Темная сторона дороги (сборник) Шолохов Алексей
— Потратила там, в Уренгое! Или отвезла… ему! Купила…
— Ему? Или его? Вы думаете, человека можно купить за два миллиона?
— Миллионеры, что ли? — Дверь отъехала, в купе заглянула краснощекая проводница с прилизанным каре. Хохотнула. — Сургут через полчаса. Стоянка длинная, туалет закрываю.
Илья кивнул. Проводница мялась на пороге, не уходила.
— Будьте добры, принесите нам еще кофе. И чаю, — Зимин неискренне улыбнулся и полез в карман за купюрой. — И сдачу можете оставить себе.
— Мне нужны деньги.
В конце февраля Илья спросил, почему жена не носит кольцо с бриллиантом, подаренное на годовщину свадьбы. Она замялась на секунду, сцепила ладони, скрытые длинными рукавами свитера, и чуть слышно пробормотала:
— Я продала его. Мне были нужны деньги.
— Что? — На секунду он подумал, что ослышался.
— Мне нужны деньги, — она подняла глаза и посмотрела на него внимательным сухим взглядом.
Он сразу не нашелся что ответить, просто стоял и думал, как же ее испортила зима. Вымыла из нее все краски, превратила в себя из прошлого, в ту самую серую тень с напряженным лицом. Жена перестала краситься и, когда чуть отросли корни, подстриглась под мальчика — собственные волосы у нее были мышино-серого цвета. Косички остались, но с каждым месяцем с них пропадало по колокольчику, две недели назад исчез последний — стеклянный.
Сначала Илья шутил «о потерях с пугающей периодичностью». Но она в ответ на эти шутки морщилась, отворачивалась и уходила в себя. Поэтому он перестал.
Но — странно — несмотря на эту тусклость, жена ни на секунду не возвращалась в то самое дурацкое безразличное состояние. Упавшие стулья исправно убирались, книги стояли на полках в образцовом прядке, на кухне вечером скворчало под крышкой и упоительно вкусно пахло, а на старом видеомагнитофоне не было ни одной пылинки. И главное, никто в доме не плакал. До сегодняшнего дня Илье даже казалось, что все в порядке.
— А попросить — не судьба?
— Ты бы поинтересовался, на что.
— Ну так я сейчас спрошу — на что? — Порох исправно вспыхивал. Как и раньше.
— Не твое дело, — она резко развернулась и выбежала из комнаты. Что-то звякнуло.
— И вы стали контролировать ее расходы, так?
— Так. — Илья смотрел чуть в сторону, мимо Зимина. За окном, несмотря на мороз градусов под сорок, бродили неизменные бабки, предлагающие купить «курочку, картошечку, еще совсем горяченькую…» Это донельзя противное, скользкое «контролировал расходы жены». Когда он делал ей предложение, он ни на секунду не сомневался, что их пара никогда не будет похожа на другие… никаких истерик, ссор, непонимания, грызни из-за денег, конфликтов с родственниками… Вот дурак. Господи, каким же дураком он был. Хотя… Хотя бы с родственниками ее никогда не общался. И то хлеб. — Это было несложно — контролировать. Последние два года она не работала, больше рисовала свои картинки… Покупали их редко. Брала деньги у меня. И…
— И?
— Она стала продавать украшения, потом одежду. До смешного доходило: как-то я вернулся чуть раньше и застал дома какого-то типа, которому она продала стиральную машину. Зачем ей это, не признавалась. Потом заговорила о том, что нужно разводиться и делить квартиру. Меня это выбесило.
— Неудивительно.
— Мне показалось, что она кого-то содержит. Или ее шантажируют. Но скорее первое.
— Давайте начистоту. — Зимин вздохнул и, потерев щеки, на секунду стал удивительно похожим на усталого, потрепанного жизнью бульдога. — Вы до сих пор не сказали мне, почему так уверены в его существовании.
— Я не люблю тебя! — Она не просто уронила тарелку на пол. Швырнула ее с размаху так, что осколки и горячая лапша разлетелись по стенам. — Ненавижу!
— Почему мы не можем помириться? Попробовать начать снова? — Порох уже тлел. Но… мужчина на то и мужчина, чтобы держать себя в руках. Илья и держал, сжимая порез на предплечье — один из осколков оказался более метким, чем остальные.
— Потому! Потому что ты — не моя история!
— Да? А кто же твоя история? Есть такие?
— Не поверишь — есть! — Она непроизвольно дернула головой — в ту сторону, где на полке громоздились старые кассеты.
— В твоем прошлом? В твоем замечательном, охренительном, обалденном прошлом, среди всех этих тупых друзей, ни один из которых почему-то и открытки на день рождения тебе не присылает, есть кто-то, кто лучше меня? Есть такой человек?
— Есть. — Она как будто погасла. Отступила на шаг, опустив плечи. Почти прошептала: — Есть. И я… я не могу без него.
Дальше было совсем некрасиво. Она собирала вещи, Илья хватал ее за руки, оставляя синяки. Она рвалась уйти прямо ночью, в никуда… «в гостиницу, к подруге», он загораживал дверь и орал, не думая о соседях, что никуда не отпустит. Она сползла по стенке, села на пол в коридоре и беззвучно плакала, раскачиваясь взад-вперед. Потом уползла спать на диван, пообещав остаться.
И ушла наутро, дождавшись, когда Илья напился и уснул.
— Сначала она поселилась у подруги. В Митино. И каждый деть, черт побери, каждый… день бегала к нему. Я пытался следить за ней. Но она как будто чувствовала. Все время оглядывалась. Путала следы. И у меня не получилось.
— Илья, — Зимин высыпал в кружку с кофе три ложки сахара и стал его размешивать, противно звякая ложечкой. — Это, конечно, не мое дело и не вполне относится к сюжету, но…
— Спрашивайте, конечно.
— Не мое дело, повторюсь. Но скажите, почему вы никогда не называете ее по имени?
— Не знаю, — Илья зажмурился и прижал подушечки пальцев к векам. — Не сложилось у нас как-то… с именами. Ей страшно не нравилось, когда я звал ее Валей. Даже не то что не нравилось… Она и не отзывалась даже, говорила, что не привыкла. В детстве ее звали Тиной… а мне как-то глупо казалось. Как русалка. Или это, Канделаки. Тьфу.
— Тьфу, — дунул Зимин на горячий кофе. Закашлялся. Сделал бодрый вид, но глаз все равно предательски дергался. — И что, нашли вы, к кому ходила ваша русалка?
— Я нанял частного детектива. Как в кино. Совсем головой тронулся, да?
— Ну почему же, — Зимин кашлянул в рукав, поднялся. — Сейчас вернусь. Извините.
Он прошел до конца коридора, хлопнул тамбурной дверью.
Встал у окна, успокаивая дыхание. И что, спрашивается, накатило? Мало ли Валентин на свете. Или Валентинов.
«Не всех их в детстве звали Тина. Или Тин, — снова некстати шепнуло сердце. — Некоторых только».
— Это совпадение, — упрямо пробормотал он, мелко постукивая костяшками по холодному металлу. — Сов-па-де-ни-е.
— И что же дальше? — спросил он через десять минут, вернувшись.
— Детектив письменный отчет прислал. Как в лучших домах Англии. Я вам даже зачитать его могу, все равно с собой таскаю его, просматриваю долгими зимними вечерами. — Илья криво улыбнулся и вытащил из кармана джинсов мятую распечатку. — Хотите приобщиться к высокому слогу?
— Вай нот, — пробормотал Зимин.
— «Полагаю, ваша жена попала в лапы секты, выманивающей деньги из людей со склонностью к обрядовому сознанию»… ишь, как загнул, а? «Или шизофреников. На их сайте — вот адрес, ознакомьтесь — утверждается, что если душа, оторвавшаяся от тела, почувствует себя плохо, то эти прекрасные люди готовы помочь. За несколько сотен тысяч они готовы перезахоронить тело поближе к душе и поддерживать связь между ними. Суммы за поддержание связи называются тоже значительные. По результатам слежки могу сказать — жена ваша ходит на кладбище. Иногда — на собрания секты. Ищите жену среди них. И мыслите позитивно. Это не любовник».
— Неплохой стиль официального отчета, — Зимин сглотнул.
— И не говорите.
— Но вы не поверили.
— Это же бред! — Илья фыркнул. — Во-первых, двадцатый век на дворе. Походы на кладбище, магия… Я бы заметил по ней. Я бы не женился на ненормальной. Я решил, что она просто дала детективу больше денег, чем я.
— Не находите, что это еще больше попахивает киноштампами?
— Не нахожу.
— И что дальше? — Зимин сцепил пальцы в замок, чтобы скрыть дрожь.
— Я выследил ее подругу. Припер к стенке. Стал выспрашивать. Она сказала, что у жены кто-то только что умер… здесь, в Москве… и она буквально неделю назад повезла тело на поезде в Уренгой. Я не поверил.
— Почему?
— Да не было у нее никого в Москве! Когда мы познакомились, три с половиной года назад, она только что приехала с Севера и никого в городе не знала! Все там! Никого здесь, кроме меня!
— Не кричите так, — Зимин скрипнул зубами. За окном свинцовели сумерки.
— Я бы не кричал, если бы все они не сговорились меня обманывать. Вы знаете, что мне по телефону ее мать сказала? Знаете, а?
— Не знаю.
«Знаешь, — стукнуло сердце. — Все ты знаешь».
— Я ведь даже телефона ее не знал. Нашел по фамилии в телефонном справочнике. И начал обзванивать. И раз на третий меня спрашивают: кого к телефону? Валентину, говорю. Извините, отвечает мне ее мамаша. Или не знаю кто, седьмая вода на киселе. Извините, блеет несчастным голосом. Никак не могу Валентину позвать. Умерла она, три с половиной года назад умерла. Ну не суки, а?
— Суки, — безразлично кивнул Зимин и стал мешать кофе, уже не слушая, как Илья доберется до Уренгоя и всем там покажет. И особенно тому, из прошлого, которого его жена внезапно, погостивши в родных местах, очень полюбила. Или она его и раньше любила? Привезла с собой… деньги на него тратила. А потом небось за ним и уехала, потому что тот в Москве не прижился. С-с-скотина он.
«Она», — хлюпнуло в груди.
«Заткнись», — выдохнул Зимин.
Ближе к одиннадцати вечера, после остановки в Ханымее, Илья задремал, предварительно получив заверения от собеседника, что история печальна, но банальна… Заверения и немного сочувствия. Не какого-то там психотерапевтического, а искренне человеческого.
Зимин приглушил верхний свет в купе, но не лег. Продолжал сидеть, уставившись в окно. Под рельсами перекатывалась вечная мерзлота, километры упокоенной земли, укутанные в иней и снег. Под этим стылым одеялом лежали с доисторических времен мамонты, олени, целые собачьи упряжки, когда-то вмерзшие в лед… Идеально сохранившиеся, целые: наверно, если откопать их и согреть на жарком солнце — они проснутся и побегут дальше.
Дверь в купе скрипнула.
Зимин скосил глаза. У него тут же свело шею, пронзило острой болью — до крика, — но кричать не получалось, в рот будто натолкали ваты. Нет, не ваты. Снега. Зимин зажмурился, потянулся руками к горлу. Зачем-то сжал его. Раз, другой.
Не помогло. В снежной вате утонул не только голос — пропало дыхание.
Зимин стал заваливаться на бок, неловко засучил ногами, сбивая коврик на полу неровными складками.
Сердце забилось противно, мелко-мелко, закололо под ребрами и отдалось тупой болью под ключицу. Вдохнуть, надо вдохнуть, хоть раз. Но как? Он ударился щекой о столик и открыл глаза.
На соседнюю полку, рядом с мирно сопящим Ильей опустилась девушка в темном свитере с высоким воротом. Тихо звякнули колокольчики. Сквозь голову девушки, отрезая скулу от лица, просачивался свет из коридора. Она внимательно посмотрела в лицо Зимину, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому.
Тот хрипел и драл горло, оставляя под ногтями кровавые полоски и клочки кожи.
— Тебе привет от брата, — прошептала Тина.
В конце семидесятых на месте Нового Уренгоя еще был поселок. Бараки, времянки, первые наспех построенные приземистые дома… Взрослые занимались геологоразведкой и метеонаблюдениями, а дети вечно мерзли, болели и путались под ногами. Все, кроме Тина. Брат Зимина не только летом, но и зимой обожал лазить по окраинам, заглядывать под старые вагончики, расспрашивать старожилов, ковыряться в бумажках — даже не умея читать, он ухитрялся выискивать там какие-то схемы, чтобы искать сокровища. От дошкольного детства у Вали — Валеры Зимина — сохранилось одно и то же повторяющееся десятки раз воспоминание.
Он лежит дома. Холодно. Чадит керосиновая лампа. Саднит больное горло. Тин деловито шуршит бумажками, завернувшись в одеяло около стенки. Потом шепчет:
— Пойду клад искать. Никому не скажешь?
— Никому! — мотает головой Валя.
Тин шуршит в ночь. Возвращается под утро. Холодный, как ледышка, лезет под одеяло, под бок к брату.
— Нашел?
— Нет! Завтра пойду…
Однажды брат вернулся неправильный.
— Нашел? — Валя не сразу понял, в чем подвох. Это потом он что-то осознал, сопоставил… а пока заговорил с этим, как будто оно было Тином.
— Нашел, — вернувшийся взамен брата, выглядящий как брат, опустил на пол толстую стопку бумаг, несколько папок, покрытых инеем. От них тянуло гнилью и сладковатым, тошнотворным запахом.
— Это… сокровище? — Валя даже забыл на миг о больном горле.
— Еще какое, — незнакомо, по-взрослому ухмыльнулось… ухмыльнулся Тин.
От этого воспоминания Зимин даже на секунду забыл о кончившемся воздухе. Дернулся ниже, нырнул под стол и протянул руку к ноутбуку… нет его, пропал! Со всеми данными из тех папок… В порядке, с выводами, с версиями. Про три года, и про то, как этот срок сложно продлить, и как это… этот Тин, или Тина, или кто бы то ни был из живущих взаймы, рыдает по прошлому. На мертвой дороге умели поднимать людей, но не учили жить вперед. Зачем? Пусть работают, пусть строят.
— Думаешь, тебе поверят? — Девушка сидела, покачивая скрещенными ногами в такт колесному ритму. — Не сочтут сумасшедшим? Вон Илья никому не верил. И не поверил бы. Он думал, что у меня любовник, без которого я не могу. А я не могу без себя. Вот ты, Валя… сможешь без себя?
Вместо снежной ваты во рту оказалась раскаленная смола. Теперь Зимин не просто задыхался: в легкие и желудок текла жидкая боль. Вцеплялась во внутренности, закручивала их, превращала в тлеющие угли. Живот будто наполнялся жаром и пеплом. Зимин свалился на пол и, корчась, пополз к двери.
Вагон тряхнуло, и купе захлопнулось, отрезав луч света из коридора.
Валя ехал в лагерь на Черное море — на самое настоящее море! Туда, где тепло, и юг, и даже обещали настоящую черешню… Что это такое, Валя не знал, но очень хотел попробовать.
Тин — ссохшийся и осунувшийся, то и дело перхающий гноем — оставался дома. Родителям он не по-детски серьезно доказывал, что не вынесет дороги. Вале сказал прямо:
— Мне уже от тела далеко не отойти. Мутит.
Еще давно, через неделю после того, как был найден «клад», Тин сводил брата к месту своей гибели. Они прошли по длинному извилистому оврагу, влезли в едва приметный лаз и спрыгнули в комнату с бетонными стенами. На одной из них висел плакат «Трансполярная магистраль: Салехард — Игарка». Тин — новый Тин — протянул руку и показал на себя старого, придавленного железной балкой на проходе в соседнюю комнату.
— Вот, — пробормотал он, будто это все объясняло.
— Вот, — прошептал Валя. Смысл этого самого «вот» он понял, уже учась в институте, разобрав записи мертвой лаборатории по косточкам. Восемьдесят тысяч заключенных. Сорок миллиардов рублей. Километры рельсов по вечной мерзлоте и вместо шпал — трупы. Когда «шпалы» в этом аду начали оживать, кто знал, что эксперимент над смертью вырвется на свободу и начнет расползаться все дальше и дальше от трансполярной?..
Позже, вернувшись с моря, он не застал брата дома.
— Пропал, — вытирала слезы мать.
— Сбежал, негодяй, — коротко брякнул отец.
«К телу вернулся», — шепнул Валя. Именно тогда у него появилась привычка разговаривать с самим собой.
Перед глазами у Зимина плыли багровые круги. Он уже не чувствовал тела, не помнил себя, не ощущал ничего, кроме всепожирающей дикой боли.
И только голос Тины шелестел вокруг него, не давая до конца раствориться в плавящем мясо и кости пламени.
— Я любила его. Понимаешь? Любила. И хотела остаться. Забыть про прошлое. Платила шаманам, бабкам, сектантам… деньги кончались. А он не понимал. И я сорвалась. Вернулась к себе. И все равно плачу. Раньше платила, а теперь плачу. Думаешь, сколько он меня будет искать? День? Неделю? Доведет моих родителей до слез? Поверит им? Как ты думаешь?
Сердце Зимина екнуло в последний раз и остановилось.
— Илья тоже тебя любил, — буркнул он, поднимаясь с пола. Отряхнул колени. Морщась, потянул волос из-под ногтя. — Не как ты его, но все же… Не рыдай.
Бывший головопатолог сошел с поезда в Пурпе и уселся на вокзале ждать состава в южном направлении, к черешне.
Утром в вагоне включили радио. На удивление, из скрипучего приемника звучало не диско десятилетней давности и не «Белые розы», а свежие новости.
Проводница шваркнула на столик стакан с чаем и удалилась к себе, шипя «сошел раньше и белье не сдал… самый умный, к-козел».
Илья звенел ложечкой, щурясь от головной боли.
— Авария на привокзальной площади в Тобольске, — деловито вещал диктор. — Водитель такси не справился с управлением и врезался в фонарный столб. Водитель погиб на месте, пассажир к вечеру скончался в реанимации от полученных травм.
Илья допил чай и стал собирать вещи. В окно он старался не смотреть — в рассветных сумерках почему-то казалось, что от подножия железнодорожной насыпи, из-под снежного одеяла расползается черная гниль. Илье даже казалось, что он чувствует на губах сладковатый привкус, хотя… он же не клал сахар в чай?
Олег Кожин
Узкая колея нашего детства
© Олег Кожин, 2014
г. Норильск
Есть идиоты, которые верят в летающие тарелочки над озером Аян. Есть кретины, которые верят в Человека-с-ослиными-ушами. Ну того самого, что убивает людей в семнадцатой общаге, по Надеждинской. Есть и совсем двинутые придурки, которые верят в рогатых бичей, живущих в подвалах Шахтерской. Алый верил во всю эту чушь разом. А я, двенадцатилетний Лешка Сорокин, верил Алому. Безоговорочно, как Господу Богу, которого в моем социалистическом советском детстве не было и быть не могло. Ибо кому еще верить в двенадцать лет, если не лучшему другу?
Именно поэтому я поплелся с ним, вместо того чтобы завалиться смотреть «видик» к Сашке Вавилову. Дурак, скажете? Нет, друг! Променять Брюса Ли на Серегу Алояна, по кличке Алый, — на такие жертвы только настоящие друзья способны. Дружба вообще способна на многое. Гораздо большее, чем можно себе вообразить…
Угловатый внедорожник стартанул с места, оставив после себя облако пыли с легким запахом выхлопных газов. Я поднял рюкзак, закинув через плечо одну лямку. Девяностолитровый, а забит едва ли наполовину. Спальник, палатка, немного еды да всякая туристская мелочовка. Я здесь ненадолго. Не гость даже, так — прохожий.
Чудно, двадцать три года прошло, а тут ничего, ну ничегошеньки не изменилось. Застывшая в вечной мерзлоте тундра неподвластна времеи. Даже людям, способным загадить все на свете, приходится изрядно потрудиться, чтобы хоть немного изменить ее невозмутимое узкоглазое лицо. Все та же бескрайняя равнина, те же талнахские горы, кажущиеся отсюда не больше ладони. Разве что Алыкель, маячащий на горизонте, теперь полностью заброшен. Даже ветер тот же — сильный, но мягкий. Подгоняющий долгожданное лето, что задержалось в пути, отогревая южные регионы.
Я подставил ветру заросшее двухнедельной щетиной лицо и вдохнул. Словно испил эликсира молодости, отмотал назад прожитые годы. Даже как будто ростом стал меньше. Мир, еще недавно крошечный, раздвинулся, вновь становясь бесконечным, неизмеримым. Вернулась небывалая подростковая легкость, неизбывная жажда деятельности… и страх. Он тоже вернулся. Всплыл из глубин подсознания древним зубастым ящером. Но я был готов к этому. Однажды я сбежал от него, и мысли об этом не давали мне покоя целых двадцать три года. Сегодня я не побегу.
Я глубоко вдохнул и выдохнул, до дна очищая легкие. Стараясь унять затрясшиеся вдруг пальцы. Мало-помалу страх отполз, затаился. Но сердце все еще учащенно колотилось, когда я шагнул навстречу своему прошлому.
Суббота выдалась хоть и ветреной, но солнечной. И на том спасибо. Трубы газопровода мягко пружинили под ногами, приглушенным звоном сопровождая каждый наш шаг. С двойной портянкой батины сапоги оказались почти впору. Под трубами, то приближаясь на расстояние вытянутой руки, то отдаляясь на два-три человеческих роста, лежала болотистая почва, точно прыщами, покрытая кочками с жухлой травой. Иногда нитку газопровода насквозь пронзали длинные кинжалы спрессованного, кристаллизовавшегося снега. В начале июня в норильской тундре куда как больше белого, чем зеленого.
Старый отцовский рюкзак-«колобок» давил на спину, врезаясь в плечи узкими, неудобными лямками. Внутри — всего ничего: термос с чаем, плащ-палатка, фонарь да бутерброды, завернутые в «Заполярную правду». А казалось, будто разом тащу огнетушитель, трюмо и запаску от «БелАЗа». Впереди маячил лохматый затылок Алояна, светло-русый вопреки фамилии. Не в пример мне, Алый выскочил из дому налегке, в одной лишь старенькой болоньевой ветровке. Не обремененный рюкзаком, он шагал впереди, по-штурмански задавая направление, хотя сбиться с пути было абсолютно невозможно. Гудящие трубы уползали в бесконечность, втыкаясь в запредельно далекий горизонт. Наверное, подкрашивали голубым топливом серое северное небо. Навстречу нам, двигаясь со скоростью двенадцатилетнего мальчишки, наползал крохотный Алыкель — поселок летчиков и вояк. Три девятиэтажных дома, напоминающих могильные плиты, врытые посреди бескрайней равнины, да с десяток строений поменьше.
— …я ведь чуть вместе с ним в лифт не зашел, прикинь? Только пригляделся и понял — он это! Ну я оттуда драпанул, блин! Только на Первомайке остановился, чуть, блин, легкие не выплюнул! А прикинь, зашел бы? Все, Леха, труба! Кончился Алый!
От избытка эмоций Серега затопотал по трубе особенно яростно. Газопровод обиженно загудел, но мы не обратили на это внимания. Это только малышня думает, что если по трубе ударить — она взорвется. А мы уже давно не малышня.
— Знаешь, как я просек, что это он? — не унимался Алый.
— По ушам? — Эту историю я сотню раз слышал от самого Алояна. И еще раз пятьсот от других ребят: в школе, во дворе, на улице. Серегины байки, несмотря на всю их бредовость, расходились моментально и закреплялись на века.
— По ушам! — заорал Алый радостно. — Я сначала подумал, что это у него ушанка норковая. А ни фига! Обманка у него. Это он уши свои ослиные так прячет! И, блин, ведь фиг различишь, если не приглядываться!
— Лажа это все, — на ходу пытаясь пристроить рюкзак поудобнее, пропыхтел я.
— Чегооо? Че это лажа?!
От возмущения Алый едва не сверзился с трубы. Длинные тощие руки по-птичьи замолотили воздух, восстанавливая равновесие.
— А того, что не страшно ни фига, — продолжил я мстительно. — Вот оборотень, как в «Вое», или «Чужой», например, — это страшно, обосраться просто! А человек-осел — лажа полная. Я бы его и в детском садике не испугался. Что он сделает? Морковку схрупает?!
— Он тебе самому «морковку» схрупает, кретин! Знаешь, какие у него когти?! Там, в общаге, все двери поцарапаны! С ним если в лифт зашел, сразу ррраз — и все кишки на полу!
— Брешешь ты все. Какие, в баню, когти у ослов?
— Да я!.. Да ты чего, Сорока?! Я зуб даю! Слово пацана!
— На сердце клянись!
— Клянусь, чтоб мне на месте провалиться!
Алый не провалился, уверенно топая в сторону стремительно растущего Алыкеля. Наши с Серегой споры были вечными, как смена времен года. Мой лучший друг, при всей своей балаболистости, треплом не был. Мог приукрасить, прихвастнуть, это да. Но за каждой его байкой было что-то реальное. Может, и не человек-осел-с-когтями, но нечто пугающее. Страх в историях Алого всегда был настоящим, осязаемым. Острым, как иноземная приправа в пресном блюде. Так что за внешним скептицизмом внутри я каждый раз замирал от сладкой жути — причастности к тайному знанию о городском уродце, убийце с ослиными ушами, который, как знать, возможно, сотни раз проходил мимо меня, укрытый мраком полярной ночи, размытый желтым светом одиноких фонарей.
В истории Алого хотелось верить. Замогильно жуткие, неправдоподобные, они превращали наш захудалый шахтерский городишко, навеки вмерзший в стылую заполярную землю, в таинственное, опасное и чертовски любопытное место. Стоило Сереге раскрыть рот, и оттуда, сквозь частокол неровных, подточенных кариесом зубов, в наш мир лилась сказка. В коллекторе на Первомайке поселялся беглый уголовник-людоед, который постоянно грабил магазин «Хлеб-Молоко». На чердаке высотки на Школьной восставали призраки убитых здесь когда-то девочек. А возле «очистных», вне зависимости от времени года, начинали рыскать стаи голодных волков. Алый был певцом городских легенд, и у него была самая благодарная аудитория на всем белом свете.
— Долго еще пилить? А то пожрать бы…
На самом деле голода я не чувствовал. Болели плечи и поясница — это да. Ну и еще скучнейший однообразный пейзаж вызывал глухое раздражение. Я рассчитывал, что Серега, посидев на трубе и захомячив бутер-другой, поймет наконец всю глупость своей затеи и повернет домой. Но Алый оставался непреклонен.
— На фиг мы вообще так рано вылезли? — заканючил я. — Чего сразу до Алыкеля не доехали, если все равно туда прем?
— Герооой! Давай топай через Алыкель, пусть тебе местные наваляют!
— И потопаю, че… — буркнул я под нос.
Ветер швырнул мне в лицо резкие рваные звуки, точно кто-то душил престарелую гагару. Смех у Сереги был на редкость дурацким, но заразительным. Через минуту я уже хохотал вместе с ним, радуясь, что ляпнул необдуманную глупость при друге, а не при ком попало. Друг на «слабо» брать не станет. Пацаны с Алыкеля, конечно, не звери, не урки, но они у себя дома и в своем праве. Алыкель был не просто другим районом. В условиях вынужденной северной оторванности он был другим миром.
— Ладно, замнем для ясности, — Алый вытер слезящиеся от смеха глаза.
— Так чего, может, похаваем? — повторил я, съезжая с темы.
Алоян действительно остановился — резко, как охотничий пес, почуявший дичь, хотя есть, похоже, не собирался. Глядя на меня, он скорчил презрительную гримасу.
— Да че ты разнылся, как девка? — И вдруг дико заорал: — Десантируемся!
После чего без предупреждения сиганул вниз. Вымокшая почва жадно чавкнула, пытаясь проглотить Серегины кирзачи, но не успела. Он уже шлепал вперед, длинноногий, как журавль, и такой же нескладный.
— Иди на фиг, десантник долбаный! — возмутился я. — Че тебе по трубам не идется?
Сапоги сапогами, а менять ровный, пусть и немного скользкий газопровод на кочковатую тундряную хлябь не хотелось. Да и прыгать, как Серега, с четырех метров — это нужно совсем головы не иметь. Алый, словно услыхав мои мысли, обернулся и крикнул:
— Не очкуй, спрыгивай! Пришли уже…
— Куда пришли, блин?
Недоуменно обшаривая глазами невеселый пейзаж, я начал закипать. Стоило пилить несколько километров, чтобы посмотреть на голую равнину! И ведь знал же, с самого начала знал, что этим кончится! Как в тот раз, когда Алый поволок меня на городскую свалку — искать немецких солдатиков, которых «выкинул один пацан, у него предки богатые, я точно знаю!» Я уже открыл было рот, чтобы сказать Сереге все, что о нем думаю, но… Проследив, куда идет мой упертый, как трактор, друг, захлопнул варежку и поспешил к ближайшей опоре. Десантироваться я все же не рискнул.
На влажных трубах армейские ботинки оказались ничем не лучше старых кирзовых сапог. Точно так же скользили, норовя столкнуть меня с округлых рыжих боков гигантского металлического змея, по внутренностям которого уже давно не бежал газ. Еще одно маленькое, ничего не значащее изменение. В остальном все статично до ужаса. В этом месте я ощущал себя застывшей в янтаре мухой.
Вот опора, по которой я спускался. Вот круглый камень, на который спрыгнул, чтобы перевести дух и перевесить рюкзак. Казалось, пересчитай я кочки на болотинке, и их окажется ровно столько же, сколько двадцать три года назад. Даже цель своего похода я увидел так же неожиданно, как тогда. Словно все это время она лежала в засаде, но, увидев старого знакомого, открыто шагнула навстречу.
И я сделал ответный шаг в ее сторону.
Она стояла метрах в трехстах от нас. Покрытая ржавчиной, слитая с тундрой в единый грязно-кирпичный цвет. Незаметная, как пограничник в маскхалате. Приземистая, грубая, похожая на какой-то инопланетный корабль, потерпевший крушение в неласковых северных широтах нашей необъятной родины. Вросшая в землю. Бесконечно старая. Она казалась древнее динозавров, хотя едва ли ей было больше тридцати лет. Впрочем, для нас, малолеток, даже три десятилетия казались немыслимым сроком. Долгая пешая прогулка, неудобные сапоги, дурацкий рюкзак, отбивший мне весь копчик, — все это превращалось в мелочи, недостойные внимания, стоило только увидеть цель нашего путешествия. Я уже представлял, как стану хвастаться на улице, с видом бывалого туриста выцеживая историю о том, как мы нашли ее — старую, ржавую, поросшую мхом дрезину.
Запинаясь о кочки, я нагнал-таки Алого. Вдвоем, словно взявшие след псы, мы кинулись к тележке. Налетели, облепили комом из возбужденно горящих глаз, настырных, вездесущих рук и восторженных возгласов. Впервые за долгие годы человеческие пальцы тревожили махровую ржу, робко касаясь грубых сварочных швов, ощупывали кожух привода, с обеих сторон которого торчали изогнутые рукоятки. Алый запрыгнул на платформу, я же, упав на пузо, сунул голову между колесами, погрузившись в запах влажной земли, гниющей древесины и старого железа. Оказалось, тележка вовсе не приросла к земле. Холодные металлические ручейки рельсов вытекали из-под колес, плавно убегая вдаль, где терялись среди мха, багульника и жухлой травы. Чудеса, да и только! Стоило взглянуть под другим углом, как, будто по волшебству, проявлялись трухлявые шпалы, напоминающие редкие зубы.
Сверху раздался требовательный топот. Я поспешил вынырнуть обратно. Опираясь руками на задранный в небо рычаг, Алый глядел на меня безумно счастливыми глазами. Казалось, улыбнись он чуть шире, и лицо его точно треснет!
— Садыс, пракачу, дарагой! — заорал он и задрыгал ногами, то ли отбивая чечетку, то ли просто пытаясь дать выход энергии.
Я запрыгнул на платформу. Алый обеими руками вцепился в рычаг, в конце концов повиснув на нем всем своим тщедушным тельцем. Пытаясь опустить его, он так смешно дергался, что я не выдержал и расхохотался.
— Да брось ты ее, блин! Эта фигулина с места не сдвинется. Только куртку испа…
С чудовищным лязгом рукоятка ухнула вниз, увлекая за собой Серегу. Механизм, простоявший в спячке черт знает сколько лет, ожил. «Фигулина» все же сдвинулась с места, а я, в поисках равновесия, вцепившись руками в свободную рукоятку, придал ей дополнительный импульс. Тележка неуверенно проехалась по рельсам. Словно человек, впервые надевший коньки и вставший на лед.
— Хватай мешки, вокзал отходит! — дурным голосом закричал Алый.
Лягушачья улыбка вновь едва не разорвала его лицо пополам. Алый высунул прикушенный язык, собрал глаза к переносице, пытаясь рассмотреть ранку. Ничего не увидев, сплюнул под ноги, пачкая выбеленные ветром доски кровавой слюной, и вновь навалился всем телом на рычаг.
Поддавшись его безумному энтузиазму, я сделал то же самое: раскрутил истошно скрипящий привод.
Вряд ли мы ехали быстрее бегущего человека. Но верхом на древнем скрежещущем механизме ощущение скорости менялось. Мы неслись! Нет, мы мчались! Под хулиганский свист встречного ветра наша ржавая ракета пересекала тундру на третьей космической! Этот момент на всю жизнь вплавился в мою память, став одним их самых ярких детских воспоминаний. Опознавательным маркером того, каким должно быть настоящее, незамутненное счастье.
Алыкель остался позади. Проплыл по левую руку, подозрительно провожая нас подслеповатым взглядом запылившихся стекол. Истязаемый привод то и дело оглашал окрестности предсмертным визгом. Мы все реже крутили рычаги, позволяя инерции работать за нас. А узкоколейка никак не кончалась. Я даже не думал, что где-то еще сохранился такой длинный участок старой железки. Осенью бабушка с дедушкой частенько брали меня за грибами, голубикой или морошкой, так что я с некоторым основанием считал себя знатоком норильской тундры. В этих походах мы нередко натыкались на вкопанные в землю шпалы, полегшим частоколом отмечающие проходивший здесь некогда путь. Однако ни разу мне не попадались рельсы, да еще в таком относительно хорошем состоянии.
— Алый, тебе кто про нее рассказал? — воспользовавшись очередной передышкой, спросил я.
— Никто, я ее сам нашел! — Серегины глаза гордо блеснули. — Целый месяц вокруг газопровода лазал и нашел!
— Так-таки сам? А откуда ты знал, что возле газопровода искать надо?
— Нууу, короче… — Алый смутился, но самую малость. — Мне старшаки рассказали, Малой и Джон. А дальше я уже сам допер где… Тут же раньше везде зоны были, типа как на Каларгоне, да? А между ними вот такие узкоколейки. Я от самого Каларгона и искал. Ну и подумал, в сторону Норильска полюбэ уже ни фига нет, заводы одни. А вот если к Алыкелю пойти — тут в тундре космодром спрятать можно, не то что город…
— Стоп, стоп! Какой еще, на фиг, город?
— Ну не город, конечно, поселок! Какая, блин, разница? Это же все равно офонареть как круто! Ты только прикинь — целый заброшенный поселок! Бараки там всякие, где зэков держали, решетки! Джон рассказывал, что зимой, когда он с дядей на снегоходах катался, то дядя его там останавливаться не стал. Сказал, что место плохое. И еще сказал, что там привидения. Прикинь, Сорока, при-ви-де-ни-я!
Чтобы показать, насколько все это мило его бродяжьей душе, Серега прижал кулак к сердцу. Я молчал, хотя волосы у меня на загривке поднялись дыбом. Видимо, я побледнел, потому что Алый, заинтересованно глядя на мое лицо, спросил:
— Лех, ты че, зассал, что ли? Ну привидения, подумаешь?! Полярный день же! Да, может, там вообще ничего нет…
Стиснув зубы, чтобы не стучали от накатившего иррационального страха, я не смог ответить. Алый наконец сообразил и, держась за рычаг, развернулся.
Впереди вырисовывались невысокие строения — с десяток разномастных каменных домиков. В отличие от Алыкеля, они не спешили к нам навстречу, терпеливо, как волки в засаде, дожидаясь, когда мы самостоятельно подойдем поближе. При виде их Алый испустил пронзительный победный вопль. А я лишь сильнее стиснул зубы. Откуда-то пришла железная уверенность, что в этот раз Алый все же втянул меня в настоящие неприятности.
Рукоятка крутилась исправно, почти без скрипа. Насколько же она стара на самом деле? Брошенную дрезину секут снега и ливни, точит необратимая коррозия, а она жива и по-прежнему работает. Чудеса да и только… злые, нехорошие чудеса.
Я проехал на ней метра четыре, после чего узкоколейка неожиданно закончилась, будто обрубленная гигантским топором. Может, металлисты сняли? Вряд ли… Почему тогда не раздербанили саму дрезину? И куда, в конце концов, подевались промасленные шпалы?
Четыре метра в одну, четыре в другую сторону. На юг. И на север. Дрезина покорно следовала заданному направлению, но физически не могла отвезти меня туда, куда я так рвался. Или попросту не хотела?
Чего-то подобного я ожидал. Не именно этого, но похожего. Потому и прихватил палатку со спальником. Неподалеку от дрезины нашелся сухой и относительно ровный холм. Там я разбил временный лагерь. Кто-то уже вставал здесь до меня, об этом свидетельствовало прибитое дождями кострище, сквозь которое пробивалась молодая трава. За водой пришлось топать почти километр, до ближайшего озера. В Норильске, как это ни странно, пить можно чуть ли не из любой лужи. В поисках сушняка я потратил остаток дня. Впрочем, какая разница? Полярный день в разгаре, до нормальной темноты еще почти два месяца.
Сев на расстеленную «пенку», я сложил ноги по-турецки. Между мной и застывшей в отдалении дрезиной тянулось в небо пламя невысокого костра. Я прихлебывал горячий чай, почти не чувствуя вкуса. Ощущая одно лишь тепло. Жизнь. Впервые за долгие годы.
Сомневаюсь, что Алый знал, как затормозить разогнавшуюся дрезину. Я вот не знал. Но завороженные вынырнувшим ниоткуда поселком-призраком, мы благополучно прозевали этот момент. Исчерпав запасы инерции, наш неказистый транспорт остановился сам, с неспешной плавностью отлаженного автопилота. Мы сошли на землю, как моряки, после долгого плавания причалившие наконец к незнакомому берегу. Испанские конкистадоры, бесшабашные искатели приключений, таки нашедшие их на свою голову.
Стены, не кирпичные, а каменные, так и не выросли выше первого этажа. Лишь вытянулись, приплюснутые, несуразные. Похожие на будки для гигантских такс. Часть окон была заколочена плотно подогнанными щитами из досок, другая чернела пустыми провалами. Повсюду валялись бочки из-под солярки, гнутая арматура, какие-то запчасти и прочий металлический хлам. Возле ближайшего барака дотлевал свой век измятый каркас вездехода. Поселок не ждал нас.
Под ногами неожиданно оказалась уже не хлюпающая тундра, а гравийная отсыпка. Что-то вцепилось мне в сапоги, и я, засмотревшись по сторонам, едва не упал. Проволока, запутавшаяся у меня в ногах, щетинилась гнутыми колючками. Насколько хватало зрения, она тянулась в обе стороны, в несколько рядов, местами повисая на подгнивших столбиках. Поселок был опоясан ею в три ряда. Я зябко поежился, представив, как десятилетия назад безликие люди, измученные и запуганные, глядели сквозь нее на заснеженную тундру — самую надежную из всех тюремных камер.
Где-то на дне желудка зародилась едкая тошнота — настолько мне было здесь неуютно. Превратившись в пристанище для леммингов и песцов, поселок по-прежнему угнетал. В этом заключалась его суть, его смысл. По-другому он попросту не умел. Мне так нестерпимо хотелось уйти отсюда, что мышцы на икрах подергивались от нервного тика. И я бы ушел. Я бы долго пятился, не отрывая глаз от притихших бараков, а после развернулся и припустился во всю прыть, надеясь, что невидимые каменные руки не схватят меня за ногу и не потащат обратно в молчаливую безнадегу, пропитавшую это дурное место. Я бежал бы так до самого города… Но Алый уже вышел на укатанную дорогу, заменявшую поселку главную улицу. Там он остановился, задохнувшись от восхищения, замер, опустив руки по швам, открытый, беззащитный, непривычно молчаливый. Он как будто не чувствовал мрачной агрессии, прущей от уродливых строений. Распахнув блестящие от возбуждения глаза, он доверчиво впитывал нечистый дух заброшенного поселения.
Медленно, будто боясь спугнуть, Алый подошел к ближайшему бараку. Длинные пальцы его осторожно провели по влажным камням, сцепленным серым раствором. И, точно получив ответный импульс, некий неслышный отклик, Серега вновь стал самим собой — суетливым двенадцатилетним пацаном. Как заведенный, он принялся носиться между домиками, засовывая длинный нос в каждый угол, громыхая какими-то железяками, топоча, как слон, и гулко ухая робким, давно не буженным эхом. Я плелся за ним, точно под дулом автомата. Даже моего естественного мальчишечьего любопытства не хватало, чтобы перебить неприятный флер страха, довлеющего над этим крохотным пятачком тундры.
Я тоже подходил к домам но, в отличие от Алого, старался к ним не прикасаться. Пару раз я даже заглянул внутрь, когда друга не было подозрительно долго. Ничего интересного там не оказалось. Только обваливающаяся отсыревшая штукатурка, лужи, какие-то обломки, ветошь, рухлядь. Да еще холод, ползущий от снежных куч, смерзшихся в гладкие ледяные горбы. Бараки пахли сыростью и запустением. Всякий раз я находил Алого, застывшего над какой-нибудь старой ерундой, вроде опрокинутого деревянного табурета или вороха вымокших газет. Удивительно, но он ничего не брал, даже не двигал с места. Видно, все же чувствовал что-то.
У последнего то ли сарая, то ли гаража я не выдержал:
— Алый! — Серега не отреагировал, увлеченно разглядывая окно, скалящее поломанные прутья металлической решетки. — Алый?! Ты оглох, что ли?!
— А? — Серега вскинулся, словно очнулся ото сна.
— Бэ! — разозлился я. — Глухих везут, поедешь?
— Куда? — не понял Серега.
— Домой, блин! Посмотрел? Доволен? Поехали назад! Может, твоим предкам на тебя начхать, а мои мне уши оборвут!
Читать бесплатно другие книги:
