Стыд Альвтеген Карин
— Пожалуйста, закройте глаза.
Неуверенно покосившись друг на друга, участники сделали то, о чем их попросили. С закрытыми глазами Моника еще острее ощутила собственную беспомощность, ее как будто раздели, и она не знала, кто на нее смотрит. Скрипнула ножка стула. Зачем было в это ввязываться?
— Сейчас я назову шесть слов. Я хочу, чтобы вы внимательно прислушивались к собственным мыслям и прежде всего отметили самое первое воспоминание, которые вызывают у вас эти слова.
Слева раздался чей-то кашель. И больше ни звука. Только слабое жужжание вентиляционной системы.
— Готовы? Тогда начинаем.
Моника сменила позу.
Женщина делала между словами долгие паузы, чтобы дать участникам время на обдумывание.
— Страх. Горе. Гнев. Ревность. Любовь. Стыд.
В глубокой тишине Моника с четкостью осознала и все свои мысли, и то самое главное воспоминание. Шесть прямых как стрела мыслей заставили ее обернуться к тому, о чем она больше всего хотела забыть. Она открыла глаза, чтобы освободиться от наваждения.
Нестерпимо захотелось встать и уйти.
Большинство участников по-прежнему сидели с закрытыми глазами, и только несколько человек, как и она, успели сбежать от воспоминаний, которые разворачивались за опущенными веками. Их растерянные взгляды то и дело пересекались.
— Готовы? Если да, то можно снова открыть глаза.
Участники зашевелились. Кто-то улыбался, кто-то, казалось, продолжал размышлять. Моника сидела неподвижно. Ни единым движением не выдавая собственных чувств. Женщина в центре улыбалась.
— Эти шесть чувств считаются универсальными и встречаются в любой культуре. Поскольку оставшуюся часть сегодняшнего дня мы будем говорить об основополагающих потребностях человека, то будет вполне здраво, если в качестве экспертов мы привлечем самих себя. Каждый из вас сейчас определил то событие или ряд событий, которые сыграли для вас самую важную роль и оказали на вас наиболее сильное влияние.
Моника сжала кулак, ногти вонзились в ладонь.
— Итак, мы выслушаем каждого, кто захочет рассказать о том, о чем он или она только что думал или думала. Разумеется, я не имею права принуждать вас и конечно же не смогу проверить, правду вы говорите или нет.
Участники улыбались, кто-то даже рассмеялся.
— Кто хочет начать?
Никто не выказывал желания. Моника старалась быть незаметной, сидела не шевелясь и глядя на собственные колени. Она приехала сюда по собственной воле. Сейчас это не укладывалось в голове. Внезапно она уловила движение справа и, к ужасу, обнаружила, что сидевший рядом мужчина поднял руку:
— Я могу.
— Хорошо.
Улыбаясь, женщина подошла ближе и прочитала имя на бедже.
— Пожалуйста, Маттиас.
У Моники громко застучало сердце. Значит, по естественной логике она — следующая. Нужно срочно что-нибудь придумать.
Что-нибудь другое.
— Итак, я поступаю, как велено, — я всегда был прилежным учеником, словом, я опускаю все официальные подробности и перехожу к главному.
Повернув голову, Моника посмотрела на него. Чуть старше тридцати. Джинсы и вязаный пуловер. Улыбаясь, он обвел взглядом присутствующих, как бы здороваясь с каждым по кругу, и в какое-то мгновение Моника посмотрела ему прямо в глаза. Он излучал уверенность, но не подавлял. Это было здоровое самообладание, позволявшее ему поддерживать других. Но ей это не помогло.
Он коснулся ладонью затылка.
— Я думал не о каком-либо особом моменте, а о процессе, который проходил в течение нескольких лет. И для того, чтобы узнать, что именно в моей жизни главное, мне не надо было выполнять это упражнение — главным для меня были первые неловкие шаги моей жены.
Он замолчал, смахнул что-то с подлокотника и слегка откашлялся.
— Это случилось около пяти лет назад. В то время мы с Перниллой были довольно опытными профессиональными дайверами. Несчастье произошло, когда мы и еще четверо наших приятелей совершали погружение на затонувший корабль.
Он явно рассказывал это не в первый раз. И легко, не задумываясь, подбирал слова.
— Все было как обычно, подобные погружения мы выполняли сотни раз. Не знаю, что вам известно о дайвинге, но тем, кто ничего не знает, скажу, что погружаться всегда нужно парами. Даже если вы в большой группе, у вас обязательно есть партнер, который должен быть рядом.
Мужчина в костюме кивнул, подтверждая, что знаком с этим правилом.
Маттиас с улыбкой кивнул в ответ и продолжил:
— В тот раз Пернилла была в паре со своей подругой. Мы с напарником провели под водой примерно сорок пять минут и первыми поднялись на поверхность. Помню, что я успел снять с себя снаряжение и мы немного обсудили все, что видели на глубине, а потом заметили, что прошло довольно много времени, а Пернилла и Анна, единственные из всех дайверов, по-прежнему оставались под водой.
Его интонация изменилась. Рассказывать о несчастье можно сколько угодно — все равно легче не станет. Монике это знала. Хотя откуда она могла об этом знать?
— Я пробыл на поверхности недостаточно долго для того, чтобы снова опускаться, остальные пытались меня отговаривать — вы, наверное, слышали о насыщении тканей азотом и так далее. Но мне было все равно, я решил нырять. Как будто чувствовал, что что-то не так.
Он прервался, глубоко вдохнул и вымученно улыбнулся.
— Извините, я рассказывал об этом много раз, но…
Моника не видела, кто сидит справа от него, судя по руке, это была женщина. На миг эта рука в утешающем жесте накрыла руку рассказчика, а потом снова исчезла из поля зрения. Маттиас кивнул, дав понять, что признателен за поддержку, и продолжил:
— Как бы то ни было, но на полпути вниз я встретил Анну, у которой была настоящая истерика. Конечно, разговаривать мы не могли, мы общались с помощью знаков, и я понял, что Пернилла застряла где-то на этом корабле и что у нее осталось мало воздуха.
Теперь в его голосе снова звучала убедительность. Как будто ему действительно очень хотелось, чтобы все его поняли. Пережили это вместе с ним. Он продолжал почти нетерпеливо:
— Думаю, никогда в жизни мне не было так страшно, но дальше случилось нечто странное — все стало вдруг кристально ясным. Я просто должен спасти ее, это была единственная моя мысль, и ничего, кроме нее, не было.
Моника сглотнула.
— Не знаю, правда ли, что в таких случаях включается это пресловутое шестое чувство, но я как будто точно знал, где именно она находится. Я сразу же нашел ее на этом корабле.
Его речь снова текла плавно. Он жестикулировал, как бы подчеркивая то, о чем рассказывал.
— Она была без сознания и лежала под обрушившимся на нее корабельным хламом, я помню все до малейших деталей, как будто видел это в кино.
Он покачал головой, словно сам не верил, как такое возможно.
— Я поднял ее наверх, и на этом мои воспоминания заканчиваются. Дальше я почти ничего не помню, обо всем, что было потом, мне рассказывали друзья.
Он снова замолчал. Моника еще сильнее сжала руки.
Он сделал то, что не смогла сделать она.
— Упавшая стена повредила Пернилле позвоночник. Я лежал в барокамере и не мог находиться рядом с ней в первые сутки, это было еще одно тяжелое испытание.
Он снова смахнул что-то со своего подлокотника, на этот раз пауза длилась дольше. Никто не произносил ни слова. Все ждали продолжения, но не торопили. Снова подняв взгляд на присутствующих, он заговорил очень серьезно. Все понимали, что ему пришлось пережить и какой след это несчастье оставило в его судьбе. Когда он снова заговорил, его голос звучал рассудительно и деловито:
— Не хочу занимать все оставшееся время и вкратце скажу только, что почти три года она боролась за то, чтобы снова научиться ходить. Ко всему прочему выяснилось, что наша страховка закончилась за два дня до несчастья, и страховая компания отказалась оплачивать ее лечение и реабилитацию. Но Пернилла держалась. Даже не знаю, откуда она черпала силы. Все эти годы ей было очень трудно, и единственное, чем я мог помочь, — это просто быть рядом.
Он снова обвел взглядом присутствующих и улыбнулся.
— Но я вам честно скажу: день, когда она сделала свои первые шаги, был самым счастливым днем моей жизни. А еще тот день, когда родилась наша Даниэлла.
В помещении надолго воцарилась тишина. В конце концов Маттиас сам нарушил почтительное молчание:
— Вот об этом эпизоде я и подумал.
Кто-то спонтанно захлопал в ладоши, другие подхватили, и аплодисменты долго не утихали. В это время вокруг Моники росла стена. Пока он говорил, руководитель семинара сидела на свободном стуле, теперь же, когда аплодисменты стали затихать, она снова встала и обратилась к Маттиасу:
— Спасибо за ваш захватывающий и крайне любопытный рассказ. Но, если позволите, я задам вам один вопрос?
Маттиас развел руки в стороны:
— Конечно.
— Вы не могли бы сейчас, когда все уже позади, попытаться выразить все ваши чувства одним или, может быть, несколькими словами?
Ему понадобилось всего мгновение.
— Благодарность.
Кивнув, женщина собралась сказать еще что-то, но Маттиас ее опередил:
— Не только за то, что Пернилла сумела выстоять, как бы странно это ни казалось. — Он прервался, словно подбирая правильные слова. — Это трудно объяснить, но второй момент в действительности довольно эгоистичен. Я благодарен за собственную реакцию — за то, что я не стал колебаться и все-таки совершил погружение.
Женщина кивнула:
— Вы спасли ей жизнь.
Он тут же перебил ее:
— Дело не в этом. Дело в том, как ты реагируешь в кризисной ситуации. А об этом ты можешь узнать, только когда такая ситуация наступила — не раньше. Вот что я понял. И я благодарен за то, что моя реакция была именно такой. — Смущенно улыбнувшись, он посмотрел на свои колени. — Мы же все мечтаем стать героями.
Моника физически ощутила, как сжимается пространство.
В любой момент может наступить ее черед.
6
Она не могла пошевелиться. Она сидела на стуле, стройная, но по какой-то причине утратила способность двигаться. Мерзкий привкус во рту. Вроде все происходило на ее кухне, но вокруг до самого горизонта простиралась вода. Откуда-то доносился звук приближающихся шагов. Единственное, чего хотелось, — убежать, не испытывать этого стыда, но она не могла двигаться, что-то случилось с ее телом.
Она открыла глаза. Сон рассеялся, но ощущение осталось. Тонкие липкие нити удерживали его в сознании, безуспешно пытающемся понять скрытый смысл.
Подушка за спиной соскользнула в сторону. С невероятным усилием ей удалось встать на ноги. Саба приподняла голову, посмотрела на хозяйку, но потом снова уснула.
Почему так часто снятся сны? Каждая ночь теперь была наполнена ужасом, засыпая в кресле, она ждала, что сознание — едва она потеряет над ним контроль — отправится неизвестно куда.
Наверняка все из-за нее. Из-за человека, не способного держать рот закрытым. Май-Бритт не просила, но Эллинор все равно рассказала. Непрошенные слова проникли в уши Май-Бритт вопреки ее желанию. Ванья была одной из немногих женщин, приговоренных к пожизненному заключению. Около пятнадцати пег назад она задушила во сне детей и перерезала горло мужу, а потом подожгла дом, чтобы самой сгореть заживо. Во всяком случае, так она утверждала после того, как ее, сильно обожженную, спасли. Эллинор пересказала Май-Бритт статью из воскресного приложения к одной вечерней газете — репортаж о шведках, совершивших самые тяжкие преступления. Это все, что Эллинор знала о Ванье.
Но Май-Бритт и этого хватило. А девица не успокоилась — пыталась вытащить из Май-Бритт, откуда та знает Ванью и еще какие-нибудь подробности. Разумеется, Май-Бритт ей не отвечала. Ее вообще очень раздражало то, что особа, приходящая убирать, не умеет держать рот на замке. Она говорила без остановки, не умолкая ни на секунду. Работающий речевой аппарат был, похоже, необходимым условием жизнедеятельности всего ее организма. А однажды она приволокла горшок с комнатным растением, маленькое лиловое страшилище, которому не понравилась хлорка. Или ночные заморозки на балконе. Эллинор грозилась пожаловаться и потребовать в магазине другой цветок, но, слава богу, в квартире Май-Бритт ничего такого больше не появилось.
Покупки делать по старому списку или у вас есть какие-нибудь новые пожелания?
Май-Бритт смотрела телевизор, сидя и кресле. Это была одна из новомодных программ, в которой полураздетые молодые люди должны любой ценой остаться жить в отеле, для чего нужно как можно скорее обзавестись партнером противоположного пола.
— Купите беруши. Желательно те, которые продаются в аптеке, из желтого пенопласта, для шумного производства и полной звукоизоляции.
Эллинор записала. Май-Бритт бросила взгляд в ее сторону, ей показалось, что под челкой, где-то над вырезом блузки, откуда вот-вот вывалится грудь, мелькнула улыбка.
Эта особа сведет ее с ума. Невозможно понять, что с ней не так — почему Эллинор не поддастся на провокации. Ни от кого Май-Бритт не хотелось избавиться так сильно, как от нее, но все старые приемы почему-то не работали.
А куда подевалась умница Шайба? Почему она больше не при ходит?
— Не хочет. Мы с ней поменялись сменами, она у вас работать отказалась.
Надо же. Шайба была вполне ничего. Теперь Май-Бритт мечтала вернуть ее.
— Можете передать, что я очень ценила ее работу.
Эллинор спрятала список покупок в карман.
— Тогда вам не стоило называть ее чернокожей шлюхой. Не думаю, что она восприняла это как подтверждение того, что ее высоко ценят.
Май-Бритт вернулась к телевизору.
— Вот уж действительно, что имеем — не храним.
Она бросила взгляд на Эллинор — та снова улыбалась, Май-Бритт была в этом уверена Нет, у этой особы явно что-то не в порядке. Она, наверное, инвалид по психиатрии.
Можно только представить, о чем говорят друг с другом эти социальные работники. Такого Получателя, как она, они должны ненавидеть. Именно так их и называют — не пациенты, не клиенты, а Получатели. Получатели социальной помощи. Они получают заботу и уход от этих людишек, потому что не могут ухаживать за собой сами.
Пусть говорят что хотят. Она будет играть роль Жирного Динозавра, к которому никто не хочет идти. Наплевать. Она не виновата в том, что все сложилось именно так.
В этом виноват Йоран.
По телевизору показывали, как одна из участниц шоу сначала обманула доверчивую подругу, а потом начала раздеваться, чтобы привлечь внимание потенциального партнера. Самые низменные моменты человеческого поведения внезапно превратились в популярное развлечение, и люди охотно выставляют собственное унижение на всеобщее обозрение. Телепрограмма пестрит такими передачами, они есть на каждом канале, только кнопки переключай. И каждый старается превзойти другого, шокируя и тем самым удерживая зрителя. Отвратительно.
Она не пропускала ни одной.
Краем глаза она видела, что Эллинор все еще стоит в прихожей, обратив взгляд к телевизору. В комнате раздалось возмущенное фырканье:
— Господи, всеобщее отупение — это свершившийся факт.
Май-Бритт притворилась, что не слышит. Как будто это имело какое-то значение.
— Знаете, люди часами и абсолютно серьезно обсуждают такие передачи, словно что-то действительно очень важное. Мир рушится, а им все равно, их больше интересует это. Уверена, тут кроется какой-то план, мы все должны стать как можно глупее, чтобы власть могла без нашего участия делать все, что ей заблагорассудится.
Май-Бритт вздохнула. Когда же ее оставят ее в покое. Но Эллинор не унималась:
— Грустно это.
— Так не смотрите.
Согласиться с ней хоть в чем-то Май-Бритт не могла ни при каких обстоятельствах. Да она скорее выступит в защиту эпидемии холеры, чем открыто поддержит эту особу. Эллинор тем временем разошлась не на шутку:
— Интересно, что будет, если хотя бы недели на две отменить все телепрограммы и при этом запретить алкоголь. Часть населения, наверное, сразу повесится, а остальным придется как-то реагировать на происходящее.
Да, как бы Май-Бритт ни избегала телефонных разговоров, но ничего другого не остается — придется звонить в социальную службу и просить заменить эту особу. Раньше до этого не доходило. Раньше санация шла сама собой.
Мысль о вынужденном телефонном разговоре разозлила еще больше.
— Может, вам тоже стоит в этом поучаствовать? Вам даже переодеваться не придется.
На какое-то время стало тихо, Май-Бритт продолжала смотреть телевизор.
— Почему вы это сказали?
Было непонятно, огорчена она или сердита, и Май-Бритт продолжила:
— А вы посмотрите на себя в зеркало, и глупые вопросы отпадут сами собой.
Чем вам не нравится моя одежда?
— Какая одежда? У меня нет очков, и никакой одежды я на вас не заметила. Сожалею.
Снова повисла пауза. Май-Бритт хотелось узнать, как Эллинор приняла ее слова, но она удержалась. На экране замелькали титры. Спонсор программы — производитель противозачаточных таблеток.
— Можно я задам вам вопрос? — В голосе Эллинор зазвучали новые интонации.
Май-Бритт вздохнула:
— Мне кажется, у меня нет ни малейшего шанса вам в этом помешать!
— Вам нравится быть злой? Вы получаете от этого удовольствие? Или вы ведете себя так, потому что чувствуете себя неудачницей?
Май-Бритт с ужасом почувствовала, что краснеет. Неслыханная наглость. Такого еще никто себе не позволял. Никто. Предполагать, что она неудачница, — да за такое оскорбление эту отвратительную девицу просто обязаны уволить!
Май-Бритт нажала кнопку на пульте, увеличив звук. Нельзя показывать, что ты задета.
— Я горжусь своим телом и не считаю, что должна прятать его. Я нравлюсь себе в этой блузке — если это она вас так возмущает.
Май-Бритт по-прежнему не отрывала взгляд от телевизора.
— Конечно, это личное дело каждого — можно одеваться как шлюха.
— Да, точно так же, как личное дело каждого — закрыться в квартире и попытаться обжорством довести себя до могилы. Но ведь ни первое, ни второе не предполагает отсутствие у человека мозгов. Правда?
Это была последняя фраза. Последнее слово осталось за Эллинор, из-за чего Май-Бритт разозлилась до предела.
Оставшись одна, она тут же позвонила и заказала пиццу на дом.
С отправки письма прошло шесть дней. За это время Май-Бритт постепенно успокоилась, и ее больше не охватывало невыносимое отвращение. Ей хватало того раздражения, которое у нее вызывала Эллинор., Но однажды вечером она услышала, как что-то упало в эту ненужную корзину, и раньше, чем крышка почтового отверстия закрылась, она уже знала, что от Ваньи пришло новое письмо. Май-Бритт немедленно ощутила, как изменилась атмосфера в квартире, ей даже не нужно было подходить к двери, чтобы убедиться в своей правоте.
Она попыталась не обращать внимания на конверт и, проходя мимо двери, старалась не смотреть в корзину. Но потом, само собой, явилась Эллинор и начала радостно размахивать письмом прямо перед ее глазами:
— Смотрите! Вам письмо!
Она не хотела к нему прикасаться. Оставив конверт на столе, Эллинор приступила к уборке, в то время как Май-Бритт молча сидела в кресле и притворялась, будто на столе ничего нет.
— Вы не будете читать?
— А что? Вам интересно, о чем мне пишут?
Оставив это без ответа, Эллинор продолжила
уборку и сказала несколько слов Сабе. Бедное животное не может защитить себя. Май-Бритт явно видела, что собака страдает.
— У вас болит спина?
Неужели она никогда не научится молчать?
— Что вы хотите сказать?
— Я просто заметила, вы морщитесь и все время щупаете ее. Может, стоит показаться врачу?
Ни за что в жизни!
— Как только вы закончите уборку, соберете ваши вещи и уйдете отсюда, мне сразу же станет легче.
Закрыв за собой дверь, она удалилась в ванную и просидела там до тех пор, пока эта особа не ушла.
А спина у нее болела. Это правда. Боль ощущалась постоянно. А в последнее время усилилась. Но ни за что на свете она не разденется и не позволит кому-то осматривать себя и прикасаться к телу.
Письмо так и лежало на столе. Днем и ночью оно впитывало в себя кислород, и Май-Бритт впервые захотелось уйти из квартиры. У нее не хватало сил на то, чтобы выбросить его. Она заметила, что в этот раз оно было толстым, гораздо толще первого. Ежесекундно оно ее дразнило.
«Ты, бесхарактерная гора мяса! Ты все равно меня прочтешь!»
Она не выдержала.
Когда холодильник опустел, а служба доставки пиццы закрылась, держать оборону стало невозможно. Хотя ни одного слова, написанного Ваньей, она читать не хотела.
Здравствуй, Май-Бритт,
спасибо за письмо! Ты даже не можешь представить, как я обрадовалась! Особенно тому, что у тебя и у твоей семьи все хорошо. Еще одно доказательство того, что всегда нужно прислушиваться к голосу сердца! Последний раз я видела тебя, когда ты была беременна, и помню, как ты страдала из-за того, что тебе пришлось выйти замуж за Йорана против воли родителей. Я так рада, что все сложилось благополучно и твои родители в конце концов образумились. Нельзя оставлять после себя незавершенные дела, иначе тем, кто остается, будет очень тяжело. Если бы ты знала, как высоко я ценила и продолжаю ценить твою решительность и мужество!
Я часто думаю о нашем детстве. Оно у нас было таким разным. У меня, если ты помнишь, был неустроенный дом, и мы никогда не знали, в каком состоянии вернется отец (если вообще вернется). Я никогда не показывала этого, но мне было стыдно перед другими, и особенно перед тобой. А еще я помню, что тебе больше нравилось играть дома у меня, ты говорила, что тебе у нас нравится, и меня это очень радовало. Сейчас могу признаться, что я немного боялась твоих родителей. Тогда много говорили об Общине, которой вы принадлежали, и о том, какие там строгие правила. Дома у нас никто не говорил о Боге. Пожалуй, лучше всего было бы нечто среднее между нашими домами. По крайней мере, в духовном плане, как ты считаешь?!
Помнишь, мы играли в доктора в вашем дровяном сарае вместе с Буссе Оманом? Нам было лет десять-одиннадцать, да? Я помню, как ты испугалась, когда нас обнаружил твой отец, а Буссе сказал, что эту игру придумала ты. Мне до сих пор стыдно, что в тот раз я не взяла вину на себя, но мы обе знали, что тебе нельзя играть в такие игры, так что, наверное, мое признание все равно не помогло бы. Это была безобидная игра, так играют все дети. После этого ты несколько недель не ходила в школу, а вернувшись, не хотела рассказывать, почему пропустила занятия. Я многого не понимала, потому что мы были такими разными. Так же как через несколько лет не понимала, почему ты часто просишь Бога избавить тебя от нежелательных мыслей. Мы тогда были подростками и думали только о мальчиках, и я не до конца понимала ход твоих мыслей, он казался мне немного странным. А еще ты была такой красивой, именно на тебя в первую очередь обращали внимание мальчики, из-за этого я тебе немного завидовала. Но ты хотела, чтобы Бог подавил твое «я», научил тебя послушанию…
Май-Бритт уронила письмо на пол. Из забытых глубин поднималась безумная, страшная тошнота. Она быстро встала, но успела дойти только до прихожей, где ее вырвало.
7
Ты же врач. У тебя получится. Расскажи что угодно!
Двадцать три пары глаз с ожиданием смотрели на нее. В голове у Моники не было никакой путаницы. Пульсировала единственная мысль, заполняя собой все и не оставляя места фантазиям. Секунды шли. Кто-то ободряюще улыбался, кто-то, понимая ее мучения, смотрел в сторону.
— Если хотите, мы можем послушать следующего, а вы выступите позже. Мне кажется, вы хотите еще немного подумать.
Женщина приветливо улыбалась, но Моника не выносила, когда ее жалели. Двадцать три человека подумают, что она ни на что не годна. А она посвятила всю жизнь тому, чтобы доказать обратное. И ей это удалось. Она часто в этом убеждалась. Коллеги всегда хвалили ее профессионализм. Теперь же в присутствии двадцати трех незнакомых человек ей предлагали особые условия, потому что она не может принять вызов. Присутствующие решат, что она посредственность, не способная справиться с задачей так же блестяще, как Маттиас. Желание вернуть себе законные позиции было таким сильным, что Моника преодолела нерешительность:
— Я колебалась только потому, что мое воспоминание тоже связано с несчастьем.
Голос звучал уверенно, она даже постаралась взять чуть пренебрежительный тон. На нее смотрели все. Даже те, кто мгновение назад отворачивался, пряча сочувствие.
У женщины, заставившей ее откровенничать, была неприятная привычка улыбаться.
— Ничего страшного. Я предполагала, что вы будете свободно подбирать ассоциативный ряд, но именно сильные впечатления вспоминаются чаще всего. Пожалуйста, вы можете рассказать все, что хотите.
Моника сглотнула. Пути назад нет. Единственное, что она могла сделать, — это немного подкорректировать правду там, где она становилась невыносимой.
— Мне было пятнадцать, а моему старшему брату Лассе на два года больше. Лиселотт, его девушка, пригласила брата к себе домой на вечеринку, ее родителей не было дома, и, поскольку я была слегка влюблена в одного из приятелей брата, мне тоже очень хотелось попасть на эту вечеринку, и я уговорила Лассе взять меня с собой.
Она слышала, как бьется сердце, и боялась, что остальные тоже это слышат.
— Лиселотт жила довольно далеко, и мы решили, что останемся у нее ночевать. Наша мать плохо представляла себе, как проходят такие вечеринки. Не знала, что на них довольно много пьют и все прочее. Может быть, она догадывалась о чем-то, но все равно считала, что нас с Лассе это не касается. Она была о нас очень высокого мнения.
Еще нестрашно. Еще можно двигаться вперед и не скрывать правду.
Еще можно жить.
— Вечером несколько человек пошли в сауну. Мы много выпили, и кто-то забыл выключить нагревательный агрегат.
Она замолчала. Она отлично помнила. Помнила даже голос Лиселотт, хотя это было очень давно, и после того вечера она никогда больше не слышала этот голос. «Моника, сходи вниз и отключи сауну». Хорошо, ответила она, но в голове шумело от пива, а тот, в кого она так долго была влюблена, наконец проявил расположение — она только что пообещала подождать на лестнице, пока тот сходит в туалет.
— Потом все, кто оставался ночевать, пошли укладываться. Кроме нас с Лассе, было еще трое. Мы спали там, где были места, в кроватях, на диванах, в разных комнатах. Лассе — наверху, в спальне Лиселотт, а я на первом этаже.
Ее новый бойфренд ушел домой. Лассе уснул у Лиселотт. А Моника, у которой кружилась голова от влюбленности и пива, легла спать на диване рядом с их закрытой дверью.
Наверху.
В холле у лестницы.
Никогда и никому она не признавалась, что в ту ночь спала там.
— Я проснулась в четыре часа, оттого что не могла дышать, а когда я открыла глаза, весь дом уже был охвачен пламенем.
Страх. Паника. Чудовищный жар. И только одна мысль. Выбраться. Всего два шага до той закрытой двери, но она даже не поколебалась ни на минуту. Бросилась вниз по лестнице, оставив их на произвол судьбы.
— Весь дом был в дыму, если вы ничего не видите, вам трудно найти выход даже из хорошо знакомого помещения.
Слова хлынули рекой, потому что отчаянно хотелось как можно скорее завершить рассказ и все это закончить,
— Я доползла до лестницы и попыталась подняться на верхний этаж, но огонь уже был слишком сильным. Я кричала, чтобы разбудить их, но пламя оглушительно ревело. Не знаю, сколько времени я провела там, пытаясь подняться по лестнице. Раз за разом я спускалась на две-три ступени вниз, но приходилось подниматься снова. Последнее, что я помню, — это пожарный, который выносит меня оттуда.
У нее не было сил продолжать. Она с ужасом почувствовала, как краснеет. Краска стыда заливает щеки.
Она была в безопасности, стояла во дворе и смотрела, как от жара трескаются стекла в комнате Лиселотт. Стояла неподвижно, с постепенной неотвратимостью понимая, что они никогда не выберутся оттуда. Что он попался в ловушку, которую устроила она. Она, живая, наблюдала, как в зловещих языках пламени погибает дом и те, кто остался внутри. Ее красивый веселый старший брат, он наверняка был бы мужественнее. Он бы не колебался и сделал те самые два шага, которые спасли бы ей жизнь.
Он должен был выжить, а не она.
А потом эти допросы. И ответы, в которых она отчаянно избегала говорить правду. Она спала внизу в гостиной! Выключить нагреватель должна была Лиселотт! Недели страха, а вдруг кто-то из тех, кто ушел домой, слышал, что это она обещала выключить сауну, или видел ее на втором этаже на диване. Но никто не опроверг ее слова, и со временем они стали официальной версией случившегося.
— Что произошло с вашим братом?
Моника не могла говорить. Она и тогда не могла — когда к ней подбежала мать в пальто поверх ночной сорочки. Верхний этаж обрушился, пожарные делали все, чтобы погасить неукротимое пламя. Кто-то позвонил ей, и она тут же бросилась к машине.
Ярче всего Моника помнила лицо матери в тот момент, когда она выдохнула этот вопрос. Огромные от ужаса глаза — она уже все знала, но отказывалась понимать.
— Где Ларе?
Она не отвечала. У нее не было слов. Этого не может быть, это неправда, пока об этом не сказали. Она чувствовала руки на своих плечах, пальцы делали ей больно, мать пыталась вытрясти из нее ответ.
— Слышишь меня, Моника? Где Ларе?
Ей помог пожарный, ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы найти слова, после которых уже ничего нельзя было исправить. После которых уже ничего не могло быть таким, как прежде.
— Ему не удалось спастись.
Стена между «раньше» и «сейчас», выстроенная из этих слов. Прошлое, такое безоглядное и наивное, теперь навеки отделено от будущего.
Именно это она тогда почувствовала. И это увидела в глазах матери. Мать, одетая в ночную сорочку, стояла и отчаянно пыталась защититься от беспощадных слов. Моника поняла: отныне это ее самое страшное горе, и всю свою жизнь придется пытаться с ним бороться.
Бесполезно.
Скорбь матери по погибшему Ларсу была больше радости оттого, что Моника осталась жива.
8
Читать бесплатно другие книги:
