Жнецы Страданий Казакова Екатерина

— Долго шли?

— Долго.

— Отчего мало вас так? Я когда Злоба посылал, он говорил целую Стаю приведет, вас же — по пальцам. И Злоба нет. А прийти должны были еще зимой.

— Злоба убили Охотники, — глухо ответил Каред-Дивен. — Они же и остальных порешили. Я еле успел увести баб с ребятишками и двоих мужиков. На Гнездо напали днем. Думал, не отобьемся. Дорогу искали сами. Плутали много…

Из-за спины у него негромко сказал Мирег:

— Жалко Злоба. Парень был добрый…

— Жалко, — согласились Каред и Чус.

Помолчали.

— Почему меня назвали перешедшим Черту? Что за Черта? — спросил, наконец, Каред.

— Путь к Лебяжьим Переходам затворен для людей. Каждую луну мы подновляем защиту. Ты пересек охранительную Черту. В тебе есть Дар, ведь так?

— Есть, — кивнул он.

— Покажи.

Дивен перевернул ладони и протянул их хозяину избы. Бледную кожу охватило зеленое сияние, похожее на свечение болотных огоньков. Сквозь сполохи пламени руки казались прозрачными, словно не мужчина живой стоял, а навий.

— В достатке… — признал Чус. — Нам такие нужны. Сейчас здесь двенадцать Помнящих. Мы кормим всю Стаю. Тринадцатый будет кстати.

Дивен вздохнул. Он устал. Устал от ноши, которую влачил уже семнадцать лет. Она тянула ярмом. Но больше некому было подставить шею под хомут, потому приходилось терпеть и не жаловаться.

— А люди? — спросил он. — Люди — что?

— Ничего, — усмехнулся Чус. — А то ты не знаешь.

— Знаю.

— Так что же спрашиваешь? Ладно, друже, ступай, отдыхай. Избу поставить пособим. Места хватит — пещеры огромные. Ступай, сил наберись пока.

— Постой, — удержал Дивен собеседника. — А на Охоту когда?

Чус усмехнулся:

— Допрежь тебя другие сходят. В жилу сперва войди. А то вон, синий весь.

У Дивена словно мешок песку со спины сняли.

— Спасибо.

Хозяин дома грустно усмехнулся:

— Живите. Тут не тронут. Тут ни Охотников, ни Каженника. Тихо.

…Когда Каред вернулся в гостевую избу, его спутники уже спали. В печи трещали дрова. Кто им разжег-то только? Мужчина заглянул в жерло — пламя было изжелта-зеленым, злым, ревущим. Такой огонь дарил тепло и не причинял боли. Осененный закрыл глаза, чувствуя, как из-под век ползут слезы усталости и облегчения. Он не один. Они не одни. Есть кто-то, кто поможет.

И лишь сейчас навалилась усталость. Усталость прожитых лет. Вспомнилась Мьель — первая жена, та самая, которая увела его из деревни. Увела, а потом отпустила обратно к людям. Он не был для нее едой. Она не была для него чудовищем. Красивая… Косы до колен. Рыжая, как листва по осени. И вся в веснушках. Улыбчивая радостная девка. Он помнил каждую веснушку. И когда вернулся в деревню, не было ничего, что радовало. Тянуло, тянуло к ней. А сам думал с ужасом — к кому — к ней? К Ходящей? К чудищу? К кровососке?

Нет. К самой лучшей. К самой нежной. С телом, белым, словно сметана, с искрами смеха в глазах, с веснушками на плечах и спине.

Он так и ушел тогда. От матери, сестер. От людей. От всех. Ушел к ней. И стал тем, кем стал. И они были счастливы. Очень-очень долго, почти год. Она хотела родить ему сына…

А потом пришли Охотники.

Все закончилось вмиг и навсегда. Он остался один. Едва живой, со стрелой в боку. Был бы без Дара, помер бы — на стрелу привесили такое заклинание, что тело рвало и кромсало, будто ножами. Но он выжил.

Иногда он ходил к родной деревне, смотрел на темные окна домов. И думал о том, как его там боялись. Но он не хотел зла. Он любил их всех. Потому что каждого помнил. И деда Врона, и Зорянку, и маленькую Лесану, и меньших сестриц, и мать… помнил всех. Но они бы не приняли его никогда.

Да и не смог бы он прийти к ним, не прорвался бы через заклинания, оберегающие дома. А ежели и прорвался, то безумие крови принудило бы загрызть родню. Такое проклятие. Издалека — гляди, хоть все глаза выгляди, ближе подойдешь, лишь запах родной учуешь — ум откажет, останутся только голод и злоба. Разорвешь тех, кто дорог, и вовсе свихнешься. Будешь чудищем кровожадным носиться в поисках поживы. Есть, есть, есть… и никаких других желаний не останется.

Потом он прибился к чужой Стае. И долго-долго скитался, не обрастая впрочем, привязанностями. Вроде и не один, а вроде наособицу. Бирюк.

Однако острая, болезненная потребность иногда являться к родной деревне изводила парня. И оказалось — не зря. Потому что в одну из ночей, когда он стоял на пригорке под старой сосной и смотрел на родной тын, то услышал крик.

Дикие напали на парня и девку, шедших домой.

Каред кинулся туда, откуда неслось рычание. Но отбить успел только девушку. Ее спутника разорвали. И тогда тот, кого в новой стае звали Дивеном за дивную Силу, впервые дал волю своему Дару. Ту, которую он хотел спасти, уже погрызли, но мужчина чувствовал — жива.

Он ее вырвал. Забрал с собой. И радовался, что когда она очнется, то ничего не будет помнить. Она и не вспомнила. А он не узнал красивую стройную девку. В Стае ей не шибко обрадовались. Еще бы — лишний рот! — но приняли, потому что привел он. И нарекли Сладой. За покладистый и уживчивый нрав.

Девушка совсем не была похожа на Мьель. Но как же он полюбил ее! За спокойную стойкость. За рассудительность. За ласку и преданность. За доверие. Так у него появилась новая семья.

Каред вытер лицо рукавом рубахи. Впервые в жизни он плакал от счастья.

Его жена, его дети, его Стая — они были живы. И они пришли туда, где не страшны Охотники, голод и сам Каженник. Они добрались. Спаслись.

Сквозь слезы он улыбнулся и судорожно вздохнул, пытаясь успокоиться. Дом. Его новый дом. В который никогда не войдет чужак. Дом, где нет места страху.

Прав был дед Врон: любовь сильнее страха. Он своей любовью пересилил страх. Выгрыз его из души. Вот только… души после этого у него почти не осталось.

Как хорошо в самом начале зеленника пахнет воздух! Молодой травой, теплой землей, терпкой хвоей, разопревшими почками, готовыми вот-вот проклюнуться клейкими молодыми листьями. Оттого-то в груди вскипает в эту пору детская пузырящаяся радость — хочется бежать по просыпающемуся лесу, смеяться без причины, захлебываясь и задыхаясь.

Лесана стояла, склонившись над кипящим котелком. Ароматное хлебово весело булькало. Над полянкой, где девушка и ее наставник расположились для отдыха, плыл сладкий грибной дух.

Выученица улыбалась, помешивая похлебку. Клесх терпеть не мог грибы. Но именно потому, что он их ненавидел до душевного выворота, она нарочно берегла на дне заплечника горсточку сушеных боровиков. Крефф вырос на берегу Злого моря. Там не знали, не ели и не собирали грибов. Поэтому об этих «слизняках» он мог бубнить два оборота и ни разу не повториться. Девушка усмехнулась, предчувствуя, как разразится наставник, возвратившись из леса к месту стоянки.

Белые, подосиновики, сыроежки — только они могли пробудить в молчаливом креффе речистость. Именно потому Лесана их сегодня и варила. Ей нужно было с ним поговорить. А говорил Клесх только тогда, когда был чем-то недоволен или когда учил непутевую послушницу. Если же все обстояло хорошо, наставник мог за седмицу не проронить ни единого зряшнего слова. Даже «нет» и «да» заменял движением головы.

Но Лесана за три-то года научилась вытягивать из него слова тогда, когда нужно — для того у нее была припасена не одна маленькая хитрость.

У Клесха, надо полагать, тоже. Он выученицей помыкал искусно. Взять хотя бы тот случай, на заре их странствия. До сей поры помнила, а уж сколько лет прошло. Крефф ей тогда все пенял, мол, бьется она в бою оружием, а должна Даром. На железо против Ходящих полагаться — мертвым быть.

Выученица виновато кивала, соглашаясь, но все равно никак не получалось у нее в опасности будить Силу. Душа уходила в пятки, а Дар закрывался, отказывался подчиняться. Поэтому Лесана трусливо старалась держаться ближе к наставнику, животным чутьем понимая, что он не пропадет, а значит и она с ним вместе.

Но в одну из ночей ратоборец девку проучил. Да так, что небо с овчинку показалось.

Лесана и посейчас помнила, как рвались волколаки на обоз. С влажных клыков летели хлопья пены, челюсти клацали. Оборотни наскакивали на обережников, силились прорваться к людям. Стояла зима с суровыми морозами. Твари оголодали и утратили страх. Да еще один из обозников — недоносок безмозглый — порезал руку на привале да никому не сказал — обмотал тряпицей, вроде как рана-то пустячная, уже и не сочилась.

Да только кровь приманила тех, кто ее любит.

С заходом солнца оглянуться не успели, как по санному следу побежала Стая. Быстрые тени скользили за деревьями, высверкивались зеленью глаза, холодный ветер студенника доносил утробное рычание.

Много их было. Большая Стая. Лесана сунулась к тулу со стрелами, успела Дар с пальцев стряхнуть, на том и иссякла. Едва волколаки стали кидаться на обережный круг, рычать и хрипеть, как сердце в пятки ушло — такими здоровыми они были, такими страшными. Да еще увидела краем глаза впотьмах, как оборотившийся человеком, скатал в ладонях пригоршню снега, а между пальцами вспыхивала болотная зелень, словно огоньки трясинные…

Лесана вскинула лук, звякнула тетива, свистнула стрела, Ходящий упал, захрипев, но дело было сделано. Снежок, брошенный уже мертвой рукой, прокатился, разбрасывая бледные искры, по обережной черте, снимая защиту. Серые тени рванулись.

Девушка прыгнула на розвальни, закричав, чтобы люди взбирались на сани, а руки жили своей жизнью, знай бросали стрелы к тетиве. Волколаки взвизгивали, хрипели от боли. Но было их много, да и не каждого удавалось пронять до смерти.

Ужас поднялся в груди холодной кипящей волной, по всему телу высыпала испарина. Серые тени неслись над белыми сугробами. Выученица вскинула меч и в этот миг увидела, как в нескольких шагах от нее упал наставник, снесенный мощной тушей. Вот только стоял и уже дикая тварь рвет его, захлебываясь от ярости.

У послушницы перехватило дух. Она не смогла даже закричать — сердце подкатило к самому горлу, и вместо крика изо рта вырвался лишь вздох ужаса. А потом на смену страху пришел гнев. Отродясь не было у Лесаны в душе столько ярости. От мысли одной, что из-за какого-то поранившегося дурака погибнет столько людей — Клесх погибнет! — в груди закипело. Дар хлынул от нее волнами — голубое пламя летело над сугробами, вспыхивало на жесткой шерсти корчащихся оборотней, пробегало искрами, заставляло свирепых хищников скулить и корчиться, отшвыривало их от саней и кричащих в ужасе людей, принуждало кататься по земле, хрипеть…

Лишь после этого Клесх сбросил с себя тушу издохшего волка и поднялся на ноги. Плечо, рука и весь правый бок у него были разодраны, от ран валил пар, и кровь черными ручьями сыпалась в утоптанный сугроб.

— Чтобы ты делом занялась, мне надо было дать себя жрать? — спросил он, шатаясь.

Лесана подбежала к нему и подхватила, а сама задыхалась от стыда и никчемности. Нехорошо то было, но выместилась девка на том самом дурне, который приманил на торговый поезд беду. Едва пристроили Клесха на толстой медвежьей шкуре в розвальнях, как выученица его, словно сама в Ходящую обратилась.

Обвела обозников — серых от пережитого ужаса — тяжелым взглядом и спросила:

— Кто, Встрешник его раздери, поранился?

Мужики растерянно смотрели друг на друга, когда шальная девка рявкнула так, что с деревьев снег посыпался:

— КТО, сучьи выродки?! Волколаки на обережный круг без страха лезут, только если из него кровью пахнет. КТО?

— Я… — выступил вперед один из сыновей купца. — Дак ведь…

Договорить ему она не дала. Ударила так, что парень, который был на голову выше, опрокинулся, а свирепая ратница повернулась к хозяину обоза и, выплевывая слова, сказала:

— За учиненные вою раны виру на вас налагаю. А ежели платить нечем, так мы ныне ж уедем, дальше добирайтесь, как хотите.

Купец сомлел. А ведь он, откровенно говоря, поначалу хотел осадить нахальную девку, забывшую вежество. Облачения Осененного на ней еще не было, да и не опоясана, а хорохорится, как правдошная, однако… однако мужик вовремя вспомнил, как эта самая девка четверть оборота назад билась против Ходящих, и смолчал…

С тех пор Лесана легко будила Дар. А воспитанную родителями почтительность и вовсе порастеряла, поняв, что иные люди ничего кроме силы от нее — девки стриженной — не примут. Дурости людской пределов не было. В том она не раз убеждалась.

Девушка снова усмехнулась, вспоминая давно минувшие дни, и помешала похлебку. За спиной раздались шаги.

— Слизни?! — Клесх застонал. — Неужто не доели до сих пор?..

Выученица пожала плечами:

— У меня осталась горсточка. Последние…

Мужчина зло выдохнул и бросил к ногам стряпухи двоих чирков.

— Если у тебя там только крупа с грибами, ешь сама, — сказал он.

— Я мяса вяленого бросила, — попыталась умаслить его Лесана.

Наставник подобрел, улегся на войлок и закрыл глаза, подставляя лицо ласковому солнцу.

Послушница смотрела на него — безмятежно развалившегося и блаженствующего и захотела так же беззаботно вытянуться рядом, наслаждаясь запахами весны, теплым ветром, шумом деревьев над головой, ласковыми солнечными лучами… Но сердце точила кручина.

— Клесх…

Мужчина, не открывая глаз, сказал:

— Опояшут и сразу уедешь.

— Что? — удивилась девушка.

— Тебе не придется там жить. Получишь пояс, съездишь домой, повидаешься с родней. Ты же хотела.

Она вздохнула. За годы их странствий уже привыкла, что крефф угадывает ее намерения раньше, чем она сама.

— А потом? Я уеду, а ты останешься…

В ее голосе была слышна тоска, которую так и не получилось скрыть.

— Лесана, — он открыл глаза и посмотрел на нее внимательно и строго, — мы будем видеться. Изредка. Этого хватит.

Она отвернулась к весело бурлящему над огнем котелку и горько кивнула.

Наставник поднялся на ноги. Подошел, развернул девушку к себе:

— Помнится, ты как-то говорила, что однажды станешь сильнее и засадишь мне под ребра нож?

Выученица отвела глаза.

Помнила. Еще бы.

Это было в первое лето их отъезда из Цитадели. Как же она тогда ненавидела Клесха! Они почти не разговаривали, а от его редких, но таких жалящих замечаний хотелось выть и кидаться. Бывало, за день слова не скажет, и вдруг ожжет, как хлыстом. И жизнь немила.

А как таскал ее по сторожевым тройкам? То в один город заедут, то в другой, и он, как назло — давай ее валять при местном ратоборце! Потом устанет, плюнет и уйдет отдыхать, а ей какой-нибудь урок задаст, да такой трудный, что под вечер она с ног валится.

Или вложит в руки меч, а к запястьям привяжет мешочки с песком и лениво гоняет палкой, как козу. Руки трясутся, пальцы разжимаются, ему-то что — с обычным стружием! Как даст по плечу, она от боли воет. У него же один ответ: «Не зевай». Да еще и к целителю потом не отправит, мол, сама синяки свои своди, нечего занятому лекарю досаждать.

Но самое поганое было, когда они двое ее гоняли: Клесх и ратник городской. Вот где мука! Два мужика здоровых против девки!

Помнится, остановились они на седмицу в городке под названием Суйлеш. Ратоборцем там был крепкий мужик, роста невысокого, но силы предивной. Ох, донимали они ее!.. Тогда казалось — малой потачки не давали. Сейчас же вспоминала и понимала — жалели… Но о ту пору она этого не замечала. Оттого однажды отшвырнула меч, выхватила из-за пояса нож и кинулась на наставника. Повалила его наземь, приставила клинок к горлу, а рука ходуном ходит. Закричала в лицо:

— Убью! Убью, гнида!!! Ты сейчас, может, и сильнее, но я заматерею — уже не отмахнешься.

Думала — испугается. Но он смотрел спокойно, хоть по шее текла кровь, заползая под ворот рубахи.

— Если заматереешь и не смогу отмахнуться, значит, крефф я неплохой.

Сказал и смотрит.

Она нож отшвырнула, сползла с него на землю и сжалась в комок. Плакать давно уже не умела, кричать стыдно было, а говорить и даже просто на ноги встать — не могла. Клесх тогда поднял ее на руки и, как дите малое, в избу отнес. Сам раздел, уложил на лавку, укрыл одеялом. Она была, словно деревянная.

Боевик Суйлеша сказал в тот раз (она слышала сквозь полусон):

— Строг ты с ней.

— Жалеть буду — пропадет. Так что, пусть уж лучше сейчас едва дышит, чем потом сгибнет.

Девушке стало стыдно. Но обида на наставника все одно — никуда не делась. И потом не раз еще хотелось убить скотину бессердечную.

А теперь лежит на войлоке своем, нежится, и, как подумаешь, что через месяц — в разные стороны жизнь раскидает, так тошно, будто руку отрезают.

Лесана молчала, думая, как ему растолковать это. Потом поняла, что глупо толковать. Зачем? Все одно — скоро жизнь и ее, и его изменится, говори, не говори. Ничего не выправишь.

Но все равно сжималось сердце.

Три года! Три. Каждый день вместе. Хранители знают, как же не хотелось возвращаться в эту треклятую Цитадель! Смех один — уезжать оттуда тяжко было. А вернуться еще тяжельше. Мало предстоящей неизвестности, так еще и подступят, не отпустят ведь.

…Ели они в молчании, дуя на горячую похлебку. Лесана прятала улыбку, глядя на кислую физиономию креффа. Клесх был непривередлив, но грибы не любил — страсть. Наконец, мужчина не выдержал:

— Что?

Выученица сделала изумленное лицо и посмотрела на него растерянно.

— Ты всегда готовишь эту дрянь, когда хочешь почесать языком, — сотрапезник ткнул в ее сторону ложкой. — Говори, что тебе от меня надо? Отчего я так страдаю, жуя этих слизней?

— Скажи, почему ты против, чтобы я навестила родителей?

— Против? — он отставил миску. — Против?

— Да. Я сказала, что хочу поехать домой, а ты рассмеялся и ответил: «Ну-ну. Дней пять дам», — она старательно передразнила его. — Почему пять? Мне шесть дней пути туда!

Крефф рассмеялся:

— Значит, я за это нынче мучаюсь? Да поезжай хоть на две седмицы. Но я буду ждать раньше.

Она зло бросила ложку в котелок:

— Вот, что ты за человек?!

— Я не человек. Я обережник. Что, сыта? Так я доем? — и он невозмутимо придвинул к себе остатки похлебки, выкинул ее ложку и принялся уплетать.

Лесана плюнула и ушла на свой войлок.

Если б кто-то попросил выученицу Клесха рассказать о том, как она жила три года, странствуя с креффом по городам и весям, девушка, наверное, не смогла бы рассказать красиво и складно.

Да и что там рассказывать? Про дни, проведенные в седле — под ветром, дождем, снегом ли? Про ночевки под открытым небом, когда либо гнус одолевал, либо холод? Про то, как иной раз по осени просыпалась, а волосы (по счастью короткие) примерзали к скатке, подложенной под голову? Или как опухали лицо и руки в середине зеленника — начале цветеня от укусов комаров и мошек?

О том, как училась владеть мечом? Как убила первого оборотня, который на ее худую «удачу» оказался не волком, не лисом, не лесным котом-рысью, а медведем? Или вспомнить, как Клесх бегал за ней с дрыном наперевес по глухой деревеньке и орал: «Убью малахольную!!!» Ну, это после того, как она Даром его шарахнула, приняв среди ночи за Ходящего.

Крефф с дуру ума в потемках ушел с сеновала, где они ночевали, а когда возвращался, Лесана — им же самим обученная спать чутко — спросонья перепугалась и вдарила Силой. Хорошо хоть наставник, жизнью ученый, увернулся — только с лестницы упал. Однако приземлился как кот, тут же схватил какую-то жердину и во мраке ночи гонял послушницу по веси.

С той поры девушка научилась отличать его шаги от прочих других. Даже дыхание его ни с чьим другим не спутала бы никогда. За годы странствий наставник и послушница словно вросли друг в друга. Научились понимать даже взгляды.

— Вот скажи, — однажды спросила креффа Лесана: — Как быть, ежели обидел кто, а проучить не можешь?

Он пожал плечами:

— Ждать.

— Сколько?

— Пока случай не представится.

— А как понять — представился или нет?

— Почуешь. Человек, как зверь, слабость нутром ощущает. Не объяснить.

— Но как?

Клесх помолчал, а потом сказал:

— Бояться перестанешь. Ненавидеть перестанешь. Вот тогда и дождешься.

— Как это — ненавидеть перестанешь? Это что же, простишь? — удивилась девушка.

— Нет. Ненавидеть перестанешь, но помнить будешь.

Выученица задумалась.

— Дак ведь после этого и наказывать незачем…

— Ты наказать или отомстить собралась? — прямо спросил он.

Лесана смешалась:

— Не знаю… А то не одно и тож?

— Не одно, — он покачал головой. — Месть убивает. Наказание — учит.

Его собеседница озадачилась и замолчала. Впервые поняла, что не знает — чего именно хочет? Проучить? Изничтожить?

— А и то, и другое? — спросила она после долгого молчания.

Наставник посмотрел на послушницу удивленно:

— И то и другое, девка, это — свадьба, — и он рассмеялся беззлобно.

Лесана нахохлилась. Вечно вот так. Обхохочет ее и дела нет.

— Ты кому мстить-то собралась, цветочек нежный? — спросил крефф. — Уж не мне ли?

Она надулась и уставилась вперед — на раскисшую весеннюю дорогу, на слякоть, чавкающую под лошадиными копытами.

— Ну и то спасибо, — от души поблагодарил мужчина и задумчиво произнес: — Отомстить и наказать, значит…

Он помолчал, а потом сказал:

— Знать, сильно тебя кто-то обидел. Ну, гляди. Чтобы отомстить — надо человека самого главного в жизни лишить. Силу явить. Такую, с какой справиться нельзя. А чтобы научить, нужно дождаться, когда он от потери своей на стену полезет. И вернуть, как было. Но так, чтобы помнил — в любой миг обратно все отнять можешь. Страх и сомнение — лучшие наставники.

Она кивнула. Клесх не допытывался более, кто ее обидел. Лесана — вой. И обидчиков своих наказывать должна только сама. Девка она была беззлобная, но ежели что в голову втемяшит — супротив поворотить силу недюжинную надо. И терпение. Того и другого у Клесха было хоть и не с запасом, но как-то управлялся. Правду сказать, иной раз и он не знал, как поступить и что сказать. Потому что, как ни гонял наставник выученицу, как ни трудил, девку в ней истребить было нельзя. Хотя, по чести говоря, он и не пытался, тут либо само отстанет, либо огнем не выжжешь. Оттого крефф лишь наблюдал и не вмешивался. Однако же молчаливое попустительство не мешало ему посмеиваться над послушницей, которая даже в портах и с мечом умудрялась оставаться обычной девкой.

Вот, взять случай, который, года два назад приключился, по весне.

Устали они тогда смертельно. Снег только-только сошел, дорога раскисла, а им — обоз провожать. Умаялись, пока купцов до Кухыновки довели. Будто Встрешник дорогу перешел. То подпруга у лошади лопнет, то ось у телеги треснет или увязнет она. За весь невеликий путь больше стояли по стремена в грязи, чем ехали.

Да еще головной обоза — мужик суетливый да скользкий попался. Все блажил, что еще одной ночи в лесу его товар не переживет, дескать соль отсыреет, напирал на убытки, материл сопутников, ругался, требовал оборачиваться быстрее, а потом и вовсе принялся стенать, что всюду простой да урон. Намекать взялся, чтобы ратоборцы плату скостили — мол, не по его вине задержки. Нудел и жаловался. Всю душу вымотал.

Лесане он надоел смертельно. В душе она завидовала Клесху, который ехал в хвосте всего обоза и был избавлен от излияний прижимистого барышника. Наконец, и выученице прискучило слушать однообразные стенания. Все это время она ехала, не глядя на докучливого купца. А тут, вдруг, повернулась.

Мужик в этот момент запальчиво говоривший:

— Тык вот ты мне, девка, скажи, за что я вам такие деньги плачу, коли не по моей вине дорога затянулась, а из-за распутицы, ты мне скажи, почто…

Окончание речи застряло у купца в горле. Потому что выученица Цитадели посмотрела на него. И вроде не было в тяжелом взгляде синих глазищ ни гнева, ни злобы, ни недовольства, да только слова повисли у говорливого торговца на кончике языка и он едва ими не подавился. Осекся, словно под дых получил, и более за весь путь не проронил ни слова.

В общем, сто раз ратники Хранителей поблагодарили, когда время пришло с обозниками этими расставаться. Три дня и ехали всего, а казалось, будто полжизни. Еще и, как назло, что ни ночь, то упырь какой-нибудь вдоль всего торгового поезда скитается. Словом, допекли. И холодно, и сыро, и медленно, и Ходящие под стать — нудные, тошные да смердящие.

По чести говоря, когда плату приняли — от счастья души не чаяли. Тронулись дальше — налегке. И — чудо право слово! — погода наладилась, дорога подсохла и что ни ночь — тишина и благодать, хоть бы волколак какой к кругу выполз — нет, тихо.

Еще через пару деньков, Лесана поутру глаза продрала, а в лесу — солнышко, птицы заливаются, красота такая, что аж дух захватывает! Вроде и зелени еще нет — таяльник стоит, а тепло, как в конце весны. Девушка оделась, взяла котелок и пошла к ручью. Шла и радовалась — ни обоза, ни крикливого нудного купца, благодать!

Только за деревья шагнула и от восхищения даже ахнула. Кругом, куда ни глянь, на проталинах подснежники! От такой красоты захватило дух! И как-то позабыла послушница о том, что девичьего в ней давно не осталось: волосы короткие, одета по-мужицки, говорит мало, жилистая, рослая, груди и той почти не видать под верхницей-то. Обо всем забыла.

В душе разом вскипело все девичье, что только могла пробудить весна. Лесана опустилась на колени и осторожно трогала жесткими пальцами нежные венчики, клонящиеся к холодной земле. Бывает же чудо такое!

И так она забылась, любовно поглаживая белые лепестки, что не услышала, как сквозь кусты ломится кто-то большой, сильный.

Отощавший медведь — с выступающими под свалявшейся шерстью ребрами, ободранный и какой-то бесприютный — сам, поди, испугался, когда посередь бора нарвался на человека. Лесана знала — не тронь лесного хозяина и он обойдет стороной. Но, разомлев от нежной красоты первоцветов и утратив за глупыми бабскими восторгами последний ум, она забыла обо всем, что знала и чему учили. Увидела здорового зверя, вспомнила первого своего оборотня, а про то, что ныне утро и Ходящие спят, забыла вовсе…

Завизжала так, что птицы смолкли, а медведь обиженно заревел и поднялся на задние лапы. Тут уж знатная воительница не оплошала — так несчастному зверю Даром промеж ушей вдарила, что он рухнул, будто все кости разом переломились.

На вопли, рев и треск кустов прибежал Клесх. В одном сапоге. Оглядел поляну: цветы, девку, медвежью тушу — лицо ладонями потер и спросил:

— Что ж ты, окаянная, орешь так, будто мужика голого встретила и ссильничать на радостях собралась!

— Дак он поднялся, — виновато ответила девушка.

— Вона что, — с напускным пониманием протянул крефф, — а зевала ты так, словно тут погост поднялся среди бела дня. Ну, чего смотришь? Шкури теперь.

Обдирая огромную тушу посреди поляны первоцветов Лесана на чем свет стоит костерила и себя, и свою любовь к подснежникам, и Клесха, и медведя. А наставник потом целую седмицу ее поддевал, спрашивая, не ошибся ли он, увидев в ней ратоборца, не надо ли ее отдать на вечное вразумление лекарям?

Поэтому, когда они остановились на отдых в Елашире, Клесх, у которого слово редко расходилось с делом, всучил выученицу тамошнему целителю со словами: «Она у меня травы полюбила. Погоняй ее по припаркам да кореньям. Пусть ум потрудит. А то он ей частенько отказывать стал».

Как же велико было Лесанино удивление, когда к исходу второй седмицы (выученица тогда затвердила едва не пять целительских свитков), крефф протянул ей крохотное зеркальце в берестяной оправе. Послушница взяла безделушку, как нечто незнакомое — покрутила, увидела выжженный на бересте подснежник — искусный, будто настоящий. Залилась жгучей краской и вскинула глаза на Клесха. А тот со вздохом ответил на немой вопрос, застывший в синих глазах:

— Забываю иной раз, что девка ты.

Она потом весь вечер украдкой глядела на себя и не узнавала…

В зеркальце отражалось незнакомое ей лицо: худое, с острым подбородком, резкими скулами, морщинкой между тонкими бровями, с колючим взглядом исподлобья и жестко поджатыми губами. Эта незнакомая девка смотрела угрюмо и настороженно. Хотя, какая девка!.. Не было у ней ничего от девки.

Лесана убрала зеркальце глубоко в заплечник, переложив холстинами, и больше не доставала. Ей не понравилась та, кто в нем отражалась.

Тяжелые створки ворот медленно расходились в стороны.

Знакомый каменный двор. Столбы вдоль высоких мшистых стен, колодец… Северная башня, занозой вонзающаяся в светлое весеннее небо. Холодное нагромождение камня, гулкое эхо, мрачные провалы узких окон.

Лесана не видела все это три года. Но за столькое время тут ничего не изменилось. Даже показалось, будто и не было тех лет. Помстились. И снова она — юная выученица, и снова впереди все то, что… Даже голова закружилась! А потом вдруг попустило, и девушка с опозданием увидела, что на колодце новая деревянная крышка, сверкающая на солнце смолистой древесиной, что подновлено крыльцо и переложен всход в Башню целителей, что выученики, снующие по двору ей незнакомы и все они — гораздо младше.

Пожалуй, это-то и было самым дивным. Послушники с любопытством оглядывались на въехавшую во двор незнакомую выученицу ратоборца. Сразу видно — из старших: лицо жесткое, в глазах ледяное спокойствие, такую ножом пырни, она и не вздрогнет…

Направляя лошадь через двор к конюшням, девушка смотрела по сторонам. Все казалось забытым и хорошо знакомым одновременно, близким и невыразимо далеким. Так бывает во снах, когда ты оказываешься там, где отродясь не бывал, но при этом знаешь, куда идти и, будто бы, уже видел все это, просто не помнишь — когда.

У конюшен суетилось порядком народу: двое выучеников из молодших чистили лошадей, один чинил старую повозку, другой, обходя новоприбывших, тащил мешок с овсом.

Клесх уже спешился, когда Лесана обернулась и увидела, что у дверей одного из стойл стоит к ней спиной высокий мужчина в сером облачении колдуна: широкие плечи, в волосах проблескивает седина, движения выверенные, скупые.

Девушка тронула пятками свою кобылку, направляясь к нему, зная, чье лицо сейчас увидит, собираясь с духом и понимая, что не дрогнет, нет.

— Эй… — негромко позвала она.

Мужчина обернулся. Скуластое худое лицо. Темная щетина на подбородке и скулах. Тяжелый взгляд. Бледная кожа.

Обозналась.

Незнакомый ей молодой обережник поставил ногу в стремя, одним движением забросил себя на спину коню и сказал, проезжая мимо новоприбывшей:

— Поэйкай мне.

Она хмыкнула и заставила свою кобылицу слегка преступить с ноги на ногу, уступая дорогу. А не то бы чиркнули стремя о стремя.