ее величество королева-мать.
– Королева-мать! – воскликнул Карл.
– Да.
– С какой целью?
– Мне думается, с целью отнести ее королю Наваррскому, который просил у герцога Алансонского такого рода книгу, чтобы изучить соколиную охоту.
– А! Так, так! – воскликнул Карл. – Мне все понятно! Действительно, книга была у Анрио. От судьбы я не ушел.
В эту минуту сухой, жесткий кашель потряс Карла и снова вызвал боль во внутренностях. Карл глухо вскрикнул раза три и упал в кресло.
– Что с вами, сир? – испуганно спросил Рене.
– Ничего, – ответил Карл. – Мне только хочется пить, дайте мне воды.
Рене налил стакан воды и подал дрожащей рукой Карлу, который и выпил ее залпом.
– Теперь, – сказал король, беря перо и обмакивая его в чернила, – напишите на этой книге.
– Что написать? – спросил Рене.
– То, что я сейчас вам продиктую: «Это руководство к соколиной охоте дано мною королеве-матери, Екатерине Медичи».
Рене взял перо и написал.
– А теперь подпишитесь.
Флорентиец подписался.
– Вы обещали сохранить мне жизнь, – сказал парфюмер.
– Что касается меня, я сдержу свое слово.
– А что касается королевы-матери? – спросил Рене.
– А что касается ее, то не касается меня. Если на вас нападут, защищайтесь сами.
– Сир, если я увижу, что моей жизни грозит опасность, могу ли я уехать из Франции?
– Я дам ответ вам через две недели.
– А до этого…
Сдвинув брови, Карл приложил палец к бледным губам.
– О, будьте покойны, сир!
И, довольный тем, что отделался так дешево, флорентиец сделал поклон и вышел.
Сейчас же в дверях своей комнаты появилась кормилица.
– Что с тобой, милый Шарло?
– Кормилица, я походил по росе, и мне плохо.
– Правда, ты очень побледнел, Шарло.
– Я очень ослабел. Дай мне руку и доведи меня до моей кровати.
Кормилица подбежала к нему; Карл оперся на нее и добрался до своей опочивальни.
– Теперь я сам улягусь, – сказал Карл.
– А если придет мэтр Амбруаз Паре?
– Скажи ему, что мне стало лучше и он не нужен.
– А что тебе дать сейчас?
– Да самое простое лекарство, – ответил Карл, – яичные белки, взбитые с молоком. Кстати, кормилица, бедный Актеон издох. Надо завтра утром похоронить его где-нибудь в луврском саду. Это был мой лучший друг… Я поставлю ему памятник… если успею.
IV. Венсенский лес
На основании приказа Карла IX в тот же вечер Генрих Наваррский был препровожден в Венсенский лес. Так звали в те времена известный замок, от которого теперь остались лишь развалины, но даже они настолько грандиозны, что дают представление о былом его величии.
Генриха перенесли туда в крытых носилках; с каждой стороны их шли четыре стража, а впереди ехал верхом де Нансе, имея при себе королевский приказ, открывавший Генриху двери темницы – его убежища.
Перед подземным ходом в твердыню замка – его большую башню – процессия остановилась. Де Нансе слез с лошади, открыл дверцы носилок, запертые на замок, и почтительно предложил королю Наваррскому выйти. Генрих вышел без всяких разговоров – любое место жительства казалось ему надежнее, чем Лувр; десять дверей, затворяясь вслед за ним, отделяли его от Екатерины Медичи.
Августейший узник перешел через подъемный мост, охраняемый двумя солдатами-часовыми, прошел в три двери нижней части башни и в три двери нижней части лестницы, затем, предшествуемый де Нансе, поднялся на один этаж. Генрих собрался идти по лестнице и выше, но командир королевской охраны остановил его, сказав:
– Ваше величество, остановитесь здесь.
– Ага! Как видно, меня удостаивают второго этажа, – сказал Генрих.
– Сир, к вам относятся как к венценосной особе.
«Черт их возьми! – подумал Генрих. – Два-три этажа выше меня бы не унизили ничуть. Тут слишком хорошо, и это может вызвать подозрения».
– Ваше величество, не желаете ли последовать за мной? – спросил де Нансе.
– Святая пятница! Вам очень хорошо известно, месье, как мало значит здесь то, что я желаю и чего я не желаю; здесь значит лишь приказ моего брата Карла. Есть приказ – следовать за вами?
– Да, сир.
– В таком случае, месье, я следую за вами.
Они пошли по длинному проходу вроде коридора, пересекавшему просторный зал с темными стенами, который имел крайне мрачный вид.
Генрих не без тревожного чувства осмотрелся.
– Где мы? – спросил он.
– Мы проходили, ваше величество, по допросной палате.
– А-а! – произнес король Наваррский и стал разглядывать внимательнее.
В палате было всего понемногу: воронки и станки для пытки водой, клинья и молоты для пыток испанскими сапогами; кругом, вдоль стен почти всей комнаты, шли каменные сиденья для несчастных, ожидавших пытки, а около сидений – на их уровне и выше и ниже их – были вделаны в стены железные кольца, но не симметрично, а соответственно роду пытки. Сама близость этих колец к сиденьям указывала их назначение – привязывать к ним части тела тех, кто будет занимать эти места.
Генрих пошел дальше, не сказав ни слова, но и не упустив ни одной подробности этого мерзкого устройства, так сказать, запечатлевшего на этих стенах повесть о человеческих страданиях.
Внимательно разглядывая окружающее, Генрих не посмотрел под ноги и споткнулся.
– А это что такое? – спросил он, указывая на какой-то желоб, выдолбленный в сыром каменном настиле, заменявшем собою пол.
– Это сток, сир.
– Разве здесь идет дождь?
– Да, сир, кровавый.
– Ага! Прекрасно, – сказал Генрих. – Мы еще не скоро дойдем до моей комнаты?
– Вы уже пришли, ваше величество, – сказал какой-то призрак, смутно рисовавшийся в полутьме, но становившийся по мере приближения все более определенным и реальным. Генриху показался знакомым этот голос, а сделав несколько шагов, он узнал и самого человека.
– Ба! Да это вы, Болье! – сказал Генрих. – Какого черта вы здесь делаете?
– Сир, я только что получил назначение коменданта Венсенской крепости.
– Ваш дебют делает вам честь: вы сразу получили узника-короля. Это неплохо.
– Простите, сир, – ответил Болье, – раньше вас я принял двух дворян.
– Каких? Ах, простите, я, может быть, нескромен? В таком случае условимся, что я не спрашивал.
– Ваше величество, у меня нет предписания соблюдать относительно них тайну. Это месье де Ла Моль и месье де Коконнас.
– А, верно! Я видел, что их забрали. Как эти бедные дворяне переносят свое несчастье?
– Совершенно по-разному: один весел, другой печален; один поет, другой вздыхает.
– Какой же вздыхает?
– Месье де Ла Моль, сир.
– Мне более понятен тот, что вздыхает, чем тот, который распевает. Судя по тому, что я видел, тюрьма – место вовсе не веселое. А на каком этаже их поместили?
– На пятом, самом верхнем.
Генрих вздохнул. Ему самому хотелось попасть туда.
– Так покажите мне, месье Болье, мою комнату; я потому тороплюсь попасть в нее, что очень устал за этот день.
– Пожалуйста, ваше величество, – сказал Болье, указывая на растворенную дверь.
– Номер второй, – сказал Генрих. – А почему не номер первый?
– Он уже предназначен, ваше величество.
– Ага! Как видно, вы ждете узника познатнее меня.
– Я не сказал, ваше величество, что этот номер предназначен для узника.
– А для кого же?
– Вашему величеству лучше не настаивать на моем ответе, так как я буду вынужден промолчать и тем самым не оказать вам должного повиновения.
– Ну, это другое дело, – сказал Генрих и еще больше задумался, чем прежде: видимо, номер первый очень занимал его.
Впрочем, комендант не изменил своей первоначальной вежливости. Со всевозможными ораторскими оговорками он поместил Генриха в его комнату, всячески извинялся за могущие оказаться неудобства, поставил двух солдат у его двери и ушел.
– Теперь пойдем к другим, – сказал комендант слуге-тюремщику.
Впереди пошел слуга-тюремщик, и они двинулись в обратный путь, прошли допросную палату, коридор и очутились опять у лестницы; следуя за своим проводником, Болье поднялся на три этажа.
Оказавшись таким образом на пятом этаже, тюремщик открыл одну за другой три двери, из которых каждая запиралась двумя замками и тремя огромными засовами. Когда он начал отпирать третью дверь, из-за нее послышался веселый голос:
– Эй! Дьявольщина! Отпирайте поскорее, хотя бы для того, чтобы проветрить. Ваша печка до того нагрелась, что задохнешься.
И Коконнас, которого читатель уже признал по его любимому ругательству, одним прыжком очутился у двери.
– Одну минутку, дорогой дворянин, – сказал тюремщик, – я пришел не для того, чтобы вас вывести, а чтобы войти самому, а за мной идет комендант.
– Комендант? Зачем? – спросил Коконнас.
– Навестить вас.
– Он делает мне много чести. Милости просим! – ответил Коконнас.
Болье вошел и сразу уничтожил сердечную улыбку Коконнаса ледяной учтивостью, присущей комендантам, тюремщикам и палачам.
– Есть у вас деньги, месье?
– У меня? Ни одного экю, – ответил Коконнас.
– Драгоценности?
– Одно кольцо.
– Разрешите вас обыскать?
– Дьявольщина! – воскликнул Коконнас, краснея от гнева. – Ваше счастье, что я и вы в тюрьме.
– Все допустимо, раз служишь королю.
– Так, значит, – ответил пьемонтец, – те почтенные люди, которые грабят на Новом мосту, служат королю так же, как вы? Дьявольщина! Оказывается, месье, я до сих пор был очень несправедлив, считая их ворами.
– Привет мой вам, месье, – сказал Болье. – Тюремщик, заприте месье Коконнаса.
Комендант ушел, взяв у пьемонтца перстень с прекрасным изумрудом, который подарила ему герцогиня Невэрская на память о своих глазах.
– К другому, – сказал комендант.
Они миновали одну пустую камеру и опять привели в действие три двери, шесть замков и девять засовов. Когда последняя дверь отворилась, посетителей встретил только вздох.
Камера была еще унылее той, откуда сейчас вышел комендант. Четыре длинные узкие бойницы с решеткой прорезывали стену, все уменьшаясь изнутри наружу, и слабо освещали это печальное жилище. В довершение всего железные прутья перекрещивались в них так часто, что глаз повсюду натыкался на тусклые линии решетки и узник даже сквозь бойницы не видел неба. Готические нервюры, выходя из каждого угла, постепенно сближались к середине потолка и переходили там в розетку.
Ла Моль сидел в углу и, несмотря на приход посетителей, даже не шевельнулся, как будто ничего не слышал.
– Добрый вечер, месье де Ла Моль, – сказал Болье.
Молодой человек медленно приподнял голову.
– Добрый вечер, месье, – ответил он.
– Месье, я пришел вас обыскать, – продолжал комендант.
– Не нужно, – ответил Ла Моль, – я вам отдам все, что у меня есть.
– А что у вас есть?
– Около трехсот экю, вот эти драгоценности и кольца.
– Давайте, месье, – сказал комендант.
– Возьмите.
Ла Моль вывернул карманы, снял кольца и вырвал из шляпы пряжку.
– Больше нет ничего?
– Ничего, насколько мне известно.
– А что это на шелковой ленточке висит у вас на шее? – спросил Болье.
– Это не драгоценность, это образок.
– Дайте.
– Вы требуете даже это?
– Мне приказано не оставлять вам ничего, кроме одежды, а образок – не одежда.
Ла Моль чуть не набросился на тюремщиков, и гневный порыв человека, отличавшегося своею благородной, тихой скорбью, показался страшным даже этим людям, привыкшим к бурным проявлениям чувств.
Но Ла Моль тотчас взял себя в руки.
– Хорошо, – сказал он, – я сейчас покажу вам эту вещь.
Сделав вид, что поворачивается к свету, он отвернулся, вытащил мнимый образок, представлявший собой не что иное, как медальон, где вставлен был чей-то портрет, вынул портрет из медальона, несколько раз поцеловал, затем как бы нечаянно уронил его на пол и, ударив по нему изо всех сил каблуком, разбил на мельчайшие кусочки.
– Месье!.. – воскликнул комендант.
Он нагнулся и посмотрел, не осталось ли в целости чего-нибудь от неизвестного предмета, который собирался утаить от него Ла Моль, но миниатюра была разбита вдребезги.
– Королю нужна драгоценная оправа, – сказал Ла Моль, – но у него нет никаких прав на портрет, который был в нее вставлен. Вот вам медальон, можете его взять.
– Месье, я пожалуюсь на вас королю.
И, не сказав ни слова на прощание, комендант вышел в таком раздражении, что оставил тюремщика одного запирать двери.
Тюремщик пошел было к выходу, но, увидев, что Болье сходит с лестницы, вернулся и сказал Ла Молю:
– Как хорошо я сделал, месье, что сразу же предложил дать мне сто экю за то, что я устрою вам разговор с вашим товарищем, иначе комендант забрал бы их вместе с этими тремястами, а уж тогда бы совесть мне не позволила сделать что-нибудь для вас; но вы заплатили мне вперед, а я вам обещал свидание с вашим другом… Идемте… у честного человека слово крепко. Только по возможности, и ради себя, и ради меня, не говорите о политике.
Ла Моль вышел вместе с ним и очутился лицом к лицу с пьемонтцем, ходившим взад и вперед широкими шагами по своей камере.
Они бросились в объятия друг другу.
Тюремщик сделал вид, что утирает набежавшую слезу, и вышел сторожить, как бы кто не застал узников вместе, а больше для того, чтобы не попасться самому.
– А-а! Вот ты наконец! – воскликнул Коконнас. – Этот противный комендант заходил к тебе?
– Как и к тебе, надо думать.
– И отобрал у тебя все?
– Как и у тебя.
– Ну, у меня-то было немного – только перстень Анриетты, вот и все.
– А наличные деньги?
– Все, что у меня было, я отдал этому доброму тюремщику за то, чтоб он устроил нам свидание.
– Выходит, что он брал обеими руками, – сказал Ла Моль.
– А ты тоже заплатил?
– Я дал ему сто экю.
– Очень хорошо, что наш тюремщик негодяй!
– Конечно, за деньги с ним можно будет делать что угодно, а есть надежда, что в деньгах у нас не будет недостатка.
– Теперь скажи: ты понимаешь, что с нами произошло?
– Вполне… Нас предали.
– И предал этот гнусный герцог Алансонский; недаром мне хотелось свернуть ему шею.
– По-твоему, дело наше серьезное?
– Боюсь, что да.
– Так что можно опасаться… пытки?
– Не скрою от тебя, что я об этом уже думал.
– Что ты будешь говорить, если дело дойдет до этого?
– А ты?
– Я буду молчать, – ответил Ла Моль, густо краснея.
– Не скажешь ничего?
– Да, если хватит сил.
– Ну, а я, – сказал Коконнас, – если со мной учинят такую подлость, наговорю хорошеньких вещей! Это уж наверняка.
– Каких вещей? – с тревогой спросил Ла Моль.
– О, будь покоен, только таких, от которых герцог Алансонский на некоторое время лишится сна.
Ла Моль хотел ответить, но в это время прибежал тюремщик, вероятно, услышавший какой-то шум, втолкнул того и другого в их камеры и запер.
V. Восковая фигурка
Карл уже семь дней не вставал с постели, томясь от лихорадочного жара, который перемежался сильными припадками, напоминавшими падучую болезнь. Иногда во время таких припадков у него вырывались крики, похожие на вой, пугавший стражу в передней комнате и гулко разносившийся по Лувру, уже взволнованному зловещим слухом. Когда припадки проходили, Карл, совершенно разбитый, с угасшим взором, падал на руки кормилицы, храня молчание, в котором чувствовалось и презрение к людям, и скрытый страх перед роковым концом.
Рассказывать о том, как мать и сын – Екатерина Медичи и герцог Алансонский, – не поверяя друг другу своих чувств, не встречаясь и даже избегая друг друга, каждый в одиночку вынашивали в голове свои злокозненные мысли, рассказывать об этом – все равно что описывать тот омерзительный живой клубок, который копошится в гнезде гадюки.
Генрих Наваррский сидел в заключении, и на свидание с ним, по его личной просьбе к Карлу, не давалось разрешения никому, даже Маргарите. В глазах всех это являлось признаком опалы. Екатерина и герцог Алансонский дышали свободнее, считая Генриха погибшим, а Генрих ел и пил спокойнее, надеясь, что о нем забыли.
При дворе ни один человек не подозревал об истинной причине болезни короля. Амбруаз Паре и его коллега Мазилло, приняв следствие за причину, определяли воспаление желудка и только. На основании этого они прописывали мягчительные средства, лишь помогавшие действию того особого питья, которое назначил королю Рене. Карл принимал его из рук кормилицы три раза в день, оно же составляло и главное питание больного.
Ла Моль и Коконнас содержались в Венсенском замке под самым бдительным надзором. Маргарита и герцогиня Невэрская раз десять пытались проникнуть к ним или по крайней мере передать им записку, но безуспешно.
Карл, при постоянных колебаниях его здоровья то к лучшему, то к худшему, почувствовав себя однажды утром немного лучше, велел впустить к себе весь двор, который, по обычаю, являлся каждое утро ко времени вставания короля, хотя сама церемония этого обряда была отменена. Двери растворились, и все могли заметить – по бледности щек, по желтизне лба цвета слоновой кости, по лихорадочному блеску ввалившихся и обведенных черными кругами глаз – то страшное разрушение, какое произвела в юном монархе постигшая его болезнь.
Королевская опочивальня быстро наполнилась любопытными придворными. О том, что король принимает, известили Екатерину, герцога Алансонского и Маргариту. Все трое пришли порознь, один вслед за другим. Екатерина уселась у изголовья сына, не замечая взгляда, каким он ее встретил. Герцог Алансонский встал у изножья кровати. Маргарита прислонилась к столу и, посмотрев на бледный лоб, исхудалое лицо и провалившиеся глаза своего брата, тяжело вздохнула и прослезилась.
Карл, все замечавший, увидел ее слезы, услышал ее вздох и незаметно сделал Маргарите знак головой. Этот едва заметный жест успокоил Маргариту, которую Генрих не успел предупредить, а может быть, и не хотел предупреждать, и лицо ее прояснилось. Она боялась за мужа и трепетала за возлюбленного. За себя ей нечего было опасаться: она слишком хорошо знала Ла Моля и была уверена, что может положиться на него.
– Как чувствуете себя, сын мой? – спросила Екатерина.
– Лучше, матушка.
– А что говорят ваши врачи?
– Мои врачи! О, это великие ученые! – сказал Карл, расхохотавшись. – Для меня высшее удовольствие слушать их рассуждения о моей болезни. Кормилица, дай мне попить.
Кормилица принесла в чашке обычное его питье.
– Что же они дают вам принимать, сын мой?
– Мадам, ну кто же знает их кухню? – ответил Карл и с жадностью выпил принесенное питье.
– Самое лучшее для моего брата, – сказал герцог Алансонский, – было бы встать и выйти на солнце; брат так любит охоту, что она подействует на него очень хорошо.
– Да, – подтвердил Карл с усмешкой, значение которой осталось непонятным герцогу, – только в последний раз она подействовала на меня очень плохо.
Карл произнес эту фразу таким тоном, что разговор, в котором не принимали участия другие, на этом оборвался. Карл кивнул головой; придворные поняли, что прием закончен, и один за другим вышли. Герцог Алансонский хотел было подойти к брату, но какое-то неосознанное чувство его остановило. Он только поклонился и тоже вышел.
Маргарита бросилась к брату, схватила его костлявую руку, сжала ее в своих руках, поцеловала и ушла.
– Милая Марго! – прошептал Карл.
Екатерина продолжала сидеть у изголовья. Оставшись с ней вдвоем, Карл отодвинулся к противоположной стороне кровати под влиянием того же чувства, какое заставляет вас невольно отступить перед змеей. Благодаря признаниям Рене, а, пожалуй, еще больше благодаря размышлению в тишине и одиночестве у Карла не осталось даже такого успокоительного средства, как сомнение.
– Вы остаетесь, мадам? – спросил он.
– Да, сын мой, – ответила Екатерина, – мне надо поговорить с вами о важных вещах.