Ночи Клеопатры. Магия любви Вяземская Татьяна

Глава 19

– Римляне должны увидеть то, чего никогда не видели. Чтобы от изумления дара речи лишились. Чтобы челюсти у них поотвисали, и вернуть их на место они смогли только тогда, когда… Словом, нескоро.

– Моя царица, что-то произошло?

Сицилиец по-прежнему понимал ее не с полуслова даже – с полувзгляда. Ему она могла ничего не объяснять: Аполлодор сразу чувствовал настроения «своей царицы».

Аполлодор за прошедшее время успел обзавестись животом и маленькой дочкой, которую, с личного разрешения царицы, назвал Клеопатрой. Это было немыслимо – чтобы простой ребенок носил царское имя, – и жители Александрии обсуждали новость больше месяца. Но наличие семьи не уменьшило его преданности царице, а наличие живота – скорости исполнения поручений.

– К вечеру представлю свои идеи.

Она кивнула. Быстрее это не сделал бы никто.

Надо же – «великую царицу и ее царственного супруга и царственного сына»!

Умудрился оскорбить всех!

Птолемея Неотероса – ведь правильнее было бы сказать: «царственных супругов, повелителей Египта царицу Клеопатру и царя Птолемея». Хотя она сейчас и сама оскорбила брата: с точки зрения законов, первым надо было бы называть царя, а царицу – второй. Впрочем, она – фараон, а Птолемей – нет. Если бы Цезарь сформулировал «фараона Египта Клеопатру и ее царственного супруга», никакого оскорбительного смысла фраза не несла бы.

Цезарь – юрист, законотворец, он всегда точен в своих формулировках. Если он сказал именно так, значит, он хотел, чтобы так и звучало: владетельница Египта – она, Клеопатра, а при ней находятся ее малолетний муж-соправитель и сын-соправитель.

И своего сына он тоже оскорбил. «Твоего царственного сына»! Как будто это только ее ребенок!

В дверь робко постучали. Птолемей – только он стучит так… деликатно. Не робко, не подобострастно, а именно деликатно.

Ласковый и умненький, брат всегда радовал ее, но и причинял некоторое беспокойство: уж слишком он был хорош для этого мира.

– Цезарион заснул.

Днем? Трехлетний мальчик засыпал днем с трудом, несмотря на уверения всех нянек, что для ребенка такого возраста дневной отдых обязателен.

Да Клеопатра и сама видела: когда мальчика днем не укладывали, к вечеру его становилось трудно выдерживать. Он мог расплакаться, слушая музыку, и ни нянькам, ни самой матери долго не удавалось успокоить мальчика. А мог, наоборот, бегать и прыгать безостановочно, так, что у наблюдавших за ним начинала кружиться голова. Мог начать капризничать… Нет, в том, что ребенок днем должен спать, у Клеопатры не было никаких сомнений.

К счастью, именно Птолемею периодически удавалось утихомирить племянника и уложить его спать. Мальчик вообще проводил очень много времени с малышом, и Клеопатра частенько наблюдала, не показываясь мальчикам на глаза, как они играют, как Птолемей учит совсем крохотного Цезариона словам латыни или сирийского языка. Няньки бурчали себе под нос: им казалось, что такого маленького ребенка просто грешно обучать чему-то, ведь некоторые другие детки в таком возрасте только на собственном языке и разговаривают, а то и вовсе мычат. А тут богам надо хвалу воздавать, малыш уже и по-гречески лопочет, и по-египетски, так они, изверги, его еще двум языкам учат!

Но малыш на удивление легко усваивал новые слова и вообще, похоже, получал от учебы удовольствие. Клеопатра радовалась: весь в отца! Хотя, кто его знает, каким был маленький Гай Юлий в почти два годика? Может, Цезарион и умнее! Птолемей всегда смеялся, когда она делилась с ним своими размышлениями: «Это обычное материнское тщеславие, сестра!»

– Как тебе удалось уложить его?

– Очень просто. Я рассказал ему начало сказки и пообещал, что расскажу дальше, только если он поспит. Он сразу улегся и уснул довольно быстро. А что у тебя с лицом? Ты расстроена, сестра?

Он ни разу – если не считать, собственно, дня бракосочетания, – не назвал ее женой.

– Нет, ничего…

Птолемей ласково улыбнулся.

– Но я же чувствую!

Мальчик и в самом деле всегда ощущал, какое у нее было настроение. С младшим братом ей повезло, как повезло с Мардианом и Аполлодором. А вот с Цезарем…

– Скажи! А то я начну предполагать самое плохое.

Вздохнув, она пересказала ему формулировку приглашения.

Мальчик весело рассмеялся. Кажется, он вообще не умел обижаться.

– Сестра, но ведь все правильно! Правишь ты, я – только царствую. Надеюсь, когда Цезарион подрастет, ты избавишь меня и от этой, не слишком-то приятной для меня, обязанности.

Она не поняла. Что значит – «избавишь»? В этой стране «избавляли» от власти только одним способом – таким, каким отец «избавил» Беренику. Или она сама – своего первого мужа, хотя ее вины в том, что он утонул, и не было.

– Я напишу отречение в пользу племянника. А сам посвящу свою жизнь науке.

Отречение? Но никто и никогда в Египте не писал отречения…

– Все когда-то бывает впервые, – философски заметил тринадцатилетний мальчик. – Вся эта мишура вообще не по мне.

– Царская власть – это не только мишура. Это еще и громадная ответственность.

– Не чувствую склонности ни к одному, ни к другому, – брат ухватил ее за талию и закружил. – Ты – моя царица, а я твой самый верный подданный. Твой и маленького Цезариона. Когда мы вернемся из Рима, я напишу отречение; соправителем ты сделаешь Цезариона и будешь править, как и правила. Кстати сказать, у тебя это довольно неплохо получается.

Они остановились.

– Но Цезариону будет лет пять… – она перевела дух. Кажется, она начала полнеть. Хорошо это или плохо? Она всегда жаждала приобрести более округлые, женственные формы, но пока она оставалась напоминающей доску худышкой – могла лазить и бегать, и дыхание ее не сбивалось.

Птолемей рассмеялся.

– Ты ведь сама знаешь: от меня пользы примерно столько же. И кстати, я бы на твоем месте на Цезаря не дулся. Вполне возможно, такой формулировкой он просто хотел сделать тебе приятно.

– Оскорбив моих близких…

– Я не обиделся и не оскорбился, стало быть, меня он не оскорбил. Ничего оскорбительного для Цезариона я тоже не вижу. Ты злишься, что он не написал «нашего сына»? Все-таки это – официальный документ. Твой ребенок для Рима может быть или наследным принцем, будущим правителем государства, либо – незаконнорожденным сыном Цезаря, который его официально признал, но пока не усыновил. Нет, сестра, его формулировка безупречна!

– А я? Меня он не оскорбил этой формулировкой?! Как будто между нами никогда ничего не было!

Птолемей снова расхохотался.

– Так вот что тебя обидело сильнее всего! Ты – образец мудрости, сестра моя, когда дело касается государственных вопросов, и – прости! – полная дуреха в том, что касается личных отношений. Тебя приглашают официально. Как царицу, правительницу союзного государства. Тебе будут оказывать соответствующие почести, даже если Цезарь поселится вместе с тобой и не будет вылезать из твоей постели. Представь себе, как бы тебя встретили там, если бы он написал просто: «Жду тебя и сына».

– Письмо было запечатано, и никто…

– Это ты так думаешь, что никто. Вспомни, несколько дней назад ты решила добавить несколько строк в уже запечатанное письмо. Что ты сделала с печатью?

– Но у меня была печать! А это письмо отмечено личной печатью Цезаря.

Мальчик покачал головой.

– Ты же знаешь, сколько у него врагов. Наверняка они изыскивают возможности читать его переписку. По крайней мере, я бы на его месте исходил именно из этого.

– Интересно, почему ты так его защищаешь, – буркнула царица, успокаиваясь.

– Потому что он катал меня на плечах, учил латыни и ловить рыбу. Знаешь, я почти не помню нашего отца. И за то время, что Цезарь был здесь, я понял: я бы хотел, чтобы мой папа был именно таким. А вернее, чтобы моим папой был он, Цезарь.

Она свела брови. Гражданская война, ее беременность… Когда Цезарь находил время поиграть с маленьким Птолемеем? И почему все это прошло мимо нее?

– Видимо, я была тебе плохой сестрой.

Мальчик обнял ее и чмокнул в нос. Какой он высокий, скоро перерастет ее!

– Твоей задачей тогда было выжить… а заодно и спасти меня. Не переживай: ты – самая лучшая сестра в мире.

Она в ответ покрепче обняла брата. Она – самая лучшая сестра, и Цезарь вовсе не хотел ее обидеть, а все-таки римлян нужно поразить и ослепить. Столица мира? После ее въезда в Вечный город у многих возникнут сомнения в том, где находится столица мира.

Аполлодор постарался на славу: Рим и в самом деле ахнул, увидев кортеж царицы Египта, а затем долго не мог вернуть себе нормальное дыхание.

Рослые нубийцы, черные, как эбеновое дерево, несли дары на носилках, выполненных из светлого лимонного дерева, а желтоватые египтяне – наоборот, на носилках из черного дерева.

Колесницы шли одна за другой, выполненные из древесины разных цветов и структур и щедро инкрустированные золотом, серебром, драгоценными камнями.

Красивые рабыни, одетые в самые роскошные наряды, следом за ними – рослые нубийцы, почти обнаженные, смазанные маслом, чтобы их черные тела просто сверкали на солнце.

Когда повели дрессированных леопардов, толпа издала единое «А-а-ах!».

Клеопатра не могла всего этого слышать и видеть, но представляла довольно живо.

Ее везли в колеснице; маленький Цезарион и Птолемей ехали в крытом паланкине.

Она долго раздумывала, как одеться. Первое, что пришло в голову – одеться как фараон и взять все атрибуты, ведь, по официальной версии, она прибыла, чтобы заключить с Римом соглашение. Но атрибуты царской власти можно было использовать только все вместе, а представить себе, что она войдет в Рим с подвязанной фараонской бородой, она так и не смогла.

Одеться в греческом стиле? Но ведь она представляет Египет!

В результате она выбрала льняное платье – совсем простое, белое, оно подчеркивало ее фигуру. Маленькая грудь? Массивное ожерелье отвлечет от нее внимание. Как раз сгодится то самое, подаренное Цезарем на ее вторую свадьбу. К ожерелью были подобраны браслеты и диадема в виде священной змеи.

– Замечательно, сестричка, – одобрил Птолемей. – Змея красива, ею можно любоваться, но трогать ее не стоит, может и ужалить. Как раз то, что нужно!

Она имела в виду вовсе не это: весь символизм ее наряда предназначался только одному человеку – Гаю Юлию Цезарю.

– Ты превзошла самое себя, – приветствовал ее Цезарь. – Твоя фантазия, моя царица, поистине безгранична. Твои ягуары и твои газели просто великолепны.

– Все придумал и организовал Аполлодор, – настороженно ответила она. – Впрочем, его идея пришлась мне по душе. Особенно с газелями: ваши улицы теперь придется мыть – после прохождения этого стада.

Лицо Цезаря сложилось морщинками-лучиками, и он от души рассмеялся.

– Узнаю тебя, моя маленькая царица. Ты совершенно не изменилась. Знаешь, я очень скучал.

За одно это слово она готова была пожертвовать всем. Уж этим зрелищем, во всяком случае, точно. Позови он просто так, не как диктатор царицу, а как мужчина женщину – побежала бы, бросив и пшент[9], и уас[10], и все на свете…

Да нет, не бросила бы. Брось она власть ради Цезаря – он тут же бросит ее. Не потому, что он с ней из-за ее царского статуса, нет – просто для него человек, отказавшийся от выполнения своих обязанностей, будет попросту неинтересен.

– Я тоже скучала. Очень, – церемонно ответила она. – И потом, нашему сыну давно пора посмотреть на своего отца.

Цезарь поселил Клеопатру на роскошной вилле на правом берегу Тибра. Он не скрывал ни от кого: это – его женщина, хотя и правительница большого и сильного государства. Однако поселил ее все же здесь, за пределами города, вне померия[11]. Ну и демоны с ними, с римлянами и их римским снобизмом. Тем лучше: будете бегать сюда поклониться женщине Цезаря и владычице великой страны.

Размеры виллы позволяли разместить и всю свиту, причем при желании здесь могло разместиться и в десять раз больше народу – и никто никому не мешал бы.

Клеопатра регулярно устраивала приемы. Вернее, их устраивал Цезарь, женщина просто наслаждалась тишиной и покоем. Ребенок рядом, единственный мужчина в ее жизни – рядом, и – никакой ответственности. Ни за что.

Впрочем, беспокоиться о том, что делается на родине, она стала уже на третий день после приезда. А еще через два дня пришло письмо: умница Аполлодор, зная ее беспокойный нрав, отправил письмо с новостями, когда еще никаких и новостей-то не было. Купец, с которым он передал это письмо, оказался в Риме на два дня раньше ее самой, но получил строгие указания от Сицилийца, что письмо нужно отдать не ранее такого-то числа.

Смеясь, она рассказала об этом Цезарю.

– Такая преданность должна быть вознаграждена, – подумав, ответил он. – Аполлодор, конечно, у тебя и так ведает всем, придумать для него еще какую-нибудь должность ты просто не сможешь, но постарайся просто сделать для него что-нибудь приятное. Например, привези ему отсюда что-нибудь такое, о чем он давно мечтал, но что сам себе никогда бы не приобрел.

От удивления царица даже приоткрыла рот. Подарок? Аполлодору? Ему можно просто подарить деньги, и… Юлий сказал «что-то, что он сам себе не купит»? Что это может быть? Чего вообще может хотеть мужчина такого возраста и такого положения? Она вообще никогда никому ничего не дарила, разве что брату и сыну…

– Впрочем, пожалуй, я лучше сам озабочусь подарком для Аполлодора.

Вот сейчас она растерялась по-настоящему. Цезарь? Займется поиском подарка? Для человека, который не является ему ни родственником, ни соратником, ни даже подчиненным?

Такого Клеопатра и представить себе не могла. Да знает ли она о нем хоть что-то? Или придумала себе образ, а на самом деле он совсем другой?

– Почему ты так пристально рассматриваешь меня? – поинтересовался Цезарь. – Что, за прошедшее время я сильно постарел?

Она покачала головой.

– Ты – бог, Юлий, а боги не стареют. Но у меня такое ощущение, что я хорошо знаю бога Юлия, а человека – не очень…

Усмехнувшись, он обнял ее.

– Ты взрослеешь, девочка. Ты начинаешь смотреть на мир более трезво. Что же, я очень надеюсь, что человек Юлий тебя разочарует не слишком.

Глава 20

– Тебя убьют.

– Сговорились вы, что ли? – за напускной шутливостью тона Цезарь попытался скрыть раздражение: сперва этот дурацкий предсказатель, позже – Кальпурния, курица, демоны бы ее побрали…

– Ты виделся с Кальпурнией? – Она почувствовала укол ревности. Цезарь был женат уже более пятнадцати лет; за это время у него имелась любовная связь не только с одной Клеопатрой, и, вместе с тем, он периодически продолжал ночевать на женской половине своего дома. Не разводился. И Кальпурния не требовала развода.

И Клеопатра ревновала своего любовника именно к ней, к этой хорошо сохранившейся, спокойной и полной чувства собственного достоинства римлянке. Ревновала, хотя была почти уверена в двух вещах: Цезарь за то время, что они были не вместе, не хранил верность ей, Клеопатре, и изменял он ей вовсе не с Кальпурнией.

Кальпурния тоже бывала на вилле у Клеопатры – дважды; держалась с чувством собственного достоинства, но приветливо, и Клеопатра понимала: и приветливость, и чувство собственного достоинства – не напускные. Это просто очень достойная женщина. Которая к тому же достаточно хорошо относится к ней, Клеопатре, любовнице своего мужа.

Сама царица при виде супруги Юлия испытывала двойственные ощущения: Кальпурния и нравилась ей, и выводила из себя – одновременно.

Юлий о супруге всегда высказывался очень уважительно, и это, брошенное в сердцах, «курица» прозвучало в его устах достаточно странно.

– Когда ты виделся с Кальпурнией? – она несколько видоизменила вопрос.

– Я ночевал там сегодня, – на щеках Цезаря заиграли желваки: он не любил, когда кто бы то ни было, пускай это даже последняя в его жизни любимая женщина, пытался предъявлять какие-либо права на него.

Клеопатра передернула плечами.

– Я спрашиваю потому, что мне интересно, когда именно Кальпурния предупреждала тебя об опасности. И что именно она сказала. Кстати, по поводу «курицы» ты меня удивил: на мой взгляд, твоя супруга умна.

Цезарь резко обернулся, его серые глаза впились зрачками в глаза Клеопатры. Почему-то считается, что взгляд Юлия трудно выдержать. Глупости какие.

– Кальпурния сказала, чтобы я остерегался Брута, – сказал он наконец.

Клеопатра кивнула.

– Мне тоже не нравится этот молодой человек… хотя он и твой сын, – бросила она.

Сервилия, мать Брута, вызывала в ней не ревность – неприязнь, а может быть, даже ненависть. И – страх. Сильная, яркая, живая. Наглая. Может быть, чем-то напоминающая ее саму, Клеопатру. Старуха, по счастью. Впрочем, будь она молода, все равно испытывать к ней ревность Клеопатра не смогла бы. Разве можно ревновать… к скорпиону? Хотя он по-своему тоже красив.

– Брут – не мой сын, – порой в общении с этой женщиной Цезарь удивлялся сам себе. Чего ради, спрашивается, ему оправдываться? А ведь начал! – Я сошелся с Сервилией, когда Марк Юний уже сменил претексту на тогу вирилис.

– А сам Марк Юний знает об этом? Или он все же считает тебя своим отцом, отцом, по какой-то причине не признавшим рожденного вне брака сына?

Цезарь от души рассмеялся.

– Такое может прийти в голову только последней сплетнице на базаре. Брут – мой сын! Смешно, право слово! Да когда он родился, я…

– Божественный Цезарь, согласно слухам, пользовался успехом у женщин еще в весьма нежном возрасте, – поехидничала Клеопатра; ее почему-то сегодня тянуло говорить ему гадости.

Может быть… может быть, это было связано с тем, что она снова носит под сердцем ребенка? Нет, это невозможно, она только недавно родила… Но она чувствовала, что в ней зародилась новая жизнь! Чувствовала! А может, просто хотела в это верить?

Клеопатра загадала: если сегодня Цезарь вернется из Сената живой и здоровый, она родит девочку, прекраснее которой еще не было на свете. Мужчины больше любят дочерей, это известно всем. У Цезаря была дочь, старше самой Клеопатры; она умерла около десяти лет назад, при родах. И если Клеопатра родит ему дочь, он наконец-то женится на ней.

– Брут ненавидит тебя.

– Брут – странный мальчик со странными идеями, но он искренне предан мне.

– Идеи для твоего «странного мальчика» вторичны. Он ненавидит тебя, – повторила женщина. – Я чувствую. И не только я: ты сам сказал, что Кальпурния тоже понимает это. Он убьет тебя, прикрываясь бредовой идей возвращения республики.

Он подошел поближе, устроился на маленькой скамеечке рядом с ее ногами.

– Почему бредовой, моя царица?

– Платон считал демократию наихудшей формой государственного правления.

– Платон считал идеальным устройством государства, когда все жены общие.

– Разве ты не придерживался всю жизнь того же принципа, мой Цезарь? Многие жены в твоем понимании были общими, и ты пользовался ими, как своими.

Ну, вот, она опустилась до упреков… Так завершать фразу было нельзя, и она продолжила:

– К тому же народ предпочитает сильную власть. Пускай лучше один жесткий правитель, чем целая толпа, каждый второй из которой норовит положить что-то себе в карман.

Цезарь помолчал.

– По-моему, ты несколько утрируешь.

Клеопатра качнула головой.

– Я говорю о том, как рассуждает простой римский гражданин. И потом, мне кажется, что, если они тебя убьют, они сослужат плохую службу сами себе. Как бы народ ни был недоволен правителем, после смерти, особенно насильственной, он получает что-то вроде ореола. Вспомни моего брата.

Цезарь усмехнулся; возле рта образовались жесткие складки:

– Вот видишь, моя дорогая, стало быть, мне нечего бояться.

– Есть! Есть, чего бояться! Далеко не все понимают это. Я думаю… Я почти уверена: против тебя зреет заговор!

Юлий опять усмехнулся, на этот раз – удовлетворенно:

– Я так и думал, моя дорогая, что даже на чужой территории ты сумеешь обзавестись собственными прознатчиками.

Клеопатра в отчаянье сжала пальцы. Она-то сумела. Но что толку, если он все равно не слышит ее предостережений? Может быть, следовало самой навестить Кальпурнию? Вдвоем они бы сумели придумать, как повлиять на Цезаря. Только вот римская матрона скорее всего не захотела бы встречаться с любовницей собственного мужа, посчитав ее визит за оскорбление.

Нет, все-таки если он сегодня вернется из Сената живым, завтра же… нет, сегодня же вечером она отправится к Кальпурнии. В простой одежде, так, чтобы никто не увидел в ней египетскую царицу.

Она возьмет с собой одного только Мардиана…

– Кто может устроить против меня заговор? Разве у меня есть враги?

– Немного самоуверенно звучит, ты не находишь? К тому же у человека, который представляет собой хоть что-то, просто не может не быть врагов. Чем могущественнее человек – тем могущественнее у него враги.

– Пока ты назвала одного Брута. Да и то…

– Назвать еще? Пожалуйста: помилованные тобой помпеянцы.

Брови Цезаря поползли наверх. Кажется, несколько преувеличенно.

– Сторонники Помпея? Им-то за что ненавидеть меня? За то, что я их пощадил? Или за то, что приказал восстановить его статую?

– Да. Именно за это. За то, что приказал пощадить. За то, что восстановил статую. Ты тем самым плюнул им в лицо, показав, что они для тебя ничего не значат.

Юлий усмехнулся.

– Возможно, ты права. Возможно, вы все правы, кому пришло в голову предостеречь меня. Но не кажется ли тебе, что человек, постоянно ожидающий смерти, не живет? И умирает многократно. Лучше уж один раз…

Они помолчали.

– Расскажи лучше что-нибудь… жизнеутверждающее.

Жизнеутверждающее? Что? О том, как маленький Цезарион ест? Пачкает одежду – он как раз учится есть самостоятельно? Казалось бы, ничего более жизнеутверждающего не придумаешь, и, вместе с тем, Клеопатре сейчас совсем не хотелось говорить о сыне.

Она начала разговор о какой-то ерунде. О подарке из храма Херу – особой маске для волос. Который на самом деле она получила задолго до отъезда из Египта.

– Ты умная девочка.

Они снова помолчали.

– Я готовлю для тебя подарок. Думаю, он тебе понравится. Но пока не скажу, – лицо Цезаря стало лукавым.

Лучшим подарком для нее будет, если он останется жив. Но она нашла в себе силы промолчать. В конце концов, негоже столько говорить о смерти – того и глядит, накличешь.

Она не могла занять себя ничем. Собралась читать – не вышло. Решила писать. Слуга с поклоном принес свиток папируса, восковые таблички. Она запишет то, что опасно доверять… Нет, нет! Она не будет ничего писать об этом. Лучше заняться какой-нибудь ерундой. Может быть, написать, как следует ухаживать за волосами? Для многих женщин это важно…

Но в голову ничего не шло.

Она покрутила в руках стилос. Если бы его можно было сломать, наверное, это принесло бы ей какое-то успокоение… Но такой не сломаешь.

В дверь сунулась было нянька маленького Цезариона – Клеопатра жестом отослала ее. Не хватало сорваться еще на малыше и его няньке! Если Цезаря убьют, мальчик – единственное, что останется ей… Нет! Прочь гнусные мысли! С ним все будет хорошо!

Но в то, что будет хорошо, не верилось.

Когда дверь скрипнула, пропуская верного Мардиана, Клеопатре хватило одного взгляда на него, чтобы понять: все.

– …умер, как истинный римлянин! Тогой лицо успел накрыть, чтобы они не видели!

– Сучье отродье!

– И ноги.

– Да, говорят, у него были больные ноги…

– У Цезаря-то?! Да он был сложен как Аполлон!

– Поэтому и завидовали!

– Ну, да! Ты Брута видал?

– Но Цезарю уже перевалило за пятьдесят…

– Пятьдесят шесть ему…

– Не пятьдесят шесть, а пятьдесят пять.

– Ну и что? Он все равно был мужчина хоть куда!

– Да уж, получше многих!

– Вон на одного только Брута поглядеть! Молодой, а смотреть не на что!

– Говорят, Брут его и добил.

– Брут?! Этот сопляк?! Если на теле Цезаря есть не рана, а царапина, то это от Брута! Ненавидел сильнее всех, а ударить как следует не смог бы. Он не воин.

– Да и вообще не мужик.

– Да ну, ерунда! Они все по очереди били, чтобы одинаково быть виновными. Чтобы никто чистеньким не остался. С-с-суки!

– Его последний добил. Судя по тому, сколько там кровищи было.

– Его кто-то из них в лицо ударил.

– А кто-то еще в это… причинное место…

– Ну, это явно кто-то его мужским статям завидовал…

– Да все они завидовали! Их жены все как одна к Цезарю побежали бы, если бы он только свистнул!

– Он их всех затмевал. По всем параметрам.

– …

Значение этого ругательства Клеопатра как-то спросила у Цезаря – сама не догадалась. Цезарь сперва погладил ее по голове, словно маленькую девочку, и сказал, чтобы она такого больше никогда не повторяла, потому что это – «очень плохое выражение». Но царица буквально на следующий день употребила его: не привыкла чего-то не знать и решила «взять Юлия измором». Он догадался. Долго смеялся, но потом все же разъяснил. Ругательство и вправду было… слишком грязным.

От этого воспоминания сердце больно сжалось. На глаза набежали слезы. Нет, плакать нельзя. Поплачет она во дворце. Не в том, в котором ее поселил Цезарь. Дома. В Александрии. Отсюда нужно срочно уезжать.

Но сейчас она бродила по улицам в неприметной одежде и в сопровождении самой неприметной из своих служанок и впитывала все, что говорили в народе о смерти Цезаря, словно губка.

– Мечи подоставали…

– Да какие мечи! При входе в Сенат проверяют, чтобы оружия не было! Стилосами закололи…

– Он долго умирал…

– Так ему и надо! Диктатор проклятый…

– Кому – так и надо? Нашему Цезарю так и надо?! Это тебе …, так и надо!

Короткий замах, крепкий кулак врезается в нос.

– Бей его, братцы, он … о нашем Цезаре такое!

Служанка осторожно тянет ее за руку. Да, лучше уйти; наблюдать за расправой ей не хочется. В чем повинен этот человек, которого сейчас бьют уже ногами? Разве он воткнул в бок Юлию стилос? Разве он сорвал с него тогу?

Нет. Это сделали они, двадцать человек, Бруты – Марк Юний и Децим, Лонгин с вечно голодными глазами, – посмотрев на такого, сразу понимаешь, что ему опасно подставить открытую спину. Марк Эмилий Липид, втянутый в заговор свои шурином Марком Юнием Брутом (он женат на одной из его единоутробных сестер). Это их следовало бы разорвать на куски. Если бы она могла… Если бы она только могла!

– Говорят, они его и ранить-то как следует не смогли. Кровью истек…