Поднимите мне веки Елманов Валерий

– Убили! Отца Антония убили!

И новый рев, на сей раз со стороны отступившей в сторону ватаги:

– Убили!

– Бей!

– А-а-а!

– Всем в струг! – скомандовал я, уже представляя, что в нем увижу, и ожидания сбылись точь-в-точь, включая самые тягостные.

На палубе лежал мертвый Травень, рядом священник с окровавленной головой, которому прямо на живот, словно вымаливая прощение, преклонил голову Никитка Голицын с болтом в груди, и чуть поодаль бледный Архипушка с разряженным арбалетом.

Дубец виновато смотрел на меня, разводя руками, – мол, не успел я.

Жаль, конечно, что все так вышло, – этот боярский сынок куда ценнее был бы для нас в качестве заложника, ну да теперь ничего не попишешь, и я досадливо отмахнулся, одобрительно хлопнув по плечу альбиноса, выводя из оцепенения:

– Молодчина, парень, а собаке собачья смерть. – Предупредив: – Гляди не высовывайся.

Оборону на струге мы заняли по всем правилам, но пришлось тяжко, хотя нет – это слово тут мелковато, а вот каким заменить – не знаю.

Зато точно знаю другое – без гитары мы бы не выстояли. Это железно.

Нет, речь идет не том, что я ринулся в каюту, схватил ее, и вдохновленные моим пением ратники принялись крушить всех и вся.

Еще раз повторюсь, дело происходит на Руси, а не в Голливуде.

Однако гитара действительно помогла, только раньше, потому что сейчас, хоть она и продолжала лежать в футляре, а тот в каюте, но парни пели сами – каждый свое, что ему больше всего запомнилось, понравилось, полюбилось, забралось в душу.

Мотив не соблюдался, да, собственно говоря, и пением это назвать можно было лишь условно. Скорее они просто произносили строки, правда, с душой. Не знаю, стали бы они петь сами по своей инициативе, но раз так распорядился воевода, который зря не прикажет, – надо выполнять.

Для чего я велел им это?

Тут сразу два плюса.

Во-первых, связь. Ослабел голос у соседа слева или затих совсем – это сигнал, чтоб ты пришел ему на выручку, и одновременно предупреждение самому: теперь могут напасть и слева.

Во-вторых, песня действительно вдохновляет воина. В том числе и в бою. Это я знаю точно.

Да, не всякая, а выборочно, так ведь я и не приказывал исполнять какую-то конкретную – которая в душу запала, ту и пой.

Да и про свои «гитарные» ничего не говорил – вдруг кому-то вообще не запомнилось ни одной строки. Но, как ни удивительно, исполняли только то, что я пел им в эти три вечера. Незнакомых мне не было ни одной.

– И когда рядом рухнет израненный друг, – хрипло выплевывал из себя стоящий слева Ждан, – и над первой потерей ты взвоешь, скорбя, – и снова взгляд на тело убитого Травня, с которым он был так дружен, – и когда ты без кожи останешься вдруг...

– А крысы пусть уходят с корабля! Они мешают схватке бесшабашной! – Это уже справа от меня Самоха, которому не далее как вчера я напророчил судьбу первого русского адмирала, после чего и исполнил «Корсара», только заменив кольт на саблю.

– Погляди, как их ли... ца гру... бы, – с запинкой выговорил и умолк голос Ждана, неловко оседающего набок, словно устал и собрался прилечь поспать.

– И всегда позади воронье... – подхватил я, но дальше, про гробы, не стал.

Вместо этого я не глядя ухватил на ощупь сунутый мне сзади в руку взведенный арбалет, разрядил его в чью-то рожу и похвалил:

– Молодец, Архипушка, этого тоже запиши на свой счет.

Мальчишка-альбинос действительно настолько здорово мне помогал, что я даже не стал бранить его за непослушание – в бою не до того. Да и бесполезно, честно говоря, – тот все равно не послушался.

Всего стрелков-снайперов, которым я еще перед переговорами запретил вступать без крайней нужды в рубку на саблях, было пятеро, из коих одного убили, пока они пытались столкнуть струг на воду.

Остальные четверо, поровну поделив борта и участки, метались каждый по своему сектору, заряжая и всаживая очередной болт в упорно лезущие к нам рожи.

Так вот, мне приходилось легче всего именно потому, что нашелся и пятый заряжающий – Архипушка. Не зря я его от нечего делать научил, пока мы плыли, этому нехитрому делу, и теперь примерно два или даже три раза в минуту – поди посчитай – я мог всадить стрелу в какую-нибудь озверело оскаленную морду.

Причем подавал он их мне весьма удобно, даже не было нужды поворачиваться: сразу на ощупь схватил и тут же чпок – уноси готовенького.

Вдали, на носу струга, тоже цитировали: кто звонко, кто хрипло, а кто уже со стоном – не иначе как подранили. Что за строки – не понять, да и некогда прислушиваться.

Разве лишь один голос доносился до нас очень отчетливо, да и немудрено – Одинец всегда отличался могучим, далеко не юношеским басом.

Странно, что даже он цитировал именно то, что исполнял я.

Странно, потому что парень, когда дело заходило о книжной учебе, всегда жаловался на дырявую память и до сих пор еле-еле читал по складам, да и то с черепашьей скоростью три слова в минуту.

Если бы не это, он давно был бы в спецназе, как и просился, – заветная мечта, но я медлил, надеясь, что такой мощный стимул вдохновит его на учебу.

Так что ж, получается, память у парня ни при чем – эвон как выводит. Правда, не совсем точно, иногда меняет слова, но смысл один к одному:

– А душу укрепляет наша вера, и два клинка, как проклятое счастье![58]

Но тут же песня прервалась, и после паузы Одинец тревожно окликнул:

– Гавря. Эй, Гавря! – И отчаянно взревел: – Га-ав-ря-а!

Ну да, веселого тонкого голоса, отчего-то певшего про зимушку-зиму и как она «снежки солила в березовой кадушке», и впрямь не стало слышно.

Понятно. Еще один погиб.

Сам-то хоть жив?

Но повернуть голову в его сторону не успел – вновь раздалась, но уже не песня, а утробный рев, в который вкрапливалось смачное хэканье:

– И друг за другом... хэк!.. уходили в небыль, вписав... хэк!.. в судьбу багровый росчерк стали... хэк!

Но через минуту голос его стал заметно тише. Я обернулся – так и есть. Парень уже весь в крови, но еще рубится, хотя и туго ему – на носу самое пекло, поскольку он ближе всего к берегу, да и залезать удобно – именно на нем стоит на песке наша струг, так что не шатает, как на корме.

– Я туда, – бросил я на ходу Самохе и поспешил на нос.

Не успел добежать, как рухнул еще один гвардеец, справа от Одинца, и тот остался в полукружье врагов, чем-то в этот миг и впрямь напоминая вепря-одинца, затравленно отбивающегося от злобной собачьей стаи, все лезущей и лезущей через борт.

– А я с улыбкой загнанного зверя, отброшу щит на стертые ступени... – взревел он с новой силой и впрямь откинул его, орудуя одновременно двумя саблями.

– Пусть подождет тебя еще минуту страна забвенья, мрака и печали, – бодро подхватил я, вставая рядом и разряжая арбалет в чью-то бородатую рожу.

Одинец радостно оскалился и завопил с новой силой:

– Остатком жизни смерть неся кому-то, вхожу в последний бой с двумя саблями!

– Подожди про остаток – ты уже включен мною в спецназ, а им просто так помирать нельзя! – крикнул я. – Не положено.

– Как?! – радостно ахнул он, на секунду даже опустил руки, тут же пропустив колющий удар – без того красный кафтан сразу потемнел.

– Еще пропустишь, выкину обратно! – свирепо заверил я.

Но он пропустил – не мог не пропустить, уж слишком их было много.

Единственное, что я мог сделать, это не дать его добить.

– Волки мы, хороша наша волчья жизнь! – заорал я, стоя над телом Одинца и поклявшись в душе, что отсюда нипочем не сойду. – Вы ж собаки, и смерть вам собачья!

Наседало на меня не меньше двоих за раз – только успевай поворачиваться и уворачиваться. Причем, как бы я ни старался, это количество все никак не убывало. На смену одному свежеиспеченному моими усилиями покойнику незамедлительно поспевал другой, который, к сожалению, пока еще был живой и весьма бойкий.

Хорошо, что Архипушка и тут успевал время от времени подать мне взведенный арбалет, и происходило это как нельзя кстати, когда уже был край.

А потом...

Их подобралось ко мне сразу трое, и я, выстрелив из арбалета, чуть поскользнулся – палуба-то вся в крови, так что немудрено. Подал корпус назад в тщетном усилии удержать равновесие, поскольку падать было нельзя, все равно что умереть, и в этот самый миг прямо над моей головой блеснул сабельный клинок, отбить который я уже не мог...

Вот тут-то Архипушка и метнулся к замахнувшемуся, вцепившись зубами в его руку и повиснув на ней, а затем...

Нет, не буду я рассказывать дальше – слишком больно.

И вдвойне обидно, что сабельный удар пришелся по мальчишке совсем незадолго до того мгновения, когда мы уже побеждали, когда напор уже начал заметно слабеть. Буквально через минуту после его гибели перед моими глазами промелькнула спина последнего из неловко переваливающихся через борт ратных холопов.

«Воистину, им этот день запомнится надолго, – вздохнул я, глядя на испуганно улепетывающих вдоль берега врагов, которым так и не суждено было получить обещанную Дмитрием награду, а оглянувшись и увидев, что творится на палубе струга, скорбно констатировал: – Да и нам тоже».

Странно, но уже через полчаса я не смог поднять онемевшей правой руки – не чувствовал. Даже удивительно, как я ею дрался, а совсем недавно еще и помогал своим гвардейцам собирать и грузить на борт тела наших ребят, павших на берегу, а потом еще и толкал нос струга, упорно прилипший к речному песку.

Может, потому, что позволил себе самую чуточку расслабиться, ибо сегодняшнее испытание осталось позади, а завтрашнее... вначале надо понять, кто доживет до этого самого завтра.

– Дубец, на руль, – отдал я распоряжение. – Курс – тот берег. Полусотнику Самохе после причаливания выделить троих крепких и невредимых в помощь моей травнице, остальные пусть займутся уборкой палубы, а то нашим дамам и зайти сюда нельзя – эвон как непрошеные гости напроказили. – И махнул ратникам в паузке, показывая на противоположный берег – теперь можно и пристать.

Первым делом, едва нос струга, мягко шурша, прошелестел по желтому мягкому песку, я спрыгнул вниз, направившись к причаливавшему паузку. Надо ж предупредить дам, чтоб пока никто, кроме Марьи Петровны, не поднимался на борт струга.

Однако, судя по истошному визгу Резваны и более басовитому – Акульки, лучше бы я не подходил. Хорошо хоть царевна оказалась не столь слабонервной – помалкивала, вот только глаза у нее были... закрыты, а бесчувственное тело оставалось в сидячем положении лишь потому, что его поддерживала моя травница.

– Она чего?.. – перепугался я, показывая на нее ключнице.

– В беспамятстве, – сурово поджала губы Петровна, подозрительно оглядывая меня, но затем, придя к какому-то выводу, по всей видимости благоприятному, облегченно вздохнула и потребовала: – Ты так боле моих девок не пужай.

– Ее что, кто-то напу...

– А ты на себя погляди, – мрачно посоветовала травница.

Я недоуменно уставился на себя и понял – лучше бы я предупредил их издали, не приближаясь.

Даже удивительно, как я ухитрился так сильно перемазаться, а если судить по рукам и низу кафтана, вообще такое впечатление, будто купался в кровавой луже. Штаны на этом фоне выглядели относительно прилично – так, из шланга слегка побрызгали.

– Ладно, отстирается, – отмахнулся я и еще раз с тоской подумал про свое неизбежное возвращение в Москву.

А куда деваться? Не ждать же, когда за мной и царевной прибудут в Кострому стрелецкие полки.

День закончился так же, как и прошел, да оно и понятно – в финале трагедии всегда похороны.

В традиционных причитаниях, которые тут чуть ли не обязательны, царевна не участвовала, да, наверное, и правильно, не по чину, но тем не менее именно она читала заупокойную молитву.

Помнится, дядька рассказывал, что первый прощальный воинский салют раздался на русской земле над свеженасыпанной могилой князя Воротынского.

Теперь пришла очередь второго. Был он троекратный, как и положено двенадцати героям-гвардейцам, на равных дравшимся с несколькими сотнями врагов и сумевших обратить их в бегство.

То есть нет, прошу прощения, тринадцати. Если бы Архипушка выжил, я бы его непременно взял в свой полк – парень геройский. Да и погиб он, как подобает герою.

Четырнадцатым же был отец Антоний. Рана на виске оказалась смертельной.

Жизни еще троих, в том числе и Одинца, который не умер, но еле-еле дышал, да и то через раз, висели на волоске.

Даже моя Петровна растерянно разводила руками и избегала смотреть мне в глаза, когда я спрашивал, выкарабкаются ли они.

Помимо них пока не могли даже встать на ноги еще десяток парней, но там была твердая надежда, что они сумеют надуть костлявую. Остальные тоже имели раны, но по сравнению с теми, что у лежачих, пустячные. Можно сказать, царапины.

А подлинными царапинами удалось отделаться только пятерым, среди которых вновь оказался я – кажется, красавчик Авось решил всерьез взять надо мной опекунство.

После прозвучавшего салюта вместо «Реквиема» была песня, которую пел, перед тем как рухнуть на палубу струга, Одинец.

Да-да, та самая. «Баллада о двух мечах».

Признаться, я ушам не поверил, когда Самоха, робко переминаясь с ноги на ногу, попросил исполнить ее над могильными холмиками.

– Ты в своем уме? – тихо спросил я его, но мой полусотник пояснил:

– Она ж тоже яко молитва, токмо... ратная, – и кивнул головой в сторону остальных гвардейцев, сгрудившихся поодаль и молча смотревших на меня.

А в глазах у каждого была та же самая просьба.

  • И кровь струилась красная на черном,
  • Достанет ли вам силы, менестрели,
  • Чтобы воспеть геройство обреченных,
  • Принявших смерть во имя славной цели!

Последние куплеты я пел не один – подхватили почти все:

  • Какая ж мне нужна еще награда?
  • Когда уходит жизнь в последнем стоне,
  • Я упаду, красиво, как в балладах,
  • Сжав рукояти в стынущих ладонях.

Мои сборы на следующий день были недолгими.

Легкий тючок, припасы в дорогу, кофе в отдельном мешочке – вдруг понадобится бодрствовать всю ночь, две сотни рублей серебром и... три веревочки – на сей раз мне без фокусов уже не обойтись.

Ими мне и предстояло заняться, репетируя предстоящий концерт перед Дмитрием, но вначале...

Возникл тут у меня одна мыслишка, как усилить впечатление от своего трюка с веревочками, вдобавок на деле доказав Дмитрию, что все продемонстрированное мною – весьма серьезно, и вообще со мной шутки плохи, ибо ежели я осерчаю, то мало не покажется никому.

Идея заключалась в том, что если изловчиться и предварительно угостить «красное солнышко» нужным зельем, состряпанным моей бывшей ведьмой, чтобы он временно, скажем, на недельку или две, напрочь потерял свой петушиный пыл и возможность к блудодеянию, то и мой фокус будет им воспринят на полном серьезе. Да и тому, что я скажу по его окончании, он поверит куда охотнее.

Как это все получше и поэффектнее обставить, придумается по дороге, времени хватит, а пока...

Первой на очереди была Марья Петровна.

Ну никак не хотела моя травница возвращаться к прежнему ремеслу. Бился я с нею несколько часов, но в ответ слышал только одно:

– Сказано тебе, княже, черные дела творить навеки зареклась, да такой страшный зарок дала, что... Вот иное что хошь проси. Хошь, жизню отдам, чтоб ты счастлив был, и глазом при этом не моргну, а енто...

– Так ведь для благой цели, – убеждал я ее. – К тому же временно, а не навсегда.

– Ежели цель светлая, так и путь-дорожка к ней должна быть такой же, а не вилять по черным местам, – парировала она. – Пущай и на время, ан все одно – во вред.

– А для меня самого? – пустил я в ход последний аргумент.

– Так я тебе и поверила, – иронично усмехнулась травница. – Не родился еще тот мужик, чтоб сам себя по доброй воле вознамерился силы мужеской лишить. Допрежь хоть одного назови, тогда, может, я тебе и подсоблю.

– А точно подсобишь? – загорелся я.

– Чего ж не подсобить, токмо нет таковских, – уверенно повторила она, и я приступил к рассказу о том, каким ритуалом всегда заканчивались празднества в честь финикийской богини Астарты, о которых мне как-то доводилось читать[59].

Петровна выслушала со скептической ухмылкой на лице и первым делом поинтересовалась:

– Сам выдумал али как?

– На чем угодно и чем угодно готов поклясться, что это правда, – твердо ответил я.

– Да и не гожусь я ныне для таковского, – сморщилась она, хватаясь за поясницу. – Неможется мне ныне чтой-то.

Ага, так я и поверил. Ты еще скажи что-нибудь типа:

  • Все и колет, и болит,
  • И в груди огнем палит!..
  • Я давно подозреваю
  • У себя энцефалит!..[60]

Нет уж, ты упрямая, а я еще упрямее. И напомнил:

– Сказал ведь, для себя, а коль не веришь – выпью прямо на твоих глазах. – Но тут же оговорил: – Половину.

– С ентим возни – почитай весь день уйдет, а кому болезных пользовать?

Теперь уже настала моя очередь кивать в сторону Резваны.

– И трав-то таких не ведаю, припасено ли у меня али нет.

Это был последний аргумент – ключница явно сдавалась под моим несгибаемым напором. Но и он был мною незамедлительно повержен:

– Если б не было, ты сразу бы про это сказала, а не стала искать других оправданий.

– А коль промашку дам? – усмехнулась Петровна. – Помысли, каких сластей себя лишишь. – И вновь многозначительный кивок на царевну, возившуюся в десятке метров от нас с одним из раненых.

– Ну через седмицу-то пройдет, – неуверенно заметил я.

– Ишь какой скорый. Через седмицу ему... – усмехнулась травница. – Тут как нутро покажет. Оно ить у кажного свое, а в брюхо не заглянешь, чтоб меру определить.

– У меня хорошее нутро, – уверил ее я. – В смысле, обычное, как у всех. К тому же я в тебя верю, как... – И красноречиво закатил глаза к небу.

– А тут хошь верь, хошь не верь, ан все одно – меньше как на полтора десятка ден не выйдет, – сразу предупредила она меня, пояснив: – Я ж на скудельнице[61] слово свое сказывать буду, близ креста, и кажный из лежащих под ним по одному дню, не меньше, к себе утянет. К тому ж кто из них пожаднее в жизни был, тот и пару-тройку деньков прихватит, вот и призадумайся...

Я опешил. Если каждый второй, как уверяет моя персональная ведьма, хапнет по лишнему дню, то получается уже три недели, а если кто-то еще и по третьему, то...

– Это что же, может, и месяц выйти? – хмуро осведомился я, ошарашенный эдаким сроком. – А меньше никак?

– И рада бы, да не в силах, потому как все померли в один день и захоронены вместях, вот и тянуть учнут дружно.

– Ну-у и пускай, – решился я, пояснив: – Все равно иначе никак, так что сколько будет, столько и будет.

Пока уговаривал ключницу, в голове возникло интересное дополнение к моему предстоящему «колдовству». Было бы здорово сделать его наглядным, то есть слепить кое-что. Думается, если одновременно с невнятным бормотанием страшных заклинаний растопить это кое-что, то моя «ворожба» «понравится» Дмитрию еще больше.

Из чего слепить – проблем не было.

Имелся у меня в сундучке некий состав для запечатывания грамоток, если вдруг какая задержка и понадобится отписать Годунову. Назывался он воском, но по крепости стоял где-то между ним и сургучом, то есть для предстоящей затеи самое то.

Да и цвет состава почти подходил – не чисто белый, а эдакий розоватый, ибо совсем красный нельзя – он положен только царю и высшему духовенству. Вот и определили именно такой цвет – что-то между – для престолоблюстителя и царевны Ксении.

Осталось вылепить из него нужное изделие. Мне эта задачка была не по зубам. Увы, но ни способностей, ни навыков я к этому не имел.

Но тут мне вспомнился Куколь, пришедший в полк из гончарной слободы и мастерски умевший лепить разных кукол и других забавных человечков.

Навряд ли я узнал бы о его таланте, но не далее как на первом же вечернем привале, когда Мария Петровна еще не протянула мне футляр с гитарой, он сам подошел ко мне и, смущаясь, показал глиняную барышню, попросив передать царевне, дабы ей не грустилось и не скучалось.

– Раскрасить нечем, – виновато пояснил он, – но, можа, и так позабавит.

Я посмотрел на девушку в сарафане, которая, задорно уперев руки в боки, вызывающе смотрела прямо на меня, а приглядевшись, присвистнул от восхищения – она, оказывается, еще и подмигивала.

Что и говорить – талант у парня.

Игрушку, правда, я передал не сразу, а лишь на следующий день – встряла Петровна с гитарой, – но глиняная барышня и впрямь изрядно позабавила царевну, а потом, когда Ксения разглядела, что деваха подмигивает ей, еще и рассмешила.

Куколя же она поблагодарила самолично, не поленившись пройти на самый нос струга к орудующему веслом парню и сказать пару теплых слов, каковые незамедлительно вогнали моего гвардейца в краску.

Именно за талант я его и отрядил в паузок на весла вместе с еще одним гвардейцем – пусть у первого русского скульптора будет побольше шансов уцелеть.

К тому же была уверенность, что этот паренек, взирающий на Ксению после услышанного от нее по-собачьи преданно, и драться за царевну будет тоже как верный пес – до последнего вздоха.

Словом, уберег я своего Церетели.

Куколь поначалу ушам не поверил, когда услыхал о том, что мне требуется.

– Да к чему оно тебе, княже?!

– Государя хочу... позабавить, – выдал я честно и в душе усмехнулся – ох и «развеселится» Дмитрий от моей шуточки...

– Да я и не пробовал ни разу таковского-то, – замялся он. – Срамота ж. Ратника лепишь, дак он у меня перед глазами стоит, девку – тоже, а тут...

– А тут в штанах торчит, – буркнул я.

– Ну не заглядывать же мне туда, – засмущался он.

– А почему не заглянуть-то? – искренне удивился я. – А коль стесняешься, то мы сейчас с тобой вон за тот бугорок зайдем, и я тебя там оставлю на время, а сам, чтоб никто не заглянул, рядом покараулю. Как сделаешь, так и позовешь.

– Токмо спрячь сразу, чтоб никто не увидал, – попросил он, – а то стыда не оберешься. А пуще всего, чтоб царевна не узрела.

– Ларец с собой прихвачу, – покладисто согласился я и заверил: – Никогда и никому ни-ни.

На вылепленное изделие он даже не глядел – стеснялся и, даже передавая его мне, отвернулся куда-то в сторону. Зато я подверг труд Куколя самому тщательному осмотру, после чего искренне похвалил мастера:

– Хорош. И смотрится как живой – будто только что отрезали, причем в порыве страсти, – но озвучивать загодя заготовленный шутливый вопрос – с натуры лепил или как? – не стал.

И без того парень красный как вареный рак.

– Да на что оно тебе? – покраснел он от смущения.

– Сказал ведь – для забавы, – невозмутимо напомнил я ему. – Государь сердит на меня, вот я и хочу, чтоб он развеселился, потому как веселый человек злые решения уже не принимает. – И, закладывая изделие Куколя в ларец, уточнил: – А он точно не расползется в дороге?

– Я ж с добавками, – пояснил он мне. – Конечно, енто не глина, потому, ежели на открытое солнце выставить да в полдень, через часок и впрямь поползет, ибо для пущей надежности тут надобно было бы прибавить...

Дальше я не слушал, поскольку на открытое солнце в полдень выставлять не собирался ни на минуту. По моим расчетам, дело должно происходить как раз наоборот – при луне и в полночь, так что все в порядке.

Теперь оставалась лишь Ксения Борисовна...

Глава 17

Все, что в жизни есть у меня

Признаться, я был изрядно удивлен и даже поражен поведением сестры Федора после боя. Всякие там знатные дамы – маркизы, графини, герцогини и прочие баронессы мне обычно представлялись некими хрупкими и эфемерными созданиями, норовящими рухнуть в затяжной обморок даже при виде крошечной царапины, а тут...

Взглянуть на нее – и сразу понятно, чем отличается заморская принцесса от нашенской русской царевны.

Нет, речь не идет о внешности, хотя и тут отличий предостаточно, поскольку Ксения Борисовна костлявостью не страдает, но и в поведении ее тоже имелась уйма отличий.

Во всяком случае, от моих представлений точно.

Я и раньше подмечал, что слезы на ее глазах перестали выступать с обильной частотой, но сегодня она превзошла саму себя.

Ни грамма отвращения на лице при возне с ранами, действия спокойные и хладнокровные, да еще умудрилась при этом взять на себя нечто вроде обязанностей старшей медсестры, то есть руководить остальными – Акулькой и Резваной.

Кстати, если уж рассуждать, кто больше всего соответствовал надуманному мною образу и поведению царевны, так это именно Резвана – и похудее, да и в обморок норовила хлопнуться то и дело, поэтому она больше возилась с приготовлением настоев, припарок и прочего.

Правда, вначале пришлось привлечь к перевязкам и ее, причем как командир Ксения и тут оказалась на высоте. Попробуй-ка брякнуться без чувств, когда тебя то и дело дергают, отдавая властные команды.

Захочешь, да не успеешь.

Так что маленькая бригада неотложной медицинской помощи, которую сноровисто организовала Ксения Борисовна, трудилась не покладая рук и не отвлекаясь на женские слабости.

Даже моя ворчливая Петровна вопреки своему обыкновению ни разу не дернула Акульку, поскольку попросту не успевала это сделать – царевна все время ухитрялась поправить бестолковую девку чуть раньше. Причем даже не повышая голоса, но таким тоном, что ай-ай-ай.

Всякий раз, с неподдельным восторгом посмотрев на Ксению, ключница, не утерпев, с укоризной взирала на меня, явно норовя вернуться к прежним намекам и словно желая сказать нечто как у моего любимого Филатова:

  • А уж нищему стрельцу
  • Спесь и вовсе не к лицу.
  • Забирай, дурак, царевну
  • И тащи ее к венцу!..[62]

Впрочем, что это я – она так и говорила, только взглядом, который был весьма красноречив, но я в ответ еле заметно качал головой, чтоб даже не вздумала ляпнуть нечто подобное вслух, и Петровна, рассерженно крякнув, принималась вновь возиться в своих снадобьях и корешках.

А потом к раненому подходил я – но уже как психотерапевт. Пара ободряющих слов от воеводы дорогого стоила и влияла на раненого почти как таблетка сильнодействующего антибиотика.

Хотя и тут без Ксении Борисовны не обходилось, ибо тяжелым, которые пребывали в сознании, я говорил одинаково:

– Гордись. Теперь ты сможешь всем рассказывать, что раны тебе перевязывала сама царевна. Вот только рассказать у тебя получится лишь при условии, если выживешь, так что теперь тебе никак нельзя покидать белый свет, иначе об этом никто не узнает.

Пригодился и кофе.

В первый день я его влил и в здоровых – надо управиться до вечера с могилами, и в тех болезных, которым, как сказала Марья Петровна, ни в коем случае нельзя давать спать.

Девки отказались – он им пришелся не по нутру еще на Никитской, а вот Ксения Борисовна после некоторых колебаний решительно кивнула и отважно выдула целую чашку, причем, хоть и непривычен ей был вкус, даже не поморщилась.

Не отказалась она от него и на второй день, чтобы взбодриться после полуденного отдыха. На этот раз, приглядываясь ко мне, она даже не стала залпом опрокидывать в себя содержимое кубка, а точно так же аккуратно отпивала из него, в то время как я неспешно приступил к своим пояснениям.

Как я и предвидел, разговор с нею получился затяжным и непростым. Впрочем, нет, что он окажется настолько непростым, я предвидеть не мог.

Едва она узнала, куда и зачем я собрался ехать, как сразу же молча полезла в сундук, а в ответ на мой недоуменный взгляд пояснила, продолжая извлекать из него свою одежду:

– На сей раз и я с тобой еду.

– Об этом и речи быть не может, – невозмутимо заявил я.

Она гордо выпрямилась, в сердцах так бросив крышку сундука, что та возмущенно издала звук ничуть не тише выстрела из пищали, и гневно топнула ногой.

– Покамест я еще царевна, а ты токмо князь!

Я молча кивнул, соглашаясь с этим неоспоримым фактом.

– Тогда я тебе воспрещаю ехать! Вот, – уже гораздо тише произнесла она.

– Ты ж ведаешь, надо мной стоит только престолоблюститель и... государь, – не стал я отказывать ей напрямую, но в то же время давая понять, что решение мое твердо.

– Вот ты меня даже слухать не хотишь, а обещался... жизнь за меня отдать, – попрекнула она, снизив голос до шепота, но сразу спохватилась и прикусила губу. – Ах да, ты ж и едешь ее отдавать, так ведь?

Я вновь промолчал, выдавив на лицо гримасу недоумения. Мол, о чем ты говоришь, когда дело-то пустячное и яйца выеденного не стоит – съезжу, поболтаю кое о чем, и сразу обратно.

Вроде старался, да и получилось вполне натурально, но она не поверила ни на секунду и попеняла мне:

Страницы: «« ... 1011121314151617 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Книга Леонида Фраймовича – это и исповедь доброго умного, истинно интеллигентного человека, отражени...
Правильный йогурт улучшает работу пищеварительного тракта, способствует выведению холестерина и насы...
Заговорить о чем-либо не только с другом, но и с малознакомым человеком? Без проблем! Быть среди дру...
Мужчина и женщина, с одной стороны, дополняют друг друга как две половины, с другой стороны, они пол...
Искусством жить овладел лишь тот, кто избавился от страха смерти. Такова позиция Ошо, и, согласитесь...
Грейс Келли: женщина-мечта, женщина-легенда, женщина-сказка.Грейс (Grace) на английском – это и «гра...