Стыд Альвтеген Карин

27

На кладбище было безлюдно. Моника наполнила лейку водой и возвращалась к могиле, где ее ждала мать. На то, чтобы заскочить в банк и перевести деньги на счет Перниллы, у нее ушло всего пять минут, но она все равно опоздала, и мать встретила ее в раздраженном расположении духа. Странно, но с тех пор, как мама вышла на пенсию, все стало только хуже. А ведь теперь она могла не торопиться и ждать сколько угодно. И тем не менее каждая минута была для нее решающей, а любое ожидание казалось катастрофой — словно в ее ежедневнике не было ни единой свободной строчки. Они и раньше не очень тесно общались, а после того, как мать стала пенсионеркой, встречи стали совсем редкими. Новый мужчина у матери так и не появился, она, наверное, этого сама не хотела. Моника не была уверена. На подобные темы они никогда не разговаривали. Они вообще никогда не обсуждали никаких существенных вещей. Едва завидев друг друга, они словно переходили на особый диалект, состоявший из слов, которые по сути, ничего не значили. Их разговоры никуда не приводили — и могли привести только в случае, если бы обе вернулись назад, в ту точку, в которой все когда-то началось.

Сегодня, поймав сердитый взгляд матери, Моника с трудом сумела сдержаться. Произнеся что-то резкое, мать села на пассажирское сиденье и молчала все десять минут пути. Моника чувствовала, как нарастает злость. Ее используют как водителя такси, она старается подстраиваться под эти вечные материнские капризы, и все равно мать ни разу не сказала ей спасибо, ни разу Моника не услышала от нее ничего такого, что напоминало бы благодарность или хотя бы одобрение. Эта злость была чем-то новым, она текла по каналам, контролировать которые Моника не могла. Не будь она вынуждена заниматься этим проклятым извозом, Маттиас остался бы жив, и все было бы намного проще.

Намного.

Она приближалась к могиле с лейкой в руках. Мать, стоя на коленях, сажала вереск. Лиловый, розовый и белый. Тщательно отобранные растения.

Отставив в сторону лейку, Моника наблюдала за руками матери, которые заботливо выдергивали редкие ростки сорняков, случайно угнездившиеся в ухоженном цветнике у подножия памятника.

Любимый сын.

Безоговорочно любимый и безвозвратно далекий, но навеки разместившийся в центре, вокруг которого все вращается. Черная дыра, которая втягивает в себя все живое. Которая каждый день подпитывает собой уверенность в том, что иначе невозможно, что подчинение есть единственная форма существования, что все пусто и бессмысленно и таким и останется во веки веков.

Разрушенная семья.

Четыре минус два равняется ноль.

Она услышала собственный голос:

— Почему от нас ушел отец?

Согнутая спина матери вздрогнула. Руки замерли.

— Почему ты спрашиваешь об этом?

Тяжелые, глухие удары сердца.

— Потому что хочу знать. Я всегда об этом думала, но мне не приходило в голову об этом спросить.

Пальцы матери снова пришли в движение, начав приминать землю вокруг белого вереска.

— А сейчас почему пришло?

Она даже слышала, как внутри у нее все взорвалось. Нарастающий шум в ушах — и ярость, которую она так долго пыталась сдерживать, завладела ею без остатка. Слова, их очень много, они рвутся наружу, она должна их сказать.

— Разве это имеет какое-нибудь значение? Не знаю, почему я не спросила двадцать лет назад, но что с того — ответ ведь уже не изменится, да?

Мать поднялась с колен, медленно и аккуратно сложила газету, которую подстилала на землю.

— Что-нибудь случилось?

— Что ты имеешь в виду?

Почему у тебя такой неприятный тон?

Неприятный тон? Неприятный тон! Женщина тридцати восьми лет набралась храбрости спросить, почему у нее никогда не было отца. Внутреннее напряжение, которое она при этом ощущала, отчасти повлияло на интонацию. Разумеется, мать немедленно предъявила претензию — ей не понравился тон.

— Почему бы тебе не спросить у него самого?

Она физически почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.

— Потому что я его не знаю! Не имею ни малейшего представления, где он, черт возьми, живет! А еще потому, что ты ни разу даже не пыталась помочь мне встретиться с ним. Наоборот — я помню, как ты рассердилась, когда я сказала, что написала ему письмо.

Ей было трудно определить, что именно она прочитала в глазах матери. Раньше они никогда не приближались к этой теме, и, разумеется, Моника никогда не позволяла себе говорить подобным тоном. Никогда.

— То есть это я виновата в том, что он нас бросил и не захотел брать на себя ответственность? Ты это хочешь сказать? Это я во всем виновата? Твой отец был мерзавцем, который сделал мне ребенка, хоть сам он этого не хотел, а потом, когда он сделал мне второго, его это больше не устраивало. Он сбежал, когда ты еще не родилась. У меня уже был Лассе, а быть матерью-одиночкой с двумя детьми не всегда легко, впрочем, где тебе это понять, у тебя же нет детей.

Над кладбищем разносился громкий, мерный стук — Моника не сразу поняла, что слышит собственный пульс.

— Значит, вот почему ты всегда меня не любила? Потому что из-за меня сбежал отец, да?

— Глупости, и ты прекрасно об этом знаешь.

— Не знаю!

Мать вынула из кармана широкого пальто свечу и начала сердито срывать с нее упаковку. Молча.

— Почему мы все время должны приезжать на могилу? Он умер двадцать три года назад, и это единственное, что мы делаем с тобой вместе, — мы приезжаем на могилу и зажигаем эти проклятые свечи.

— Я не виновата, что у тебя никогда нет времени. Ты же вечно работаешь. Или общаешься со своими друзьями. А на меня у тебя времени нет.

Всегда одно и то же — что бы она ни сделала. Несмотря на гнев, покуда еще служивший ей защитой, она почувствовала пронзающий сознание укол. И муки совести, которые мама умела вызвать с виртуозным мастерством. Она еще не закончила. Но от ее цепкого взгляда явно не ускользнула перемена, отразившаяся на лице Моники, — и она продолжила. Не оставив дочери ни малейшего шанса.

— Ты ведь даже траур по нему не носила.

Смысл Моника поняла не сразу.

Ты даже траур по нему не носила.

Эхо отражало эти слова, словно пытаясь сделать их понятнее, и всякий раз, когда она их слышала, в душе у нее что-то менялось. А потом все обрушилось.

Ты даже траур по нему не носила.

Мать произнесла это глухим голосом, не отрывая взгляд от свечи, которую она держала в руках.

— Ты продолжала жить, как будто ничего не случилось, хотя тебе было известно, что именно это заставляет меня страдать. Тебе как будто было хорошо, оттого что его больше не было.

У нее не было слов. Пустота. Ноги сами пошли к машине. Единственное, чего ей хотелось, — уйти и ничего не слышать.

С обеих сторон простирался лес, темнело. Машина стояла на обочине проселочной дороги. В растерянности Моника смотрела по сторонам, не понимая, где находится и как здесь оказалась. Глянула на часы. Через пятнадцать минут она обещала быть на ужине у Перниллы. Она развернула машину в сторону, где, как ей казалось, должен находиться город.

Ты даже траур по нему не носила.

— Может быть, вы пока переоденете Даниэллу? Мне осталось только сделать соус, и все будет готово.

Хотелось домой. К снотворным таблеткам. Эта мысль то и дело молнией проскакивала в мозгу, слова, которые она слышала, звучали разрозненно, было трудно связать их друг с другом.

— Вы сможете сделать это?

Быстро кивнув, она взяла на руки Даниэллу. Отнесла девочку на пеленальный столик в ванной и сняла с нее подгузник. Из кухни донесся голос Перниллы:

— На нее лучше потом надеть красную пижаму, она висит там на каком-то крючке.

Она повернула голову и нашла красную пижаму. Надела новый подгузник и сделала, как велела Пернилла. Возвращаясь в кухню, прошла мимо бюро. Свеча почти догорела, на его лице лежала тень от белой урны. Он ничего не сказал ей, когда она проходила мимо, оставил ее в покое.

— Пожалуйста. Наверняка это не так вкусно, как то, что готовите вы, я не очень хороший кулинар. У нас в основном Маттиас готовил.

Даниэлла сидела за столом на детском стульчике, Пернилла положила ей на подставку несладкое печенье. Моника посмотрела на еду. Ей будет трудно проглотить даже крошку, но она должна попытаться.

Какое-то время они молча ели. Моника перекладывала еду на тарелке, время от времени помещая маленький кусочек чего-либо в рот, но глотать тело отказывалось. С каждой новой попыткой ей становилось все труднее притворяться.

— Послушайте.

Она подняла взгляд. Почувствовала, что мобилизуется — несмотря на усталость и растерянность. Ей нельзя оставаться. Она уже потеряла контроль над собой.

— Я должна попросить прощения.

Моника сидела замерев. Пернилла отложила в сторону нож и вилку и, прежде чем продолжить, дала Даниэлле еще одно печенье.

— Я знаю, что иногда вела себя очень некрасиво, когда вы были здесь, но на самом деле у меня просто не было сил следить за собой.

Во рту у Моники пересохло, она сглотнула, и только после этого ей удалось выдавить из себя несколько слов:

— Вы нормально вели себя.

— Нет, не нормально, но я старалась. Но иногда мне становилось так тяжело, что у меня попросту не хватало сил.

Моника тоже отложила нож и вилку. Чем меньше вещей, на которых нужно концентрироваться, тем лучше. Нужно взять себя в руки. Сфокусироваться. Пернилла попросила у нее прощения за что-то. Нужно сказать что-нибудь в ответ.

— Вы не должны просить прощения.

Пернилла посмотрела в свою тарелку.

— Просто я хочу, чтобы вы знали — я очень ценю то, что вы продолжали приходить сюда, несмотря ни на что.

Моника подняла стакан с водой и немного отпила.

— После того что случилось со мной, многие из наших друзей исчезли, это произошло естественно, все как-то само собой затихло. У меня болела спина, у нас не было денег, а большинство наших друзей занимаются дайвингом.

Моника сделала еще один глоток. Ей почти удалось спрятаться за стаканом с водой.

— И теперь, когда прошло время, могу признаться, что я очень разочарована тем, как мало людей дало о себе знать. Сразу стало ясно, что мы остались совсем одни.

Пернилла смотрела на нее и улыбалась, почти смущенно.

— Я хочу сказать, я очень рада, что мы с вами познакомились. Вы нам действительно очень помогли.

Моника пыталась понять смысл услышанных слов. Предполагала, что именно эти слова она все время хотела услышать, и теперь ей нужно обрадоваться, потому что она получила наконец доказательства, что цель достигнута. Но откуда тогда вот это чувство? Ей нужно домой. К снотворным таблеткам. Но сначала заехать в клинику с анализами Май-Бритт. Когда все разойдутся, она придет на работу и сама сделает все необходимое. Она пообещала. А то, что обещаешь, нужно выполнять.

Она вздрогнула от раздавшегося телефонного звонка. Пернилла встала и скрылась в гостиной. Моника тихо взяла свою тарелку, подошла к мойке, с помощью кусочка пищевой пленки собрала остававшуюся на тарелке еду и быстро выбросила ее в мусорное ведро.

Она слышала, как Пернилла сняла трубку в гостиной.

— Да, Пернилла.

Спрятала еду под пустым молочным пакетом.

— Что ж, этого можно было ожидать, на самом деле я не знаю, что вам сказать.

В голосе Перниллы появилась жесткость, потом она надолго замолчала. Моника вернулась за стол и вилкой размазала по тарелке следы пленки. Потом снова раздался голос Перниллы, слова, которые услышала Моника, вернули ей все ее страхи:

— Честно говоря, я не хочу больше разговаривать с вами. Все так, как есть, и ничего нельзя изменить, но если вы хотите, чтобы я вас утешала, то вот это уж будет немного чересчур.

Ее, по-видимому, перебили, но через секунду она снова продолжила:

— Нет, я воспринимаю это именно так. Прощайте.

Наступила тишина и полная неподвижность.

Только сердце Моники не принимало этот покой. Пернилла снова заняла свое место. Одновременно у Моники зазвонил мобильный. Она начала искать телефон в стоявшей на полу сумке, не для того, чтобы ответить, а для того, чтобы выключить этот навязчивый сигнал. Мельком взглянув на дисплей, обнаружила, что это Осе. Когда ей удалось отключить телефон, руки у нее дрожали, она видела, что Пернилла это заметила, и начала говорить, не дожидаясь ее вопросов:

— Ничего важного. Это мама. Я перезвоню ей позже.

Пернилла отодвинула от себя почти нетронутую тарелку.

— Звонила женщина, которая была за рулем.

Даниэлла уронила на пол печенье, и Моника наклонилась за ним. Она была рада, что ей удалось хоть на секунду скрыться из поля зрения Перниллы.

— Она звонила через два дня после катастрофы. А потом приехала сюда, чтобы попросить прощения или что-то в этом духе. — Пернилла фыркнула. — Я тогда выпила столько лекарств, что толком не понимала, что происходит. Потом я много думала об этом. Жалела, что не послала ее к черту. Как можно думать, что я ее прощу?

Внезапно Пернилла оказалась в конце какого-то тоннеля. Моника смотрела ей в лицо, и это лицо теперь окружала колышущаяся темно-серая масса. Моника зажмурила глаза, снова открыла их — и увидела ту же картину. А еще она подумала о том, зачем открыли кран, кто его открыл, почему он так шумит?

— Что с вами? Вам плохо?

Дыхание было коротким и прерывистым.

— Все в порядке, но мне нужно идти.

— А десерт?

Моника встала:

— Я должна идти.

Когда она переменила позу, тоннель исчез. Шум по-прежнему раздавался, но теперь она видела, что кран закрыт, так что звук, надо думать, доносится из другой квартиры. Пошатываясь, Моника направилась в прихожую, по пути опираясь о стены и двери. Пернилла шла следом.

— С вами все в порядке?

— Да, но мне нужно идти.

Она надела туфли и пальто. Пернилла протянула ей сумку:

— Я позвоню вам завтра.

Не ответив, Моника открыла дверь. Сейчас она уйдет. Пернилла просила ее остаться, но она уйдет. Она придет в другой раз, потому что Пернилла друг и она благодарна Монике за ее дружбу. За то, что Моника для нее сделала. Она не посылает ее к черту, как Осе, — наоборот, их объединяет настоящая дружба, а настоящие друзья друг другу доверяют. И никогда друг другу не лгут. Они всегда рядом, в горе и радости, и всегда помогают друг другу.

У Перниллы остался только один друг — великодушная Моника Лундваль.

Если Моника по какой-то причине тоже предаст ее, Пернилла останется совсем одна.

28

Май-Бритт стояла у балконной двери, ожидая, пока вернется Саба. Собака только что протиснулась сквозь отверстие в перилах и скрылась во дворе.

Май-Бритт подвинула кресло к окну и просидела в нем, глядя на улицу, двое суток, но во дворе ничего интересного не происходило. Врач была у вдовы всего один раз, вечером того же дня, когда она приходила к Май-Бритт с этим омерзительным осмотром, но потом Май-Бритт ее здесь не видела. И насчет анализов она пока не звонила, впрочем, Май-Бритт было все равно — по этому поводу волновалась главным образом Эллинор.

Для самой Май-Бритт передышка была скорее приятна. Болеутоляющие таблетки отчасти помогали справиться с болью, и, пока она ничего не чувствовала, не нужно было ни о чем думать. Она перемещалась по квартире как всегда, вокруг нее стояла привычная тишина, все было как прежде, пожалуй, кроме того, что у нее побаливала поясница и она теперь меньше ела. Дело было не в том, что ее иногда подташнивало, — она неожиданно научилась контролировать импульсы, которые раньше заставляли ее беспрерывно что-то жевать. Как это произошло, она сама толком не понимала. Словно после того, как она додумала все свои мысли до конца, в душе у нее что-то ослабло. Вплотную приблизившись к этим невыносимым воспоминаниям, признав всю их мерзость, она как будто поняла, что ей не нужно больше прятаться. Не нужно спасаться бегством. Раньше она страшилась боли, которую должны были вызвать воспоминания, — а теперь она ощутила эту боль во всей ее полноте, и воспоминания больше не внушали ей страх. Они утратили свою власть над ней.

Май-Бритт заметила, что к дому приближается Эллинор. На улице, судя по всему, было нежарко, а эта девица расхаживает с голым животом, который выглядывает между свитером и брюками. Май-Бритт покачала головой. Да и тонкая джинсовая куртка явно не по сезону. Хотя, конечно, ее, наверное, греют все эти значки, которые она нацепила на куртку. Май-Бритт увидела, как навстречу Эллинор тяжело затрусила Саба, а Эллинор посмотрела в сторону ее балкона и помахала рукой. Май-Бритт махнула в ответ. И внезапно почувствовала какое-то тепло.

— Она зайдет в два. О результатах она мне ничего не сообщила — сказала, будет говорить об этом только с вами.

Эллинор произносила это в прихожей, присев на корточки и расшнуровывая ботинки. Май-Бритт стало немного не по себе при мысли, что эта врач снова заявится к ней домой, но потом вспомнилось, что теперь та у нее на крючке, и тут же стало легче. Когда знаешь у человека слабину, с ним куда проще строить отношения. Тебя теперь не так-то просто унизить. И пусть этой даме известны тайны тела Май-Бритт, но, если она захочет как-то это использовать, Май-Бритт немедленно откроет ответный огонь.

С ней никто и никогда больше не сделает того, чего она сама не позволит.

До двух оставалось всего несколько минут. Май-Бритт села в кресло, чтобы наблюдать за парковкой. Странно, но звонок в дверь прозвучал неожиданно — въезжавшего во двор автомобиля она не заметила. Это просчет, Май-Бритт была недовольна, что не смогла как следует подготовиться.

Дверь открыла Эллинор.

— Здравствуйте, как хорошо, что вы пришли.

Врач что-то сдержанно ответила, и через минуту они обе уже были рядом с Май-Бритт. Врач держала в руках какой-то предмет, похожий на небольшой серый портфель со шнуром и какими-то кнопками.

— Здравствуйте, Май-Бритт.

Май-Бритт подозрительно покосилась на аппарат.

— Что это?

— Можно мне сесть?

Май-Бритт кивнула, ни разу не назвав врача по имени, которое теперь уже знала, — важно, чтобы между ними не было ничего личного. Моника села за стол, поместила перед собой эту странную вещь и вытащила из сумки какие-то бумаги. Май-Бритт не сводила с нее глаз, отмечая каждое движение. С любопытством констатировала, что бумага в руках у врача едва заметно дрожит.

— Итак…

Врач развернула сложенные листы. Эллинор внимательно на нее смотрела. Май-Бритт, наоборот, отвела взгляд к окну. Она не испытывает особого интереса.

— У вас очень высокое СОЭ и понижены эритроциты. Бактерий в моче не выявлено, после посева я также ничего не обнаружила, таким образом, мочеполовую инфекцию можно исключить. Я думала о почечном камне, но в этом случае боль имела бы более внезапный характер, и, кроме того, на СОЭ это никак бы не повлияло.

Она замолчала, Май-Бритт по-прежнему смотрела на качели. Ей все равно, чем именно она заболела.

— Значит, я здорова?

— Нет, это не так.

Наступила короткая пауза, ее спокойствие все еще было при ней.

— Нужно сделать УЗИ.

Май-Бритт отвернулась от окна и, внутренне подобравшись, посмотрела врачу в глаза:

— Я никуда не поеду.

— Вам не нужно никуда ехать.

Врач кивнула в сторону лежавшего на столе аппарата. Май-Бритт почувствовала себя в ловушке. Она уже решила, что больше не будет никаких исследований, она бы просто отказалась выходить из дома, но эта женщина притащилась сюда со своей аппаратурой. Проклятый прогресс.

— А если я откажусь?

— Май-Бритт! — В голосе Эллинор звучала не то усталость, не то мольба.

Май-Бритт снова посмотрела в окно.

— А что вы собираетесь обнаружить?

Вопрос задала Эллинор, самой Май-Бритт это было неинтересно. Эти двое обсуждали ее.

— Я, разумеется, не уверена, но мне нужно посмотреть почки.

— А что с ними может быть?

Снова ненадолго стало тихо, но покоя в этой тишине больше не было. Предстоящие слова как будто уже находились тут, вибрировали в ожидании звука. Наслаждались последними мгновениями неопределенности.

— Это может быть опухоль. Но я уже сказала, — быстро добавила она, — я не уверена на сто процентов.

Опухоль. Рак. Слово, которое она слышала по телевизору тысячу раз — и которое всегда проходило мимо. Однако сейчас, когда она поняла, что оно может иметь отношение к ее собственному телу, Май-Бритт восприняла его иначе. Теперь это слово превратилось во что-то темное, злобное, почти зримое — в прожорливого урода, который разрастается у нее внутри…

И все равно она не очень испугалась. Просто в ее сознании развернулась еще одна мысль, которую раньше она боялась додумывать до конца. Рак у нее в теле — почему бы нет? Триумфальное доказательство бессмысленности всех ее попыток победить собственную плоть. Ее тело тайком взрастило эту опухоль и тем самым отомстило ей, одержало над ней сокрушительную победу.

Более чем вероятный итог.

— Каким образом вы будете проводить исследование?

Потому что в глубине души ей было необходимо получить подтверждение.

Все трое молчали. Май-Бритт вернулась в кресло. Эллинор сидела на диване, склонив голову набок. В центре комнаты врач упаковывала хитроумную аппаратуру, с помощью которой они только что убедились в том, что подозрения были не напрасны. Май-Бритт удовлетворенно отметила, что руки у доктора по-прежнему немного дрожат. Почему-то ей стало легче от этого наблюдения.

— Насколько я смогла увидеть, опухоль расположена в почке, но для того, чтобы сделать более точный вывод, необходим рентген с контрастным веществом. Признаков метастаз я, как уже сказано, не заметила, но нужно провести более тщательный контроль. Кроме того, размеры опухоли таковы, что с удалением медлить ни в коем случае нельзя.

Май-Бритт чувствовала себя до странного спокойно. Она снова смотрела в окно. В сторону игровой площадки, которую она видела вот уже тридцать лет, но к которой ни разу в жизни не подходила.

— А если не удалять?

Ответа не последовало, Эллинор вздохнула.

— Что будет, если ее не удалять?

Теперь замолчала Май-Бритт. Она сказала все, что хотела.

— Май-Бритт, что вы имеете в виду? Вы же прекрасно понимаете, что нужна операция! Ведь это так, Моника? Сколько человек может прожить с такой опухолью, если ее не удалять?

— На это невозможно ответить. Я не знаю, сколько времени опухоль развивалась в организме.

— Хотя бы примерно? — Эллинор, как всегда, нужны были все подробности.

— Может быть, полгода. Может, больше или меньше, это зависит от того, с какой скоростью она будет расти. Как врач я настоятельно рекомендую операцию.

Как врач. Май-Бритт фыркнула про себя.

Внезапно у Эллинор зазвонил мобильный, и она вышла в гостиную.

Май-Бритт наблюдала за тем, как тщательно эта женщина упаковывает свое оборудование.

Полгода.

Может быть.

Она сказала, что точно определить трудно.

— Да, долг врача — сделать все возможное для того, чтобы сохранить жизнь человеку.

Она сама не понимала, зачем произнесла это — как будто что-то дернуло. Может, ей захотелось, чтобы с доктора слетел налет этой деловитости. А то ведь не женщина, а ожившая добродетель, готовая спасать всех и каждого. Но и у нее есть мрачные тайны, а за безупречным фасадом скрыты пороки и недостатки, свойственные простым смертным.

Май-Бритт тотчас уловила реакцию и захотела еще сильнее затянуть петлю.

— Вы должны делать так, чтобы люди жили как можно дольше, чтобы они как можно дольше оставались рядом со своими близкими, видели, как растут их дети. В этом ведь главная цель врача. Ведь именно это должно быть для вас самым важным.