Похищение Европы Гольман Иосиф
За «речкой», как ни странно, напряжение не спадало: его глушили водкой и гашишем, а также девочками и драками. Поэтому капитану Агурееву приходилось работать с личным составом даже больше, чем в Афганистане. Тем более что многие его – и не только его – бойцы вывезли с собой кучу неучтенного оружия и боеприпасов. А также неутолимое желание их использовать.
Американцы столкнулись с подобным сразу после Вьетнама, назвав все многочисленные симптомы единой аббревиатурой – ПСС, постстрессовый синдром. Оно и понятно: если после Отечественной войны солдат возвращался в страну, этой войной жившую, то после Афгана и последующих локальных конфликтов бойцы приезжали с фронта как на чужую планету. Встречало же их – полное равнодушие. Иногда смешанное с презрением. Потому что когда эти придурки в форме корячились на никому не интересной войне, другие – более умные – интегрировались в новое нарождающееся сообщество. И именно они теперь катаются на «мерседесах», которых в Москве с одной точки можно увидеть больше, чем в афганском гарнизоне – боевых машин пехоты.
Да Бог с ним, не нужен был капитану Агурееву «мерседес»! Но лопалось все, заложенное еще покойным отцом – не выдержало-таки надорванное ишачьей работой сердце бати. Где пресловутое спокойное будущее российского офицера?
Мечтой каждого второго было осесть после пенсии в Прибалтике, российской Европе, и жить себе красиво и комфортно, в почти буржуйских условиях. И что теперь? Гонят оттуда всех, даже тех, кто двадцать – тридцать лет прожил на этой земле. Да что там – родившимся на ней не дают гражданства!
Как ни странно, бешеной злобы к прибалтам офицер Агуреев не испытывал. Правильно батя говорил – не тяни руку к чужому пирогу. Они, конечно, гады и очень зря унижают русских – годы-то идут, не все время Россия будет слабой, а главное – растерянной. Но это их земля, и если они делают какую-то хрень, то делают ее на своей земле.
Да ладно о пенсионерах! А что делать ему – боевому офицеру? На хорошем счету, между прочим. Его счетверенные «шилки» хоть сейчас пускай в бой. Да вот старые солдаты уйдут, а новые – только из рогатки умеют: бензина для транспорта – нет, снарядов для боевых стрельб – нет. Тут сам недавно в госпиталь попал – огромный фурункул на шее: многих «афганцев» еще долго после выхода мучил фурункулез, – так сказали, что вскрыть вскроют, а ампициллин пусть свой принесет. Слава Богу, бинты пока есть. В гражданских больницах и бинты с одеколоном с собой носят.
Ну и что делать дальше?
В смятении Агуреев пришел тогда к Равильке. А тот, как всегда, веселый и ушлый. Разговаривая, быстро машет руками и гримасничает смуглым выразительным лицом. Все как раньше. Но уже директор продуктового магазинчика. Неплохо для времени, когда на витринах в лучшем случае – килька в томатном соусе. А в худшем – ничего.
Но и это не все. В магазине у Равильки есть еще одна немаловажная особенность: наличие винного отдела. Оттого Вилька почти, по агуреевским меркам, миллионер, разве что без «мерседеса». Деньги-то есть, сам сказал, но пока – побаивается.
Третьим же на дружеской встрече был – Сашка! Уже сидел за столиком, костыли – в уголке. Агуреев так обрадовался, что сжал друга крепче, чем следовало: тот аж сморщился.
– Полегче, Огурец! – заорал Вилька. – Блоха только вторую неделю сам костыляет!
Николай смущенно разжал объятия. Встретились они в кафе «Эврика», что стояло тогда на углу 9-й Парковой и Измайловского бульвара. Пригласил, конечно, Вилька. Предупреждая протесты, сразу заявил, что платит только он. Агуреев сначала разозлился, а потом решил, что это справедливо: в Афгане у него своего продуктового магазина не было. Кроме того, он не знал нынешних ресторанных цен и сомневался, хватит ли ему для расчета оставшейся половины капитанской зарплаты.
– Ну что, снова вместе? – радостно спросил Вилька. Ему чертовски нравилось его нынешнее положение: Нисаметдинов явно повысил свой «социальный статус» в этой компании.
– Вроде как, – неопределенно ответил Агуреев. Впервые за многие годы ему было неудобно за свою старую, пропыленную и многократно стиранную полевую форму: выдачу новой снова задержали. В казарме она еще не казалась непригодной, а здесь, в ресторане, капитан явно чувствовал себя не в своей тарелке. Особенно когда заиграла музыка и молодые девчонки пошли к маленькой эстраде, танцевать.
Блоха держался в кабаке спокойно, хотя Николай знал, что за Сашкиной спиной осталось три с лишним года госпиталей и более десяти операций – дорого ему дался тот последний бой. А не подоспей «шилки» Огурца – там бы и остался лежать, на выжженных желтых камнях низинки, в которой его разведвзвод так ловко зажали «духи».
«Молодец все-таки Вилька», – тепло подумал Агуреев о друге. Он знал, что и лекарства, и лучшие доктора, и даже перевод в московский ЦИТО – Центральный институт травматологии и ортопедии – все это дело рук, а точнее, кошелька, Равиля Нисаметдинова. Зарплаты Сашкиной мамы на эти мероприятия никак бы не хватило, даже если бы она вовсе отказалась от еды, а на работу ходила в бабушкином халате.
– Итак, господа (Николай вздрогнул: он еще не привык к подобному обращению), – начал Равиль, – приступим ко второму этапу наших совместных действий.
– Какие у нас могут быть совместные действия? – заулыбался Николай. – Разве что раздолбать из «шилки» твоего конкурента?
– Неплохая идея, – отметил Вилька. – Но конкурента всегда лучше просто купить. И шуму меньше, и риска никакого. Короче. Я хочу, чтобы вы работали у меня в продуктовом. Вошли, так сказать, в бизнес.
– Я вообще-то служу, – усмехнулся Агуреев. – А Санек, может, и войдет. Но – очень медленно.
Блоха показал Агурееву кулак и улыбнулся. Сидя напротив, он потягивал через соломинку принесенный официантом аперитив. Был, как всегда, спокоен, только чересчур бледный.
– Невелика проблема. Погоны – не кожа, можно и срезать, – объяснил Нисаметдинов. У Агуреева неприятно защемило сердце: для него, повоевавшего, погоны не были просто клочком ткани с картонкой.
– Вилька, – спокойно, без какой-либо аффектации, произнес Болховитинов, – следи за речью. А то получишь костылем.
– А чего я такого сказал? – ушел в защиту Равиль. – Если армия своих офицеров не то что не ценит, а даже не кормит, зачем ей служить? И мы же с тобой говорили раньше. Я хочу палатки ставить у магазина, вы мне нужны. Оба. За один день заработаете больше, чем за месяц. Ты что, на пенсию собираешься жить? – Нисаметдинов даже обиделся: разве он не хочет сделать своих друзей обеспеченными?
– Вильчик, не обижайся, – мягко сказал Болховитинов, отставив в сторону почти не тронутое питье. – Ты молодец, и я не забыл, с чьей помощью встал на ноги.
Нисаметдинов скромно потупил взор:
– Да ладно! Можно подумать, ты бы мне не помог.
– Ну, реверансы закончены, – улыбнулся Александр. – Теперь к делу. Огурец, из армии тебе и в самом деле лучше уйти.
– Я думал об этом, – признался Николай. – Но страшно! Я же все разом потеряю!
– Сейчас такое время, – сказал Блоха, – что не нужно бояться терять. Сейчас время смелых, понимаешь?
– Ну, уйду. И что делать? Вилькины палатки сторожить?
– Не будет никаких палаток, – спокойно произнес Болховитинов.
– Как это – не будет? – возмутился Равиль. – С чего ты взял?
– Мы не будем ставить палатки, – мягко, как ребенку, повторил Блоха. – Это мелочь, копейки. На это не стоит тратить время, которое уже не повторится.
– А ты что предлагаешь? – взъерошился Равиль. – Пароход купить?
– В точку, – улыбнулся Александр. – Но это – позже. Гораздо позже. А сейчас мы должны заняться кредитно-финансовым бизнесом.
– А это что такое? – спросил Огурец. – Посадят же! – Из финансистов он знал только начпрода их полка, и тот уже дважды был под следствием.
– Ты всерьез хочешь открыть банк? – спросил ошарашенный Равиль.
– И брокерскую контору, – добавил Болховитинов. – Сейчас время посредников. Капитал нарабатывается быстро, и он должен крутиться в собственном банке. А дальше будем лезть в производство. Два года – на начальное строительство, еще три – базовый холдинг. И следующие пять – эпоха расцвета. Вот тогда и корабль купим. Назовем его «Океанская звезда».
– Ты спятил? – спросил некоторое время молчавший Равиль. – Ты хоть представляешь, что такое – банк? И какие это деньги? И где ты их возьмешь?
– Отвечаю по порядку, – улыбнулся Блоха. – Первое. Знаю ли я, что такое банк? Да, знаю. Я три года, думаешь, просто так лежал? Мне надо было чем-то отвлечься, и я читал умные книжки. Так что в практической банковской деятельности для меня тайн нет. Равно как и в российском законодательстве, касающемся этой тематики.
Второе. Какие это деньги? Для Огурца – очень-очень большие. Он стольких в жизни не видел. Для тебя – просто большие. Видел, наверное, но не имел. А вот для исторического момента – мизерные, понимаешь? Ни в одной стране мира нельзя войти в банковский бизнес с такими мизерными деньгами, как в России. Кроме того, во всем мире банки могут заниматься только банковской работой. А у нас можно делать почти все, что хочешь, если не зарываться.
И наконец, третье. Где эти исторически малые деньги взять? Ответ: у Равиля Нисаметдинова.
– Ты точно спятил! – возмутился Вилька. – Что я, голым должен остаться?
– Ты – в тупике, Вилька. Ты так и остался с советским мышлением. Все твои доходы строятся на дефиците. Ты ведь даже не хозяин своего магазина, ты – наемный работник. Сейчас, конечно, – царь и бог, в масштабах продуктового. Но пройдет совсем немного времени, и с дефицитом будет покончено. Наоборот, будет избыток предложения. А в хозяева тебя никто не пустит, ты сам рассказывал, какие там у вас наверху сидят ребята… Вот поэтому мы с тобой будем делать банк.
И – Вилька сник! Сначала даже расстроился: что за черт, считаешь себя почти буржуем, все устраиваешь, всем помогаешь, а потом госпитальный страдалец Блоха открывает свой рот, и оказывается, что ты, в исторической перспективе, – никто. А с другой стороны, на душе полегчало. Получалось как в детстве. Командует, конечно, Блоха, но, во-первых, он не обманет и не подставит, а во-вторых, у него всегда все получается.
– Тоже мне, Илья Муромец, – для порядка поворчал Равиль. – Но ведь не хватит денег-то! Даже если бы я все отдал! А все не отдам – вы же знаете, сколько у меня родичей!
– Никто у тебя все и не забирает, – успокоил его Болховитинов. – Деньги нужны только на открытие брокерской конторы и офис. Дальше пойдет цепная реакция.
– А банк? – спросил Агуреев. Капитана почему-то ужасно радовало это слово. Надо же – банкир-артиллерист! Или лучше – артиллерист-банкир? – Ты чего, Блоха, раздумал насчет банка?
– Нет, конечно, – ответил тот. – Это уже мои дела.
Он объяснил друзьям, что имеет на примете несколько кредитно-финансовых учреждений, по разным причинам существующих практически только на бумаге. Он проверит их – каналы имеются – и постарается договориться о покупке контрольного пакета акций. Конечно, устойчивый прибыльный банк им не купить. Но если анализ покажет, что финансовое обременение устранимо, то почему бы и нет?
А связи у Блохи, как выяснилось, были что надо: в ЦИТО раненые бойцы попадали редко. Гораздо чаще – покалеченные или подстреленные «новые русские». А палатные вечера у скованных гипсом людей долгие…
Ознаменовать открытие нового предприятия друзья решили прогулкой на пароходике. Блоха к пристани тащился медленно, но помогать себе не позволял. Доехали до бухты Радости, разлеглись на уже пожухлой травке, открыли «белоголовую».
– За успех нашего безнадежного предприятия! – предложил Блоха.
– Вот именно – безнадежного, – проворчал Равилька, но бумажный стаканчик поднял. Огурцу стаканчиков не хватило, и он отхлебнул изрядный глоток прямо из горлышка.
Водка приятно легла на ранее принятое, и капитана слегка развезло. Он лег на спину, закрыл лицо фуражкой, чтоб солнышко не слепило, и с чувством произнес:
– Эх, хорошо быть миллионером!
Все дружно заржали.
– Стоп, парни! – вдруг серьезно сказал Блоха. – Еще несколько протокольных вопросов.
– Ты чего это по-ментовски залепил? – не понял сначала Агуреев.
– Сейчас поймешь, – не стал вдаваться в детали Болховитинов. – Давайте договоримся: если с кем-то из нас что-то происходит, акции на сторону не улетают. Делятся только среди оставшихся. Родственникам – компенсация. Причем такая, чтоб не стыдно было потом приходить к другу на могилу.
– Ну, ты все испортил!.. – аж застонал разомлевший капитан. – Какая, на хрен, могила? Тебя ж вылечили!
– Это важный вопрос, и я хочу, чтобы он был решен, – жестко сказал Блоха. – Пока мы живы, наше предприятие должно оставаться только нашим.
– О’кей, – по-американски согласился капитан. Вопрос о смерти после возвращения из Афгана отодвинулся в такой далекий отдел сознания, что почти вовсе не занимал его.
– Хорошо, – согласился и Равиль. – Если что-то случится, то родичей не оставим. Но лучше, чтоб не случалось, – добавил он и суеверно сплюнул через левое плечо.
– Дальше. Распределение обязанностей, – и в самом деле как на собрании завел Блоха. – Мои: идеи, юристы, клиенты, милиция.
– У меня в ОБХСС тоже связи, – похвастал Равиль.
– Объединим, – принял Болховитинов и продолжил: – Равилька, ты займешься финансами. «Плешку» кончил, деньги считать умеешь.
– Хорошо, – кивнул Равиль.
– И твои, Огурец. Физическая защита, – загибал пальцы Блоха, – транспорт, хозяйство, кадры, общее администрирование.
– Ага, – кивнул капитан, дохлебывая из бутылки последнее. – Ребят, вечереет! Может, уже поедем, еще купим? – Он даже привстал, так вдруг захотелось служивому продолжения банкета.
– Сейчас поедем. У нас осталось только два вопроса.
– Валяй, – благодушно разрешил Огурец и снова залег в траву.
– Я хочу, чтобы нашим бухгалтером был Мойша, – сказал Болховитинов.
– А ты его видел после Афгана? – оживился капитан.
– Он ко мне постоянно ходил, – сказал Блоха. – Но дело не в том. Мойша – хороший бухгалтер. Уже второй институт оканчивает. Параллельно. И отец его тоже бухгалтер, в случае чего – налоговая когда придет – выкрутятся.
– Я не против Мойши! – заржал Огурец. – А в случае чего он налоговому инспектору печень вырежет!
– Кончай. – Блоха сказал тихо, но капитан аж подавился смехом. Ничего не понимающий Равиль смотрел то на одного, то на другого.
– Ладно, ладно, – быстро сказал Агуреев. – Я действительно не против! А почему ему не дать акций?
– Я предлагал, он категорически отказался. А бухгалтером – согласен.
Равиль при этих словах облегченно вздохнул: ему уже не хотелось делиться таким замечательным банком с новыми акционерами, тем более – совершенно незнакомыми.
– Но одного миноритарного акционера я все-таки хочу ввести, – сказал Болховитинов…
– Это еще что такое? – спросил уставший от умственного напряжения Огурец.
– Семь процентов. Из моей доли, – добавил Блоха, заметив гримасу на лице Равиля. – Это мои личные дела. Я имею в виду Лерку Сергееву.
– Тогда это и мои личные дела! – заржал Агуреев. – И Мойши. И еще половины гарнизона! Режь из моей доли тоже.
– Она вместе с моей мамой ухаживала за мной все три года, – тихо сказал Блоха.
– Извини, – перестал смеяться капитан. – Но из твоей доли – это как-то не по-людски. Делаем так: у нас троих – по тридцати одному проценту, у Лерки – остальные. Как раз – семь.
– Ладно. А Равильке взамен чего-нибудь заплатим, – закончил, тяжело поднимаясь, Блоха. – Скажем, его начальные деньги вернем втрое.
– Вы хоть раз их верните, – пробурчал Нисаметдинов. Но – беззлобно: его тоже увлекла идея серьезного предприятия. Да еще с ребятами, которые давно стали родными.
Парни встали и медленно пошли к речному причалу, около которого томилась с уже включенным двигателем последняя в этот день «Ракета». А на горизонте отечественной экономики замаячила будущая финансово-промышленная группа «Четверка».
11. Восьмой день плавания теплохода «Океанская звезда»
Открытое море
Утро
Береславский возлежал на почти царском троне, любовно устроенном им самим из небольших деревянных ящиков, пенопластовых блоков и парусиновых чехлов. Ефим никогда не отличался склонностью к работе собственными руками, больше старался организовать народ, но здесь, на судне, организовывать было некого. Разве что сексуально активную официантку, однако он уже давно от нее прятался. Поэтому, как ни лень было что-то носить и складывать, устроил эту обитель рекламист полностью самостоятельно. И она того стоила: среди его любимых и укромных мест корабельного обитания это было самым любимым и укромным.
Находилось оно – как и большинство остальных облюбованных им гнезд – в запретной для пассажиров зоне: в данном случае – на баке судна, то бишь на самом его носу. За спиной Ефима возвышалась на синем крашеном основании большая белая лебедка. Действительно большая – с ее помощью на стоянке в Амстердаме матросы погрузили дополнительный холодильник-рефрижератор, который должен был полностью обеспечить сохранность судового провианта в предстоящих – почти тропических – плаваниях второй половины круиза. Вот эта лебедка-кран почти и скрывала Береславского от любых нескромных взглядов.
Правда, ничем тайным в своем прибежище отдыхающий рекламист не занимался: в первый час отщелкал катушку «Фуджи» – ему нравились очень сочные и веселые тона на слайдах, пусть даже не с абсолютно точной цветопередачей, – запечатлевая веселые белые брызги, взлетающие вверх каждый раз, когда нос «Океанской звезды» въезжал в очередную волну. А волны здесь были уже серьезные – чувствовалось дыхание большой Атлантики. Не то что были на Балтике или будут в Средиземном море, куда им еще предстоит попасть после того, как теплоход обогнет Португалию. И даже цвет моря был совсем иным – темно-зеленым, без какой-либо веселенькой синевы. Пощелкав в свое удовольствие – и заодно выполнив Дашину просьбу: она нуждалась в рекламных материалах о круизе, – Ефим аккуратно отсоединил от камеры тяжеленный и здоровенный объектив. Эта родная кэноновская штука была идеальным инструментом для таких ленивых людей, как Береславский: она позволяла, не меняя объективы, изменять фокус съемки от 35 до 350 миллиметров! То есть давала возможность запечатлеть действительность то с широким углом обзора – даже с большим, чем у человеческого глаза, – то с приближением, сравнимым с хорошим биноклем. Правда, и стоила соответственно: его жена Наталья, узнав цену, только печально улыбнулась – этого бы хватило на приличный ювелирный гарнитур с не самыми маленькими бриллиантами. Но – у каждого свои игрушки. Он уложил в кофр фотокамеру и объектив, после чего тщательно застегнул две «молнии» и закрыл все шесть замочков кофра. Теперь, даже если корабль утонет, будущие исследователи смогут поднять его оборудование в целости и сохранности.
– Тьфу-тьфу-тьфу! – вслух сказал суеверный рекламист. – Придет же такое в голову!
Он снова расслабился и откинулся на спинку своего импровизированного кресла. Как же ему здесь нравилось! Нравилось все. Теплоход был старенький и небольшой – всего пять тысяч тонн водоизмещения. Однажды, рядом с Англией, они встретили пассажирский лайнер, минимум раз в десять больший: их суденышко казалось шлюпкой рядом с белоснежным двенадцатипалубным (!) исполином. Но Ефим не стал бы меняться: какой смысл – из города на земле в город на воде? А здесь он был гораздо ближе к природе. И при этом – в окружении привычного и любимого им комфорта. Да и на экскурсиях никакого гвалта и крика: все пассажиры «Океанской звезды» легко умещались в три туристических автобуса. С офицерами Береславский перезнакомился сразу. Со стармехом – по-корабельному «дедом» – успел даже бутылочку раздавить под три партии в шахматы. Первую и вторую – выиграл, третью – заметив насупленный взгляд стармеха – предусмотрительно проиграл: так можно и в машинное отделение не попасть. Но умные всегда получают свое. Ефим с интересом осмотрел оба основных дизеля. Да, это тебе не движок от «фольксвагена»! Машины были серьезные и дышали как живые. В воздухе пахло машинным маслом и теплым металлом: очень даже приятный аромат для человека с инженерным дипломом. Стармех обрадовался, что наконец нашел толкового слушателя, понимающего красоту правильно приставленных друг к другу железок, и провел его по всему нутру «Океанской звезды». В полный восторг Ефима привели многометровые – и многотонные! – гребные валы, передающие движение от мощных судовых дизелей к огромным бронзовым гребным винтам, безостановочно вкручивающимся в море за кормой теплохода. Толстенные, они лоснились в масле и отсверкивали в свете мощных корабельных ламп, как гигантские, но жирненькие и веселые поросята на солнышке.
– А вода внутрь не просочится? – вдруг тревожно спросил Береславский, сообразив, что эти крутящиеся «поросята», чтобы добраться до винтов, должны пройти сквозь корму судна.
– Сальники специальные, – немногословно объяснил «дед». – Здесь это не проблема.
– А где проблема? – Ефим любил докапываться до конца во всем.
– На подводных лодках. На глубинах огромные давления. И вот там это проблема.
– А вы служили на военном флоте?
– Ага, – согласился стармех. – И капитан наш тоже. На крейсере начинал.
– Атомном?
– Нет, обычном. Даже покомандовать успел, пока на пенсию не вышел. Сейчас уже разрезали, наверное, старика.
– Кого разрезали? – ужаснулся рекламист.
– Корабль наш. Очень старый был. Еще артиллерийский.
Успокоившись, что с капитаном все в порядке – Ефим все же ни на миг не забывал, что под ним до твердой земли почти километр холодной соленой воды, – рекламист продолжил экскурсию.
– А это что? – указал он на большие вентили.
– Это – кингстоны открывать, – объяснил стармех. И, заметив неверную реакцию на лице рекламиста, успокоил: – Думаю, у нас до этого не дойдет.
Кроме «деда», неплохо общался Береславский и с палубной командой: во-первых, это тоже были приятные люди, а во-вторых, практичный рекламист понимал, что без их помощи – или по крайней мере молчаливого согласия – ему придется довольствоваться видами и «местами парковки», доступными для всех остальных пассажиров. А ему всегда хотелось отдельного, особенного. Отличного от других. Только на камбуз Береславский лезть не стал, хотя лет двадцать назад начал бы свои изыскания именно с кухни: как известно, чем ближе к повару – тем дальше от голодной смерти. На «Океанской звезде» голодная смерть не грозила даже самым удаленным от камбуза людям. Скорее наоборот: каждодневные обеды из шести-семи блюд – причем вкуснейших – приводили в отчаяние состоятельных туристок, сводя на нет результаты годовой деятельности их личных массажисток и диетологов.
– Ефим Аркадьевич! – раздался тоненький дребезжащий голосок. – Ефимчик, дорогой, вы здесь?
Ефим с некоторым сожалением понял, что его расслабленно-созерцательному состоянию приходит конец. С трудом развернув не столь гибкую, как хотелось бы, шею, он увидел то, что и ожидал увидеть. Этой старушке ни диетологи, ни массажисты ни к чему. Худенькая, легкая, с развевающимися на ветру розовыми кудряшками, она уже активно перелезала через невысокую металлическую калитку, ограждавшую рабочую зону от туристского «променада».
– Я тут, Людмила Петровна! – отозвался Ефим. Бог с ним, с созерцанием. Бабулька была ему очень симпатична, и он с удовольствием болтал с ней на самые различные темы.
– Ох, как вы тут классно устроились! – одобрила она строительные усилия Береславского и, слегка приподняв длинную, тоже розовую – в цвет волос – юбку, плюхнулась рядом.
Ефим немало поездил по свету, и, высмотри он эту тетушку где-нибудь в Испании или на Кипре, безошибочно угадал бы в ней туристку из Нового Света. Их можно было во множестве встретить на всех европейских курортах и во всех городах стандартных туристических маршрутов. Скопив к пенсии некоторые денежки и выпустив в самостоятельную жизнь подросших детей, полчища подобных бойких бабулек – разбавленные гораздо меньшим количеством оснащенных фотоаппаратами дедуль, – как жуки, вылезали из огромных автобусов. Отличались бабульки лишь цветом тщательно прокрашенных волос: от подчеркнуто белых до кислотно-оранжевых. В остальном же вели себя одинаково: быстренько строились в пары за «вожатой», которая несла на дощечке, прибитой к палочке, номер их группы, и, громко гомоня, отправлялись получать впечатления, явно недополученные ими на протяжении предыдущей напряженной трудовой жизни. Вечерами же отрывались на мероприятиях, сильно смахивающих на комсомольские дискотеки: спиртное, правда, разрешено официально, но все происходящее – по сценарию ведущего. Некоторые знакомые Ефима из-за этого даже не любили ездить зимой на зарубежные курорты. «Приезжаешь, – рассказывали они, – в какой-то геронтоград: самые молодые «девчонки» – сильно за шестьдесят». Береславского же, с детства побаивающегося старости и часто об этом размышляющего, подобная публика только радовала. Самим своим существованием она доказывала ему, что и в восемьдесят лет жизнь не кончается: настолько естественно и ненатужно веселились эти люди. Жалко, что наши пенсионеры в большинстве своем не могут себе этого позволить. Ефим еще раз посмотрел на свою соседку: чистенькое белое лицо, натруженные, но тщательно ухоженные руки, умные, разве что чуть выцветшие с возрастом голубые глазки за очками в простой оправе. Под правым рукавом платья прижат резиночкой белоснежный платочек, которым Людмила Петровна время от времени протирает стекла очков. Платочек простенький, но с ручной вышивкой. Да и платье, если присмотреться, тоже вряд ли куплено в магазине: скорее всего сшито своими руками (в воображении Береславского тут же возникла допотопная швейная машинка «Зингер», переходившая в их семье из поколения в поколение и сгинувшая уже в его время. Немного осталось семей, где подобная техника еще используется). Вот манеры – да. Манеры Людмилы Петровны Евстигнеевой простонародными уж точно не назовешь. И речь здесь не об умении выбрать нужную из трех лежащих перед тобой вилок. Хотя именно она помогла разобраться в этом вопросе неотесанному рекламисту. Речь идет о той культуре поведения, которой не учат на краткосрочных курсах или по учебникам этикета. В некоторых семьях подобное обучение просто излишне. И Людмила Петровна была именно из такой семьи. Экстремально-розовые волосы и привычка ловко перелезать через встречающиеся заборы – пожалуй, единственное, что слегка не вписывалось в типичный портрет представительницы потомственной российской интеллигенции.
– Насмотрелся? – улыбнулась Людмила Петровна. – И какой тебе интерес? Понимаю, когда ты княжну в бинокль изучал.
Ефим покраснел: всевидящее око бойкой старушки действительно засекло его в момент разглядывания феминистки-антиглобалистки Евы. Конечно, не в бинокль, а в мощный кэноновский объектив, выдвинутый зато на максимальные 350 миллиметров.
– Я морской пейзаж снимал, – быстро оправдался рекламист. – И оценивал композицию кадра.
Но оба понимали, что оценивал Береславский, разглядывая в телеобъектив расслабленное тело княжны, устроившейся в шезлонге на верхней палубе. Композиция была особенно интересной тем, что верх купальника княжна игнорировала полностью, а низ был таковым, что практически игнорировал себя сам.
– А официантка – тоже часть морского пейзажа? – ухмыльнулась Людмила Петровна.
Ефим еще более смутился: надо же было ему снимать даму на палубе! Как будто не хватало художественных съемок в каюте.
– Да и новенькая русалка тоже ничего, – откровенно веселилась розоволосая бабушка. – Хотя ей уже к сорока.
– Почему – к сорока? – «повелся» Ефим. – Она сказала – тридцать три.
– И ты в таком вопросе поверил женщине?
«Вот ведь всевидящее око, – подумал Береславский, уже отошедший от сексуального натиска неугомонной официантки и действительно положивший глаз на одну из слушательниц его лекций. – Ей бы в КГБ работать!»
Но он уже знал, что Людмила Петровна в КГБ не работала никогда. Хотя дело с этим ведомством – точнее, с его предшественником – имела. Правда, безо всякого желания с ее стороны. Зато – долго. Ефим сразу после знакомства, повинуясь журналистскому инстинкту, быстро задал ей нужные вопросы, а она даже с удовольствием рассказала ему о своей, для России не такой уж необычной, жизни. Старушке очень не повезло с папой. Точнее, наоборот: очень повезло – папа был умным, любящим, талантливым и трудоспособным. А в коммунистической России иметь такой набор качеств было небезопасно. Потому что система десятилетиями практиковала перманентную ликвидацию своих лучших кадров. Ее папа не был ни чекистом, ни военачальником. Он был ученым. Но и ученым тоже не стоило слишком уж выделяться. Какая-то требуемая партией и правительством химическая реакция то ли не пошла, то ли пошла неправильно, и доктор химических наук Петр Евстигнеев сразу оказался изменником Родины. Вряд ли от этого ситуация с химической реакцией стала лучше. Зато стала очевидно лучшей ситуация для людей, ответственных за вверенный им НИИ. Причина научной неудачи оперативно была найдена и оказалась чрезвычайно банальной: происки зарубежной разведки. Петр Евстигнеев сумел дожить до свободы – но не до реабилитации! – проработав после выхода из зоны еще несколько лет школьным сторожем. Он и рассказал дочке, как мучились следователи, определяя разведку, на которую он работал. Немцы с японцами не годились – война с ними недавно была победоносно закончена. Для происков мирового сионизма не подходили пять известных поколений евстигнеевских предков: ни одной неправильной не то что фамилии, но даже – отчества. Американцы были так далеко, что допрашивавший его капитан госбезопасности не решился останавливаться и на этой версии. От такой неопределенности незадачливый химик сидел в СИЗО гораздо дольше, чем все прочие шпионы и диверсанты. И сидел бы еще и еще, да помогла ежедневная главная коммунистическая газета «Правда», как раз в то время с гневом обрушившаяся на Югославию и ее лидера Иосипа Броз Тито, осмелившегося возражать самому товарищу Сталину. В итоге Петр Евстигнеев мог гордиться своим приговором: десятка за шпионаж в пользу Югославии была прожита совсем не так плохо, как могла бы. Нестандартный приговор вызывал повсеместный интерес оперов в зоне и, безусловно, способствовал сохранению доктора наук на этом свете. Юная же Людочка и ее мама немедленно стали чсирами, что на нормальном языке означало – члены семей изменников Родины. Естественно, что чсиры не должны были гулять на свободе, тая свои коварные замыслы. Для них строились спецзоны, не слишком отличающиеся от тех, где сидели их близкие. В этих спецзонах царил такой же произвол, как и в прочих огороженных проволокой местах. Да и неогороженных тоже: сами же коммунисты позже описывали «подвиги» товарища Берии, долгие годы возглавлявшего главные карательные органы страны победившего социализма, а в свободное от основной работы время похищавшего юных москвичек прямо с оживленных столичных улиц для того, чтобы изнасиловать. С этим же столкнулась и морально не подготовленная комсомолка Людочка.
– Лагерь – это грязь, Ефимчик! – сладко затягиваясь табачным дымом, говорила ему старушка. – И не дай Бог попытаться остаться там чистеньким.
Ее стали насиловать прямо на входе в зону, в обязательной для всех «бане». Она сопротивлялась как могла. Девчонка была здоровая, и один из малых гэбэшных начальничков лишился глаза.
– И… чем кончилось? – осторожно спросил окунувшийся в чужую боль журналист.
– Чем и должно, – весело улыбнулась чистенькая старушка. – Мужиков-то было трое! Только руку еще сломали и избили сильно. Да пять лет настоящей зоны получила, с красной полосой на личном деле. Слава Богу, мама не дожила, умерла еще на этапе от воспаления легких.
«Наверное, и в самом деле слава Богу», – про себя согласился с Людмилой Петровной Ефим. А вслух спросил:
– А что за красная полоса?
– Склонность к побегу и насилию. В итоге вместо пяти просидела восемь: на меня вешали всех собак.
– А как же амнистия? Политических же начали выпускать! Вашего отца досрочно ведь выпустили.
– Папа был почти что политический, – засмеялась Людмила Петровна. – А я – уголовница. И даже хуже: я человека в форме глаза лишила! Это еще легко отделалась! Нет, – убежденно сказала Людмила Петровна. – Сейчас бы я не сопротивлялась. Но видишь ли, Ефимчик, мудрой становишься тогда, когда твоя мудрость уже никому не нужна. Сейчас-то меня вряд ли кто захочет насиловать…
Несмотря на проповедь смирения, сама Людмила Петровна не сдалась и не смирилась. Она сумела все же покинуть ненавистную зону и даже – с таким-то клеймом! – закончить высшее учебное заведение. После чего до самой пенсии преподавала русский и литературу в одной из школ рабочего городка, расположенного в Кемеровской области. Далее было уже не так интересно, потому что Евстигнеева могла без устали рассказывать о своих учениках. Все они были самыми-самыми: либо красивыми, либо умными, либо честными, либо, на худой конец, почти беззлобными.
– А плохие ребята у вас учились? – не выдержал Ефим.
– Да вроде нет, – вспоминая, задумалась Людмила Петровна. – Все замечательные. – И, предугадывая реплику Ефима, бурно вступилась за своих пацанов и девчонок: – Да, и пьют, и сидят. Всякое случается. Но неизвестно, кем бы ты стал, попади ты в их условия!
– Ладно, не будем о грустном, – сменил тему Ефим, а согласная Людмила Петровна рассказала ему гораздо более веселую историю о том, как она, отставная учительница-рецидивистка, оказалась на борту круизного лайнера, собирающегося обогнуть Европу.
– Я все время просилась к Якубовичу в игру, – бесхитростно рассказала она.
Ефим поморщился: он раздражался от подобных общенародно любимых телеигр и всегда переключал канал, как только на нем возникало лицо очередного профессионального шутника.
– Ну конечно, – снова заметила зоркая Людмила Петровна. – Это недостаточно интеллигентно для вас, да, Ефимчик?
– Я ничего такого не говорил, – попытался отбиться уличенный в снобизме рекламист.
– А по мне, лучше я буду играть в телеигру, чем нажираться водкой и приходить грабить вашу квартиру.
– Да уж, лучше играйте, – быстро согласился Береславский.
Вот так и выиграла Людмила Петровна эту замечательную поездку. Да еще призналась, что играть ей было стыдно. Видно, она действительно была хорошим лингвистом. Поэтому все слова отгадывала практически без использования отдельных букв. Но сразу называть вслух боялась: вдруг подумают, что у нее каким-то образом оказались ответы? И чуть было не упустила путевку, когда проклятая вертушка в ее ход раз за разом показывала на передачу хода.
А потом от чудо-путевки едва не отказалась сама. Всю ночь проплакала. А все дело было в Хусейне, маленьком беспородном псе грязно-желтого цвета, который не умел лаять и кусаться, но зато умел хрюкать, чем очень радовал окружающих. Никакого отношения к печально известному однофамильцу по имени Саддам песик не имел: четыре года назад Людмила Петровна купила щенка у алкоголика, и щенок уже имел это, прямо скажем, нестандартное для Восточной Сибири имя.
Откровенно говоря, покупать какое-либо животное в планы Людмилы Петровны не входило. Она только что наконец-то вышла на пенсию, но ни зарплаты за последние два года, ни пенсии пока не получила.
Однако, встретив отпор со стороны покупателя, алкаш продемонстрировал довольно оригинальную технику стимулирования сбыта. Он пообещал прямо на глазах старой учительницы свернуть маленькому Хусейну шею, если та не заберет пса, а его бывший хозяин соответственно не получит искомую бутылку.
Доброе сердце Людмилы Петровны вынести подобного не могло. Рублей у нее не было, а долларов вообще в руках не держала, но в результате коммерческой дискуссии сошлись на двух бутылках бражки, которую она сама готовила из яблок, во множестве плодящихся на ее четырех сотках.
Так Хусейн обрел лучшего друга в своей жизни, а Людмила Петровна – верное, совершенно беззлобное и бескорыстно любящее существо.
Вот его-то и не могла оставить Евстигнеева: почти месяц в одиночку он точно бы не прожил. Тупо смотрела на путевку в красивом фирменном пластиковом конверте и, пожалуй, впервые за многие годы не могла принять решение. Зато когда приняла – выполняла его очень последовательно.
На старой, с ножной педалью, машинке «Зингер» – точно угадал ушлый рекламист – из парусины была сшита прочная и вместительная сумка с двойным дном, застегивающимся на молнию. Не забыты были и дырочки для дыхания Хусейна, замаскированные вручную вышитыми цветочками. Теперь законченному старой уголовницей продукту мог позавидовать любой контрабандист. Не обошлось и без подкупа: Людмила Петровна очень боялась рентгеновского аппарата на входе, поэтому отдала половину из полученных с путевкой трехсот долларов служащему морского вокзала. Тот, проверив, что там действительно беспородный песик, счел сделку малорисковой.
Так Хусейн оказался на судне, причем в положении нелегала. Может, он и весь круиз просидел бы в одноместной – слава Богу и Якубовичу! – каюте Людмилы Петровны, если бы не случай.
Дверь осталась чуть приоткрытой, и заскучавший Хусейн рванул в коридор. Там его и встретил Ефим Береславский, изловил и принес обратно, благо незапертой в коридоре была только одна дверь. На горячую просьбу Людмилы Петровны все оставить втайне согласился и легко вошел в заговор.
А потом – пошло-поехало. Сначала узнала стюардесса: чуть чувств не лишилась, когда зашла убраться и вдруг услышала за своей спиной в пустой каюте странное похрюкивание. А потом увидела, как шевелится и елозит по полу обычная парусиновая сумка.
Вернувшаяся с экскурсии по Амстердаму Евстигнеева умолила добрую женщину не давать хода информации. Но ведь – женщина! Сказала своему другу-механику, тот – своему. В общем, как говорил не к ночи будь упомянутый Мюллер в исполнении Броневого, «что знают двое, то знает свинья».
Дело дошло до капитана. Леонид Федорович Морозов, ответственный за жизнь и здоровье людей на борту, произвел личное расследование. Строгий, корректный и совершенно не злой человек лично убедился, что данный Хусейн в отличие от некоторых других никому вреда принести не в состоянии. Так пес обрел свободу и всеобщую любовь.
А дальше события развивались драматически. И даже очень драматически.
Два дня назад, когда теплоход полным ходом шел к Лондону, Людмила Петровна вывела своего питомца на верхнюю палубу погулять. Хусейн был парень проверенный, никакого конфуза допустить не мог – все свои дела справлял непосредственно в унитаз. А потому Людмила Петровна была совершенно спокойна.
На палубе народу хватало: день был яркий, и многие вышли попринимать солнечные ванны или посмотреть, как это делают другие. Во всяком случае, свободных шезлонгов не было ни одного. Разумеется, все красотки «Океанской звезды» тоже были здесь: и новая пассия Береславского, и Даша, и Катя, и княжна Ева – перечисление идет в порядке увеличения процента обнаженного тела. Из одетых виднелся, пожалуй, только Береславский, согнутый под тяжестью своей фотосумки. Он растерянно смотрел по сторонам: слишком много объектов, привлекательных для включения в морской пейзаж, наблюдалось вокруг.
Дополняли картину яркое солнце и приятная музыка, не слишком громко лившаяся из мощных динамиков.
Вот в такую праздничную атмосферу и попала Людмила Петровна, выведшая на красивом красном поводочке своего любимца. Хусейн доброжелательно крутил мордой и похрюкивал от счастья. Да и хозяйка, умевшая ценить радости жизни, тоже выглядела счастливой.
– Отпустили бы вы зверька, Людмила Петровна, – заметила Даша, наклоняясь к Хусейну, чтобы потрепать его по маленькой мохнатой башке. – Сейчас ни качки, ни дождя. Что ему будет?
«И в самом деле, что ему будет?» – подумала Евстигнеева, о чем потом себя жестоко корила. Она отстегнула миниатюрный карабинчик, и обретший свободу Хусейн пошел по рукам. Он прямо-таки тащился от всеобщей любви, охотно подставляя то ушко, то бочок под многочисленные ласковые руки. В ответ – радостно хрюкал, в зависимости от степени приязни к тому или иному пассажиру меняя громкость звукоизвлечения.
– Тетя Люда, а почему он у вас не лает? – спросила Даша.
– Кто ж его знает, детка! – задумчиво отвечала Евстигнеева, в кайф затягиваясь горьким табачным дымком.
– Все ж собаки лают! – недоумевала Лесная.
– А может, он инопланетянин? – наклоняясь к Дашиному уху, шепотом спросила Людмила Петровна. – Смотри, лаять – не лает, кусаться – не кусается. На горшок, как люди, ходит. И даже материться умеет.
– Что-о? – округлились Дашины глаза.
– Вот и то, – снова зашептала розоволосая бабулька. – На три буквы. Довольно четко. Только «и краткое» пока неважно получается, – пожаловалась она ошеломленной Даше и расслабленной походкой направилась вслед за рванувшим вперед Хусейном.
И тут, на его беду, открылась боковая дверь, ведущая в музыкальный салон судна. Из нее вышел весь набыченный Кефир. У него пошла сплошная цепь неудач, а главное – он не понимал, в чем их причина. Даже Даша, эта чокнутая курица, с первого дня мечтавшая ему в экстазе отдаться, и та дала от ворот поворот. Более того, нагло спросила, как продвигаются дела с репортажем. И намекнула, что если – никак, то, может, перезаказать его Береславскому? Этому полулысому фраеру, которому пора бы уже о душе задуматься, а не за молоденькими бегать: Кефир неоднократно наблюдал Дашку в обществе рекламиста и сделал свои, доступные его мироощущению, выводы. У него даже появилась идея провести с рекламистом конкретный разговор. Но появилась – и прошла: мир тесный, а про господина Береславского ходили разные слухи. Например, пару лет назад его маленькая конторка очень круто поссорилась с действительно серьезными людьми. Так вот: конторка осталась, а серьезные люди все вдруг как-то поумирали. И это была не единственная странная история, в которой так или иначе светился заслуженный рекламист. Так что лучше все же не ссориться.
Вот в таком состоянии он, даже не раздевшись, присел на только что освободившийся шезлонг. Повернулся лицом к борту и попытался, закрыв глаза, расслабиться.
И это ему почти удалось. Вот посидит, отдохнет – может, и мысли появятся нужные. Ведь писал же неплохие статьи – одним из лучших был на факультете. А там, может, и фортуна повернется: она же – женщина, а женщины постоянными не бывают.
И вдруг такую приятную атмосферу нарушило какое-то странное похрюкивание-поскуливание. А потом левой ступне Кефира стало тепло. И мокро. Кефир открыл глаза и увидел то, что уже увидели многие. Благочестивый Хусейн, задрав маленькую лохматую лапку, аккуратно стряхивал последние капли на Кефирову ногу.
Почему зверек так поступил – осталось загадкой. Никогда ранее Хусейн ни в чем подобном замечен не был.
Многие уже ржали, остальные бурно интересовались причиной хохота, желая побыстрее к нему присоединиться.
– Тварь! – вскакивая, заорал Никифоров. – Ну, тварь!
Не вышло с Катей, не вышло с Дашей. Страшно схлестнуться с Береславским. Но этот-то комок шерсти куда лезет! Мразь контрабандная!
Кефир со всей дури поддал ногой, и Хусейн, истошно скуля от боли и ужаса, как мячик, улетел за борт. На глазах у своей хозяйки.
Мгновенно настала тишина. Даже музыка, льющаяся из динамиков, эту тишину не нарушала. Все как онемели.
Скулеж снизу уже не был слышен, равно как и шлепок тщедушного тельца об воду. Никифоров мгновенно пережил два острых чувства: радости от полной и безоговорочной победы и ужаса от предстоящей разборки – к нему, как к эпицентру беды, с разных сторон медленно приближались люди.
Но – ничего не последовало. Потому что княжна, за секунду оценив обстановку, грациозно выскочила из шезлонга, пробежала три метра до борта, после чего – легко и свободно, «ласточкой» – прыгнула за щенком. Двенадцать метров – высота четырехэтажного дома. Все рванули к поручню, палубный матрос уже отрывал с держателей пробковый спасательный круг.
– Остановите пароход! – заверещал истошный женский голос.
– Человек за бортом! – вторил ему мощный мужской.
Теплоход, осаженный реверсом, дернулся и начал плавную циркуляцию. А в воду метнулись подоспевшие Муса и Алеха.
Береславский подошел к борту и заставил себя посмотреть вниз. Там была какая-то возня и мельтешение. Можно было разглядеть получше в телевик – и даже сделать сенсационные снимки, мечту каждого журналиста, – но Ефим быстро зачехлил аппаратуру. Раз он не может заставить себя прыгнуть спасать человека, значит, и не будет делать деньги на его гибели. Почему-то Ефим не сомневался, что Ева погибнет.
Но, к счастью, вышло иначе: все три человека, держась за спасательные круги и слегка покачиваясь на морской зыби, дождались, когда к ним подплывет катер, спущенный со шлюпочной палубы. Точнее – не спущенный, а сброшенный. Такой на «Океанской звезде» был всего один, остальные шлюпки спускались, как обычно, на талях. А в этот матросы забегали прямо на стапеле, задраивали люк и, как катапультой, вместе со своим суденышком выстреливались в море. Отсюда и скорость.
Если бы не скорость, может, события развивались бы более скорбно: при плюс четырнадцати градусах долго не поплескаешься. И так поднятых из воды героев дня тут же отправили в лазарет, на растирания и прогревания.
Но это – позже, а пока все бросились вниз, на палубу, с которой навстречу отчаянной троице, подобранной катером, уже спускали трап.
Первой по нему поднялась Ева. А в руках она держала… Хусейна! Мокрого, дрожащего, смертельно напуганного, но – живого!
Туристы, еще недавно бывшие просто толпой разноустремленных, случайно соединенных людей, вмиг обрели единую душу и яростно захлопали в ладоши. Аплодисменты не смолкали, пока Ева и двое парней, в сопровождении строгой докторши, не скрылись в дверях, ведущих к маленькому судовому лазарету.
Хусейна в лазарет не повели. Он уже очухался: встал на собственные лапки, быстро отряхнул соленую воду и, виновато понурив башку, пошел с повинной к своей так и не проронившей за это время ни слова хозяйке.
Никифоров благоразумно куда-то свинтил, понимая, что на некоторое время ему лучше выпасть из поля внимания: даже на ужин не вышел.
…Все это разом вспомнил Ефим, сидя рядом с розоволосой Людмилой Петровной в своем шикарном гнезде за носовой лебедкой.
– А где ж Хусейн? – спросил он у старушки, вольготно облокотившейся на мягкую пенопластовую спинку Ефимова импровизированного сиденья.
– В каюте. От греха подальше, – сказала Евстигнеева, стряхивая пепел с вонючей «беломорины» в аккуратно свернутый из кусочка пищевой фольги кулечек. – Господи, как хорошо, Ефимчик, – задумчиво сказала она. – Могла ли я, недодавленная лагерная вошь, подумать, что буду потягивать папироску на круизном лайнере?
– Пока вас не упекли, вы, наверное, папиросок не потягивали, – сказал Ефим.
Читать бесплатно другие книги:
