Халтурщики Рэкман Том
— Не проблема, — отвечает Уинстон, хотя Снайдер ни за что не извинялся. — Я провел расследование, о котором вы просили.
Снайдер тычет пальцем в хумус Уинстона.
— Там было просто супер. Я избавился от военного конвоя, кажется, прямо в первый день. Встретился с бедуинами. Просочился к моджахедам. Поездил на ослах. Поля сахарного тростника. Вертолеты. Противобункерные бомбы. Медресе. Тренировочные лагеря экстремистов. Зря ты не поехал.
— Мне показалось, что вы не хотели брать меня с собой.
— О боже, ты что, шутишь? Я лишь хочу, чтобы репортаж опубликовали в новостях.
— А террористов вы встретили?
— Еще каких, — он делает паузу. — Ну, они, правда, еще не в Аль-Каиде, но уже на очереди.
— Они там что, заявки подают?
— Да-да. С ОБЛ в этом плане засада.
— Кто такой ОБЛ?
— Осама, — отвечает он. — Я не так-то уж близко с ним знаком. Мы всего раза два виделись. Еще в Тора-Боре. Хорошие были времена.
— А какой он?
— Высокий. Это сразу бросается в глаза. Не ступи он на неверный путь, мог бы стать профессиональным спортсменом. В этом-то и трагизм — такой талант профукан. Ну да ладно. Что меня бесит в МВПТ, так это невежество. Не пойми меня неправильно — я против любых форм экстремизма. Я лишь скромно уповаю на то, что люди следят за моей работой и слышат крик души, рвущийся из каждой статьи.
— А о чем этот крик?
— Не против, я доем хумус?
Уинстон кладет на стол три папки бумаг.
— Тут почти все, о чем вы спрашивали. Там есть содержание и указатель.
Снайдер жует, не поднимая глаз.
Уинстон предпринимает еще одну попытку.
— Оставить их тут?
— Забери их себе, парниша. Мой тебе подарок.
— Вас что, не интересует расследование?
— Чувак, ты что, не читаешь газету? Статья уже вышла.
Уинстон пытается осмыслить услышанное.
— Я стал соавтором статьи, которую даже не читал?
— Ты же сказал не подписывать статью твоим именем. Ты же вроде писал это по мылу или что?
— Не было такого.
— Было. Поскольку, типа, очевидно, что это исключительно мой материал и все такое. — Его рука пикирует на баклажанную икру Уинстона. — Так что, ты теперь фрилансить будешь?
— Ну, я все еще надеюсь получить эту внештатную должность.
— Где?
— В газете.
— Они что, тебе не сказали? Мне так неловко, — говорит Снайдер, — типа, я теперь их человек в Каире. — Он открывает телефон, смотрит, не звонит ли он кому, и закрывает. — Entre nous, я за это взялся, только чтобы убить время. Где-то через год я свалю отсюда. «Нью-Йорк таймс» наверняка захотят отправить меня в Багдад. Мы пока не связывались, но за год-то они позвонят, зуб даю. В каком-то смысле так даже круче — Ирак к тому времени, возможно, развалится, и это будет шикарно смотреться в моем резюме. — Приносят счет. Даже не посмотрев на него, Снайдер спрашивает: — Кто заплатит?
Уинстон неохотно достает кредитку.
— Дружище, это так мило с твоей стороны. Я бы без проблем расплатился, но раз уж ты вызвался.
— Вообще-то для меня это проблема. Я же остался без работы.
— О боже, тогда особенно круто, что платишь ты.
Снайдер по-хозяйски направляется к дому Уинстона, отпирает дверь и плюхается на кровать животом вниз.
— Снайдер?
— Да?
— А что случилось с моим ноутбуком?
— Каким ноутбуком?
— Который вы забрали.
— А когда ты его видел в последний раз?
— У вас в руках.
— Нет, чувак, я в этом сомневаюсь.
Уинстон не спит почти всю ночь, сгорая от желания убить этого бабуина-узурпатора. Но перспектива оказаться в каирской тюрьме сдерживает его, так что вместо этого он начинает придумывать колкости, которые выскажет ему на следующее утро.
Но на рассвете, когда Снайдер поднимается и начинает скакать по квартире, Уинстон лишь молча смотрит на него с тихой ненавистью, так окончательно и не пробудившись. Снайдер сообщает, что какая-то активистка предложила ему слетать в Дарфур закрытым рейсом. «Настроя нет никакого», — объявляет он. Собирает вещи и уходит, даже не поблагодарив.
Уинстон растягивается на кровати, которая еще не успела остыть, и закрывает глаза. Он вспоминает общение со Снайдером и клянет себя за трусость. Около часа он вертится в постели, потом встает, вознамерившись убраться из этого города.
Поначалу эта мысль его расстраивает, но потом он приободряется — он же хотел уехать из Каира, как только прилетел сюда. Стоит ли сообщить об этом в редакцию? Они хоть знают, что он тут? За все время, что он провел здесь, ни Мензис, ни Кэтлин, ни кто другой с ним не связались.
Осталось лишь поменять обратный билет, собрать вещи и отдать Зейне ключи. Уинстон приглашает ее на обед, чтобы отблагодарить ее за все, обещая себе, что даже не упомянет Снайдера. Но этот бабуин то и дело всплывает в разговоре.
— Я одно о нем могу сказать, — говорит Уинстон, — цитаты он хорошие достает. У меня, конечно, опыт совсем незначительный, но никто ничего особо интересного не сказал.
— Цитаты? Говорят, что они у него бывают крайне приблизительными.
— В смысле?
— Ну, разве талибанские боевики скажут что-нибудь вроде: «Нехило мы их разбомбили, а теперь давайте надерем задницу Северному альянсу»?
— Не могу судить. Я ни с кем из Талибана не общался.
— Честно говоря, он отличный репортер, он всегда лезет на передовую, по-своему безбашенный.
— Знаю. Я однажды видел, как он разговаривал с человеком из министерства внутренних дел на Хан-эль-Халили. Снайдер пристал к нему, мне показалось, что он был довольно груб. Но в итоге он получил материал для статьи.
— Хорошие манеры и репортерский талант вещи взаимоисключающие, — поясняет Зейна. — Ну, я слегка преувеличиваю.
Она старше Уинстона лет на десять, и он от нее в восторге — Зейна такая собранная и столько всего знает. Он думает о том, не удастся ли ему после ужина ее поцеловать. Он не видел, чтобы в Каире люди целовались на улице. Где же ему попытать счастья?
Но опять же, набросится он на Зейну, и что дальше? Она пугает его и в одежде. Но его слабая надежда угасает, когда она говорит:
— Ты же знаешь, что между мной и Снайдером кое-что было?
— Да? — небрежно бросает Уинстон. — Что же?
— Небольшая интрижка. Ну да ладно.
Это же выражение Снайдера, холодея, понимает Уинстон.
— То-то я думаю, откуда ты столько о нем знаешь.
— В целом это была плохая идея. Но он соблазнительный.
— Снайдер соблазнительный?
— Я же тебе говорила, — объясняет она, — он сексуален. Но скажи мне лучше, мистер Чан, как тебе твой журналистский опыт — полный кошмар?
— Не совсем.
— О, хоть что-то тебе понравилось?
— Работать в библиотеке, — отвечает он. — Я, похоже, предпочитаю книги людям — первоисточники меня пугают.
— Кроме обезьян.
— Даже они, — отвечает он. — Например, один раз мой научный руководитель привел в лабораторию на экскурсию кучку студентов. И решил продемонстрировать им принципы иерархии у макак. Так что по его команде самец по имени Бинго вцепился мне в ляжку и загнал меня в угол клетки. То есть Бинго перед всем классом продемонстрировал, что он, ничем не выдающийся обезьяна-подросток, значительно превосходит меня по статусу.
Зейна улыбается.
— И поэтому ты бросил аспирантуру?
— Нельзя сказать, что связи совсем нет. Когда изучаешь приматов, плохо то, что постоянно приходится думать о статусе, подчиненном поведении, формировании союзов. В научном сообществе я бы навсегда остался приматом с невысоким статусом. И мне показалось, что журналистика — это профессия для альфа-самца.
— Нет, это сборище придурков, притворяющихся альфа-самцами, — говорит Зейна. — Кстати, я тебе сказала, что Снайдер звонил мне из Дарфура?
— Чего он хотел?
— Просил перевести кое-что с арабского. У него там интересный материал для статьи.
— И ты согласилась?
— С чего бы? Вообще-то я разговаривала с Кэтлин из газеты.
Уинстон разволновался, подумав, что Зейна решила вмешаться, чтобы работа все же досталась ему, и что, может быть, ему таки придется остаться.
Но все оказалось не так.
— Я устала батрачить на агентство, — объясняет она. — Мне уже надоело сидеть на телефоне, хочется выйти из офиса и делать репортажи самой. Пусть хотя бы в должности внештатного корреспондента в газете.
— Я и не знал, что ты тоже хотела туда устроиться.
— Хотела.
— Тогда ты была особенно щедра, помогая мне, — говорит он, внезапно осознавая, как много она для него сделала. — Почему ты раньше мне об этом не сказала?
— Мы были конкурентами.
— А я и не знал.
— Так что, ты вернешься в Миннесоту учиться?
— У меня есть кое-какой план, — хитро отвечает он и на этом смолкает. Уинстон не хочет раскрывать перед ней все карты. Да и плана-то у него нет. — Знаешь, — замечает он, — мне кажется, что я кое в чем ошибся: я всегда думал, что возраст и опыт делают тебя крепче, более устойчивым к неприятностям. Но это не так. На самом деле все наоборот. — Уинстон поворачивается к Зейне: — Согласна?
Но она смотрит на телефон, проверяя, нет ли пропущенных вызовов от Снайдера, и не отвечает.
1963
Корсо Витторио, Рим
Когда Бетти вышла из дела, Лео взял бразды правления газетой в свои руки, объявив, что его основная задача — повышение статуса. Имел ли он в виду статус газеты или собственный, оставалось спорным вопросом.
Он помешался на «статьях в рамочках»: по его мнению, они бросались в глаза и приковывали внимание покупателя в газетном киоске. Но он не верил, что с такой важной задачей справятся его штатные корреспонденты, так что заказывал эти статьи фрилансерам, что не добавляло ему популярности среди коллег. Атмосфера в редакции становилась все невыносимее, от сплоченного коллектива не осталось и следа.
Тираж незначительно снизился, но Лео объяснял это тем, что круг читателей у них стал более изысканным. Переписываясь с советом директоров в Атланте, он уверял их, что сократит затраты, однако в душе он был крайне самоуверен. Ведь Чарльз раскрыл перед ним карты, сказав, что газета неприкосновенна.
В 1969 году Чарльз ушел с должности председателя совета директоров, и его место занял сын Отта, двадцатисемилетний Бойд. Лео отправил Бойду поздравительное письмо с намеком: мол, газете не помешали бы деньги — чтобы нанять пару новых людей. Но вместо этого Бойд избавился от одного из «стариков»: самого Лео.
Оправдывал он свое решение тем, что Лео предал газету и ее покойного основателя. Бойд говорил, что Отт оставил семью, вкалывал днем и ночью, чтобы издавать эту газету на благо человечества, а Лео практически превратил ее в собственное угодье. Бойд даже утверждал, что Лео стал печатать «Газета основана Сайрусом Оттом (1899–1960)» более мелким шрифтом, а «Главный редактор Леопольд Т. Марш» — более крупным. Измерения подтвердили его правоту.
Лео какое-то время ошивался в европейских столицах, выискивая способ вернуться в международную прессу. Но в конце концов он вернулся в Штаты, захватив с собой привычку пить коньяк до завтрака и крохотную сумму наличности. Он согласился управлять профессиональным изданием, посвященным угольной промышленности, — и ему повезло, что его туда пригласили.
Бойд обещал найти нового главного редактора, но оказался слишком занят другими делами в империи Отта. Он был человеком амбициозным и для начала продал многие из давно существовавших холдингов, даже сахарорафинадный завод, с которого все начиналось, и увлекся сомнительными вложениями в зарубежные компании. Его тактика было очень рискованной, но именно так поступал бы и его отец.
По крайней мере так думал Бойд.
Ведь он толком и не знал Отта: отец уехал в Европу, когда Бойду было одиннадцать. Он и родился позже того легендарного времени, когда Отт строил свою империю с нуля. Почти все, что Бойд знал о тех временах, он услышал от многочисленных прихлебателей, старавшихся урвать кусок их семейного состояния.
Но эти мифы, подстегивали его. Он был дерзок, как и его отец, и горд, потому что таким описывали Отта. Но его дерзость не была столь же самозабвенной, а в гордости не хватало чувства собственного достоинства. Он старался вести себя как человек из народа, каким был его отец. Но люди Бойду не доверяли, а он в ответ презирал их.
«Боеголовки в руках сорвиголов»
Корректор
Руби Зага
Эти уроды снова увели у нее кресло, то самое кресло, за которое она билась шесть месяцев. Великолепно. Эти люди просто восхитительны. Она рыщет по отделу новостей, проклятья бурлят внутри нее, иногда прорываясь наружу. «Скоты», — бормочет она. Надо валить отсюда. Подать заявку об уходе. Чтобы ноги ее здесь больше не было. А все эти идиоты пусть барахтаются в своем дерьме.
Но погоди-ка! Да вот же оно, за кулером. Она подлетает и хватает его. «Хрен вам, а не кресло!» Она катит его к законному месту за столом, открывает ящик и достает свои рабочие инструменты: подушку под спину, эргономичную клавиатуру и мышку, ортопедические напульсники, антибактериальные салфетки. Она протирает клавиатуру и мышку. «Некуда деться от этой грязищи!»
Руби подстраивает кресло под свой рост, подкладывает подушку, садится. «Отвратительно». Оно теплое. На нем кто-то сидел. «Надо валить отсюда». Серьезно. Это было бы мощно. И не пришлось бы больше видеть этих неудачников.
Руби Зага нигде, кроме этой газеты, не работала. Она ушла из теологии, так и не написав докторскую, и устроилась сюда. Тогда ей было двадцать семь лет, и ей претило соглашаться на бесплатную летнюю стажировку. Сейчас ей сорок шесть, и она все еще тут, сидит за корректорским столом, она еще больше озлобилась и раздобрела, но одевается так же, как в 1987 году, когда только пришла в редакцию: браслеты, большие серебряные серьги в форме колец, платье-свитер, болтающийся ремень, черные леггинсы, белые кеды. И это не просто тот же самый стиль, зачастую это те же самые вещи, выцветшие и в катышках.
Руби всегда приходит на работу пораньше, когда в отделе новостей еще никого нет, кроме Мензиса, который, похоже, никогда и не уходит. К сожалению, постепенно появляются и ее коллеги. Сегодня первым приходит Эд Рэнс, корректор, он неуклюже вываливается из лифта, у него насморк и мокрые подмышки, которые он обмахивает руками. На работу он ездит на велосипеде и обильно потеет, его бежевые штаны все в мокрых пятнах. Руби не даст ему возможности войти, не поздоровавшись — лучше уж она не поздоровается сама. Она убегает в туалет, закрывается в кабинке и показывает за дверью средний палец.
Она возвращается после официального начала рабочей смены.
— Постарайся приходить вовремя, — говорит Эд Рэнс.
Она плюхается в кресло.
Эд Рэнс и еще один дежурный корректор, Дэйв Беллинг, вычитывают утренний номер. Эд Рэнс вручает Руби последние несколько страниц — самые скучные — и шепчет что-то Дэйву Беллингу. Они смеются.
— Что такое? — спрашивает она.
— Руб, мы не о тебе. Ты не центр вселенной, Руб.
— Ага. Серьезно, не надо этого.
Они на самом деле говорят не о ней, а о Саддаме Хусейне. Сегодня 30 декабря 2006 года, Саддама повесили на рассвете. Желая поразвлечься, они ищут съемку казни в интернете.
Тем временем вокруг верстального стола столпились старшие редакторы и обсуждают первую полосу.
— Фото есть?
— Кого? Диктатора на веревке?
— А что нам предлагают агентства?
— Есть фото, где он на столе в морге. Голова набок. Ну, типа, свернута.
— Небось жутко.
— А мы не можем взять кадр из репортажа «Аль-Джазиры»?
Кто-то шутит:
— Почему бы нам не переснять передовицу «Нью-Йорк таймс»? И можно будет сразу по домам разойтись.
Реплика вызывает волну одобрения и быстро угасающих смешков — в редакции не любят смеяться над шутками друг друга.
Дэйв Беллинг находит в интернете видео с повешением и подзывает своих друзей, Эда Рэнса и Клинта Окли. Они смотрят видео: Саддам отказывается от мешка. Ему на шею надевают петлю. Затягивают узел. И тут ролик заканчивается.
— И все? Без кульминации?
— Бедный Саддамчик.
— Бедный милый Саддам.
— На небе только что появился новый ангелок.
— Ангелок с винтовкой.
А Руби посмотреть не пригласили.
— Уроды.
Они делают вид, что не слышат, и ищут новый ролик, на этот раз похабный.
Вообще-то ей нравится их инфантильный юмор — он в ее вкусе. Но они ее в свой круг не берут. А когда она шутит, им явно не нравится. Почему она стала изгоем? «Как будто я прокаженная».
Это сборище неудачников, глазеющих на цыпочек в Ютюбе, по какому-то праву считает ее троллихой-климактеричкой. Но она такая же, как и они: она немолода, ей скучно, и ее тянет на извращения. Почему им обязательно надо опускать ее? «Дети они, вот почему».
Появляются материалы для вечернего выпуска. В офисе становится тише. По уровню шума тут вообще можно определять время. Утром отдел новостей гудит несмешными шутками. А позже, то есть как сейчас, наступает тишина, слышно только постукивание пальцев по клавиатуре и нервное покашливание. Когда подкрадывается дедлайн, в редакции происходят взрывы.
Руби таращится на мигающий курсор. Ей ничего не дали на вычитку. Но перед дедлайном на нее свалят Саддама. «Засранцы».
Но вот статья про Саддама готова, и Эд Рэнс дает ее Дэйву Беллингу.
«Уроды». Руби достается какая-то ерунда, несколько отупляющих статеек: взрыв нефтепровода в Нигерии; перестрелки в Могадишо; Россия перекрывает газ. Вслед за этим Эд Рэнс дает ей анализ ядерных вооружений в Иране и Северной Корее со смехотворной площадью под заголовок. Статья просто огромная, две тысячи слов, а заголовок крошечный: одна колонка в ширину и три строчки в высоту. Как уложить все это дерьмо в три слова? К ней относятся как к какому-то проклятому рабу или того хуже. «Скоты».
Направляясь домой, Герман Коэн по привычке подходит к корректорскому столу, по очереди останавливаясь у каждого за спиной и изучая мониторы. На столе у Дэйва Беллинга лежит открытый пакет с семечками, и Герман запускает в него руку — он всегда берет чужую еду без спросу. Он говорит, что надо подправить заголовок про Саддама и, глухо топая, удаляется.
Ведущие редакторы звонят Кэтлин на мобильный, чтобы обсудить первую страницу. Они включают громкоговоритель, чтобы для галочки хором согласиться с ее мнением, а когда разговор закончен, все принимаются ее высмеивать, словно чтобы очистить атмосферу от подхалимства.
До дедлайна осталось несколько минут, Руби уже все доделала, кроме одной сводки. Она все старается втиснуть «Могадишо» в заголовок шириной в одну колонку. Появляется Клинт Окли.
— Кто писал заголовок к статье о взрыве нефтепровода в Нигерии? — вопрошает он. — Вы что, издеваетесь? «От взрыва снова гибнут люди». — Он просто гогочет. — Что за недоумок это придумал? — С тех пор как Клинта понизили, сняв с должности редактора отдела культуры и заставив писать некрологи, он постоянно ошивается у корректорского стола, выискивая себе легкую добычу — чаще всего влетает именно Руби Заге. Он прекрасно знает, что это она вычитывала статью про нефтепровод в Нигерии. — Чьих рук это дело? — продолжает настаивать он. — Того, кто написал такое, надо уволить. Вы же не пустите это в печать? Эд Рэнс?
— Мы уже поменяли заголовок, Клинт Окли. — Они всегда называют друг друга полным именем, как в школе-интернате.
— Эд Рэнс, супер. Я лишь хотел в этом убедиться. — И он, усмехаясь, уходит. — «От взрыва снова гибнут люди»! Охренеть!
Руби трясет от ярости. На заголовок отводилось четыре строки по одному слову, и Эд Рэнс орал, чтобы она заканчивала побыстрее. Что ей было делать? А теперь до дедлайна осталось всего несколько минут, и на нее надменно таращится слово «Могадишо». «Невозможно сосредоточиться».
— Мне нужен заголовок к статье про Сомали, — говорит Эд Рэнс.
— Я знаю.
— Руби, сейчас же.
— Он не готов!
— Уже дедлайн. Оставь.
— Минуту подожди!
— Если не можешь придумать, оставь, я отдам тому, кто сможет.
— О господи! — И она закрывает файл.
— Полное отсутствие профессионализма, — бормочет Эд Рэнс.
Вскоре работа над внутренними страницами заканчивается. Передовица вычитана дважды и уходит в печать. Уже десять вечера, смена закончилась, все повскакивали со своих мест.
Завтра тридцать первое декабря, у всех выходной. Кое-кто из журналистов и технических специалистов задерживается, чтобы обсудить запланированную вечеринку, но в основном все постепенно расходятся — по очереди, чтобы не ехать вместе в лифте. Вскоре в отделе новостей остается один Мензис, по-прежнему сидящий за компьютером, и Руби — она складывает вещи: подушку, салфетки, напульсники, клавиатуру с мышкой. Потом она закрывает ящик и проводит дрожащей рукой по волосам, словно стряхивая с них пауков. «Ну и уроды». Как же будет круто наконец уволиться с этой долбаной работы. «Дождаться не могу».
Когда Руби идет на автобусную остановку, на улице уже темно. К собственному удивлению, она замечает их молодого издателя, Оливера Отта: он шагает ей навстречу, выгуливая собаку — зачем это он направляется в офис в такой час? Оливер высокий, рябой и нескладный, он смотрит вниз, на своего бассета, обнюхивающего тротуар. Они проходят мимо Руби — похоже, владелец газеты, в которой она работает, и не знает, кто она такая.
«Эй?» — возмущается Руби, когда Оливер проходит мимо. Она оборачивается: «Я что — невидимка? Ты что, меня не видишь?» Он тоже оглядывается. «Урод хренов!» — кричит она и убегает. «Молодец!» — говорит Руби сама себе, несясь мимо автобусной остановки по Корсо Витторио. «Молодец! Пошел он в жопу!» Теперь эти гады ее вышвырнут. «Скоты поганые. Надеюсь, и впрямь уволят». Вот Кэтлин будет рада — она мечтает, чтобы Руби ушла. Это даже почти достойный повод остаться — чтобы бесить ее. «Почти достойный». Кэтлин. «Стерва».
Руби с Кэтлин устроились на стажировку в газету одновременно в 1987 году. Точнее, Руби пришла на неделю раньше, так что это она показала молодой коллеге помещение, редакторов, познакомила со всеми — даже с симпатичным стажером-итальянцем, Дарио де Монтерекки, в которого сама была влюблена без памяти. Через три месяца главный редактор, Мильтон Бербер, повысил Кэтлин до должности помощника редактора, при этом с Руби он за все то время и словом не обмолвился. Прошло десять месяцев, и Кэтлин съехалась с Дарио. Через несколько лет Кэтлин стала крутым журналистом, звездой, она шла вверх по карьерной лестнице, а потом упорхнула в крупную газету в Вашингтоне. И вот теперь, несколько лет спустя, она победоносно вернулась сюда — Кэтлин стала боссом, а Руби, которая была верна газете, которая никуда не уходила, так и осталась куском дерьма. «Вот как они ко мне относятся». Включая ту же Кэтлин. «Овца». Если эти идиоты не выгонят ее за то, что она обругала владельца газеты, она придет первого января и уволится сама. Вот будет мило. Вообще надо убираться из этой поганой страны. «Наконец-то вернуться домой».
Она садится в автобус. Ирония заключается в том, что она вообще-то хорошо работает. «Но им-то насрать».
Автобус останавливается на перекрестке, подбирая приехавших на Новый год туристов, а потом идет по мосту к собору Святого Петра, купол которого освещен пурпурно-желтым светом. Когда автобус проезжает мимо базилики, Руби вся изворачивается, чтобы как можно дольше не терять ее из виду. Но вот собор уже скрылся.
Она живет в новом доме, который возвышается над блошиным рынком Порта Портезе и собачим приютом. Лай тут никогда не смолкает, так что она вообще не открывает окна. Когда она только переехала в Рим, ее навещали друзья из Америки. Но никто не получал от этих визитов удовольствия. Квартира неудобная, комнаты идут одна за другой, как вагоны поезда. Сейчас тут все завалено грязной одеждой — сбившимися в комок лифчиками, огромными футболками, заколками для волос. На кухне тоже бардак, кучи бумажек от маффинов, пустых бутылок из-под молока, использованной фольги, пакетов. К ней уже несколько лет никто не заходит, так какой смысл убираться?
Руби надевает толстовку с эмблемой Фордхемского университета, открывает холодильник и зевает, глядя в его освещенные недра. Она откупоривает банку «Хайнекена» и выпивает прямо перед раскрытым холодильником: банка становится все легче и легче, и на душе уже не так тоскливо. События дня не кажутся столь ужасными.
Она изучает содержимое холодильника: банка маслин, безымянный кетчуп, упаковка нарезанного сыра. Поесть или поспать — извечный вопрос после вечерней смены. И решает она эту дилемму, как обычно, сидя на диване с бочонком мороженого «Хаген-Дас» и поедая его под тихое пение Тони Беннетта. Этот диск прилагался к какому-то журналу, и Руби регулярно крутит его по вечерам после работы. Телик тоже работает, но без звука. Она смотрит «Танцы со звездами», но ничего не видит, слушает Тони Беннетта, но ничего не слышит, ест ванильно-миндальное мороженое, не чувствуя его вкуса. Тем не менее она считает это сочетание непревзойденным.
Потом, так же без звука, начинается документальный фильм о свергнутой династии итальянских королей. Руби переключает на новости: там показывают нарезку событий из жизни Саддама, от Халабджи до Кувейта и виселицы. Она возвращается к королевскому семейству.
На улице слышатся взрывы: это подростки проверяют пиротехнику перед завтрашним праздником. Ноги Руби лежат на журнальном столике, рядом со стопкой семейных фотографий, которые она привезла из Нью-Йорка, когда ездила на похороны отца. Она прикрывает фотографии одеялом, чтобы не видеть их.
Руби закрывает глаза и качает головой. «Гаденькое местечко». Эта контора. «Пусть увольняют». Они сообщат ей об этом по электронной почте: «Руби, нам надо с вами поговорить». «Оценка эффективности труда». Испытательный срок. Ее уволят, потому что она наорала на этого инфантильного полудурка Оливера Отта. И можно будет вернуться в Квинс. «Как будет хорошо». Серьезно. «Мне тут незачем оставаться». Из-за Дарио? «Ну нет».
К двум часам ночи она уже пьяна. Руби открывает телефон, находит номер Дарио и улыбается. Она позовет его к себе, прямо сейчас. Почему нет? И она звонит ему, захмелевшая и обнаглевшая.
Он не отвечает.
Она закрывает телефон и нетвердой походкой направляется к шкафчику с лекарствами. Она достает из несессера пузырек с мужским одеколоном, «Драккар Нуар». Брызгает на руки, вдыхает, выдыхает, глаза закрыты. Она складывает ладони вместе, еле касаясь ими друг друга, проводит пальцами по щекам, по шее, пока запах Дарио не обволакивает ее целиком.
В коробочке остался тающий кусок мороженого. Руби громко заглатывает его, открывает последнюю банку пива и отрубается перед телевизором.
На следующее утро она просыпается от зубодробильного шума. Что-то сверлят. Потом долбят молотом по камню. Стройка? Тридцать первого декабря? «Наверняка это незаконно». Хотя тут никому до этого дела нет. Гребаные итальяшки. Руби прячется под одеяло, но заснуть не может. Тогда она идет в ванную и пьет воду из-под крана. Квартира просто вибрирует. Она раздвигает жалюзи, кровожадно смотря на рабочих, силящихся перекричать орущий приемник.
Руби отыскивает пакет, который приберегала как раз для подобного случая, развязывает его, выпуская омерзительный запах. Достает гнилой помидор с апельсином, тухлое яйцо и открывает окно. Старательно целится, швыряет яйцо и пригибается. Но никто не вскрикивает — значит, промазала. За яйцом следует апельсин. Но тоже мимо. Руби бросает помидор, и он приземляется куда надо, разбрызгивая зловонную мякоть и семечки. Рабочие с минуту матерятся, пытаясь понять, чьих рук это дело. Они выключают радио.
— Победа! — восклицает Руби.
Но потом радио включается снова, опять становится шумно, и Руби уже не до сна.
Она садится на унитаз. «Ну что за люди?!»
Душ, шипя, заполняет ванную паром. Руби раздевается, вид собственного обнаженного тела удручает ее. «Я как будто плавлюсь». Она яростно трет себя мочалкой, а потом, все еще мокрая, меряет шагами ванную, вид у нее угрюмый.
Затем Руби садится в автобус, доезжает до Пьяцца-дель-Пополо и идет к кинотеатру «Метрополитан», где показывают последнего Джеймса Бонда, «Казино „Рояль“». Она рассматривает висящий снаружи плакат. Что хуже — пойти в кинотеатр одной, когда зал полон или когда он пуст? А если она встретит кого из знакомых? Кого-нибудь с работы? Руби вспоминает, как ее взбесила встреча с Оливером Оттом. Может, стоит зайти в офис и проверить почту? Наверняка он уже нажаловался Кэтлин. На этом все и кончится. Ее уволят. Только подумать, скольким она сможет заниматься, отделавшись от этой работы. Но придумать ничего не получается — Руби столько лет прожила с ненавистью к газете, но представить свою жизнь вне отдела новостей она уже не в состоянии.
Руби оглядывается. А что, если бы ее, стоящую совсем одну перед кинотеатром в новогоднюю ночь, увидел бы Дарио? Что, если он прямо сейчас прогуливается по Виа-дель-Корсо со своей семьей? Руби убегает на Виа-ди-Рипетта и переулками добирается до Пьяцца-Сан-Сальваторе-ин-Лауро. Сюда проникают лучи зимнего солнца, его тепло окутывает площадь, словно покрывало. Она прикрывает глаза рукой. По Лунготевере несутся машины. Пешеходы прогуливаются неспешно, с важным видом. Руби с восхищением смотрит на статную церковь: она как будто только что стряхнула с себя все эти замызганные автомобили, осаждающие ее ступени. Простое распятие на фронтоне, архангелы под фризом, массивная деревянная дверь, обрамленная каменными колоннами.
Руби тихо уходит, погруженная в мирные мысли, глядя, как чередуются носки ее туфель при ходьбе. Она переходит через Тибр и вливается в толпу, идущую в собор Святого Петра. Изогнутая колоннада словно заключает собравшихся на площади паломников в объятия, за ними возвышается внушительных размеров базилика, в небо устремляется каменный обелиск. Но в центре внимания сегодня праздничная елка и Рождественский вертеп с выхваченным лучом прожектора младенцем Иисусом: он совсем крошечный и шевелит ручками и ножками. Толпа движется к яслям, и Руби идет вместе со всеми, но она смотрит не столько на рождественскую сцену, сколько на собравшихся: папаши снимают ясли на камеры, монашки рассматривают волхвов, подростки пошло шутят на тему любви к ослам в библейские времена. Все стараются получше разглядеть инсталляцию, но только не Руби: она закрывает глаза и жмется к людям, как бы ненароком касается их, вскользь, и быстро отдергивает руку, чтобы никто не заметил.
Вернувшись домой, она берет небольшой чемодан, собранный несколько дней назад, и ставит его у входной двери. В отель ехать еще слишком рано. Руби осматривается в поисках чего-нибудь, на что можно отвлечься, хватает пульт от телевизора и одеяло, случайно раскрывая привезенные из Нью-Йорка семейные фотографии: папа, Курт, она сама. Руби кладет их на колени картинкой вниз и собирает в стопку.
В голову снова приходят мысли о работе. Дэйв Беллинг. «Строит из себя», — бормочет она. Достал уже со своими псевдозамашками деревенщины с Юга. Челюсть у нее напрягается. Клинт Окли. «Урод гребаный». Вот они обрадуются, когда ее уволят. «А уж я буду на седьмом небе от сраного счастья». Ноги моей больше в этой помойке не будет.
Она переворачивает фотографии, на самой верхней — Курт, ее брат, он старше Руби на год. Он отдал ей эти фотографии на папиных похоронах.
— Надо поделить их пополам, — предложила она тогда.
— Я обойдусь.
— Возьми хотя бы несколько.
Он сказал, что последние трое суток перед смертью папа много кричал.
— Что именно?
— Что он не хочет умирать. Скандал устроил в больнице.
— Лучше бы ты мне этого не говорил.
— Но в этом правда не было никакого смысла.
— В чем?
— В том, чтобы ты вернулась, до того как он умер.
Читать бесплатно другие книги:
