Стыд Альвтеген Карин

16

Она стояла перед зеркалом в своей комнате. Крутилась, поворачивалась, хотела увидеть себя сзади, для чего приходилось принимать неестественные позы. Когда смотришь в зеркало прямо, никогда не поймешь, как ты на самом деле выглядишь. А ей был важен вид сзади, потому что так он видел ее чаще всего. Впрочем, сегодня все будет по-другому, сегодня особенный день.

Ванья одолжила ей свою новую блузку. Только Ванья знала обо всем, только ей она решилась рассказать. Ванья такая хорошая. Их дружба длится много лет, хоть Май-Бритт и не понимает почему — ведь они совсем не пара. Храбрая Ванья всегда говорит, что думает, и при любых условиях отстаивает свою точку зрения. Май-Бритт знала, что дома у Ваньи все непросто, ее отец известен всем — главным образом своими проблемами с алкоголем. Но Ванья не позволяла себя презирать. Она мгновенно парировала малейший намек на унижение. Не физически — словами, в этом смысле она была настоящим боксером. А Май-Бритт всегда стояла рядом и восхищалась, ей тоже очень хотелось отвечать так же быстро и бесстрашно.

Слово «бог» в доме Ваньи не произносили вообще, а вот черта поминали довольно часто. Май-Бритт тогда почувствовала растерянность. Грубые слова она не любила, но в доме у Ваньи ей почему-то легче дышалось. Ей казалось, что Бог оставил ей на земле небольшое убежище, и находится оно как раз в доме у Ваньи. Даже когда ее пьяный отец сидел за кухонным столом, что-то бормоча себе под нос, а Ванья безнаказанно произносила в его адрес самые ужасные слова, — даже тогда Май-Бритт чувствовала себя спокойнее, чем в собственном доме. Потому что там постоянно присутствовал Бог. Он замечал малейшее изменение в поведении, каждую мысль, каждый поступок, все взвешивал и оценивал. Ни закрытые двери, ни выключенный свет Ему не помеха — и каждую секунду она чувствовала на себе Его взгляд.

Ванья всегда была для Май-Бритт окном во внешний мир. Щелью, сквозь которую поступал свежий воздух откуда-то из иного места. Май-Бритт делала все возможное, чтобы дома не догадались, насколько это важно для нее. Конечно, родителям хотелось, чтобы она общалась с молодежью из Общины, они не скрывали своего мнения о Ванье, но дружить с ней все же не запрещали. За это Май-Бритт была им очень благодарна. Она не знала, как бы жила без Ваньи. С кем бы она тогда делилась своими проблемами. Она пыталась спрашивать у Него, но Он не отвечал.

Сейчас Ванье, видимо, казалось, что никаких проблем у Май-Бритт нет, что у нее все в полном порядке и налицо даже признаки выздоровления. Но Май-Бритт знала лучше. Все дело в этих мыслях, толкнувших ее на безобразие и непотребство, из-за которого от нее отвернулся Бог. Она так боялась ослепнуть или проснуться с волосатыми ладонями, она знала, что такое случается с теми, кто делает это. Но даже Ванье она не могла открыться.

Было слышно, как мать хлопочет на кухне, сейчас они поужинают, и Май-Бритт пойдет на хор. На репетицию взрослого хора, в детском она прекратила петь еще в четырнадцать. А последние четыре года она пела в настоящем церковном хоре. Альты, сопрано, басы и теноры. У нее хороший голос, и родители разрешили ей петь не только в хоре Общины, но и в общем церковном хоре. Правда, добавили, что, если концерты будут совпадать, ей придется выбирать Общину.

Он был первым тенором по праву. Для особо сложных партий регент всегда выбирал именно его.

— Йоран держит верхнюю соль, все, кто не дотягивает, остаются на терции.

Он заметил ее, она знала об этом, хотя в действительности они лишь обменялись несколькими словами. В перерывах она всегда сидела с остальными сопрано, но иногда их взгляды — в обход альтов и басов — пересекались. Останавливались на мгновение и в смущении расходились. Но в этот вечер все должно измениться. В этот вечер не будет хора, в котором можно спрятаться, — их будет только двое, и еще регент. Это он попросил их прийти, потому что на рождественском выступлении они будут солистами. Удивительное чувство — быть избранной. Особенно — быть избранной вместе с Йораном.

Она увидела его издалека. Он стоял на ступенях у входа в церковь и читал ноты. Она невольно остановилась, боялась, что не решится заговорить с ним. Если регент не появится в ближайшее время, им придется ждать его вместе, и что она тогда скажет? В следующую минуту он поднял взгляд и увидел ее, и она, ощущая, как бьется сердце, пошла дальше. Когда она приблизилась, он улыбался:

— Здравствуй.

Она быстро поздоровалась. Когда их взгляды встретились, ей показалось, что перед ней слепящее пламя, и она отвела глаза.

Долгая неуютная тишина. Оба листали ноты, как будто видели их в первый раз. Май-Бритт с удивлением поняла, что Йоран, такой видный и уверенный в себе, не знает, что сказать.

— Ты успела прорепетировать?

Она с благодарностью ответила:

— Да, немного. Но мне сложно без аккомпанемента.

Йоран кивнул, а потом произнес удивительные слова — потом она будет постоянно повторять их про себя:

— Знаешь, мне кажется, что я сейчас волнуюсь больше, чем перед рождественским концертом, — потому что сейчас мне придется петь только для тебя.

Он смущенно улыбнулся. Когда раздался звук шагов регента, она снова рискнула посмотреть Йорану прямо в глаза.

— Давайте без вступления прямо ко второй строфе после рефрена.

Май-Бритт села. И хотя он признался в своем смущении, она была рада, что не ей начинать. Она тоже волновалась. В растерянности сидела на скамье и размышляла над словами Йорана. Он тоже это чувствует. Он стоял перед ней, и она следила за каждым его движением. Он был таким талантливым и красивым. Он пел с закрытыми глазами. Сильный голос заполнял собой все пространство между каменных стен, и она чувствовала, как по спине бежит холодок. Рядом лежала его куртка, она украдкой протянула руку и коснулась подкладки в том месте, где сердце. Ни один мужчина не имел права приближаться к ней, но у нее в груди пульсировало тайное желание. Ей хотелось быть с ним рядом, хотелось убедиться, что она ему нравится. Она ощущала его присутствие, даже когда он был далеко. Непонятно, как посторонний человек смог заполнить собой все ее существование.

Закончив петь, он открыл глаза и посмотрел на нее. И в это мгновение они оба почувствовали, что понимают друг друга.

Потом она рассказывала обо всем Ванье. Снова и снова говорила ей о том, что произошло, что он сказал, каким тоном и как при этом выглядел. Ванья слушала заинтересованно и терпеливо — и объясняла все именно так, как хотелось Май-Бритт.

Вечером, лежа в кровати, она считала часы до следующей репетиции. Но все шло не так, как ей хотелось. В присутствии других хористов они снова стали чужими. Йоран, как обычно, был на виду, и в его действиях не угадывалось ни намека на ту неуверенность, которую он испытывал наедине с ней. А когда их взгляды случайно встречались, оба тут же отводили глаза в сторону.

Ванья дала ей хороший совет:

— Послушай, Майсан, ты же понимаешь, что вам нужно поговорить!

Что на это ответить?

— Придумай, как его заинтересовать. Чем он занимается, кроме хора? У него же должны быть какие-то другие увлечения. Ну, в крайнем случае, урони что-нибудь рядом с ним — чтобы появился повод для разговора. У вас же должны быть ноты или что-нибудь еще, что может упасть?

Ванья храбрая, для нее все просто. А ноты в руках у Май-Бритт держались как приклеенные и упасть рядом с тенорами могли только чудом. А Тот, кто мог все устроить, бездействовал. Ванье это не нравилось. Она звонила после каждой репетиции и подробно расспрашивала Май-Бритт обо всем.

В конце концов Ванья все и устроила. Привлекла общих знакомых, провела хитрое расследование и выяснила, что Йорану тоже нравится Май-Бритт, потом попыталась заставить Май-Бритт проявить инициативу, но, не преуспев в этом, взяла дело в свои руки. Однажды вечером позвонила Май-Бритт и попросила ее подойти к магазину. Май-Бритт не хотела никуда идти, Ванья впервые в жизни рассердилась и обозвала ее занудой. Быть занудой Май-Бритт не хотелось, особенно в глазах Ваньи. И, не обращая внимания на осуждающие взгляды родителей, она надела куртку и вышла на улицу. Краситься ей запрещали, но обычно она пользовалась Ваньиной косметикой, тщательно смывая ее перед возвращением домой. Перед выходом она даже не расчесалась, в чем страшно раскаивалась, приблизившись к магазину. Потому что там она увидела его. Рядом с витриной, на велосипедной парковке. Он улыбнулся и поздоровался, она тоже, а потом они просто стояли, чувствуя себя так же, как тогда у церкви. Ваньи не было. И Буссе, которого ждал Йоран, тоже. Май-Бритт все время смотрела на часы, показывая, что действительно ждет, а Йоран изо всех сил поддерживал разговор, касавшийся исключительно тех двоих, которые почему-то не появлялись. Рассуждал о том, что могло задержать Ванью и Буссе — ее кузена. И только минут через двадцать они заподозрили, что что-то не так. Секунды тикали. Май-Бритт поняла, что Ванья не придет. Ей просто надоело ждать, когда упадут ноты, и она решила немного посодействовать судьбе. Йоран тоже начал потихоньку соображать и первым произнес это вслух:

— Что мы будем делать, если они не придут?

Да, что им в таком случае делать? Май-Бритт не знала. Что делать во вторник вечером, когда тебе восемнадцать и ты только что понял, что твоя тайная любовь больше не тайна, что предмет твоей любви стоит рядом и все его секреты тоже раскрыты. Май-Бритт не знала, что делать. Но именно в это мгновение пошел дождь, и им обоим почему-то стало легче, потому что ни он, ни она не хотели уходить. А пошел не просто дождь, а сокрушительный ливень, налетевший внезапно и неизвестно откуда. Хозяин стал спешно закрывать магазин и сворачивать навес, под которым они могли спрятаться, и никакого другого укрытия поблизости не было.

Первым начал смеяться Йоран. Он попытался было сдержаться — издавал звуки, похожие на приглушенные стоны, но потом дождь совсем разошелся, и Йоран тоже не смог больше сдерживаться. И она начала смеяться вместе с ним. Охваченная ощущением собственной свободы, она позволила ему взять себя за руку, и, накрывшись его курткой, они побежали под дождем.

— Если хочешь, мы можем зайти ко мне домой?

— А можно?

Они остановились на перекрестке, где их пути должны были разойтись. Вопрос его удивил.

— А почему нет?

Не ответив, она смущенно улыбнулась. У других все так просто.

— У меня собственный вход, так что, если не хочешь, с моими родителями можно даже не встречаться.

Секунду поколебавшись, она все же кивнула, не желая прерывать то удивительное, что сейчас происходило.

У него действительно был свой вход. Дверь сбоку дома, и сразу лестница на второй этаж. Здесь была даже собственная плитка на две конфорки — получалось что-то вроде отдельной квартиры. А что — ему двадцать, если понадобится, он вообще может жить самостоятельно. И она тоже.

Но для нее это просто немыслимо.

Он протянул ей махровое полотенце, достав из встроенного шкафа в прихожей. Мокрую куртку повесил на спинку стула и придвинул его к радиатору. Небольшая прихожая и комната. Темно-синяя низкая полка с книгами, неубранная постель, стул и письменный стол. Звук работающего у родителей телевизора — в доме хорошая слышимость.

— Я не знал, что ты придешь.

Он накрыл постель пледом.

— Чай будешь?

— Да, спасибо.

Плитка стояла на книжной полке, он принес кастрюлю.

— Присаживайся.

Он вышел в прихожую и скрылся, по-видимому в туалете, она слышала плеск спускаемой воды и звон фаянса. Огляделась по сторонам, думая, куда сесть. Стул рядом с радиатором и наспех застеленная кровать. Она так и не решилась. Но чуть позже, когда чайник вскипел и он протянул ей чашку, приглашая сесть рядом, она согласилась. Они пили чай, говорил по большей части он. Рассказывал о своих планах на будущее, о том, что хочет уехать и поступить в музыкальный институт в Стокгольме или Гётеборге, что ему надоела эта дыра, где они живут. А она — ведь у нее такой сильный голос — она никогда не думала о том, чтобы как-то употребить свои музыкальные способности? И она позволила себе увлечься его мечтами, зачарованная всеми новыми возможностями, которые он раскидывал перед нею. Ей уже исполнилось восемнадцать, она совершеннолетняя, но ей и в голову не приходило, что можно построить жизнь иначе — не так, как предлагает Община. Она даже не задумывалась над тем, что она полноценный гражданин и имеет право распоряжаться собственной жизнью самостоятельно. Впрочем, единственное, чего ей хотелось, — это быть рядом с ним. Пить чай в его комнате. Остальное не имело никакого значения.

После этого вечера ее жизнь изменилась. Шли месяцы, и, хотя внешне все выглядело прежним, в душе у нее произошла перемена. Теперь там царило непокорное любопытство, заставлявшее ее раздвигать границы. Когда она поняла, что имеет на это право, перед ней развернулась совершенно иная дорога, совсем не похожая на ту, которую она видела перед собой раньше.

Ни один Бог на свете не мог противиться тому, что она сейчас переживала. И Бог родителей — тоже.

Но все-таки лучше им ничего не знать.

17

На седьмой день после несчастья позвонила Осе. За это время Моника покидала квартиру всего один раз — когда отвозила мать на кладбище и заезжала в магазин за новыми книгами. Она уже почти дошла до XIX века, запомнив все до деталей. Факты она всегда усваивала легко.

— Мне жаль, что я не позвонила раньше, у меня просто не было сил. Хочу вас поблагодарить. Сама я бы не решилась позвонить Бёрье, у него ведь уже был микроинфаркт, и неизвестно, смог бы он выдержать такой разговор.

Осе говорила усталым, бесцветным голосом. Невозможно представить, что это был тот же самый человек.

— Я должна была приехать.

На какое-то время повисло молчание. Моника продолжала читать о неурожае 1771 года.

— Я была там вчера.

— На месте катастрофы?

Моника перевернула страницу.

— Нет, у нее. У Перниллы.

Моника прервала чтение.

— Вы были там?

— Мне казалось, я должна это сделать, иначе мне будет трудно. Я хотела посмотреть ей в глаза, рассказать, какое горе испытываю.

Моника отложила книгу.

— И как она вас встретила?

— Это было ужасно.

Нужно узнать больше. Нужно вытащить из Осе подробности, которыми потом можно воспользоваться.

— А сама она как?

— Ну, как сказать. Печальна. Но в каком-то смысле собранна. Мне кажется, она принимает успокоительное, чтобы как-то пережить первое время. А вот девочка… — Ее голос пресекся. — Она ползала на полу и смеялась, и невозможно было… представить, что это я виновата в том, что с ней случилось.

— Осе, вы ни в чем не виноваты, если на дорогу вот так выбегает лось, сделать ничего нельзя.

— Мне следовало ехать медленнее. Я же не знала, что там нет ограждения.

Моника колебалась. Нет, на Осе нет вины. Так было задумано. Просто пассажиром случайно оказался другой человек.

Снова повисла тишина, Осе взяла себя в руки. Несколько раз всхлипнула и прекратила плакать.

— Приезжали родители Маттиаса, но уже уехали, они живут в Испании. Отец Перниллы жив, но у него, по-видимому, старческое слабоумие, и он находится в каком-то специальном учреждении, мать умерла десять лет назад. Но муниципалитет выделил ей помощь. К ней приходят волонтеры из кризисной группы, гуляют с ребенком, чтобы она могла отдохнуть.

Моника встрепенулась. Волонтеры из кризисной группы?

— Вы знаете, что это за группа?

— Нет.

Она написала «КРИЗИСНАЯ ГРУППА????» рядом со статьей о Якобе Магнусе Спренгпортене — военном и политическом деятеле эпохи Густава III — и несколько раз подчеркнула.

— Я так боялась, что она будет злиться и так далее, но нет. Она даже поблагодарила меня, что у меня хватило мужества приехать. Со мной были Бёрье и Эллинор, одна я не решилась бы. Она так благодарила меня за то, что узнала все подробности, она сказала, ей стало от этого легче.

Моника почувствовала, как каменеет тело.

— Какие подробности?

— Как это случилось. О дороге. И как проходил семинар. Я сказала, что он много рассказывал о ней и Даниэлле.

Монике нужны были остальные подробности, о которых Пернилла теперь уже знает, но задать этот вопрос было трудно. Однако Осе не оставила ей выбора. В конце концов Моника спросила как можно непринужденней:

— Не то чтобы это имело какое-то значение, но… вы упоминали что-нибудь обо мне?

Повисла небольшая пауза. Моника напряженно ждала. А вдруг Осе уже все испортила?

— Нет…

Она смотрела перед собой не мигая. Потом встала и направилась в кабинет к компьютеру. Прошла полпути, когда Осе спросила:

— А вы как чувствуете себя?

Моника остановилась. Взгляд уперся в стену над компьютерным монитором. Как же осторожно Осе задала этот вопрос, почти застенчиво, словно с трудом решаясь произнести вслух.

— Что вы имеете в виду?

Моника вовсе не хотела, чтобы реплика прозвучала так жестко.

— Нет-нет, я просто подумала, может быть, вы чувствуете… или вы подумали… но на самом деле нет никаких причин…

С минуту Осе отчаянно пыталась закопать свой вопрос в куче каких-то не связанных друг с другом мелочей. Моника стояла не шевелясь. Это только ее вина, и никого другого она не касается. Но теперь стало ясно: Осе тоже о чем-то догадывается. Надо было во что бы то ни стало удалить Осе от Перниллы. Она не могла рисковать, позволяя Осе появляться там, ведь в этом случае Пернилла рано или поздно узнает, что во всем виновата Моника.

— Вы меня слышите?

Моника сразу же ответила:

— Конечно слышу. Я просто задумалась.

— Я не знаю, что делать. Мне так хочется как-то ей помочь.

Моника села за компьютер и нашла сайт муниципалитета. Забила в поисковое окно «кризисная группа» и получила одно упоминание. Отвела взгляд от монитора. На подоконнике стоял цветок фуксии, который надо полить. Она подошла и потрогала пальцем сухую землю.

— Осе, я считаю, что для нее будет лучше, если вы просто оставите ее в покое. Вы не можете ничего сделать. Говорю вам это как врач, я не раз сталкивалась с подобными ситуациями. Вы должны различать то, что будет благом для нее, и то, что вы делаете ради самой себя.

Осе замолчала, Моника ждала. Она должна оставить Перниллу себе. Теперь только Моника в ответе за нее. Когда Осе снова заговорила, в голосе ее звучала растерянность:

— Вы уверены в этом?

— Да. Я знаю, как нужно вести себя в таких случаях.

Снова наступила тишина. Моника оторвала сухой лист и вышла на кухню.

— Осе, старайтесь думать о себе. Вы нужны вашей семье. Случившееся не поправить, лучшее, что вы можете сделать, — это попытаться жить дальше и не взваливать на себя вину за случившееся.

Она подошла к мойке, открыла дверцу под ней, сжала лист, растерев его в порошок, и выбросила в мусорное ведро.

— Я позвоню вам через несколько дней, узнаю, как вы себя чувствуете.

И попрощалась.

Но обещание Моника не выполнила. В следующий раз снова позвонила Осе.

После разговора ей стало нехорошо. Там, в квартире Перниллы, происходят события, контролировать которые Моника не может. Пора предпринимать следующий шаг. Приступать к новой роли. Она вышла в прихожую и надела пальто.

В машине ей стало легче. Самое трудное всегда — выбрать направление, когда же цель определена, оставалось просто действовать. А это она умеет. Как только она видит перед собой задачу, от чувства безысходности не остается и следа, она снова исполнена решимости, и в жизни снова появляется смысл.

Она вошла в подъезд без колебаний, успев, однако, снова зафиксировать внимание на форме дверной ручки и подумать, что скоро она станет для нее привычной и хорошо знакомой. Поднялась на лестничную площадку между вторым и третьим этажом. Проходя мимо их двери, на мгновение прислушалась, но ничего не услышала. Там было тихо. Села на холодную каменную ступеньку, подложив свернутое пальто. Просидела так час. Всякий раз, услышав чьи-то шаги, она вставала и притворялась, что тоже куда-то идет — вверх или вниз, по ситуации. В какой-то момент, когда Моника снова села, неожиданно вернулся мужчина, который незадолго до этого вышел на улицу. Улыбнувшись ему, Моника подумала, что пора уходить. Но тут наконец открылась их дверь.

Она встала. Заметить ее не могли, сама же она видела только ноги того, кто вышел из квартиры, в женских туфлях. Никаких слов прощания она не услышала, незнакомая женщина просто направилась к выходу. Моника пошла следом, рассматривая ее — средних лет, в бежевом пальто с подобранными волосами. У выхода они поравнялись. Женщина придержала дверь, Моника улыбнулась, поблагодарила и направилась к машине.

Номер, найденный на сайте муниципалитета, она внесла в мобильный.

— Здравствуйте, я насчет Перниллы Андерсон, вы помогали ей в последнее время.

— Да, есть такая.

— Она попросила меня позвонить вам, поблагодарить за помощь и передать, что больше приходить не надо. Теперь о ней будут заботиться друзья.

Мужчина ответил, что рад, если их деятельность оказалась полезной, и добавил, что Пернилла может звонить в любой момент, если ей снова что-нибудь понадобится. Вежливо поблагодарив, Моника заверила, что в этом вряд ли возникнет необходимость.

Для нее было важно, чтобы они это усвоили.

Очень важно.

Просидев в машине минут тридцать, она вернулась. Немного постояла перед дверью, размеренно дыша и погружаясь в профессиональную роль — впрочем, не до конца. Она здесь как друг, не как главный врач Лундваль, она Моника, но ей необходима уверенность, которую дает профессия. Для выполнения поставленной задачи ее личных качеств недостаточно.

Она постучала негромко, так, чтобы не разбудить ребенка, если девочка спит. Ответа не последовало, она постучала громче, и тут раздались шаги.

Просто слушать. Не пытаться утешать, а просто слушать и быть рядом.

Она бывала на семинарах, посвященных тому, как общаться с людьми, переживающими горе.

Дверь открылась. Моника улыбнулась.

— Пернилла?

— Да.

Моника представляла ее по-другому. Невысокая, хрупкая, с темными короткими волосами, в серых спортивных брюках и огромном мужском свитере.

— Меня зовут Моника, я из муниципальной кризисной группы.

— А я думала, что сегодня больше никто не придет. Мне сказали, у вас не хватает людей.

Улыбка Моники стала еще шире.

— Мы нашли дополнительные ресурсы.

Оставив дверь открытой, Пернилла ушла в глубь квартиры. Моника переступила порог. И сразу же ощутила это. Ей стало легче. Да. Как будто внутри что-то расслабилось. Правда, в какой-то миг ей показалось, что от этого она сейчас снова потеряет силы. И все же теперь, когда она увидела Перниллу и находится рядом с ней, стало явно легче. Теперь она сможет хоть что-то исправить. Заслужить хоть какое-то прощение. Но ей нужно действовать постепенно, не торопясь. Она должна убедить Перниллу, что ей можно доверять. Что она здесь для того, чтобы помочь. Чтобы решить все проблемы.

Она повесила пальто на вешалку и поставила туфли на полку. Туда, где стояла мужская обувь. Кроссовки и ботинки большого размера, явно не Перниллы. Их никогда больше не наденут. На двери в туалет висело красное керамическое сердце, кухня справа, дальше дверной проем, по-видимому ведущий в гостиную. Не пропуская ни малейшей детали, Моника внимательно смотрела по сторонам, стараясь понять хозяйку этого жилища. Ее вкусы, привязанности, какие качества она ценит в друзьях. На это, наверное, уйдет немало времени. Впрочем, самый важный вопрос нужно решить как можно быстрее. У нее ничего не выйдет, если Пернилла откажется от ее услуг.

Сидя на диване, Пернилла без интереса листала газету. Даниэллы не было видно. На закрытом бюро горела свеча в латунном подсвечнике, отблески пламени освещали его широкую улыбку. Увеличенная фотография в гладкой золотой раме. Моника опустила глаза, чтобы избежать обвиняющего взгляда, но тщетно — он видел все. Ей не укрыться. Он словно подозрительно следил за ней, спрашивал, зачем она пришла. Но она докажет ему — и со временем он поймет, что она союзник, что на нее можно положиться. Больше она его не обманет.

Отложив в сторону газету, Пернилла подняла взгляд.

— Сегодня мы, собственно, можем справиться сами. Если у вас не хватает людей…

— Нет-нет, люди есть, все в порядке.

Моника обеспокоенно думала о том, чем ей заняться — как, интересно, помогали Пернилле другие волонтеры? Она никак не могла определиться, а Пернилла тем временем продолжила:

— Не хочу быть неблагодарной, но если честно, то присутствие в квартире множества посторонних людей становится немного утомительным. Разумеется, ничего личного.

Пернилла улыбнулась, чтобы сказанное не прозвучало слишком обидно, но глаза оставались серьезными.

— Мне бы хотелось побыть одной какое-то время.

Скрывая отчаяние, Моника улыбнулась в ответ. Не сейчас, только не сейчас, пожалуйста.

И уже в следующую минуту Пернилла бросила Монике соломинку:

— Но я буду признательна, если, прежде чем уйти, вы поможете мне достать одну вещь на кухне.

Моника почувствовала, что страх ослаб. Ей позволяют войти — большего пока и не нужно. А потом Пернилла сама поймет, что ей же лучше, если Моника будет рядом.

— Конечно. Что нужно достать?

Пернилла поднялась, и Моника заметила на ее лице гримасу боли. И то, как она поворачивает правое плечо в надежде избавиться от этой боли.

— Противопожарный датчик на потолке. Там закончилась батарейка, и он периодически начинает пищать.

Моника вошла на кухню за Перниллой. Быстро осмотрелась. Почти вся мебель из ИКЕА, на холодильнике масса записок и картинок, какие-то глиняные штуки, похоже самодельные, три репродукции — портреты исторических личностей — в простых рамках над кухонным столом. Ей захотелось подойти к холодильнику и прочитать записки, но нет, не сейчас. Она сделает это позже.

Пернилла поставила стул под датчиком.

— У меня проблемы со спиной, а поднять руки над головой я вообще не могу.

Моника встала на стул.

— А что у вас со спиной?

Завязка разговора. Они незнакомы. Моника должна забыть обо всем, что знала раньше.

— Несчастный случай пять лет назад. Дайвинг.

Моника открутила блок сигнализации.

— Это серьезно.

— Да, было очень серьезно, но теперь гораздо лучше.

Она замолчала. Моника протянула ей блок. Пернилла вынула батарейку, подошла к мойке, и сквозь приоткрывшуюся дверь Моника успела разглядеть спреи, тряпки, щетку и емкости для сортировки мусора.

Пернилла оглянулась, она явно хотела, чтобы Моника ушла. Но та медлила. Она пойдет в обход. Моника посмотрела на портреты.

— Какой красивый портрет Софии-Магдалены. Кисти, кажется, Карла Густава Пило?

Пернилла заметно удивилась:

— Наверное, я точно не знаю.

Пернилла подошла к портрету, проверяя, есть ли там подпись, но ничего не нашла. Она снова повернулась к Монике:

— Вы интересуетесь искусством?

Моника улыбнулась:

— Не совсем искусством — историей. В особенности историей Швеции. А имена художников запоминаются как-то сами собой. У меня бывают периоды, когда я читаю исторические книги запоем, как фанатик.

На лице Перниллы появилась осторожная улыбка, а в глазах даже что-то сверкнуло.

— Как странно. Я тоже очень люблю историю. А Маттиас часто произносил именно это слово. Говорил, что я фанатик.

Моника замолчала, уступая инициативу. Пернилла снова посмотрела на портреты.

— История в каком-то смысле утешает. Читаешь обо всех этих людях, которые жили и умерли, — и начинаешь правильнее относиться к собственным перспективам, легче воспринимаешь свои проблемы, и этот несчастный случай, и боль в спине.

Моника кивнула, словно соглашаясь. Словно она тоже так думает. Пернилла перевела взгляд на свои руки.

— Впрочем, теперь не знаю.

Она сделала небольшую паузу.

— Не знаю, буду ли я искать утешение в истории. Разве что в том смысле, что он мертв, как и все остальные.

Просто слушать. Не питаться утешить — просто слушать и бить рядом.

Наступила тишина. У нее не было слов, и никакие семинары не помогут найти их. Моника искоса посмотрела на дверь холодильника. Ей хотелось рассмотреть картинки и записки поближе. Попытаться найти другие пути к Пернилле.

— Когда он собирал вещи, он выбирал между этим и тем, в котором погиб.

Пернилла погладила надетый на ней свитер. Подняла воротник и прижала к щеке.

— За день до его смерти у меня была большая стирка. Я успела перестирать все. Теперь у меня даже запаха не осталось.

Просто слушать.

Но на семинарах не учат, как выдержать все, что услышишь.