Стыд Альвтеген Карин
«И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».
Она открыла глаза. Это был голос матери. Май-Бритт поднесла руку к лицу, от нахлынувшего запаха замутило. Быстро, насколько возможно, она встала и пошла в ванную, где смыла с себя отвращение.
Во всем виновата Ванья. Письмо словно открыло шлюзы каких-то крохотных каналов, неподконтрольных Май-Бритт, и мысли, которых она старалась избегать, хлынули ручейками внутрь, и ничего с этим не поделать. С угрозой, пришедшей извне, она справлялась обычными приемами, но теперь ей угрожали изнутри, и все оборонительные сооружения, строившиеся годами, разрушены до основания.
Грязные мысли.
Они начали приходить рано, откуда — этого она так и не поняла, просто однажды они у нее появились, и все. Они выползали из мозга, как черные черви, и заставляли ее хотеть чего-то немыслимого. Грешного. Наверное, родители были правы — это искушал дьявол. Она помнила эти их слова.
Как же ей хотелось снова все забыть!
Она вдруг стала то и дело приближаться к защищавшей ее мертвой зоне, и всякий раз ей удавалось различить по другую сторону ограды какие-то новые детали. Детали, которых не должно было быть. По мельчайшим каналам струились мысли, склеивая в целостную картину фрагменты воспоминаний. Осколки навсегда забытого прошлого. Они проникли в ее сознание вместе с буквами Ваньиного письма. Теперь ей никто не поможет. Ее родители умерли, а их Иисус покинул ее много лет назад.
Она молилась, молилась, но так и не смогла принять их веру. Богу оказались не нужны ее молитвы. Она была готова все бросить, чтобы доказать Богу свое смирение и снискать Его любовь, но Он не ответил. Ни разу, ни словом, ни знаком, не дал понять, что слышит ее, видит ее борьбу и принимает ее жертвы. Он убивал ее молчанием. Она была недостойна. Он отверг ее, оставил ее один на один с этими грязными мыслями.
Май-Бритт пошла на кухню. Там оставалось немного жареного мяса, она отрезала кусок и положила себе на язык. Слегка поджаренная корочка. Вернувшись в кровать, она откинулась на спинку и подождала немного, пока кусок станет мягким и теплым от слюны, а потом закрыла глаза и проглотила.
Недолгий миг удовольствия.
Несколько раз она просыпалась оттого, что ее руки касались лона. Ее накрывал красный как кровь стыд. Почему она родилась в теле с больными наклонностями? Почему Бог не любит ее? Почему Он наказал ее родителей, ведь она готова пожертвовать всем?
Однажды ночью она проснулась, когда было поздно. Проснулась в момент стыда.
Мать разговаривала с ней во сне.
Они видели все, что она делала.
Огромный зал. Она сидит на стуле, кругом вода. Она не может двигаться. Что-то с правой ногой, что-то мешает ей уйти. Ее пугает какой-то звук, и она смотрит вверх. Он стоит прямо перед ней в черном костюме, такой огромный, что она не решается заглянуть ему в глаза. Ей хочется убежать, но что-то не так с правой ногой, она неподвижна. А позади него на земле лежит истерзанный человек в белых одеждах, изорванных в клочья. Из колотых ран на его руках течет кровь, от которой вода становится красной, он смотрит на нее и молит о помощи.
Голос огромного громоподобен.
«Иисус умер на кресте за твои грехи, за то, что тебя совратили твои же руки, и за твое грязное вожделение».
Сзади нее раздается какой-то звук. Собрались люди, это из-за нее, из-за того, что она сделала. Их взгляды жгут ей затылок.
«Существует три вида любви — наша любовь к Богу, любовь Господа к нам и чувственность — то, что отвращает нас от Бога».
Вода поднимается. Чуть в стороне сидят сложив руки ее родители. Они жалобно глядят на огромного мужчину, моля его о помощи.
«Вожделение постыдно, так как не зависит от воли. Добродетель требует полного контроля над телом. Ты понимаешь это, Май-Бритт?»
Эхо ее имени наполняет помещение, но сама она ответить не может. Что-то ее душит. Люди, которые стоят позади нее и которых она не видит, водружают свои руки ей на голову.
«До первородного греха Адам и Ева размножались без вожделения, без плотского желания, на которое мы сейчас обречены, и их тела подчинялись их воле».
Вода неумолимо поднимается. Истерзанный человек исчезает, ей хочется броситься к нему, помочь, но она не может. Ноги не слушаются, ее удерживают чужие руки. Еще немного, и родители тоже исчезнут, утонут по ее вине, потому что это она позвала их сюда, ей нужна была их помощь.
«Тебе следует научиться взращивать и беречь отношения с Богом, ты должна очистить свою грешную душу. Истинный христианин стремится спастись от проклятия полового чувства. То, что ты совершила, грешно, ты сошла с праведного пути».
С грохотом рушатся стены, в помещение льется вода. Ее родители неподвижно и обреченно ждут, когда их накроет водой. Ей нечем дышать — не дышать, не дышать!
Она проснулась, лежа на спине. Попыталась перевернуться на бок, но тело мешало. Большая подушка упала на пол, а сама она стала беспомощной заложницей собственного веса. Как упавший на спину жук, она тщетно пыталась вернуть себе власть над ситуацией, напряжение сжигало последний кислород в легких. Она сейчас задохнется. Умрет, погребенная под тяжестью собственного тела. Тела, которое — не важно, худое или толстое — всегда было ее тюрьмой. Оно победило. Получило желаемое, подчинило ее себе, заставило покориться, сдаться.
Ее найдут здесь. Эта чертова Эллинор обнаружит ее утром и расскажет всем, что она умерла в собственной постели, задушенная собственным жиром.
Вечный стыд.
Из последних сил напрягшись, она все-таки перевернулась на бок и с грохотом упала на пол. Левая рука оказалась прижата, но она не чувствовала боли — только освобождение оттого, что в легкие пусть с трудом, но снова поступает воздух.
Саба с беспокойным воем бегала вокруг нее. Саба. Любимая Саба. Верный друг, который всегда рядом. Но Саба ничего сделать не могла. Май-Бритт придется лежать и ждать, пока не придет Эллинор. Но она не умрет.
Время тянулось медленно. Левая рука онемела, но Май-Бритт боялась пошевелиться и снова оказаться на спине. В конце концов ей все же пришлось совершить минимальное перемещение, чтобы восстановить кровообращение в левой руке. Хуже всего была боль в спине. Ноющая боль, которая в последнее время мучила ее постоянно, а иногда мешала ходить.
Ей повезло. Эллинор пришла рано. Часы у кровати показывали начало десятого, когда она услышала, как открывается наконец замок.
— Это я!
Май-Бритт не ответила. Эллинор все равно сейчас ее обнаружит. Ей было слышно, как Эллинор ставит на кухонный стол пакеты с едой и здоровается с поспешившей навстречу Сабой.
— Май-Бритт?
Через секунду она появилась в спальне. Май-Бритт видела, что она испугалась.
— Господи, что случилось?
Она присела рядом на корточки, но пока не прикасалась к ней.
— Боже правый, сколько вы так лежите?
Май-Бритт не могла говорить. Унижение лишило ее речи. Затем она почувствовала на себе руки Эллинор, и это было так ужасно, что захотелось закричать.
— Не знаю, получится ли у меня поднять вас. Наверное, нужно позвонить дежурному.
— Нет!
От этой угрозы у Май-Бритт резко повысился адреналин, и в поисках опоры она протянула руку к изголовью кровати.
— Сами справимся. Попытайтесь подложить подушку мне под спину.
Эллинор действовала очень быстро, и в следующее мгновение Май-Бритт уже полусидела. От боли в спине хотелось кричать, но она, сжав зубы, продолжала бороться. Они действовали вместе. Подкладывали новые подушки, это заняло почти полчаса, но у них получилось. Без дежурных санитаров и их омерзительных прикосновений. Когда Май-Бритт, тяжело дыша, опустилась наконец в кресло, она испытывала неведомое доселе чувство.
Она была благодарна.
Благодарна Эллинор.
Которая не должна была этого делать, по правилам ей следовало позвонить дежурному. Но она не сделала этого ради Май-Бритт, и они сами справились.
Это слово пришлось извлекать из глубины.
— Спасибо.
Произнося его, Май-Бритт не смотрела на Эллинор — иначе ей не удалось бы его выговорить.
В последующие часы они почти не разговаривали. Они вдруг стали одной командой, справились с проблемой вместе — и это заставило Май-Бритт ослабить оборону. Однако в этом таилась некая угроза. Если ослабить контроль, Эллинор сможет воспользоваться тем, что Май-Бритт у нее в долгу. И потом, это не значит, что они стали друзьями. Отнюдь. У нее уже есть Саба, и больше ей никто не нужен.
Чтобы разобрать пакеты с продуктами, сил не было, и она услышала, как их начала распаковывать Эллинор. Потом открылась дверь холодильника.
— Ой, сколько еще всего осталось.
— Могу все съесть, если вам от этого станет легче.
Май-Бритт прикусила язык, она не хотела, это вырвалось само собой. Ей хотелось взять свои слова назад. Но сама мысль о том, что она в них раскаивается, была мучительной. Она теперь в долгу. Это может стать невыносимым.
В дверях показалась Эллинор.
— Я просто удивилась. Из-за еды. С вами все в порядке, вы не заболели?
Май-Бритт смотрела на письмо. Это из-за него. Из-за непрочитанных, отброшенных слов и из-за тех, которые она прочитала против собственной воли. Даже еда больше не утешала.
— Что мне купить в следующий раз?
— Мясо.
— Мясо?
— Только мясо. И больше ничего.
Она по-прежнему сидела в кресле, а Эллинор занималась уборкой, стараясь действовать как можно незаметней. Май-Бритт чувствовала ее обеспокоенные взгляды, но не обращала на них внимания. Она знала, что не получит желаемого — что в службе социальной помощи никогда не допустят, чтобы ей купили только мясо. Ей уже давно приходилось бороться с ними за то, чтобы получать именно ту еду, которую хотелось ей, а уж последнее пожелание явно переходило все границы.
Но только мясо могло избавить ее от этих мыслей, которые вновь ею овладели.
Эллинор уже собралась уйти, но неожиданно заколебалась и вернулась в комнату:
— Послушайте, я оставлю вам свой мобильный номер на тумбочке рядом с телефоном. Мало ли что случится.
Она ненадолго скрылась в спальне.
— Ну, до послезавтра.
Она вышла в прихожую и, уже открыв входную дверь, крикнула в сторону гостиной:
— Кстати, беруши, которые вы заказывали, я оставила на кухонном столе. До свидания!
Май-Бритт не ответила и, к собственному ужасу, почувствовала, что готова расплакаться. Огромный ком застрял в горле и заставлял ее гримасничать, так что пришлось закрывать лицо руками, пока Эллинор не ушла.
Она повергала Май-Бритт в растерянность. Этим своим непоколебимым дружелюбием, которое не исчезало, как бы Май-Бритт себя ни вела. Это вызывало подозрение — Эллинор явно на что-то рассчитывает. Она была похожа на рекламный листок, брошенный в почтовый ящик, — с буквами в завитушечках, адресованными как бы ей одной, персонально. Дорогая Май-Бритт Петтерсон! Мы имеем честь предложить вам фантастическую… Чем привлекательнее звучит предложение, тем оно подозрительнее. В потоке продуманных фраз всегда прячется крючок, и чем сложнее его обнаружить, тем больше поводов для бдительности. Исключительно из благожелательности не делается ничего. Во всем скрыт определенный интерес. Так устроен мир, и каждый стремится сделать все возможное, чтобы получить свой кусок пирога.
Эллинор и есть такая рекламная листовка.
У Май-Бритт нет оснований доверять ей.
Она взяла крюк и потянулась за письмом. Оно лежало на столе и тянуло к себе как магнит. Как будто ожидало ее капитуляции. Сопротивляться она больше не могла. У нее дрожали руки, когда она читала.
Никогда не забуду тот день, когда я усомнилась в вере твоего отца. Теперь, когда прошло так много времени, я не понимаю, как я на это решилась. В школе нам рассказали, что христианство — это не самая крупная религия мира, и я помню, как сильно я удивилась. Если тех, кто верит в другого Бога, больше, то, может быть, правы не мы, а они! Господи, как он тогда рассердился. Он говорил, что такие мысли приведут меня в ад, и, хотя я не очень этому верила, мне понадобилось время, чтобы осознать его слова. Я впервые восприняла Бога как угрозу. Он сказал, что тот, кто не признает Иисуса Христа Сыном Божьим, не попадет в рай, а мне так хотелось спросить, что произошло со всеми, кто жил до того, как Иисус родился. Разве справедливо лишать их шанса? Но спросить я так и не решилась. В тот день мне и без того хватило порицаний.
Мне всегда казалось странным, что все люди заранее считаются грешниками и, следовательно, должны ходить в церковь и молить Бога «простить наши грехи», независимо от того, есть у них эти грехи или нет. Я помню, как ты пыталась объяснить мне, что речь идет не только о грехах, которые мы совершаем сознательно, но и о первородном грехе, который распространяется «от грешного семени через плотское зачатие». Эти слова я никогда не забуду. Они тогда так меня запутали, что я лишь спустя несколько лет поняла, что «плотское зачатие» — это единственный для нас способ размножения. После чего сделала вывод: Бог все же хочет, чтобы мы делали это, раз уж он нас создал такими.
Когда мы росли, секс считался чем-то таким, что, «к сожалению», интересовало мальчиков и с чем мы, девочки, должны были со временем «примириться» и чего нам ни в коём случае нельзя было «допускать». Однако в подростковом возрасте все несколько усложнилось — ни о чем, кроме мальчиков, мы теперь не думали, и нам самим уже хотелось что-нибудь слегка «допустить». Мне кажется, что к всевозможным порицаниям и устрашениям следовало бы сделать небольшое дополнение, которая бы объясняло, что для человека естественно испытывать желание и стремиться к размножению.
Еще одно сильное воспоминание из детства — день, когда мы нашли журналы в столе твоего отца. Не помню, что мы с тобой там делали, но предполагаю, что это была моя инициатива. Я ведь всегда была инициатором всех наших более или менее запретных действий. По нынешним меркам журналы были довольно безобидными, но найти их в твоем доме значило то же, что обнаружить в церкви следы дьявола, и ты тогда до смерти испугалась. Ты была уверена, что их принес в дом кто-то посторонний, но ты ни за что не решилась бы спросить об этом у своих родителей. Помнишь, как мы оставили журналы на полу, а сами спрятались под кроватью? Я по-прежнему вижу перед собой ноги твоей мамы, когда она вошла в комнату, и ее руку, поднимающую журналы. И помню нашу растерянность потом, когда мы поняли, что, обнаружив журналы, она просто подняла их и положила туда, где мы их нашли.
Повзрослев, я поняла, насколько на самом деле сильны именно эти наши потребности, если даже твой отец с его верой не смог им противостоять.
Но сейчас времена изменились, во всяком случае, у меня сложилось такое представление благодаря газетам и телевидению. Отношение к сексуальности теперь настолько благосклонно, что она превратилась в некий коммерциализированный досуг, требующий механической и прочей оснастки. Если судить на расстоянии, то речь теперь идет главным образом о реализации фантазий и развитии способности испытывать оргазм; немного любви, конечно, не помешает, но на самом деле не это главное. Мне же такая позиция кажется немного скучной. Впрочем, не мне с моим тюремным безбрачием судить.
Вот какое длинное получилось письмо, но я так рада, что мы снова поддерживаем связь. Я знала, что мое письмо найдет адресата!
А теперь пора гасить свет, завтра у меня экзамен. Мне разрешили «дистанционное» обучение (странное название, но в моем случае лучше не скажешь). Я уже набрала сорок баллов по теоретической философии и начала писать работу по истории религии. Только бы завтра сдать экзамен!
Передай самые теплые пожелания всей твоей семье!
Всего самого доброго.
Твоя подруга Ванья Турен
Май-Бритт медленно положила письмо и впервые за тридцать лет почувствовала желание помолиться. Все, о чем здесь написано, отвратительно. Господи, прости меня за строки, которые я вынуждена была прочитать.
9
На рассказы о себе ушла вся вторая половина четверга. Маттиас поднял планку, и остальные старались соответствовать заданному уровню. Никому не хотелось, чтобы его причислили к среднестатистической массе, и каждый стремился рассказать по-настоящему интересную историю, ведь не зря здесь собрались одни руководители. Увлекательные повествования сменяли друг друга. Но у Моники не хватало сил на то, чтобы вникать в их суть. После того как она закончила свою речь и общее внимание переключилось на следующего участника, она чувствовала себя полностью опустошенной. Единственное, что она могла, — это сидеть в кресле прямо. Она давно не приближалась к тому воспоминанию так близко. Прежде, когда было необходимо, она просто проскальзывала мимо, оставляя подробности в милосердной тени.
В помещении звучали чужие голоса, перебиваемые аплодисментами. В этом она тоже участвовала — хлопала в ладоши ровно столько, сколько нужно, чтобы не выделяться. И ежесекундно чувствовала его присутствие. Рядом с ней сидел человек, наделенный качествами, которых она была лишена.
Этот человек умел выбирать. В его характере это было заложено настолько прочно, что он не колебался — даже когда рядом находилась разрушающая сознание смерть.
В какой-то момент она повернула голову и посмотрела на него — захотелось узнать, что прочитывается в чертах его лица. Как выглядит человек, которым она всегда стремилась стать и стать которым она уже не сможет, потому что случилось непоправимое. Воскресить брата нельзя — как нельзя повернуть выключатель и сделать два шага.
Той ночью она осознала собственную ущербность и с тех пор думала об этом постоянно. Выбор профессии, престиж, благополучие, неумолимое стремление стать лучшей — это все компенсация. Оправдание того, что она живет, а он умер. В этой борьбе она многого достигла, но так и не избавилась от глубинного понимания того, что в действительности она — ни на что не способная эгоистка и изменить это невозможно. Человек такой, каков есть. И такой человек, как она, не заслуживает ничьей любви.
Хоть и по-прежнему живет.
Когда все закончилось, она пошла к себе в номер. Остальные направились в бар, но у нее не было сил. Общаться, говорить о пустяках и притворяться, будто все в порядке, она не могла. Сидя на кровати, она держала в руке мобильный. Ей очень хотелось услышать его голос, но он сразу поймет, что что-то не так, а она не сможет ничего рассказать. Пережитое в очередной раз усилило ее сомнения. Ведь он не знает, кто она на самом деле.
Она была бесконечно одинока, даже Томас не мог разделить стыд, который она несла в себе.
Вина. Она никогда не позволяла себе горевать. Даже в глубине души. Ибо как она могла позволить себе это? После того как они остались вдвоем с матерью, ей не хватало Ларса. Очень не хватало. Он всегда был рядом, это было чем-то само собой разумеющимся. Он и потом будет рядом. Никто не мог занять его место. Но ее горе было постыдным, оно позорило брата. У нее нет на это права. Взамен она старалась делать все возможное, чтобы облегчить страдания матери, — была веселой, угождала ей, поддерживала. Она завидовала тому, что мать может погрузиться в свое горе и нести его, не думая о своих обязанностях по отношению к живым. Ее горе было благородным, подлинным, а не таким, как у Моники, вынужденной скрывать невыносимую правду.
Обман. Она в изумлении наблюдала, что жизнь вне их дома продолжается, как будто ничего не случилось. Ничего не перевернулось, не изменилось. По утрам люди так же садились в автобусы, по телевизору шли те же программы, сосед продолжать строить дом. Все шло своим чередом, и никто не замечал, что Ларса больше не было. Ее собственная жизнь тоже продолжалась. И однажды память о брате утратила четкие контуры и поблекла, и хотя пустота осталась, но изменившийся внешний мир сделал ее не столь очевидной. А его несостоявшийся жизненный путь постепенно сузился и в конце концов исчез в неизвестности, оставив одно любопытство — кем бы он мог стать, как могла бы сложиться его жизнь? Ничего уже не поправить.
Она ничего не может сделать.
Успех, восхищение, престиж. В любой момент она отдала бы достигнутое за возможность все изменить.
Смерть требует слишком многого. Полного понимания. Признания безусловной правды — НИКОГДА.
Никогда.
Больше — никогда.
Она ужинала в номере. Перед самым ужином позвонила Осе и пожаловалась на головную боль. Через четверть часа раздался стук в дверь, и на пороге появилась недавняя попутчица с подносом в руках.
— Я сказала нашей гуру, что вы поужинаете в номере. Надеюсь, вам станет легче.
Моника уснула, едва прилегла, и проспала почти десять часов. Словно спряталась в сон для того, чтобы не чувствовать угрызений совести оттого, что так и не позвонила Томасу. Никогда больше не выключай телефон и не оставляй меня одного. Я этого просто не переживу.
Проснувшись, она сразу набрала его номер, хотя было еще рано.
— Алло?
Она поняла, что разбудила его.
— Это я. Прости, что не позвонила вчера.
Он не ответил, и тишина ее напугала. Она попыталась придумать причину, но не смогла найти ничего убедительного. А врать не хотела. Ему не хотела. У него было право молчать. Она прекрасно понимала, что он чувствует.
Я прошу тебя только об одном, о честности, ты говори мне все как есть, и я все пойму.
Она закрыла глаза.
— Прости, Томас. Вчера был очень трудный день. Вечером я закрылась в номере и даже ужинать со всеми не пошла.
— Интересный семинар, ничего не скажешь. А в чем заключались трудности?
В его голосе звучала какая-то особая интонация, и Моника поняла — что бы она ни сказала, это будет только во вред. Она ведь не обратилась к нему, не позвонила, она решила все свои проблемы сама.
Как всегда.
Она и это разрушит. Ущербность возьмет свое — отнимет у нее то, что ей больше всего нужно. Он не требовал от нее ничего, кроме честности — единственного, что она дать не могла. Ее кровоточащая тайна всегда будет между ними, и из-за нее они не смогут быть по-настоящему близки. Мечта совсем рядом — мечта, на осуществление которой она даже не надеялась. Никакой успех не сравнится с той силой, которую давала ей его любовь. И все-таки этого мало. Она не герой, это не изменить. Но, может, ей хватит мужества признаться ему во всем.
Если мы не будем лгать, нам не надо будет бояться. Ты согласна?
Именно этого она всегда хотела — перестать бояться.
Она должна признаться ему во всем, в конце концов, у нее нет выбора. Если она будет молчать, она потеряет его в любом случае.
Ей нужно решиться.
Но не сейчас, не по телефону. Ей хотелось, чтобы он был рядом.
— Я расскажу тебе все, когда вернусь. И послушай, Томас…
Она должна произнести хотя бы это, и это тоже было нелегко.
— Я тебя люблю.
Прошла пятница и суббота. Решение открыться Томасу окрепло, и эта определенность в каком-то смысле успокаивала. Интенсивный темп семинара тоже помогал отвлечься, и в субботу вечером, усаживаясь за красиво сервированный стол, она еще была под впечатлением от всех этих визуализаций цели, принципов эффективного делегирования, подбора мотивации и методов создания позитивного климата в коллективе. За едой она всегда сидела рядом с Осе, и они успели познакомиться поближе. Сказать, что Осе напоминает порыв свежего ветра, значило не сказать ничего — люди, находившиеся рядом с ней, ощущали себя в эпицентре настоящего урагана. Монике очень нравилась Осе, она даже подумала, что нужно как-нибудь пригласить их с Бёрье на ужин. Ужин на четверых.
Если четвертый останется.
— Здесь свободно?
Оглянувшись, она увидела Маттиаса. До этого они лишь обменивались редкими фразами, и за столом она почему-то всегда выбирала место подальше от него.
— Конечно.
На самом деле она не хотела такого соседства.
— Вас ведь зовут Моника?
Она кивнула, он отодвинул стул и сел. Справа от нее, так же как сидел в прошлый раз.
На тарелках стояли красиво свернутые льняные салфетки, какое-то время Маттиас рассматривал конструкцию, а потом развернул салфетку и положил на колени.
— Ваш рассказ произвел сильное впечатление. Я все собирался сказать вам об этом.
Сразу к делу. Она и раньше это замечала. Люди, пережившие серьезные кризисные ситуации и обладающие большим опытом, не утруждают себя рамками традиционной вежливости. Бьют сразу в десятку. Независимо от того, готовы к этому окружающие или нет.
— Спасибо, ваш рассказ — тоже.
На помощь пришла Осе, которая, как всегда, с шумом опустилась на стул напротив и немедленно развернула салфетку, не обратив никакого внимания на высокохудожественные складки.
— Боже, как я хочу есть!
С недовольным видом она читала крохотное меню, лежавшее на блюдце.
— Карпаччо из лосося? Да, с этим блюдом с голоду точно помрешь.
Маттиас рассмеялся. Монике не нравилось его присутствие. Он был громким напоминанием. Рядом с ними сели еще несколько человек, и вскоре все восемь мест оказались заняты. За столом воцарилась атмосфера почти приятельская. Организаторы сделали гениальный шаг, заставив их раскрыться во время первого знакомства. После этого можно было говорить друг с другом о чем угодно, и ничто уже не казалось чрезмерно личным. Об участниках семинара Моника знала больше, чем о своих коллегах. Но о ней самой им было мало что известно. А еще ее занимал вопрос — одна ли она приукрасила правду, или таких было много?
— Как сейчас чувствует себя ваша жена?
Вопрос задала Осе. Она давно уже проглотила карпаччо и в ожидании горячего намазывала масло на хрустящий хлебец.
— Спасибо, сейчас все хорошо. И хотя полное восстановление невозможно, но теперь у нее все работает. И больше ничего не болит. Если вы увидите ее, вы ничего не заметите, просто ей, скажем, становится больно, если она долго сидит.
— А ваша дочь, сколько ей сейчас?
Едва речь зашла о дочери, Матиас просиял.
— Через три недели Даниэлле исполнится год. Удивительно это — быть отцом. Очень трудно уезжать из дома даже на два дня. Ведь пока ты в отъезде, так много всего успевает случиться.
Сидевшие за столом закивали, поскольку у всех, по-видимому, когда-то были маленькие дети, которые успевали сильно измениться за пару дней. Одна Осе придерживалась другого мнения:
— Когда мои дети были маленькими, то уехать из дома на несколько дней — это было что-то изумительное! Можно спать целую ночь! Зато сейчас, когда они выросли, так не хватает звука маленьких ножек, топающих ночью по комнате.
Осе уже рассказывала ей о своих детях. Взрослые сын и дочь, которыми она гордилась. Сын по непонятной причине родился без рук, она описывала противоречивые чувства, которые испытала после родов, и радость, которую потом вызывала у нее удивительная способность мальчика приспосабливаться к окружающему миру. Теперь у него уже двое своих детей.
Моника отпила вина и откинулась назад. Она скучала по Томасу. Выключила все окружающие звуки и просто наслаждалась. Потрясающее состояние — тебе кого-то не хватает. Всю жизнь она надеялась, что когда-нибудь она его испытает. И сейчас оно у нее есть, это чувство.
Внезапно она поняла, что с ней разговаривает Маттиас.
— Простите, что вы сказали? Я ушла в свои мысли.
Он улыбнулся:
— Я заметил. Там, где вы были, наверное, очень хорошо, так что не буду вам мешать.
Как будто он уже недостаточно помешал. Инстинктивно она чувствовала, что общаться с ним не надо, но, с другой стороны, ей не хотелось выглядеть невежливой. Раз уж приходится с ним разговаривать, то лучше сказать что-то нейтральное:
— Чем вы занимаетесь?
Скучный вопрос, аж пылью пахнуло — но Маттиаса это не смутило.
— Я только что получил новое место — менеджера по персоналу в крупном спортивном магазине. Не одна из этих огромных торговых сетей, а независимая компания. Раньше я никогда не работал руководителем, поэтому меня и отправили на этот семинар. — Он усмехнулся: г-.Не то чтобы в этом была острая необходимость, у меня только шесть подчиненных, но магазин принадлежит моему другу, а он знает, как тяжело нам приходится материально после того, что случилось с Перниллой. Помните, я рассказывал, что у нас закончилась страховка.
Она собралась было сказать, что рада за него, но потом решила, что лжи с нее хватит. И произнесла что-то о страховых компаниях, он поддержал тему, и вскоре она обнаружила, что они ведут вполне интересную беседу. Отрицать это она не могла. Он был очень приятным собеседником, она даже несколько раз рассмеялась. А как он рассказывал о своей жене, с какой любовью и преданностью! Десяти минут не проходило, чтобы он о ней не вспомнил. Это казалось чем-то само собой разумеющимся и естественным, потому что она была частью его жизни. Моника задумалась, сможет ли Томас когда-нибудь так говорить о ней. Станет ли она когда-нибудь само собой разумеющейся и естественной частью его жизни. Маттиас говорил о том, как трудно им было в первые годы и как несчастье еще больше сплотило их. Со смехом описывал их попытки найти замену дайвингу. Как они приглядывалась то к одному хобби, то к другому, но сделать выбор не могли, особенно с учетом того, что денег на увлечения практически не было. Самым смешным получился рассказ о смелом решении заняться наблюдением за птицами. Они засели в кустах на целый день и занесли в дневник одну сороку и двух трясогузок, — после чего решили, что вспоминать эту историю будет гораздо веселее, чем переживать ее еще раз. Но однажды после похода в библиотеку Пернилла увлеклась книгами по истории Швеции, и со временем этот интерес стал настолько сильным, что Матиасу подчас казалось, что она превращается в фанатика. Он с улыбкой признавался, что ее теперь страшно интересуют парни вроде Густава II Адольфа, а ему приходится с этим мириться, хотя бы ради ее спины. Он описывал, как они радовались его новой работе, потому что она позволит им выплатить наконец долг за курс реабилитации и регулярно приглашать мануальных терапевтов и массажистов, которые избавляют Перниллу от боли.
Кто-то постучал о бокал, разговоры стихли, и все присутствующие посмотрели туда, откуда доносился звук. Из-за стола встала руководитель семинара.
— Пока мы все здесь, я хочу задать вам один вопрос. Для того чтобы охватить все запланированные темы, завтра необходимо продлить нашу работу на два часа. В противном случае, боюсь, придется убрать лекцию о стрессовых ситуациях.
По программе семинар должен был закончиться до обеда. В три она обещала забрать мать и поехать на кладбище.
— Пожалуйста, поднимите руку те, кто намерен остаться.
Руки подняли почти все, Осе тоже. За их столом не подняли только Маттиас и Моника. Заметив это, Осе тоже опустила руку — наверное, вспомнила, что обязана отвезти Монику в Стокгольм.
— Вам, наверное, нужно поскорее вернуться домой?
Моника не успела ответить, а руководитель продолжила:
— Поскольку большинство согласно остаться, то так и решим. Приятного аппетита.
Осе слегка нахмурилась.
— Я должна кое-что уточнить.
И встала из-за стола, ничего не объяснив.
Маттиас допил вино.
— Лекцию о стрессовых ситуациях я могу пропустить. Пусть лучше у меня будет несколько лишних часов свободного времени. К тому же я знаю, что мои попутчики тоже торопятся домой.
Значит, он тоже приехал на чьей-то машине. С компанией, о которой упоминала Осе, перед тем как они отправились в путь. Моника решила, что в первый и последний раз едет на чужой машине. Если она в будущем отправится на какой-нибудь семинар, что в нынешней ситуации маловероятно, то постарается сохранить независимость. О том, чтобы позвонить матери и перенести время визита на кладбище, и речи быть не могло. Она и так уже злоупотребила ее терпением.
Вернулась Осе:
— Ничего не вышло. Я думала, вы могли уехать с теми, кому тоже нужно срочно возвращаться, но у них все места заняты. Черт с ним — пропущу свои стрессовые ситуации.
Но ведь именно ради этой темы Осе и приехала на семинар, а теперь из-за Моники она не послушает лекцию. Как же Моника ненавидела эти вечные визиты на кладбище. Как же ей хотелось сказать, что она может задержаться на два часа, которые так важны для Осе. Но она знала, что за этим последуют недели возмущенного молчания. Мать, не говоря ни слова, будет вызывать у Моники угрызения совести: дочь всегда думает только о себе. Когда мать так близко подбирается к истине, существование становится невыносимым. Чтобы защититься, Монике придется делать вид, что все в порядке, все как обычно. Сейчас она этого не сможет. Ведь она решила рассказать обо всем Томасу. Сил хватит либо на одно, либо на другое.
— Мне бы очень хотелось остаться, но завтра после обеда у меня вызов на дом к пациенту.
Она почувствовала, что покраснела, и, закрывая лицо, притворилась, что ей что-то попало в глаз. Она снова лгала, это снова доказано. Она снова не пожертвовала собой, а Маттиас опять пожертвовал, и без малейшего колебания:
— Поезжайте вместо меня, и тогда Осе сможет остаться на лекцию. Не думаю, что Даниэлла заговорит раньше четырех часов завтрашнего дня.
Она почувствовала огромную, невыразимую благодарность.
— Вы уверены?
— Конечно. Мне просто хотелось быстрее оказаться дома, но никаких особо важных дел у меня нет. Я останусь и вернусь вместе с Осе.
Решено.
Вокруг ничего не изменилось. Все было так же, как мгновение назад. Удивительно, как часто мы не сразу замечаем тот перекресток, на котором наша жизнь делает резкий поворот.
10
Два дня она пролежала в постели, ни на секунду не решаясь уснуть. Лишь один раз нашла в себе силы подняться, чтобы опорожнить мочевой пузырь и открыть балконную дверь для Сабы. Энергия уходила только на попытки избавиться от мыслей. Как злобные насекомые, они атаковали ее реальность, и, отгоняя их, Май-Бритт впадала в настоящую ярость. Воспоминания и рассуждения Ваньи то и дело выталкивали ее из построенного ею мира. Шестьдесят восемь квадратных метров, освещенный круг с четкими границами. Усеченное пространство, сформированное тем пониманием истины, которое она могла вынести. А за его пределами — белое поле. Пустота, пропасть. Но теперь она то и дело оказывалась у самого края освещенного круга, обращала лицо в пустоту и неожиданно понимала, что там что-то происходит, там что-то есть. Там можно различить тени. Бесформенные тени, что подходят все ближе и ближе.
Она сожгла письмо на балконе. Но это не помогло. Ванья сумасшедшая, она пишет о том, чего никогда не было. А то, что было, изменяет до неузнаваемости. Все ее мысли и рассуждения омерзительны, Май-Бритт жалела, что прочитала их. Даже при том, что ее собственные отношения с Богом были непростыми, а иногда их и вовсе не было, но богохульствовать-то зачем? А Ванья позволяла себе именно это! Чистой воды богохульство, и поскольку Май-Бритт прочитала ее слова, то тоже приняла на себя часть вины. Надо сделать так, чтобы Ванья прекратила посылать ей письма. Даже еда больше не утешает. К тому же в последнюю неделю так сильно болит спина, что все время тошнит.
С тех пор как Эллинор спасла ее после падения с кровати, прошло двое суток. Сегодня она снова придет. Ночью Май-Бритт решила, как следует поступить, чтобы избавиться от чувства благодарности и появившейся вместе с ним капельки миролюбия. Сняв с себя верхнюю одежду, она ждала Эллинор в одном белье. Вид ее ужасного тела вызовет у Эллинор отвращение, и та потеряет контроль над собой. И в тот момент, когда Эллинор станет стыдно за свою реакцию, Май-Бритт вернет себе прежние позиции и снова получит право открыто презирать Эллинор.
Бумага и ручка уже неделю лежали на ночном столике. Рядом находился листок с номером Эллинор, что — как бы Май-Бритт ни сопротивлялась — было хорошо. На случай, если опять…
Как омерзительно.
То, что она нуждается в помощи Эллинор.
Четыре скомканных листа, неудачные варианты ответа, валялись на полу. Саба поначалу с любопытством к ним принюхивалась, но потом посчитала их бесполезными и потеряла интерес. Ненависть к Ванье была настолько сильна, что Май-Бритт не находила слов. Непростительный поступок. Явиться незваной и вывернуть все наизнанку. Отнять время нездоровыми рассуждениями, словно они стоят того, чтобы кто-то их обдумывал.
Май-Бритт снова взяла бумагу и ручку:
Ванья.
Пишу тебе с единственной целью: заставить тебя не присылать мне больше никаких писем!
Читать бесплатно другие книги:
