Письмо Софьи Девиль Александра

Посмотрев Даниилу через плечо, Калерия заметила Софью, и во взгляде ее отобразилось удивление, граничащее с недовольством. Софья, в свою очередь, отметила, что кузина Призванова недурна собой: стройная, изящно одетая блондинка с худощавым лицом, на котором выразительно блестели большие, слегка выпуклые голубые глаза.

Видимо, дорожный наряд Софьи навел Калерию на определенные мысли, и она тут же осведомилась у кузена:

– Ты привез с собой маркитантку?

Призванов, подойдя к Софье, коснулся ее руки повыше локтя и представил девушку родственницам:

– Это Софья, дочь Ивана Григорьевича Ниловского, кузена Ольги Гавриловны. Она воспитывалась у ее сестры Домны Гавриловны, но та недавно умерла и попросила племянницу непременно увидеться с Ольгой. Вот Софи и воспользовалась случаем, чтобы сюда приехать.

Юлия, которая, видимо, была осведомлена о роковой ссоре Ольги Гавриловны с сестрой, понимающе кивнула:

– Надеюсь, Ольга будет рада познакомиться с родственницей. Она, бедняжка, сейчас так больна и одинока… а дети ее далеко и почти не навещают мать.

Дама подошла ближе к Софье и с некоторым высокомерием оглядела девушку с ног до головы.

– Моя тетушка Юлия Николаевна Жеромская, урожденная княжна Шувалова, – отрекомендовал ее Даниил и, кивнув в сторону двоюродной сестры, добавил: – Моя кузина Калерия.

Девушки обменялись легкими реверансами, и Калерия тут же с подчеркнутым удивлением заметила:

– Как странно, что мы до сих пор не знали о второй дочери Ивана Ниловского. Ведь первую, кажется, зовут Людмила?

По взгляду панны Жеромской Софья поняла, что той известно о незаконном происхождении младшей дочери Ивана Григорьевича. Но если раньше Софья, возможно, смутилась бы, то теперь, после всего пережитого, в ней появилась уверенность и дерзость; вскинув голову, девушка со спокойным достоинством ответила:

– У нас с Людмилой разные матери, но общий отец, и он всегда открыто признавал меня своей дочерью, а Домна Гавриловна – своей двоюродной племянницей. Надеюсь, что и Ольга Гавриловна признает.

В этот момент боковая дверь гостиной распахнулась и вошел, тяжело опираясь на палку, высокий сухопарый человек с породистым бледным лицом, обрамленным седыми волосами.

– Кто здесь, Юлия? У нас гости? – прямо с порога спросил он чересчур громким голосом, каким обычно говорят глуховатые люди.

– Да, Лев, гости! – так же громко ответила ему жена. – Видишь, приехал мой племянник Даниил!

Лев Жеромский сделал несколько шагов к приезжим и с любезной, хотя немного неестественной, улыбкой кивнул:

– Приветствую вас, мы всегда рады гостям. Простите, что не имею сил вам даже поклониться, замучила проклятая подагра. Увы, я могу похвастать лишь тем, что пока более жив, чем мой бедный брат Владислав, и чуть менее болен, чем моя свояченица Ольга. Ну, дай-ка рассмотреть тебя, Даниэль. Наслышан о твоих подвигах, хвалю! Я ведь сам когда-то был гусаром. А кто эта милая панна в такой странной одежде? Уж не твоя ли невеста? У графа Призванова невеста, вероятно, не ниже княжны?

– Это вовсе не невеста Даниила, а племянница нашей Ольги, – поспешила пояснить Юлия Николаевна.

– Племянница Ольги? И как вас зовут, барышня? Чья вы дочь? – Лев чуть подался вперед и приложил ладонь к уху.

– Меня зовут София! – громко отрекомендовалась девушка. – Я дочь Ивана Григорьевича Ниловского.

– Вот оно что? – удивился Жеромский. – А я думал, что его дочь постарше.

– Пойдемте же, обрадуем Ольгу! – заторопилась Юлия Николаевна, которой, очевидно, хотелось избежать дальнейших расспросов мужа.

А Калерия, взяв отца под руку, что-то сказала ему на ухо, и Софья успела заметить, как Жеромский нахмурил брови и каким-то негодующим взглядом проводил гостью. Девушка ощутила холодок на сердце и уже почти пожалела о том, что так спешила сюда через все тяготы военной дороги. Но у нее еще оставалась надежда, что Ольга Гавриловна, возможно, не заразилась шляхетским высокомерием мужниной родни.

Юлия Николаевна и Призванов повели Софью во второе крыло дома, где обитала вдова Владислава Жеромского и куда изредка приезжали ее дети. Здесь было холодно во всех комнатах, кроме одной, в которой горел камин. Возле камина в кресле сидела пожилая дама, рассеянно уронив на колени вязание, чуть поодаль суетились две служанки, чинившие белье.

– Ольга, спешу тебя обрадовать! – войдя в комнату, сообщила Юлия Николаевна. – У нас дорогие гости!

Дама у камина повернула голову и улыбнулась. Ее лицо, поблекшее от возраста и недугов, все еще хранило следы былой красоты, осанка была величавой, движения – грациозными. Глядя на нее, Софья не удивилась, что эта женщина в молодости не раз разбивала мужские сердца.

– Даниил? Как славно, что ты приехал! – воскликнула Ольга Гавриловна.

Призванов, склонившись, поцеловал ей руку, а она поцеловала его в лоб.

– Если кто-то здесь меня похоронил, то слухи были преждевременны или сильно преувеличены, – пошутил Призванов. – Я еще повоюю до самого конца этой войны.

Ольга Гавриловна перевела взгляд на Софью.

– Не только ко мне приехал племянник, но и к тебе племянница, хоть и двоюродная, – пояснила Юлия Николаевна.

Ольга Гавриловна не поняла, о ком идет речь:

– Какая племянница? Неужели Людмила соизволила приехать сюда из Петербурга?

– Нет, эту барышню зовут София. – Юлия Николаевна указала на молодую гостью.

Софья вдруг почувствовала, что от волнения не может произнести ни слова. Тогда она молча подошла к тетушке, поклонилась и протянула ей письмо Домны Гавриловны, которое тщательно хранила все эти долгие месяцы.

– Что это, от кого?… – заволновалась Ольга Гавриловна. – Боже мой, да это же почерк Доминики!

– Да, это письмо написала вам Домна Гавриловна… незадолго до своей смерти, – смогла наконец вымолвить сдавленным голосом Софья.

– Моя сестра умерла?… – прошептала Ольга Гавриловна, и в ее больших темно-серых глазах заблестели слезы. – Я думала, что умру раньше… мы так и не увиделись с ней… не помирились…

– Тетушка очень хотела вас увидеть и обнять, – вздохнула Софья. – Наверное, она написала об этом.

Ольга Гавриловна распечатала письмо и стала жадно вчитываться в его строки, забыв, казалось, об окружающих. Наконец, прочитав, она посмотрела на Софью и сквозь слезы улыбнулась:

– Дитя мое, и ты преодолела столько мытарств, столько верст, чтобы привезти это, пусть и горькое, но утешение своей старой тетке, которую никогда не видела? Подойди, я тебя обниму!

Больная дама даже встала с кресла, хоть ей это явно было тяжело, и Софья кинулась к ней в объятия, сразу почувствовав облегчение оттого, что тетушка Ольга оказалась женщиной простой и сердечной.

– Можешь ничего не объяснять, – сказала Ольга Гавриловна, вглядываясь в лицо своей юной родственницы. – Доминика мне все написала о тебе, о твоей грустной истории.

«Неужели и о Призванове сообщила?» – мелькнула в голове Софьи смятенная мысль, но следующие слова Ольги Гавриловны девушку немного успокоили:

– Она написала, что очень боится оставлять тебя одну на этом свете, ведь ты сирота, без поддержки, почти без средств. Но теперь я позабочусь о тебе, бедное дитя, ты останешься жить здесь, со мной.

– Но что скажут на это твои дети? – внезапно подала голос Юлия Николаевна. – Мне кажется, Адам и Каролина не любят, когда ты берешь кого-то под свою опеку, считают, что это вредит твоему здоровью.

– Адам и Каролина слишком редко навещают меня, – вздохнула Ольга Гавриловна. – Они больше думают о Боге, чем о своей матери, а моя жизнь не может состоять из одних молитв, мне надо о ком-то заботиться, чтобы рядом была родная душа…

– Это правильно, сударыня, – поддержал ее Призванов. – А сейчас мы с тетушкой вас оставим, чтобы вам ближе познакомиться со своей племянницей.

Даниил, увлекая за собой несколько растерянную Юлию Николаевну, вышел из комнаты.

Ольга Гавриловна тут же усадила девушку на скамейку рядом со своим креслом, стала торопливо и сбивчиво расспрашивать о Домне Гавриловне, Иване Григорьевиче и о Софьиной жизни, начиная с самого детства. Бледные щеки женщины порозовели, в глазах появился блеск, в движениях – живость. Затем вдруг, словно опомнившись, Ольга Гавриловна всплеснула руками и воскликнула:

– Что же это я заговариваю тебя, когда ты устала с дороги, хочешь помыться, отдохнуть, поесть!.. Сейчас велю все для тебя приготовить, а потом уж мы наговоримся от души. У тебя, наверное, нет с собой платьев, Сонечка? Не беда, будешь одеваться пока в мои; они, правда, не очень модны, но вполне элегантны, а поскольку я в последние годы похудела, то платья не будут широки и для твоей девичьей фигурки.

Девушка была растрогана таким радушным приемом, а от обращения «Сонечка», слышанного ею только в детстве, у нее на глаза даже навернулись слезы.

После теплой ванны Софье было предложено переодеться в серо-голубое платье из тонкой шерсти, которое, правда, было ей чуть велико в талии, но тетушка перехватила его синим кушаком, и получилось весьма эффектно.

Скоро принаряженная и причесанная Софья сидела за столом и с аппетитом поглощала булочки, запивая их горячим сладким кофе. Ольга Гавриловна сидела напротив племянницы и почти не притрагивалась к еде и питью, зато с умилением поглядывала на девушку. Насытившись, Софья глубоко вздохнула и сказала с искренним чувством:

– Хорошо, что вы такая добрая! А я очень боялась, что вы примете меня высокомерно. Пан Лев, узнав, кто я такая, посмотрел на меня столь суровым взглядом, что впору было растеряться. Да и Калерия, видно, не очень рада такой гостье, как я.

– О, не обращай внимания. Жеромским вообще свойственна эта надменность обедневших шляхтичей, а Льву особенно. Но, тем не менее, сегодня мы будем ужинать все вместе за столом в гостиной, и Льву придется с тобой считаться. Я вообще намерена познакомить тебя со здешним обществом, но здоровье не позволяет мне выходить из дому, так что поручу вывести тебя в свет Юлии и ее дочери. Кстати, сейчас в Вильно много блестящих офицеров, и жизнь кипит, несмотря на близость войны. Впрочем, Доминика написала, что у тебя был жених, но вы поссорились и расстались. Может, ты все еще любишь его? Тогда, конечно, общество других мужчин тебя не интересует.

– Да, я все еще люблю его, но… – Софья потупилась, – но боюсь, что он никогда уже ко мне не вернется.

– Наверное, узнал, что ты бесприданница, и отказался от тебя? Да, женихи порой бывают так корыстны… Но если он таков, то не стоит о нем и жалеть.

Софья промолчала, не желая объяснять, в чем истинная причина ее ссоры с Юрием, а Ольга Гавриловна продолжала расспрашивать:

– Наверное, тебе трудно жилось после смерти отца? Жаль, что он не успел тебя обеспечить. Впрочем, такая красивая девушка, как ты, может рассчитывать на хорошую партию даже без приданого.

– Ах, тетушка, ведь не всегда и красота приносит счастье, – невольно вырвалось у Софьи.

– О, мне ли этого не знать, – вздохнула Ольга Гавриловна. – Я тоже в молодости была недурна собой, но это принесло больше горя, чем радости, рассорило меня с сестрой и другими близкими. Могла ли я после этого быть по-настоящему счастливой? Жизнь наказала меня, а за что? За непрошеную ко мне любовь жениха Доминики? Может, я когда-то, по молодости лет, легкомысленно пококетничала с ним, но разве это большой грех? Не знаю… Во всяком случае я тягостно расплатилась и за свою красоту, и за свое легкомыслие. Да, мы с Владиславом любили друг друга, но счастливая жизнь в браке продлилась для меня недолго. В молодости муж изводил меня ревностью, в зрелые годы – скупостью и нравоучениями. И все же его смерть явилась для меня большим горем, потому что без Владислава я стала совсем одинока. Мне не удалось сделаться по-настоящему близкой даже своим детям…

Лицо Ольги Гавриловны при этих словах было таким печальным, что Софья не решилась более подробно расспрашивать ее об Адаме и Каролине.

Однако скоро из недомолвок и вскользь брошенных фраз девушка поняла природу той отдаленности, которая установилась между матерью и ее детьми. Адам рос честолюбивым юношей, мечтавшим о военной или светской карьере, однако родичи и ксендзы внушили ему, что, как поляк и католик, он не должен служить в императорской гвардии, и Адам избрал религиозное поприще, на котором вскоре стал успешно продвигаться, предпочитая при этом умалчивать о православной вере своей матери. Что касается Каролины, то она в 16 лет влюбилась в бедного учителя и хотела выйти за него замуж, но родня Жеромских решительно воспротивилась этому браку и сделала все, чтобы отослать молодого человека подальше от Каролины. Впоследствии несостоявшаяся невеста узнала, что ее возлюбленный пошел на военную службу и погиб. Каролина тяжело пережила это известие и, будучи особой экзальтированной и религиозной, вскоре ушла в монастырь. Ольга Гавриловна корила себя за то, что не поняла честолюбивых стремлений Адама и не внушила ему душевной мягкости, а в случае с Каролиной не смогла противопоставить себя семейству Жеромских и защитить право дочери на выбор ее сердца.

Тетушка, страдая от одиночества и холодности детей, пару раз пыталась завести себе бедных воспитанниц, но мужнина родня, видя в них претенденток на долю наследства, ухитрилась ловко спровадить девиц подальше от дома Жеромских.

Однако теперь не чужие по крови мещаночки, а родственница, образованная барышня, оказалась рядом с Ольгой Гавриловной, и никто уже не мог отослать от знатной дамы эту вполне законную молодую компаньонку.

Как и обещала тетушка, в день приезда Софьи и Призванова в доме был ужин с гостями, и даже чванливый Лев, сидя во главе стола, вел себя с натянутой любезностью. Были также приглашены Луговской и Киселев; Чижова не смогли найти, так как он уже где-то кутил в компании молодых офицеров.

Луговской, еще страдавший от язв на ногах, большей частью молчал, а если и говорил, то о делах военных, о болезнях, грозящих городу после таяния снега, а также о наполеоновской казне и награбленных сокровищах, которые, по слухам, отступающие французы вынуждены были бросить у обледенелых холмов Вильно.

Зато опьяневший от хорошего вина и веселых шумных улиц Киселев оживленно делился своими городскими впечатлениями. Оказалось, что здесь, в двух шагах от военного ужаса, ежедневно идут театральные представления, открылись трактиры и игорные дома, даются как частные балы, так и публичные, на которых каждый может быть за определенную цену, объявленную в афишке. А знатная и обеспеченная молодежь составила общество, названное лейб-шампанским, все члены которого сыпали деньгами направо и налево, пили шампанское, как воду, и, разумеется, волочились за виленскими красавицами.

От этих рассказов чета Жеромских хмурилась, зато Калерии, судя по всему, было весело; сидя рядом с Даниилом, она то и дело, склонившись к нему, что-то возбужденно шептала и заливисто смеялась, не забывая порой бросать быстрые взгляды на Софью.

Наслушавшись разговоров о городских увеселениях, Ольга Гавриловна вздохнула:

– Что ж, пусть молодые офицеры немного развлекутся. Они ведь столько натерпелись всякой нужды, рисковали жизнью под пулями, так пусть хоть какое-то время у них останется на передышку. И если ты, Даниил, примкнешь к этим лейб-шампанцам, я, например, тебя совсем не буду осуждать.

Юлия Николаевна нахмурилась:

– Кутят и сорят деньгами те, кто оказался здесь вдали от семьи и родственников, в обществе разнузданных приятелей. А у Даниила, слава Богу, в Вильно имеются близкие люди, и он живет не на какой-нибудь прокуренной офицерской квартире, а в приличном доме, где о нем есть кому позаботиться.

– Разумеется! – подхватила Калерия. – Я и сама никуда не пущу его без присмотра! Мы слишком долго ждали моего дорогого кузена, чтобы отдать его каким-то лейб-шампанцам!

Софья вдруг ощутила подоплеку слов Калерии: так могла заявлять не столько кузина молодого человека, сколько его невеста. Призванов медлил с ответом, и Софья, не удержавшись, искоса на него посмотрела, но, встретившись с ним глазами, тут же отвела взгляд. Голос Даниила прозвучал спокойно и чуть насмешливо:

– Можете не волноваться за мою нравственность, тетушка и кузина. Кутить и сорить деньгами мне некогда, я и так уже порядком отстал от своего полка. Так что отдохну в Вильно денька два-три – и в путь, за границу. Война ведь еще не окончена, государь требует, чтобы наши полководцы гнали наполеоновские войска до самого Парижа.

Юлия Николаевна и Калерия стали наперебой убеждать Даниила оставаться в Вильно подольше, поскольку он уже достаточно совершил подвигов на войне, пора бы и отдохнуть. Призванов, рассеянно слушая их, только усмехался и качал головой. Потом Ольга Гавриловна вдруг вмешалась в разговор:

– Кутить вы ему не разрешаете, отправляться на войну – тоже. Хотите, чтобы бравый гусар сидел тут возле ваших юбок? Вряд ли такое возможно.

– Легко тебе говорить, Ольга, ведь Даниил – не твой племянник, – упрекнула Юлия Николаевна. – А нам так хочется задержать его подольше!

– Когда Даниэль уедет, я буду ужасно скучать без него! – надула губки Калерия.

– Я думаю, милая, что сейчас в Вильно для тебя найдется компания и без кузена, – заметила Ольга Гавриловна. – А я хотела бы еще и попросить, чтобы ты вместе с матерью оказала мне одну услугу.

– Какую услугу? – заинтересовалась Калерия.

– Я собираюсь познакомить Софью с виленским обществом, а из-за своего плохого здоровья не могу ездить по гостям. Вот и хочу попросить вас о таком одолжении.

Калерия сделала недовольную гримасу, и Софья тут же заметила, обращаясь к Ольге Гавриловне:

– Мне бы не хотелось кого-либо затруднять, тетушка. Поэтому, если Юлии Николаевне и Калерии не по душе ваша просьба, я совсем не обижусь. Я ведь приехала сюда к вам, а не к здешнему обществу.

Ольга Гавриловна пожала плечами, Даниил бросил быстрый взгляд на Софью, а Юлия Николаевна поспешила вмешаться:

– Ну что вы, Софи, нам совсем не в тягость выполнить просьбу Ольги! Мы с дочерью охотно введем вас в местный круг уважаемых семей.

– Но лишь после того, как Даниэль уедет, – добавила Калерия. – Пока кузен у нас, мне бы не хотелось ходить по гостям, пусть они приходят в наш дом.

Заметив, как переглянулись мать и дочь, Софья поняла, что они немало обеспокоены ее присутствием в доме, которое, по воле Ольги Гавриловны, может оказаться длительным и серьезным.

Вскоре после ухода гостей девушка, еще плохо знавшая дом Жеромских, случайно вышла не в тот коридор и услышала под лестницей приглушенные голоса Юлии Николаевны и Калерии. Поскольку в разговоре прозвучало ее имя, Софья, прижавшись к стене, тут же навострила уши.

– Почему мы должны опекать эту проходимку? – возмущалась Калерия. – Мало того, что она компрометирует нас своим происхождением, так еще, похоже, имеет виды на Даниэля!

– Именно потому мы и должны взять ее под свою опеку, – рассудительно заметила Юлия Николаевна. – За соперницей легче уследить, если быть рядом с ней, притворившись подругой. Впрочем, она тебе и не соперница. Никогда старик Призванов не согласится на такую невестку – с сомнительным происхождением и без приданого. Да и сам Даниил вряд ли принимает ее всерьез.

– Однако я заметила, что он слишком часто на нее посматривает!

– Да, я тоже замечала эти взгляды, но они ничего не значат. Позабавиться с хорошенькой девицей он, конечно, не прочь, но для женитьбы выберет кого-то другого.

– Но я хочу, чтоб он выбрал только меня!

– Для этого надо немного постараться, дочка. И кстати, подружившись с Софи, ты непременно должна внушить ей мысль, что Даниил – твой жених и ваш будущий брак – дело решенное.

Дальше кто-то из слуг отвлек внимание хозяек и разговор прервался.

После всего услышанного Софье стало и смешно, и немного грустно. В какой-то степени ей льстило, что знатная панна Жеромская видит в ней возможную соперницу, но, вместе с тем, ее больно уязвили слова Юлии Николаевны о том, что нельзя даже допустить мысли о каких-то серьезных взглядах графа Призванова на такую особу, как Софья. Впрочем, сама Софья про себя соглашалась с Юлией Николаевной и была уверена, что лишь столь благородный человек, как Юрий Горецкий, может увидеть в незаконнорожденной бесприданнице не кратковременную забаву, а спутницу жизни.

Видимо, совет матери возымел действие на Калерию, потому что уже на следующий день она сама заговорила с Софьей, стала сочувственно расспрашивать о жизни в тетушкином имении, о московском пожаре, о дороге на Вильно. А еще через день, взяв гостью под руку, Калерия повела ее по модным магазинам. Разговоры во время этих прогулок панна Жеромская вела самые легкомысленные и, словно между прочим, спросила Софью, есть ли у той жених.

– Есть… вернее, был. Перед войной мы поссорились и расстались. Но после войны я надеюсь с ним помириться.

Софья нарочно ответила так, чтобы виленская барышня перестала видеть в ней соперницу и относилась доверительно.

– А вы очень любите своего жениха? – поинтересовалась Калерия.

– Не знаю, очень ли, но он единственный, кого я вижу своим мужем.

– И у меня есть единственный человек, за которого я бы хотела выйти замуж. Это мой кузен Даниил. – Калерия искоса бросила взгляд на Софью и продолжала: – Правда, некоторые ортодоксы считают, что двоюродное родство есть препятствие к браку, но я не обращаю внимания на эти предрассудки. Для меня главное – чувства, ведь я люблю Даниила. Он такой красивый, умный, храбрый. Не правда ли?

Софья пожала плечами:

– Ну, это дело вкуса.

– Разумеется, если вы любите своего жениха, то вам достоинства других мужчин безразличны. А для меня Даниэль превыше всех. Кто может с ним сравниться? Впрочем, признаюсь вам откровенно… есть один человек, кроме Даниила, которому я могла бы отдать свое сердце.

– Да? И кто же он? – невольно заинтересовалась Софья, заметив, что Калерия искренна в эту минуту.

Глаза панны вдруг сделались мечтательно-томными, словно глядели куда-то в безбрежную даль, и, приостановившись, она тихо сказала:

– Я не знаю ни имени его, ни звания, помню только красивое лицо и благородный взгляд… Это случилось два месяца тому, когда поблизости от нашего поместья оказались бандиты или, может, то были пьяные казаки, не знаю. Я не успела добежать до усадьбы, и они меня схватили, хотели увезти с собой и надругаться. Но, к моему счастью, на бандитов налетел военный отряд, во главе которого был молодой красавец офицер. Он отбил меня у злодеев, а я от испуга потеряла сознание. Когда очнулась, то уже лежала на кровати, вокруг суетились домашние. Оказалось, что мой спаситель отнес меня к крыльцу и ускакал, не назвав своего имени. Но его лицо врезалось мне в память… Впрочем, будь на месте того офицера Даниэль, он повел бы себя не менее храбро.

Софья промолчала, отметив про себя, что, по странному капризу случая, Призванов не раз выступал в роли ее спасителя, в то время как спасителем панны Жеромской оказался кто-то другой.

После этого разговора Софья решила, что Калерия не так уж лицемерна, если минуты искренности иногда побеждают в ней притворство.

Вечером в доме появились Луговской с Киселевым и стали рассказывать об офицерах, с которыми познакомились в Вильно. Разумеется, Софье очень хотелось расспросить их, не встречали ли они Юрия Горецкого и не слыхали ли о нем, но присутствие Призванова заставляло девушку сдерживать свое любопытство. В конце концов она решила, что будет наводить справки о Юрии после того, как Даниил уедет.

А его отъезд не заставил себя долго ждать. Уже через день Призванов снарядился в путь. С ним должны были отбыть еще двое гусар из его полка, которые тоже временно проживали в Вильно.

Прощаясь с домашними, он церемонно поцеловал руки Ольге Гавриловне и Софье, а Юлию Николаевну и Калерию обнял. После его отбытия дамы разошлись по своим комнатам: Калерия с матерью – горевать с платочками у глаз, Ольга Гавриловна – вздыхать в кресле у камина, а Софья… Нет, Софье решительно не сиделось в комнате. Какое-то странное, мятежное предчувствие гнало ее из дому. Через заднюю дверь она выскользнула в сад, прошла среди белых заснеженных деревьев к воротам…

Неожиданно ворота распахнулись, и девушка вскрикнула, увидев прямо перед собой Призванова. Он сделал к ней несколько шагов. Она невольно отступила назад и пробормотала:

– Почему вы вернулись?…

– А почему вы подошли к воротам? Словно хотели посмотреть мне вслед.

– У меня не было таких намерений. Я просто вышла в сад погулять… а о вас даже и не думала.

– Жаль. А вот я думал о вас… о тебе, Софья. Должен признаться, что за время войны, после всего пережитого, я много чего передумал. У меня уже нет тех сословных предрассудков, что раньше. Сейчас я, наверное, мог бы… да, я мог бы жениться на любимой женщине даже вопреки воле отца и всего моего окружения.

Они посмотрели друг на друга в упор. Мелкие морозные снежинки, кружась в причудливом хороводе, оседали им на плечи и ресницы. Что-то сказочное, нереальное было в этом прощании. Софья еще не могла понять, какой смысл вкладывал в свои слова Призванов, и не удержалась от вопроса:

– А разве у вас есть любимая женщина? Разве вы кого-то любите?

Вместо ответа Даниил шагнул к ней, порывисто обнял и поцеловал долгим и крепким поцелуем. Она слегка задохнулась и, отстранившись, посмотрела ему в глаза. Обычно насмешливые, его глаза сейчас были серьезны, даже печальны. Казалось, он ждал от девушки какого-то ответа, но она ничего не могла сказать.

– Ну, что ж… даст Бог, еще увидимся, – пробормотал он глухим голосом и, резко повернувшись, ушел прочь.

Опомнившись через полминуты, Софья выбежала за ворота, но Призванова уже и след простыл.

Его странное, неопределенное, иносказательное признание так поразило ее, что она долго стояла посреди белоснежного двора, прижав руку к груди и чувствуя даже сквозь одежду, как гулко бьется сердце.

Глава четырнадцатая

Не отступая от данного себе слова найти Юрия, Софья сразу же после отъезда Даниила принялась осторожно расспрашивать Луговского, Киселева и других бывавших в доме офицеров, но никто ничего не знал о Горецком. Правда, когда Юлия Николаевна и Калерия взяли ее с собой на раут в дом ректора Снядецкого, где было несколько гвардейских офицеров из корпуса генерала Лаврова, ей удалось узнать, что полк, в котором служил Юрий, сейчас находится за границей, в Пруссии. Впрочем, это не значило, что Юрий там; он мог быть ранен, мог по какой-либо причине отстать от своего полка, мог… но нет, о его возможной гибели Софья не хотела даже думать.

Однажды на улице она увидела небольшой конный отряд русских гусар, и ей показалось, что среди них – Ружич. Уж он-то наверняка мог что-то знать о Юрии! Софья кинулась вдогонку за кавалеристами, которые свернули на массивный каменный мост через Вилию. Софья кричала им вдогонку, звала Ружича, но ее голос терялся в шуме уличной толпы, а догнать конников она никак не могла, хотя и очень спешила.

Ей только удалось узнать, что проезжавшие гусары направлялись на запад, к театру военных действий.

Она вернулась домой усталая и разочарованная, решив, что злая судьба противится ее сближению с бывшим женихом.

Между тем жизнь в Вильно по-прежнему кипела; после того как император Александр подписал манифест, дарующий забвение прошлого и всеобщую амнистию, в город вернулись даже те польские дворяне, которые открыто сотрудничали с Наполеоном, занимая должности в учрежденном им правлении края.

Однако уже в феврале, как и предсказывал Луговской, над городом нависла опасность повальных болезней. Едва лишь подтаял снег, как в окрестностях Вильно обнажилась во всем ужасе и безобразии мрачная картина непогребенных трупов. Чтобы предотвратить развитие заразы, по указанию врачей начали сжигать эти трупы в предместьях Снипишки и Антоколь. Но, увы, принятая мера нисколько не спасла жителей Вильно; напротив, ужасающее аутодафе произвело такую смрадную духоту в городе, что люди начали болеть и едва не случился настоящий мор.

Спасаясь от заразы, многие жители, если у них была возможность, покидали город, уезжая в деревни и на хутора. Уехали и Жеромские в свое поместье, находившееся к югу от Вильно. Правда, по дороге, пока не отъехали далеко от города, их небольшому обозу приходилось то и дело отбиваться от бродячих собак, которые, совершенно одичав, бросались на людей. Лев Жеромский и его домочадцы утешали себя тем, что за время их отсутствия в городе наведут порядок, разгребут грязь, зароют трупы и истребят собачьи стаи. Кто и чьими руками должен наводить этот порядок, шляхтича, разумеется, не заботило, и он считал своим полным правом отсидеться в поместье до лучших времен.

Обширное имение Жеромских было разделено между двумя братьями, каждый из которых построил на своей земельной части каменный дом. Эти дома находились недалеко друг от друга, и родственники могли, по сути, жить одной семьей, чуть ли не ежедневно захаживая друг к другу в гости. При жизни Владислава, видимо, так и было, теперь же, когда Ольга Гавриловна осталась вдовой и из-за болезней не могла навещать и принимать родичей, жизнь в ее доме стала замкнутой, в то время как в дом Льва, стараниями его жены и дочери, нередко наезжали помещики из соседних деревень.

Софью, впрочем, замкнутость ее жизни у Ольги Гавриловны даже устраивала, поскольку девушка не слишком уютно чувствовала себя в чужой для нее семье Жеромских. Ей было легко лишь с добродушной и одинокой тетушкой Ольгой, которая просила племянницу не покидать ее. Однако не только привязанность к недавно обретенной родственнице удерживала Софью близ Вильно; девушка оставалась еще и потому, что в здешних местах, близких к границе, можно было узнать первые новости о войне. Софья прислушивалась к этим новостям жадно, словно от них зависела ее жизнь.

Если бы девушку спросили, только ли судьбы отечества ее волнуют или кто-то из близких ей людей ушел на войну, она бы ответила, что на войне сейчас ее жених и брат. Но о Призванове, разумеется, умолчала бы, хотя в глубине души не могла не думать о нем. Однажды ночью он даже ей приснился, и это был такой мятежный, такой обжигающий сон, с объятиями, поцелуями и пылкими бесстыдными речами, что она проснулась в совершенном смятении и все утро не могла погасить горячий румянец своих щек. А еще девушку пугало и смущало то обстоятельство, что о Юрии она никогда не видела подобных снов и, любя жениха, никогда не теряла голову от его поцелуев. Мысленно Софья обозвала себя безнравственной женщиной, способной испытывать – хотя и по-разному – любовные чувства сразу к двум мужчинам.

Стараясь думать только о Юрии и отгоняя упорные воспоминания о Призванове, она порой становилась рассеянной и словно отрешенной от окружающего мира. Это заметила Ольга Гавриловна и однажды приступила к девушке с расспросами:

– А что это у тебя такой мечтательный взгляд? Наверное, задумалась о женихе? Все не можешь выбросить его из головы? Вижу, что не можешь. Недаром же ни с кем из офицеров не завела роман. Многие на тебя посматривали, а ты… Хотя, впрочем, я замечала, что вы с Даниилом порою как-то очень странно переглядывались. Признайся, между вами что-то было?

– Ну, что между нами могло быть? – пожала плечами Софья, отводя глаза. – Граф Призванов не посмотрит всерьез на такую, как я, а я не позволю видеть во мне лишь игрушку. Да и потом, Призванов – жених Калерии, а у меня есть свой жених. Вернее, был.

– Даниил – жених Калерии? Так думает только она сама, да еще ее родители. Что же касается твоего жениха, то я о нем ничего не знаю и ничего не могу сказать. Кто он, откуда, почему вы рассорились? Может, объяснишь своей старой тетке? Я хочу, чтобы между мной и тобой установились доверительные отношения.

– Я тоже этого хочу, тетушка. Я все для вас готова сделать и никогда ни в чем не подведу. Но открыть причину моей ссоры с женихом я пока не готова. Одно могу сказать: он человек благородный и по рождению и по воспитанию, а я провинилась перед ним из-за своего легкомыслия. Наверное, если бы была осторожней, осмотрительней, никакие интриганы нас бы не поссорили.

– Да, легкомыслие… я тоже когда-то из-за него пострадала… и другие вокруг меня. Но твой жених должен тебя простить, если любит. А я, со своей стороны, всегда готова помочь твоему счастью. Ты ведь будешь рядом со мной, верно? Обещай, что никуда не уедешь.

– Я не уеду… по крайней мере в ближайшее время. Но вы же понимаете, что навсегда я остаться не могу, я чувствую себя здесь чужой, зависимой…

– Дитя мое, я понимаю, что роль бедной воспитанницы надоела тебе еще в доме моей сестры. Но я уже подумала, как облегчить твое положение. Я хочу вписать тебя в свое завещание. Правда, денег у меня нет, но я оставлю тебе долю во владении поместьем. Таким образом, даже после моей смерти ты сможешь жить в этой усадьбе на законных правах. Я уже сказала об этом Жеромским, пусть принимают во внимание мою волю, даже если им это не по душе.

– Зачем, тетушка? Зря вы им об этом сказали. Они и так на меня косо посматривали, а уж теперь… Нет, право, я отказываюсь от своей доли в вашем завещании. Отец ведь оставил мне небольшое имение в Харьковской губернии, я уж как-нибудь проживу, и потом… – Софья запнулась, решив не рассказывать о тех золотых монетах из тайника, которые она поделила с супругами Лан.

– Небольшое имение? – усмехнулась Ольга Гавриловна. – Да это просто крестьянский хутор, а не имение! А здесь ты будешь совладелицей знатного поместья!

– Не надо, тетушка. Тем самым вы настроите своих детей и родичей не только против меня, но и против себя.

– Это уж мое дело, дорогая.

Впрочем, скоро решимость Ольги Гавриловны поколебалась. Жеромские стали явно и скрыто выказывать ей недовольство, а потом приехала – видимо, по их вызову, Каролина, которая тоже отнюдь не обрадовалась появлению бедной родственницы. Остро чувствуя эту атмосферу глухого осуждения, Софья однажды за общим столом во всеуслышание заявила, что не претендует ни на малейшую долю наследства, а живет в имении лишь для того, чтобы поддержать больную тетушку. Ее слова как будто успокоили Жеромских; при этом и Ольге Гавриловне стало легче. Бескорыстие девушки еще больше привязало к ней пожилую даму, да и Каролина стала более благосклонно относиться к юной родственнице, а перед возвращением в монастырь даже подарила Софье янтарные четки и молитвенник.

Жизнь в деревне текла медленно и однообразно, но Софью устраивало это затишье после бури. Она заполняла свои дни уходом за тетушкой, домашней работой и чтением книг, которые имелись в библиотечной комнате усадьбы. Девушка отослала письмо в Старые Липы и через какое-то время получила ответ. Эжени и Франсуа писали о том, что доехали они благополучно и сразу же занялись своими повседневными делами, поскольку за время отсутствия хозяйки и домоправительницы слуги в имении совсем разболтались и хозяйство запустили. Старые Липы, которые по завещанию Домны Гавриловны должны перейти к Павлу, теперь ждут своего нового хозяина, но о его судьбе пока ничего не известно. Евгения писала, что собирается поддерживать порядок в доме до тех пор, пока не приедет Павел, а там уж все будет зависеть от его решения. Если он вздумает продавать поместье, то супругам Лан придется переселяться в другое место, и, хотя они не нищие, а все же не хочется на старости лет куда-то переезжать, менять привычную жизнь. Софья даже слегка всплакнула над письмом верной Эжени и решила, что если Павел захочет избавиться от тетушкиного поместья, то она предложит супругам Лан поселиться вместе с ней в ее крохотном имении, которое теперь, благодаря находке золотых монет, можно расширить и обустроить. Так Софья рисовала себе будущее – хоть и скромное, но вполне достойное. А о столь эфемерных вещах, как любовь и счастье, девушка старалась пока не думать и ни на что не надеяться, дабы уберечь себя от новых разочарований.

Калерия, в отличие от Софьи, тяготилась деревенской жизнью и искала хоть какого-то общества и новостей, приглашая в дом окрестных помещиков, от которых, правда, мало чего можно было узнать. Впрочем, иногда в усадьбе останавливались проездом военные – раненые офицеры либо спешащие по делам службы курьеры, – так вот они-то и были главным источником новостей. Вначале эти новости обнадеживали: русская армия вошла в Берлин, Пруссия присоединилась к шестой коалиции, в которую ранее вошли Россия, Англия, Испания и Швеция.

Но затем начались неудачи, удручавшие мирных обывателей, которые с нетерпением ждали окончания войны.

Умер Кутузов, а Наполеону удалось собрать двухсоттысячную армию, и в первом же сражении при Лютцене эта новая армия смогла одержать победу над войсками коалиции. Следующую победу неутомимый полководец одержал при Бауцене. Два поражения подряд вынудили союзников заключить с Наполеоном двухмесячное перемирие. Война продолжала тянуться, и исход ее все еще был непредсказуем…

Французский император, вновь уверовавший в свою непобедимость, отказался от договора на условиях коалиции. Отвергнув компромиссный мир, он даже заявил с насмешкой австрийскому канцлеру Меттерниху: «Хорошо, пусть будет война! До встречи в Вене!» Впрочем, в австрийской столице он больше не побывал, зато одержал победу под Дрезденом, когда французская кавалерия под командованием Мюрата прорвала союзный центр. Наполеон, бросавший в бой теперь уже совсем молодых новобранцев, не думал, однако, уступать, и, таким образом, окончание войны по-прежнему отодвигалось.

Правда, к осени стали приходить обнадеживающие известия об успехах союзников, разбивших корпуса Нея, Макдональда и Удино. И хотя до полной победы было еще далеко, в семье Жеромских теперь все жили ожиданием хороших новостей, надеясь при этом на скорое возвращение Призванова. За прошедшие месяцы от него приходило несколько писем, которые обсуждались за общим столом. В этих письмах Софье не предназначалось ничего, кроме дежурных приветов, и все же она с невольным интересом прислушивалась к разговорам Калерии и Юлии Николаевны, цитировавших по-солдатски короткие послания Даниила, в которых каждое слово казалось им важным и значительным.

Потом эти письма, и без того редкие, совсем прекратились, что не могло не вызывать тревоги. Один бывалый ветеран, посетивший поместье, объяснил, что сейчас войска коалиции готовятся к большому сражению где-то в районе Лейпцига и офицерам, конечно, не до писем. Это, с одной стороны, объясняло молчание Даниила, но, с другой, означало, что он тоже наверняка примет участие в битве, а она, судя по всему, будет ожесточенной и кровопролитной.

Калерия, которой давно не сиделось в деревне, все настойчивее просила родителей о переезде в город, поближе к большому обществу, собраниям, газетам и новостям, – тем более что за это время в Вильно уже был наведен относительный порядок. И вот в октябре Жеромские покинули свое поместье, переселившись в городской дом. Софья не выказывала по этому поводу ни радости, ни огорчения, но в душе восприняла переезд весьма охотно, ибо размеренно-скучная жизнь в деревне, поначалу успокоившая девушку, теперь уже начинала ее тяготить, и какое-то внутреннее нетерпение влекло ее оказаться в гуще событий. В этом она сейчас была солидарна с Калерией, что, безусловно, объяснялось общим для них качеством – молодостью, которая по самой природе своей подвижна и стремительна.

Как ни странно, но на этот раз жизнь в городе, да еще в одном доме, сблизила двух девушек, не питавших друг к другу внутренней симпатии. Калерия постепенно перестала видеть в Софье существо низкого происхождения, «проходимку», как она когда-то называла ее в разговорах с матерью, а стала признавать образованность и хорошее воспитание этой новой обитательницы дома, решив, что Софья подойдет ей в компаньонки. В свою очередь Софья мысленно простила Калерии ее надменность и старалась уважать хотя бы за то, что панна Жеромская, шляхтянка и католичка, все же искренне переживает за русских офицеров – по крайней мере за тех, с которыми была знакома.

Теперь девушки вместе ходили по городу, прислушиваясь к новостям; при этом Калерия часто расспрашивала Софью о ее женихе. Софья, разыгрывая откровенность, на самом деле не сказала Калерии почти ни слова правды; во всяком случае ни имени Юрия Горецкого, ни роли Призванова в ее ссоре с женихом она не раскрыла.

Наконец, в ноябре по городу разнеслась весть: союзники победили, но какой ценой!.. Бывалые люди уже назвали сражение под Лейпцигом «битвой народов», ибо число участников ее было крупнейшим за всю историю наполеоновских войн. Шли разговоры об огромных потерях с обеих сторон, о мужестве дивизии Раевского, преградившей в решающую минуту путь французской коннице, о рукопашных схватках на улицах города, об огне орудийных батарей, о взрывах мостов и форсировании рек. Говорили о большом числе раненых солдат и офицеров, и многие женщины в городе целыми днями щипали корпию и шили белье для лазаретов. Занимались этим и Софья с Калерией, хотя обеим девушкам не сиделось дома, и они жаждали поскорее увидеть вернувшихся с поля битвы героев. Тревога в семье Жеромских еще более усилилась, когда появились слухи о значительных потерях среди кавалеристов дивизии, в которую входил полк Призванова.

Едва в город начали прибывать первые раненые и контуженные под Лейпцигом, как Софья с Калерией стали часто выходить из дому, посещая лазареты, расспрашивая хозяев главных квартир, где останавливались офицеры, высматривая знакомые лица на улицах и возле церквей. Увы, ничего утешительного о судьбе гусарского полка они не услышали. Софья относилась к отсутствию хороших вестей сдержанно, ничем не выказывая своих чувств, Калерия же на каждом шагу с горящими глазами повторяла, что сходит с ума от тревоги и готова наложить на себя руки, если Даниил погибнет. Однажды она увидела в толпе на площади группу раненых: кто был на костылях, кто с подвязанной рукой, кто с окровавленной повязкой на голове, – и тут же возбужденно воскликнула, обращаясь к Софье:

– Ах, пусть бы он вернулся каким угодно раненым, даже калекой, лишь бы живой! Я была бы так счастлива утешить героя!..

Софье невольно почудилась в словах и интонациях Калерии некая преувеличенная экзальтация, как в модных чувствительных романах. Но восклицание панны Жеромской услышал еще один человек – раненый, стоявший к девушкам спиной. Он внезапно оглянулся с явным интересом и уважением во взгляде – и тут же застыл, встретившись глазами с Софьей. Застыла и она, ибо этот молодой офицер с перевязанной рукой и бледным лицом был не кто иной, как Юрий Горецкий. Пару секунд они молча и неподвижно смотрели друг на друга, а потом одновременно повернулись к Калерии, радостно вскричавшей:

– Вы!.. Боже, это вы, мой спаситель!.. Какое чудо, что я вас встретила!

Софья сразу же догадалась, о каком спасителе идет речь. В свою очередь Юрий, присмотревшись, узнал девушку, спасенную им от бандитов, и, переводя недоуменный взгляд с Калерии на Софью, пробормотал:

– Как странно видеть вас вместе…

– Нас?… – Калерия удивленно оглянулась на Софью. – А вы знакомы между собой?

– Знакомы, но не коротко, – поспешила ответить Софья. – Дядюшка господина Горецкого был соседом моей тетушки Домны.

Юрий, видимо, решив принять ее игру, кивнул:

– Да, весьма отдаленное знакомство, я даже не сразу узнал эту барышню… Софью Маврину, кажется? Зато вас… – он выразительно посмотрел на Калерию, – вас я узнал сразу, хотя и видел-то несколько мгновений, но бывают встречи, которые врезаются в память навсегда…

Возникла неловкая пауза, во время которой Софья посчитала уместным представить молодых людей друг другу.

– Знаете, – объявил Горецкий, обращаясь к Калерии, – меня так поразили сказанные вами здесь слова… о том, что вы готовы принять дорогого вам человека в любом состоянии, лишь бы был жив. Такая женская преданность, увы, не часто встречается.

Софье показалось, что своим высказыванием Юрий старается бросить камень в ее огород, но она промолчала.

– А я не понимаю женщин, которые не преданы тем, кого любят! – возбужденно воскликнула Калерия. – Любить ведь надо не только в счастье, но и в горе!

– Кто же тот счастливый человек, о котором вы говорите? – с уважением поинтересовался Горецкий.

– Мой кузен. – Калерия вздохнула. – Родство мешало нам обручиться, но оно не помешает мне любить его и заботиться о нем. Только бы он вернулся живым. Но, увы, в последнее время о нем нет никаких известий. Знаю только, что он храбро сражается. Изюмский гусарский полк, в котором он служит, первым ворвался в Берлин. А теперь ходят слухи о больших потерях в этом полку…

– Да, полк сильно пострадал под Лейпцигом, – подтвердил Юрий. – Я служил в артиллерийской батарее генерала Сухозанета, и нам приходилось поддерживать гусарскую дивизию при атаке. Может быть, я случайно знаю вашего кузена? Как его имя?

– Даниил Призванов, граф, командир гусарского эскадрона, – не без гордости сообщила Калерия.

При этом имени взгляды Юрия и Софьи словно сверкнули перекрестным огнем. После долгой, мучительной паузы Горецкий тяжело вздохнул:

– Как жаль, Калерия, что мне придется сообщить вам эту весть… Прошу вас, мужайтесь. Ваш кузен, граф Призванов, погиб.

Калерия ахнула, пошатнулась и лишилась чувств. Юрий подхватил ее, скривившись от боли в раненой руке; тотчас ему на помощь пришел стоявший неподалеку офицер, и они вместе отнесли Калерию на ближайшую скамейку.

Софья, хоть и была в душе потрясена трагическим известием, но внешне словно застыла, не выразив своих чувств ни словом, ни взглядом. «Когда-то я пожелала ему гибели на войне – и вот сбылось», – думала она с каким-то тупым отчаянием. Машинально проследовав к скамье, Софья поднесла к лицу Калерии флакончик с нюхательной солью. И вдруг услышала у себя над ухом тихий голос, произнесший с горькой и едкой интонацией:

– Вот эта девушка действительно способна любить, а вы даже слезинки не пролили за своим любовником. Поразительное равнодушие.

Софья подняла глаза на Юрия и хотела что-то возразить на его упрек, но не смогла. В этот момент Калерия очнулась и сдавленно прошептала:

– Где я, что со мной было?… Неужели это правда, что Даниил погиб?…

– Увы, это правда, – вздохнул Горецкий. – Мой полковой друг Терещенко может подтвердить, – он кивнул на стоявшего рядом офицера, который помог перенести Калерию.

– Да, это так, – склонил голову Терещенко. – Я видел героическую смерть графа Призванова собственными глазами. К сожалению, настоящие боевые гусары редко доживают до тридцати лет.

– Мне очень горько, сударыня, что именно я принес вам такую печальную весть, – нахмурился Горецкий.

– Но вы-то ни при чем, – пробормотала Калерия, вытирая слезы платочком. – Наоборот, я благодарна судьбе, что именно вы оказались рядом со мной в такую тяжелую минуту. Вы ведь тоже герой и тоже могли погибнуть в бою. Знаете… – она немного помолчала и вдруг порывисто схватила Юрия за руку, – знаете, мне и моим родным будет легче пережить утрату, если вы немного погостите в нашем доме или хотя бы будете приходить к нам… вы и ваши боевые друзья, – она кивнула на Терещенко.

Офицеры не стали возражать и пошли вместе с девушками к дому Жеромских. По дороге Калерия успела рассказать Горецкому о своих домочадцах, а также о том, как около года назад Даниил появился в Вильно вместе с Софьей. Последнее обстоятельство, очевидно, заинтересовало и неприятно удивило Юрия, бросившего на бывшую невесту хмурый взгляд. Софья по-прежнему молчала, пребывая в каком-то странном оцепенении, словно все чувства ее застыли, покрывшись коркой льда.

То, что происходило затем в доме Жеромских: слезы женщин, разговоры мужчин, суета слуг, печальное застолье хозяев и гостей-офицеров, – казалось Софье мучительным сном, от которого хотелось поскорее очнуться, не принимая в нем участия. Ее молчаливость выглядела холодной, но не была, похоже, замечена никем, кроме Юрия, бросавшего время от времени на девушку пристальные и осуждающие взгляды.

Когда, наконец, завершился этот тягостный день и гости покинули дом, а хозяева разошлись по своим комнатам, Софья вдруг узнала, что не только Юрий заметил ее странное состояние. Перед сном Ольга Гавриловна позвала племянницу к себе и напрямик спросила:

– Отчего ты была так холодна и молчалива сегодня? Неужели ни капли не горюешь за бедным Даниилом? А ведь он герой и в некотором роде твой спаситель. Или встреча с Юрием тебя так потрясла, что все другие чувства отошли на задний план? Сдается мне, что Юрий Горецкий не просто твой дальний знакомый. Вы имели с ним какие-то отношения? Может, это он и есть тот жених, с которым ты поссорилась перед войной?

У Софьи не было сил солгать тетушке, и она лишь удивилась ее внезапной проницательности:

– Но как вы догадались?

– Знаешь… люди, которые так прожили жизнь, как я, и уже стоят одной ногой в могиле, иногда бывают довольно прозорливы. Мне также показалось, что у Юрия далеко не все чувства к тебе угасли. Вы еще можете с ним помириться. Если, конечно, и ты этого захочешь. А ты ведь хочешь?

Софья вдруг задумалась, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, и честно ответила: