Ночи Клеопатры. Магия любви Вяземская Татьяна
– …а он и говорит: «И ты, Брут?»
– Ничего подобного! Он сказал: «И ты здесь, сынок?»
– И ничего не сынок. Цезарь вообще промолчал, а вы все придумываете!
– А ты откуда знаешь? Может, ты сам там был? Может, ты прикончил нашего Юлия?!
– …ведь Брут ему сын!
– Потому и бесился, что папаша его наследником не назвал!
– Да может, и не сын еще. Сервилия – та еще … с кем только ни путалась!
– Да, говорят, она и сейчас еще… того…
– Так она же старуха! Ей шестьдесят!
– Шестьдесят три.
– Тем более!
– А ты ее видел? Моя жена в сорок хуже выглядит.
– Это потому, что она патрицианка. Богатые – они живут лучше, вот и старятся позже.
– Это потому, что жену меньше лупить надо! Тогда и выглядеть нормально будет.
– Да ты что! У Страбо[12] жена такая – она его сама колотит! Знаешь, почему у него глаза такие? Она у него перед носом постоянно кулак держит – вот он и окосел.
– Ты у меня сейчас сам окосеешь!
– Ты лучше про Сервилию расскажи!
– А чего рассказывать? У нее мужиков было чуть ли не больше, чем у Цезаря баб! А еще говорят, что потаскухи быстрее стареют!
– Так родила она Брута от Цезаря или не родила?
– Да какой там Цезарь! Цезарь еще сопляк был, когда этот гаденыш с отвисшими щеками вылупился.
– Ну и что? Цезарь и в юности, говорят, ходок был.
– Да ну! Он в юности больше по мужикам. Потом на баб переключился.
– Все равно Брут не его сын. Цезарь вон даже хотел свою дочь Юлию за него замуж отдать.
– Ну, так не отдал же! Отказал.
– Ага, и предлог какой-то был… странный.
– Все равно этот урод не сын Цезаря!
– Сын или не сын, а – урод! Однозначно!
Тут драка не намечалась, но Клеопатра не стала слушать дальше.
– Идем домой, – сказала она служанке.
Но возле еще одной кучки они все же остановились:
– …говорят, Юлий оставил завещание…
– Цезарь-то? Не может быть!
– Почему – не может?
– Да он в смерть не верил! Куда уж тут завещание.
– В то, что убьют, не верил. А завещание составил.
– Государственный ум.
– А что тут такого «государственного»?
– Ну, как же. Назвал преемника – дал народу возможность избежать гражданской войны.
– Ну да! Все равно сцепятся. Власть – штука сладкая.
– Ну да, и эти уроды ведь не зря его убили! Власть уплывала…
– Власть от них давным-давно уплыла. Кончилось их время! А они и не поняли.
– Да они за свободу! За свободу выступали…
Служанка потянула царицу за край пеплоса – здесь тоже могла начаться потасовка. Но в этот раз Клеопатра решила остаться. Завещание? Она никогда не слыхала о нем. Впрочем, это ничего не означало: Цезарь обсуждал с ней далеко не все дела; иногда не хотел, иногда – просто забывал, рассказывая ей «с середины», и сердился, когда она не могла понять, о чем речь.
Завещание. Упомянут ли в нем Цезарион? Вряд ли.
А если да?
Пожалуй, лучше – не надо. Она здесь чужая, и сын ее – сын Цезаря – для всех окружающих не сын понтифика, а ребенок египетской шлюхи. Поэтому ему лучше ни на что не претендовать.
Им надо возвращаться домой, в Египет. Как можно быстрее. Но что там с завещанием? Задать вопрос? Нет, нет, она не сможет… Почему же они поменяли тему?
– …да еще лет тридцать назад песенка была! О Цезаре и Никомеде…
– Юлий не признавался!
– Ну и что? Дыма без огня не бывает, а эту песню пели все легионеры! О «вифинской царице»… Вот мой шурин…
– С чего бы ему было отрицать, если бы это было правдой? Что тут такого?
Ну, конечно. Чернь, по обыкновению, интересуется сексуальной жизнью умершего правителя. Были ли у него гомосексуальные связи? Сколько женщин побывало в его койке?
Она одернула себя. А ты сама? Чем ты лучше? Погиб человек, столько лет бывший твоим любовником. Отец твоего ребенка. А тебя интересует, что указано в его завещании…
Но завещанием она интересуется только с точки зрения безопасности сына! Она любила Цезаря…
Любила? Клеопатра, ответь самой себе – неужели действительно любила?! Все эти годы считала его хорошим любовником, великим человеком, интересным собеседником, лучшим советчиком, другом, наконец. И наконец поняла, что испытывала к нему нечто большее, чем просто сумма всех этих составляющих. Поняла поздно, когда уже и не скажешь, потому что – некому. Впрочем, если бы она поняла раньше – скорее всего не решилась бы признаться Юлию в своей любви. Независимость ей была слишком дорога, она не хотела стать очередной тряпкой под его ногами. Вот теперь ты полностью независима.
Она почувствовала, что ноги подгибаются.
– Тут женщине плохо!
– Беременная, што ль? У меня глаз наметанный: шестеро дочерей взрослых, и все рядом живут…
– А какая красавица!
– На эту похожа… египетскую…
– На Клеопатру, што ль? Да не, та покрасивее будет…
– Вина дайте кто-то…
Все это она слышала как-то неотчетливо, как будто на голову ей надели бочку. Контуры людей расплывались, искажались, колеблясь в воздухе…
В себя ее привел вылитый ей кем-то на голову полный кувшин ледяной воды.
Мардиан! А что он тут делает?
– Сколько я могу тебя искать! – хмуро бросил слуга – друг детства, наилучший советник, прекрасный собеседник тоже в одном лице. Ему она успеет сказать, как много он для нее значит…
Мардиан подхватил женщину на руки и быстрыми шагами пошел прочь. Следом засеменила служанка.
– Моя царица, к тебе Гельвий Цинна.
Этого трибуна Клеопатра помнила хорошо. Не толстый, но мягких очертаний, какой-то… яйцеобразный, что ли. Лысоватый. С невнятным лицом. Впрочем, говорили, что он достаточно талантливый поэт. А может, это говорили и не о нем, а о каком-то его родственнике.
– Пусть войдет.
– Не будет ли угодно моей царице…
– Не будет. Впусти его.
– Диадему…
Если бы у нее были силы, она бы сейчас запустила в голову слуги чем-то тяжелым. Хотя бы вот этим кувшином – он достаточно увесистый. И попала бы, можно не сомневаться – прицельно кидать камни ее еще в детстве научил Мардиан. Но кувшин увесистый, ей сейчас его даже не поднять.
А вот поднять бровь сил хватило. Слуга, к счастью, понял и моментально исчез.
Слабость еще не прошла, но она может принять Цинну и лежа. В конце концов, она царица. Интересно, этот-то для чего пожаловал? Соболезнования приносить? Уговаривать, чтобы поскорее убралась из Рима? Угрожать?
Наверное, правильнее было бы никого не принимать – она не чувствовала себя достаточно здоровой. Но пересилило любопытство, а вернее – остро развитое чувство опасности, которое уже не раз и не два спасало ей жизнь. Визит Цинны тоже мог нести опасность, а мог являться предупреждением ей, поэтому, безусловно, его следовало принять.
Полненький человечек, задрапированный в тогу с пурпурной каймой, отвесил церемонный поклон.
– Моя царица…
Его царица? Ну, наверное, угрожать он не станет.
– Я считаю должным выразить соболезнование в той утрате, которая постигла…
Ну, дальше некоторое время можно не слушать – Цинна всегда страдал многословием…
Она отвлеклась и чуть не пропустила мимо ушей то, ради чего, собственно, Цинна и пришел:
– …новый закон…
Она поморщилась, коснулась висков кончиками пальцев. Голова не болела, но так просьба повторить сказанное еще раз будет выглядеть более вежливой – у царицы болит голова, и она прослушала часть речи гостя именно поэтому, а вовсе не из неуважения к нему.
– Прошу тебя, о блистательный Гельвий, повтори еще раз.
Гай Гельвий Цинна склонил голову.
– Я сочувствую твоей болезни, о царица. Все мы скорбим об этом поистине великом человеке. Гай Юлий войдет в историю как величайший…
О боги! Он снова начинает нести полную ерунду, и снова она не уловит момента, когда он перейдет к важному!
– Я хотел рассказать о новом законе, который наш обожаемый Юлий велел подготовить мне буквально на днях. Возможно, это несколько уменьшит твою скорбь.
Какое ей дело до римских законов? Какое отношение законы вообще имеют к ее горю? Уменьшит скорбь… Чтоб ты подавился своими законами!
– …закон. Если говорить кратко, он позволял Цезарю жениться на тебе…
Жениться? Жениться?!
Хриплый каркающий смех вырвался из горла Клеопатры. Она не могла остановиться. Жениться! Всего несколько лет назад она могла только мечтать об этом! Страдала. Надеялась. Не понимала, почему он не хочет узаконить их отношения – ведь для всего света не являлось секретом, в каких отношениях состоит божественный Юлий с египетской царицей.
А он просто не мог. Не мог переступить через соответствующие законы. Он, единоличный правитель. Триумфатор. Понтифик. Диктатор.
Не мог переступить – решил изменить закон. Но – поздно, все поздно…
Смех рвался из ее груди пополам с всхлипами; она начала задыхаться. Дурак Цинна только пялился выпученными глазами. Нет чтобы позвать кого-то из слуг!
Дрожащей рукой она указала на кувшин. Хотела сказать, чтобы он налил ей – вина или воды, что там в этом кувшине, не имеет значения. Язык не повиновался, но Цинна, к счастью, понял.
Налил в терракотовую пиалу, предварительно выплеснув на пол воду с плавающими в ней лепестками роз. Она пила, цокая зубами о край и не понимая, что льется в ее горло. Вода? Вино? Уксус?
– Благодарю тебя, о Цинна.
За что именно, она уточнять не стала. Пускай сам думает, за известие о разрабатываемом законе или за вовремя поданную воду.
– Всегда к услугам моей царицы…
Вряд ли ты станешь служить кому-то без выгоды для себя. Слишком уж ты хитер. Но… ты еще можешь понадобиться. Значит, следует сделать так, чтобы ты счел наилучшим для себя и в самом деле служить царице Клеопатре.
– Я хочу сделать тебе подарок, Цинна. В знак… признательности и своей дружбы.
Звать слугу, чтобы притащил сюда ларец?
На столике рядом с постелью лежало ожерелье. То самое – подаренное Цезарем в честь ее второго замужества.
– Я хочу подарить тебе вот это. Это ожерелье много значит для меня, и я хочу, чтобы ты взял именно его… на память. Это подарок великого Юлия.
– Я… – Цинна растерялся, что с ним случалось нечасто.
– Я хочу, чтобы ты взял его, – твердо произнесла женщина. – В конце концов, ты – первый, кто пришел высказать мне свое участие.
С этим ожерельем и в самом деле много связано. Боли. Обиды. А для Цинны оно в первую очередь будет дорогим драгоценным изделием. Продав которое, он смог бы безбедно жить десяток лет. Правда, даже нуждайся трибун в средствах, он вряд ли станет продавать его сейчас. Ведь спустя несколько лет, когда ситуация в стране снова станет стабильной, оно будет стоить гораздо дороже. Еще бы, вещь, приобретенная самим Цезарем для своей любовницы! Она усмехнулась циничности собственных мыслей.
Что же, Цинна расчетлив. Именно это и делает его возможным союзником в будущем.
– Возможно, позже у меня будет для тебя несколько поручений, – медленно произнесла она, глядя прямо в умные глазки трибуна. – Разумеется, они будут хорошо оплачены.
Цинна снова склонился в поклоне.
– Все, что только будет угодно моей царице.
Через два часа у нее открылось кровотечение. Вызванный лекарь «с прискорбием» сообщил, что ребенка она потеряла, и, получив увесистый мешочек с сестерциями, даже не стал скрывать довольной улыбки.
Посмотреть на Цезаря в последний раз Клеопатре не удалось. Хотела – тайком, конечно, понимая, что сейчас ей лучше не попадаться на глаза римлянам, но чувствовала такую слабость, что почти не могла вставать с постели.
Новости приносил Мардиан.
Тело Цезаря выставлено на Форуме, и в головах лежат окровавленные одежды.
Закон оправдал убийц Цезаря.
Сенат признал за Цезарем божественную и человеческую власть.
Кремация состоится на Марсовом поле.
Марк Антоний должен был сказать речь, но не смог справиться с эмоциями и заплакал.
Клеопатра отправила туда одну из служанок и Мардиана с маленьким Цезарионом. Малыш, конечно, ничего пока не понимал, да и запомнить ничего не смог бы. Но она посчитала, что так будет правильно: ребенок должен присутствовать на похоронах своего отца.
Когда Мардиан с малышом и служанкой вернулись, она попросила его не рассказывать ей пока, как именно происходили похороны. Иначе ее выздоровление затянется, а она хочет вернуться домой как можно скорее.
Из Рима Клеопатра с маленьким сыном, братом, Мардианом и свитой смогла выехать только почти месяц спустя, когда путешествие больше не составляло угрозы для ее здоровья. На этом настоял Мардиан. Сама Клеопатра не возражала. Может, ее жизни и жизни крохотного Цезариона что-то и угрожало, но явно не сейчас: наследники Цезаря, названные им в завещании, и сторонники республики только начинали делить вкусный пирог под названием «Римская империя».
Ей очень помог родич Юлия, которого звали Луций Юлий Цезарь, но Клеопатра так ни разу и не обратилась к нему по полному имени, хотя называть его просто Луцием с точки зрения римских традиций было попросту неприлично. Родич Юлия оказался человеком тактичным и все воспринял правильно:
– Береги ее, – сказал он Мардиану, безошибочно определив, что из всей царской свиты именно этот человек является не только слугой, но и другом. – Многие женщины любили Юлия, но, похоже, ни одна не переживает его смерть так тяжело.
Глава 21
– Как он выглядел?
Мардиан, докладывающий своей царице о состоянии дел в Александрии, чуть не подавился собственными словами.
В том, что вопрос касался Цезаря, у него не было никаких сомнений: достаточно было взглянуть царице в лицо. Губы подобраны, кровь отхлынула от щек, глаза…
О, эти глаза! Мардиан подумал о том, что, пожалуй, готов тоже умереть такой тяжелой паскудной смертью, как Цезарь, лишь бы его царица, вспоминая о старом друге, глядела такими глазами.
Но почему она задала этот вопрос именно сейчас? Уже почти полгода, как они вернулись в Александрию, и за это время она ни разу – ни разу! – не только не спросила о похоронах, но даже не упомянула о Юлии. Сперва Мардиан был уверен: это – проявление скорби. Позже засомневался: а может, ее боль была не столь уж сильной и просто уже прошла? Может, Луций Цезарь ошибся?
И вот сейчас, глядя в это, словно моментально высохшее, лицо, он понял: боль не прошла до сих пор. Может быть, только сейчас стала уменьшаться, поэтому она и задала этот вопрос. Раньше не задавала потому, что не могла, а не потому, что не хотела.
– Он…
Цезарь был сильно изуродован, и поэтому египетский врачеватель, который находился с ним почти постоянно (еще с момента, когда Юлию впервые стало плохо в Александрии), буквально сделал ему новое лицо. Вся левая часть была сделана из воска – это Мардиан узнал от самого Менсы, – но, пожалуй, ей этого говорить не следовало.
– Он выглядел… величественно. На голове – венок из дубовых листьев, corona civica, на…
– Не надо, – она устало махнула рукой и поморщилась. – Я не о том. Я… знаю, что на него нельзя… нельзя было смотреть, когда… Словом, скажи: Менса сделал все как надо? Я знаю, для него это было важным – не выглядеть…
Какое слово она не договорила? Жалким? Вряд ли: Цезарь не мог выглядеть жалким даже с отсутствующей половиной лица. Но уточнять Мардиан не стал.
– Моя царица, Рим оплакивал своего…
Кого? Повелителя? Царя? Эти, которые убили его, были уверены, что Цезарь хочет стать царем, но у Мардиана, практически не общавшегося с Юлием и знавшего его в большей мере по рассказам Клеопатры, была твердая уверенность в том, что как раз этого-то Юлий и не хотел.
– Знаешь, Мардиан, – тихо произнесла царица, – пожалуй, лучше не рассказывай мне о похоронах. Когда вырастет наш сын, расскажешь ему. А я… Я не видела его мертвым. И для меня он… ушел на запад. Или – к своим предкам-богам.
Юлий ушел, а ей нужно продолжать жить. И для начала…
Ей вдруг вспомнился один разговор с Юлием, когда он пообещал передать подарок для Аполлодора. Пообещал, но так и не успел. Потому что умирать он не собирался. А она пока не собиралась уезжать.
Кто подскажет ей? Кто?!
Мардиан? Но как ей объяснить ему, что Аполлодору полагается подарок «от Цезаря», а ему самому – нет?
Нет, конечно, Юлий не хотел обидеть Мардиана, однако он почему-то даже не вспомнил о нем. Может быть, потому, что Сицилиец оставался в Египте, а Мардиан постоянно находился при ней.
А может, потому, что Юлий считал Мардиана рабом, а следовательно – не тем человеком, который заслуживает подарка?
Так или иначе, а больше спросить совета ей не у кого. Не с четырнадцатилетним же Птолемеем советоваться?
Что же делать?
Она могла допустить неделикатность по отношению к кому угодно, но не к Мардиану.
Значит, придется ему солгать. Заодно она поинтересуется и у него – что хотел бы получить в подарок он сам.
Мардиан выслушал ее, кусая губы.
– Ты лжешь, моя царица, – спокойно сказал он. – Но твоя ложь делает тебе честь. Цезарь не мог разговаривать с тобой насчет подарка мне, поскольку мне он подарок сделал.
– Какой?
– Он хорошо понимал меня. И сделал мне именно такой подарок, какой я хотел получить больше всего.
– Ну какой же?!
Как в давние времена, Мардиан щелкнул ее пальцем по носу.
– Много будешь знать, плохо будешь спать, моя царица!
Оказывается, она способна испытывать любопытство. Значит, жизнь возвращается…
– Мардиан, лучше ответь!
– Я так люблю, когда ты улыбаешься, моя царица! Твоя улыбка – как солнышко: освещает и согревает все вокруг.
– Мардиан, я серьезно!
– А когда сердишься, ты еще прекраснее.
– Мардиан, а помнишь, когда-то давно, в детстве, ты обещал мне рассказать свою историю? Ты тогда говорил: «Эта история – не для царевен; станешь царицей – я расскажу тебе». Я стала царицей, расскажи!
Клеопатра впервые видела, чтобы лицо так «сползало» вниз, обвисало, словно теряя костный каркас.
– Не надо! – вырвалось у нее.
Мардиан покачал головой.
– Сейчас ты права, моя царица. Лучше и в самом деле – не надо. Мне больно вспоминать о тех событиях. Да я и не вспоминаю. Запретил себе думать об этом, и почти всегда этот запрет исполняю. Давай лучше поговорим о подарке Аполлодору. Может быть, ему следует подарить «Записки о галльской войне»?
– Что это?
– Это сочинение Юлия о войне в Длинноволосой Галлии.
Клеопатра удивилась:
– Зачем они Аполлодору?
Мардиан покачал головой:
– Ты плохо знаешь своего верного помощника, царица. Он в юности мечтал быть полководцем. Юлий, если бы был жив, подарил бы ему именно это. Можно, конечно, заказать для него копию «Афродиты Книдской» Праксителя, твой главный советник является большим ценителем скульптуры, но, как мне кажется, статую ты можешь заказать для него от своего имени.
Статуя была заказана, и верный Аполлодор получил одновременно оба подарка: от царицы и «от Цезаря». Мардиан оказался прав: «Запискам» советник обрадовался куда сильнее. Клеопатра допустила небольшую оплошность: приобрела список с полного варианта «Записок», не зная о том, что дописать их Цезарь не успел – они были доработаны уже после его смерти, бывшим легатом Цезаря Авлом Гирцием. К счастью это вовремя заметил Мардиан, и Аполлодору были попросту отданы не все свитки; последние дожидались своего времени и были вручены советнику спустя два месяца.
Что же касается подарка, сделанного Цезарем Мардиану, то эту тайну Клеопатре поведал маленький Цезарион. Это оказалась камея с изображением Клеопатры.
Глава 22
В конце лета неожиданно заболел Птолемей.
Началось все с того, что вечером он отправился спать раньше времени, не рассказав Цезариону традиционной сказки на ночь.
– Прости, маленький, но у меня сильно болит голова. Я сейчас лягу спать, к утру все пройдет, а завтра зато я расскажу тебе две сказки. Договорились?
Маленький Цезарион был удивительно покладистым ребенком. Он согласно кивнул.
– Давай лучше сегодня я расскажу тебе сказку. А еще лучше – спою тихую песенку, ты под нее быстрее заснешь.
Придворные восхищались тем, как сын Клеопатры разговаривает в свои неполные четыре года: как взрослый. Дело даже не в том, что он выговаривал все звуки, с этим у него не было проблем с того момента, как он только начал разговаривать. Никакого лепета, все предельно четко и понятно. Но фразы, фразы! И мысли, которые он этими фразами выражал! Похоже, мальчик родился взрослым – говорили придворные.
Льстят, понимала Клеопатра, но льстят не так уж и сильно. Мальчик и в самом деле был развит не по годам. Клеопатра хорошо помнила Птолемея Диониса в таком возрасте, чуть похуже – Арсиною. И даже Птолемей Неотерос в этом возрасте куда больше походил на ребенка!
Вот и сейчас он понял, что дяде, которого он привык называть просто по имени, не до сказки, и, сидя у его постели, тихонько напевал что-то, напоминающее колыбельную.
Птолемей уснул достаточно быстро, но сон не принес избавления от болезни.
Среди ночи Клеопатру разбудила служанка: царь весь горел.
Его обтерли водой с винным уксусом, приложили ко лбу мокрое полотенце – помогло ненадолго.
К утру температура спала, но мальчика начало рвать.
– Отравили, – сказал Менса; в последнее время он здорово располнел, стал важным и везде таскал за собой молодого помощника, который, как подозревала Клеопатра, понимал в болезнях несколько лучше своего наставника.
– Тропическая лихорадка, – сказал молодой помощник.
– Тропическая лихорадка или отравление, – важно кивнул Менса. – Одно из двух – точно.
– Так отравление или лихорадка? – крикнула Клеопатра. Она теряла брата, единственного из всей семьи, к кому и в самом деле испытывала сестринские чувства. А могла потерять и сына. Одно дело – отравление, хотя кому мог помешать тихий, спокойный, приветливый мальчик? Брат мог бы мешать ей, если бы не давал править так, как она считала лучшим для государства. Да случись с ним что – так и скажут! Дескать, отравила царица братца, поскольку теперь у нее сын есть, и она может его сделать соправителем. Вроде бы в народе к ней относятся неплохо, но слухи ходят один нелепее другого. Ну, да ладно. Тех, кто богаче, знатнее всегда обсуждают, надо же черни о ком-то говорить?
Итак, если это отравление, то надо выяснить, кому это может быть выгодно. И… и следует бояться. За себя, за сына – если отравили Птолемея, то могут отравить и любого из них.
А если лихорадка? Цезарион сидел с Птолемеем вчера целый вечер, вдруг он заразился?
– Лихорадка не заразна, – буркнул молодой помощник Менсы. – Ее разносят комары и клещи.
Ну, клещей можно сразу исключить – Неотерос практически нигде не бывает. А вот комары… Но ее саму много раз кусали комары, и ничего не произошло. Возможно, молодой лекарь не вполне прав. А возможно, это и не лихорадка, а какая-то другая болезнь. Заразная.
– Но рвотное следует дать в любом случае! – важно заявил Менса.
– Рвотное нужно, – согласился и его помощник.
Читать бесплатно другие книги:
