Письмо Софьи Девиль Александра

Глава десятая

Прошло двое суток, во время которых огонь пожирал Москву. Вначале Китай-город и все огромное пространство Замоскворечья, застроенное домами, превратилось в море пламени, потом пожар вспыхнул еще в нескольких местах. Сильная буря, теснота, множество деревянных строений делали невозможным всякое противодействие огню. И французы, занявшие город, и жители, не успевшие его покинуть, метались в поисках выхода из огненного лабиринта. Иные москвичи искали спасения за стенами церквей, но и храмы Божьи не могли служить убежищем от неистовой всепожирающей стихии.

Лишь немногие места города, в том числе часть Маросейки и Покровки, огонь сравнительно пощадил; не добрался он и до дома, где оставались Софья, Эжени и Франсуа.

Две ночи и два дня они, укрывшись за каменными стенами, задыхались от жара и, подобно всем злополучным пленникам огненной стихии, молили Бога отвести от них мучительную смерть.

И наконец, словно смилостивившись, небо послало на жертвенный город обильный дождь, ветер начал стихать, и огонь постепенно ослабел.

Софья выбежала во двор, подставляя лицо дождевым струям, которые немного освежили воздух, наполненный удушающим запахом гари. Эжени тянула девушку в дом, предупреждая, что после двух дней изнурительного пекла прохладный дождь может привести к простуде, но Софья все не могла надышаться полной грудью и охладить кожу бальзамом небесной влаги.

Франсуа, который два дня заглушал чувство страха вином, теперь, когда смертельная опасность миновала, заснул прямо в одежде, повалившись на диван, а Софья с Эжени не решались выйти из дому без него, хотя и дома оставаться им было страшновато.

К вечеру дождь прекратился, и во двор, разбив замок на воротах, проникли двое незваных гостей. Эжени увидела их из окна и тут же затормошила Франсуа:

– Вставай, там французские офицеры! Обнаружили уцелевший дом и, видимо, хотят его занять.

Опьяневший месье Лан не хотел просыпаться, и Софья, не зная, чего ждать от пришельцев, решила на всякий случай сама позаботиться о защите и, взяв пистолет, спрятала его под шитьем, которое нарочно разложила на столе.

Через минуту раздался стук в дверь; запираться и отмалчиваться было бесполезно, и Софья кивнула Эжени, чтобы та впустила французов. Они вошли, стуча каблуками и громко переговариваясь. И в этот миг месье Лан, словно почувствовав опасность, проснулся, вскочил им навстречу.

Оба офицера были довольно молоды – не более тридцати лет; по их мундирам Софья не смогла определить, к какому роду войск они принадлежат, но почему-то сразу подумала, что это либо квартирьеры,[12] либо интенданты.[13]

Тот, что шел впереди и выглядел главным в этой паре, был стройным красивым мужчиной с черными волосами и смуглым лицом, которое казалось еще смуглее из-за следов копоти. Второй не вышел наружностью: коротконогий, несколько сутулый, с торчащими ушами; однако в его взгляде и улыбке мелькало какое-то располагающее добродушие.

– Месье, вы пришли занять наш дом? – вскинулся Франсуа.

– Ну а как вы думаете? – пожал плечами первый. – В этом чертовом городе уцелело не так много зданий, чтобы можно было пропустить такое, как ваше.

В этот момент он заметил Софью, стоявшую в некотором отдалении и напряженно глядевшую на пришельцев, и тут же в его глазах засветился огонек чисто мужского интереса.

– Позвольте представиться: меня зовут Шарль Фулон, а моего товарища – Эд Греви. По поручению штаба интенданта мы ищем квартиры для наших войск.

Он обращался ко всем, но смотрел в сторону Софьи, и его игривый, но вместе с тем жадный взгляд говорил о многом – и прежде всего о вполне естественном желании мужчины, изголодавшегося по женским прелестям за время изнурительного военного похода.

– А мы охраняем этот дом в отсутствие его владельцев, – сказал месье Лан, стараясь заслонить собою девушку. – Я врач и учитель, моя жена Эжени – домоправительница, а это наша дочь Софи.

– Ну, теперь прежние владельцы вряд ли вернутся в этот дом, – заметил Шарль, – так что вы здесь останетесь полноправными хозяевами.

– Нам повезло, что вы французы, – улыбнулся Эд и, заметив на столике возле дивана бутылку вина, потянулся к ней: – Дайте-ка промочить горло, так и дерет от этой копоти.

Коротышка Эд, видно, был большой любитель приложиться к бутылке, а Шарля больше интересовала хорошенькая «дочь» обитателей дома, с которой он не сводил глаз. Заметив его внимание к девушке, Эжени нахмурилась и недовольным тоном спросила:

– Вы что же, прямо сейчас, на ночь глядя, приведете к нам целый отряд?

– Сейчас – нет; эскадрон, для которого мы ищем квартиры, пока за городом, – успокоил ее Шарль. – Но теперь, когда адское пламя наконец-то утихло, наши люди будут возвращаться в Москву и устраиваться здесь. Не бойтесь, мы с Эдом проследим за порядком, и в вашем доме поселятся только порядочные офицеры, которые умеют себя вести. Сейчас я поеду в штаб доложить о наличии жилья в городе, а Эд останется у вас, чтобы до утра к вам не подселился какой-нибудь сброд. Кстати, у вас в погребе, наверное, есть вино? Я хочу взять с собой несколько бутылок для наших штабных офицеров.

– Я схожу за вином! – охотно вызвался Эд, и Эжени ничего не оставалось, как сопроводить его в погреб, откуда он вынес целый ящик с бутылками.

Софья и месье Лан переглянулись, мысленно похвалив себя за предусмотрительность, подсказавшую им спрятать часть провизии в тайник.

Шарль вслед за Эдом тоже выпил вина, нашел его весьма неплохим и, прихватив с собой несколько бутылок, покинул дом, но перед уходом оглянулся на Софью и раздевающим взглядом окинул ее стройную фигуру в простом темном платье.

Добродушный с виду Эд, оставшись в доме, не преминул оглядеть жилье внимательным взглядом и сразу же заметил, что все ценные вещи отсюда вывезены. Франсуа пояснил ему, что бльшую часть хозяйского добра унесли вороватые слуги, а Эд посетовал на «варварский сброд» и пообещал, что французы здесь скоро наведут порядок. Софья и Эжени сидели в сторонке, не принимая участия в разговоре, а месье Лану пришлось стать собеседником и собутыльником словоохотливого француза, который радовался и вину, и нехитрой закуске, состоявшей из сыра и размоченных сухарей.

Скоро наступила темнота, и опьяневшие Эд и Франсуа уснули прямо в гостиной; один храпел на диване, другой – в большом кресле.

Измученная волнениями дня Эжени ушла в другую комнату и вскоре тоже уснула.

Лишь одной Софье не спалось, и чувствовала она себя совсем разбитой. Вначале девушка думала, что это просто от переживаний и мрачных впечатлений из-за вершившейся вокруг великой драмы; но вскоре поняла, что пробиравшая ее дрожь может иметь не только нервный, но и простудный характер. Наверное, Эжени была права, и Софье не следовало так долго смывать изнурительный жар под проливным дождем. Измаявшись от болезненной бессонницы, девушка оделась и вышла в коридор. Чувствуя першение в горле, она вспомнила советы Домны Гавриловны лечить начинающуюся ангину медом, и стала ощупью, не зажигая света, пробираться к кладовой, где еще оставалась баночка целебного меда.

Внезапно какой-то посторонний звук остановил девушку на полпути. Она затаилась, вжавшись в угол, и молча наблюдала, как в прихожую входят две темные фигуры и, что-то бормоча, начинают двигаться вдоль стены. В первую секунду Софья подумала, что это явились на постой французские офицеры, но потом сообразила, что они бы, наверное, постучали, а эти два пришельца открыли дверь сами – видимо, ключом или какой-нибудь отмычкой. В темноте нельзя было разглядеть их лиц, но, судя по силуэтам, вошедшие были дюжими детинами. Останавливать таких, не имея при себе оружия, казалось очень опасным, но в то жевремя если это были бандиты, то им ничего не стоило, пробравшись в комнаты, убить спящих Франсуа и Эжени. Мысль об этом так ужаснула Софью, что она готова была закричать, предупредив своих друзей. Но тут один из ночных посетителей заговорил:

– Слышь, Фомка, давай, помогай мне этот сундук отодвинуть, а потом половицу поднять.

Девушка узнала голос Игната; а спутником его, несомненно, был тот самый Фомка Храп, который украл лошадей.

Послышался скрежет отодвигаемого сундука, а вслед за тем – скрип поднимаемой половицы.

– Эй, Игнашка, потише, как бы хозяева не проснулись, – опасливо пробормотал Фомка.

– Ничего; небось, дрыхнут после такого-то страху. Или, может, уже куда сбежали. А хоть бы и проснулись – так что? Кого нам бояться? Лекаришку этого тощего или двух баб? Среди них только один Терешка мог бы еще подраться, так и того мы порешили. А остальные – тьфу!

– Так у них же… это… пистоли могут быть.

– Да они, небось, и стрелять-то не умеют. Особливо в темноте. Не их надо бояться, а французов. Нагрянут сюда басурманы со дня на день, тогда уж мы до своего мешочка не доберемся. Надо забирать, пока здесь спокойно.

Игнат вытащил из подпольного тайника какой-то предмет, потом, кряхтя, водворил на место отогнутую половицу и с помощью сообщника надвинул на нее сундук.

– А в сундуке что? – уточнил Фома.

– Так, барахло старое. Была бы какая ценность – неужто я бы не забрал?

Глаза Софьи уже привыкли к темноте, и в лунном луче, пробившемся в окно, она разглядела мешок, в котором, судя по позвякиванию внутри, могли быть монеты.

Решение проследить за преступниками девушка приняла спонтанно, не задумываясь об опасности. Ею двигала и ненависть к бандитам, убившим кучера, и мысль о том, что ворованные ценности могли принадлежать Павлу, а значит, она должна постараться вернуть брату его имущество.

Воры вышли из дома на крыльцо, и Софья легкой тенью скользнула следом. За дверью у них лежал другой мешок, побольше; они связали его с первым, и Фома предложил:

– Может, не будем здесь прятать, а вынесем из города?

– Дурак ты, что ли? – недовольно хмыкнул Игнат. – Да на городских воротах басурманы схватят и все отберут, а нас еще и повесят! Куда уносить, когда вокруг города засады? Не французы ограбят, так наши казаки. Нет, брат, надо ждать, пока все утихнет. Тогда вернемся и заберем свое. А пока нам лучше нищими бродягами прикинуться.

– А ну как найдут наше сокровище?

– Не боись; в саду есть укромное место, никто о нем не догадается. А я здесь все ходы-выходы знаю, так что всегда придумаю, как за своим вернуться.

Воры направились в сад. Луна светила на дорожку, по которой двигались два темных силуэта. Девушка, стараясь ступать неслышно, пошла вслед за ними.

Споткнувшись о камень, Фома выругался и недовольно пробурчал:

– Да куда ты меня тянешь по темноте?

– Гляди, там, возле колодца – три толстых дуба, – был ответ. – В одном из них есть дупло, но его снаружи не видно, оно прикрыто ветками, и надо сперва под них пролезть, а потом чуток приподняться, чтобы его разглядеть. Тайник – лучше не придумаешь. И спрятать быстро, и забрать легко, с лопатой приходить не надо. Слава Богу, что ветер дул в другую сторону и огонь сюда не перебросился, деревья не обгорели.

– А ежели басурманы заметят твой тайник?

– С чего бы они сюда полезли?

– А вдруг срубят дубы на дрова?

– Да им после этакого пекла, небось, на огонь и смотреть не хочется! Да и тепло ведь покудова, а до холодов мы с тобой успеем все забрать.

Пока сообщники копошились, укладывая мешки в дубовое дупло, Софья медленно отступала назад. Ей нужно было вернуться в дом незамеченной, поскольку при первом подозрении, что тайник кем-то обнаружен, воры перепрячут клад в другое место.

Но запах гари, которым был наполнен воздух, и начинавшаяся простуда сыграли с девушкой злую шутку. В горле у нее вдруг нестерпимо запершило, и она не смогла удержаться от кашля.

Воры в этот момент уже вышли из-под дубового укрытия и, услышав кашель, тотчас встрепенулись, кинулись в сторону Софьи, и ей ничего не оставалось, как спасаться бегством; однако ее платье зацепилось за сучок, и эти несколько секунд промедления не позволили девушке приблизиться к дому. Преследователи настигли ее, сбили с ног, повалили на землю. Лунный свет скользнул по лицу Софьи, и тут же раздался скрипучий голос Игната:

– А, барышня! Подсматривала за нами, да?

– Ясное дело – выследила! – со злобой выдохнул Фома. – Порешить надо эту сучку!

– Погоди, Фомка! Сперва надо барышню распробовать! У меня на нее давно глаз горел!

Он рванул ей платье на груди, и Софья закричала, но в следующую секунду Фома накрыл ее лицо своей ручищей, и голос девушки прозвучал сдавленно.

Отбиваясь от насильников, Софья услышала, как со стороны ворот раздался чей-то недовольный возглас:

– Qui est la?[14]

Девушка поняла, что вошедший во двор француз толком не может разобрать, что за возня происходит в темноте, и, из последних сил отодвинув руку бандита, позвала на помощь.

В следующую секунду она разглядела лицо Шарля Фулона; он уже понял, что к чему, и с криком: «Diable! Guelle indignite!»[15] рубанул палашом по спине нависшего над девушкой Игната, и тот, зарычав, сразу обмяк и завалился набок, а Софья с отвращением отстранилась от него.

Увидев столь быструю расправу над сообщником, Фома во всю прыть кинулся к кустам. Шарль уже не мог достать его клинком, однако успел выстрелить ему в спину из пистолета, и бандит ничком повалился в траву.

Оцепеневшая от ужаса Софья сидела на земле и судорожно сжимала разорванный лиф платья. Шарль, попинав ногами одного и другого бандита, убедился, что они мертвы, потом подал девушке руку, помог подняться и обнял за талию.

– Да вы вся дрожите, мадемуазель! – заметил он, прижимая ее голову к своему плечу. – Надеюсь, эти мерзкие бандиты не успели вас изнасиловать?

– Не успели благодаря вашему вмешательству. – Она прерывисто вздохнула. – Вы спасли меня, месье Шарль, я вам так благодарна…

– Ну, я особой благодарности не потребую, – сказал он, улыбаясь. – Только вашего гостеприимства. Вы согласны его оказать? Обещаете?

– Конечно! – кивнула Софья, еще не понимая, что именно он подразумевает под гостеприимством.

Они вошли в дом, и Софья, настороженно оглядевшись по сторонам, убедилась, что шум во дворе никого не разбудил.

– Плохой из пьяницы Эда охранник, – заметил Шарль. – Наверное, так приложился к винным запасам, что теперь спит мертвецким сном.

– Франсуа… то есть мой отец тоже ему изрядно помогал и теперь храпит не меньше Эда. А матушка измучилась, бедняжка, и тоже спит.

– Ну, не будем их будить, – шепотом сказал Шарль. – Пойдемте в вашу комнату.

Он настойчиво тянул ее подальше от гостиной, в которой спали Эд и Франсуа, и Софья не стала сопротивляться.

Однако, войдя в спальню, девушка все же попросила его постоять за дверью, пока она сменит свое разорванное и измазанное платье на чистое. Шарль кивнул, и, хотя в темноте она не могла видеть его лица, ей показалось, что он посмотрел на нее с усмешкой.

Оставшись в комнате одна, Софья поспешно стянула с себя испорченную одежду. У нее тут же возникло нестерпимое желание смыть со своей кожи следы прикосновений двух мерзких сообщников; она нащупала на ящике у стены миску и кувшин с водой и стала, набирая в ладони пригоршни воды, ожесточенно тереть себе руки, плечи и грудь.

Но едва, помывшись, она открыла шкаф, чтобы найти там свое платье, как вдруг дверь в спальню медленно отворилась и мерцающий свет вплыл в нее из коридора. Софья невольно вскрикнула, прижав руки к своей обнаженной груди, и, оглянувшись, поймала на себе пристальный, горящий взгляд Шарля. Поставив свечу на стол, молодой человек кинулся к Софье и, не давая ей одеться, стиснул девушку в объятиях, покрывая ее шею и плечи жадными поцелуями.

– Что вы себе позволяете, месье?… – лепетала она, пытаясь вырваться из его крепких рук и боясь при этом разбудить других обитателей дома.

– Но ты же обещала оказать мне гостеприимство, – напомнил он ей, не переставая шарить руками по ее обнаженному телу. – Ты очень красивая… Я буду тебя охранять… тебя и твоих родителей. Ты ведь хочешь, чтобы вы здесь жили в безопасности?

– Значит, за свое спасение и безопасность я должна заплатить вам своим телом?… – Софья тщетно пыталась унять нервную дрожь.

– Что значит «заплатить»? Мы будем любить друг друга. Разве плохо среди этой чертовой войны, в этом адском городе, найти утешение в любви? Если ты станешь моей, я тебя не обижу. И буду защищать от всяких мерзавцев, которых сейчас здесь полно, ты уже могла в том убедиться. Ну, не упирайся, моя сладкая! Или я тебе не нравлюсь?

Шарль тяжело переводил дыхание, и Софья, несмотря на свою неопытность, поняла, что он с трудом сдерживает плотскую страсть, а ее сопротивление его отнюдь не остановит, но еще больше распалит, и он возьмет ее силой. Ведь она была для него естественной наградой, трофеем в завоеванном городе, где солдаты могли насиловать женщин прямо на улицах, грубо, толпой. Получалось, что Шарль еще поступает благородно, приберегая девушку только для одного себя, обещая ей любовь и защиту.

– Со мной ничего не бойся, – шептал он, – я человек влиятельный, я на хорошем счету у главного интенданта генерала Дарю, да и сам Мюрат меня знает. Я смогу оградить ваш дом от лишних постояльцев. Ты же не хочешь, чтобы сюда ввалилась целая орава проходимцев или голодной солдатни, которая может вас не только обобрать, но и по-всякому обидеть?

– Но неужели французские солдаты будут обижать даже своих соотечественников?

– А кто станет с этим считаться во время войны? И потом… – Он слегка отодвинулся от девушки, заглядывая ей в глаза, – ты ведь не француженка.

– Откуда вы знаете? – вырвалось у нее.

– Ха, я наблюдателен. Ты не француженка и не дочка этой пожилой пары. Но они твои близкие друзья, и ты хочешь о них позаботиться, правда? Я тебе в этом помогу.

Убеждая Софью, Шарль продолжал стискивать ее в объятиях и тянуть в сторону кровати. Девушка чувствовала и страх, и растерянность, и дурноту от приближения болезни. Ее уже начинал бить лихорадочный озноб, но Шарль понял это по-своему и зашептал еще более горячо:

– Не дрожи, моя сладкая, я согрею тебя и разгоню все твои тревоги. Или, может, ты дрожишь потому, что разделяешь мою страсть?

Последнее предположение показалось Софье не только нелепым, но и оскорбительным; она, изогнувшись, дернулась в сторону, однако распаленный Шарль, больше не обращая внимания на ее протесты, схватил девушку в охапку и довольно грубо бросил на постель.

Дальше перед Софьей все плыло, как в тумане. Она не отвечала на поцелуи и объятия Шарля, но и не уклонялась от них, чувствуя себя в тисках неизбежной судьбы. Мужчина, снедаемый плотским желанием, не требовал от девушки ответной страсти; ему достаточно было и того, что он владеет ее телом, а она отдается ему хоть и вынужденно, но без отвращения.

Он долго не мог насытиться ее близостью и, наверное, возобновлял бы свои пылкие атаки снова и снова, если бы усталость после пережитого накануне трудного дня не повергла бы его наконец в крепкий сон.

Зато Софье было совсем не до сна. Едва Шарль ее отпустил, она тут же отодвинулась и, услышав через минуту его ровное дыхание, встала и пошла помыться. Затем, одевшись и накинув на свои дрожащие плечи плотную шаль, принялась осторожно бродить по дому, желая убедиться, что никто не проснулся и не стал свидетелем ее невольного прелюбодеяния с чужестранцем. Софье хотелось плакать, а минутами хотелось заснуть и не проснуться, умереть во сне. Она чувствовала себя униженной, нечистой, обманутой жизнью. Судьба, еще несколько месяцев назад сулившая ей счастье, вдруг отвернулась от нее и толкнула в объятия вначале одного, а потом другого мужчины, которые овладели ею не то силой, не то обманом. И если Даниил Призванов сделал это только раз, то Шарль Фулон, поселившись с ней в одном доме, будет вынуждать ее к близости снова и снова, а ей придется терпеть позор греха и даже привыкать к нему… Пока вокруг война, огонь и близость смерти, о репутации никто не рассуждает, но ведь война когда-нибудь кончится, а что ждет потом, в мирной жизни, девушку, ставшую любовницей вражеского офицера? Тем более что она и раньше не могла претендовать на достойное положение в обществе…

От подобных мыслей голова Софьи разболелась сильнее, чем от простуды. Девушка чувствовала жар, лихорадку, ломоту во всем теле и сильную жажду. Напившись воды, она вышла во двор, чтобы охладить на утреннем ветерке свое пылающее лицо.

Ночь подходила к концу, небо посветлело от лучей зари и отблесков еще догоравшего где-то пожара. Остановившись на крыльце, Софья обвела глазами двор и вдруг почувствовала такую слабость, что пошатнулась и чуть не упала. На нее неприятно подействовал вид распростертого под деревом тела Фомы, но еще хуже ей стало оттого, что тела Игната на дворе не было, зато кровавая дорожка тянулась от того места, где он лежал, прямо к самому крыльцу. Это могло означать, что разбойник жив и либо сам куда-то уполз, либо кто-то ему помог. Девушка невольно попятилась назад, к двери, и вдруг откуда-то сбоку, из-за пилястры, вынырнула черная тень и знакомый скрипучий голос с угрозой пробормотал:

– Прячь меня, девка, иначе тебе не жить!

Вскрикнув, Софья отшатнулась в сторону, но Игнат удержал ее за руку. Встретившись взглядом с его налитыми кровью глазами, девушка поняла, что этот раненый зверь ни перед чем не остановится. Но, видимо, от боли и кровопотери он все же ослабел, и Софья смогла высвободить свою руку из его пальцев.

– На помощь! – крикнула она ломким голосом и метнулась к двери.

Ярость придала сил Игнату, и он, выхватив нож, успел дотянуться до Софьи.

– Вот тебе, сука, получай!..

В последний миг девушка заслонилась рукой, и тут же почувствовала резкую боль в предплечье, словно жала нескольких ос впились ей в тело.

Она пронзительно закричала, отступила назад, а разбойник снова замахнулся, но уже не смог нанести удар, потому что на крыльцо выскочил Шарль, голый по пояс, в наспех натянутых штанах, и, мгновенно оценив обстановку, обхватил запястье Игната и, вывернув нож, ударил бандита его же оружием. Получив смертельную рану в живот, Игнат задергался, захрипел на последнем издыхании. В этот момент из дома выбежала Евгения, простоволосая, в широком платке поверх ночной рубашки, и испуганно кинулась к девушке:

– Софи, что здесь было?… У тебя кровь!.. Ты ранена?…

– Это все Игнат… он хотел меня убить… если бы не месье Фулон…

– Живучий оказался, скотина!.. – Шарль яростно пнул ногой бандита, столкнув его с крыльца. – Вчера в темноте я не разглядел. Но теперь-то уж точно с ним покончено. А ты, Софи… – Он повернулся к девушке.

Софья прислонилась к Эжени, обессиленная приступом дурноты и головокружения, а в следующую секунду ее глаза заволокло туманом, в ушах раздался звон, и она погрузилась в беспамятство, не почувствовав, как Шарль подхватил ее на руки.

Очнулась девушка, уже лежа на кровати. Сперва она ощущала только боль в раненой руке, жар во всем теле и мелькание кругов перед глазами. Потом взгляд ее прояснился и она увидела склонившиеся над ней лица Эжени, Франсуа и Шарля. Рука у нее уже была перевязана, и месье Лан пытался напоить девушку лекарством.

– Слава Богу, пришла в себя, – шептала Эжени, прижимая свою прохладную ладонь к горящему лбу Софьи. – У нее такой сильный жар, а тут еще рана… За что этот душегуб на тебя напал, моя девочка?

– Рвался в дом, хотел нас обворовать, – пробормотала Софья, не желая упоминать о вчерашнем, когда Шарль спас ее от насильников, а потом потребовал благодарности, которую и получил.

– Я всегда чувствовала, что Игнат разбойник, – гневно сдвинула брови Эжени. – И как только Поль мог его нанять? Такие вороватые слуги, весь дом обобрали!..

– Игнат с сообщником еще и нашего Терентия убил, – подсказала Софья и, быстро взглянув на Шарля, добавила: – Спасибо, месье Фулон с ними расправился.

– Есть же благородные люди и среди захватчиков, – прошептала Эжени, наклоняясь к Софье.

В голосе Шарля прозвучала неподдельная тревога, когда он обратился к Франсуа:

– Скажите, доктор, она серьезно больна? Надолго?

– Боюсь, что да, – вздохнул месье Лан. – У нее еще с вечера началась лихорадка, а рана теперь сильно усугубила болезнь. Хорошо, что хоть не задета кость или сухожилия, рана получилась скользящей.

– Но мадемуазель будет жить? – с надеждой спросил Шарль.

– Мы с женой все для этого сделаем.

– Я тоже, – пробормотал молодой человек, не отводя пристального взгляда от девушки.

Встретившись с ним глазами, Софья вдруг поняла, что он ждет ее выздоровления не только ради нее самой, но и чтобы возобновить любовную близость, к которой принудил девушку этой ночью. И хотя Шарль не был ей неприятен, она чувствовала облегчение оттого, что болезнь избавит ее от его постельных атак. В воспаленном мозгу девушки даже промелькнула мысль о том, что если Шарлю она благодарна за спасение, то Игната впору благодарить за рану, которая прервала ее отношения с французом. На мгновение ей даже показалось смешным, что она думает о своей чести и репутации сейчас, находясь, может быть, на пороге смерти.

Софья прикрыла глаза и тут же оказалась во власти прерывистых, смутных видений. Перед ее мысленным взором замелькали знакомые и незнакомые лица, нагромождения то жутких, то величественных картин, в ушах зазвучали обрывки фраз, далекий перезвон колоколов…

А дальше все это стало стремительно удаляться, и девушка погрузилась во мрак.

Глава одиннадцатая

Десять дней металась Софья в лихорадочном забытьи, которое перемежалось минутными проблесками сознания. Те лица, что мелькали перед ней наяву, путались в ее памяти с воображаемыми образами горячечных сновидений. Когда же изнурительная лихорадка ненадолго ее отпускала, девушка вдруг начинала сознавать, что одно лицо особенно часто является ей в бреду и тревожит более других. Но чье это было лицо и о чем оно возвещало, Софья понять не могла. Когда ей стало лучше и она почувствовала, что в метаниях между жизнью и смертью победила жизнь, девушка решила, что именно этот ускользающий образ вел ее из тьмы к свету, призывал не сдаваться. «Наверное, это был Юрий», – подумала она, потому что ей хотелось так думать, хотя память упорно отказывалась это подтвердить – как, впрочем, и опровергнуть.

Софья окончательно пришла в себя в день своих именин, о чем ей сразу же напомнила сидевшая у ее постели Эжени:

– Святая София тебе помогла, дитя мое! Как это символично, что именно сегодня ты очнулась, в день Софии и ее дочерей![16]

«Так, может, это моя святая и грезилась мне? – мелькнула мысль у девушки. – Но нет… то лицо принадлежало мужчине».

– Тебе сегодня восемнадцать лет, у тебя именины совпадают с днем рождения, – продолжала Эжени. – Если бы ты была здорова, мы бы это непременно отпраздновали, хотя бы самым скромным образом. Но раз уж ты, благодарение Богу, очнулась, я постараюсь состряпать тебе что-нибудь вкусненькое из тех запасов, что у нас в тайнике. К счастью, постояльцы о нем не пронюхали.

– А много ли у нас постояльцев? – Голос Софьи звучал слабо, замедленно, однако в голове ее уже шла отнюдь не вялая, а быстрая работа; девушке хотелось поскорее понять всю обстановку в доме, чтобы решить, как себя вести.

– Нет, слава Богу, всего лишь несколько офицеров, да и те живут на другой половине дома, нас почти не беспокоят. Видно, этот месье Шарль Фулон либо человек благородный, либо ты ему очень нравишься, потому что заметно, как он о тебе беспокоится. Когда отлучается по делам службы, то всегда приказывает Эду нам помогать и следить за порядком, чтобы никто нас не обидел. А если бы не его покровительство, так нам бы туго пришлось. В городе мы такого насмотрелись… особенно, конечно, Франсуа. Я-то по большей части дома сижу, а он отлучается то за лекарствами, то еще за чем-нибудь, потом возвращается перепуганный или возмущенный. Кстати, сейчас его позову, а то я на радостях сижу тут, болтаю, а надо ведь, чтобы тебя Франсуа посмотрел как лекарь. Он, бедняга, сегодня не спал всю ночь, лишь под утро прилег, когда жар у тебя начал спадать. Слава Богу, говорит, наступил перелом болезни.

Эжени стремительно упорхнула из комнаты и через минуту вернулась вместе с еще сонным месье Ланом. Врач оживился, увидев, что больная очнулась, даже смахнул слезу, скатившуюся на его седую щетину, и Софья растроганно чмокнула названого «батюшку» в колючую щеку.

– Что, маменька, папенька, вы уже не надеялись увидеть свою дочку живой? – улыбнулась она, подумав о том, что эти не родные ей по крови люди проявили о ней поистине отеческую заботу.

– Мы только о твоем выздоровлении и молились, – сказала Эжени, поглаживая растрепанные волосы девушки.

– Спасибо вам… вы для меня теперь самые близкие люди… – На глаза Софьи невольно навернулись слезы.

– Кризис миновал, ты теперь быстро пойдешь на поправку, – бодрым голосом сообщил Франсуа.

– А Шарль-то как будет рад! – заметила Эжени.

При мысли о Шарле Софья нахмурилась и решила, что в его присутствии будет держать себя так, словно ей еще далеко до выздоровления.

Узнав, что Шарль вернется в дом лишь завтра утром, девушка немного успокоилась и даже ненадолго задремала. Раненая рука уже почти перестала болеть, но последствия лихорадки давали о себе знать общей слабостью и тяжестью в груди. Вскоре Эжени накормила больную пшенной кашей, сваренной на молоке, которое доставил в дом Шарль. Молодой человек, занимаясь снабжением французской армии, не забывал также заботиться о Софье, и Эжени подчеркнула это в разговоре, чем вызвала у девушки легкую досаду.

Постепенно мысли Софьи все больше прояснялись, она вспоминала разрозненные эпизоды, мелькавшие перед ней наяву, в перерывах между бредовыми видениями. В памяти всплывало озабоченное лицо Шарля, который приводил к ней не то французского лекаря, не то своего товарища по службе. Вероятно, молодой человек все же относился к ней серьезнее, чем к случайной любовнице. Может, она даже вызвала в нем искреннее чувство… При этой мысли девушка ощущала тяжесть на душе из-за того, что вынуждена была пользоваться влюбленностью мужчины, с которым не могла и не хотела сближаться. Ей было вдвойне тягостно также и потому, что она, намереваясь скрыть ото всех свою случайную связь с французским офицером, не смела поделиться этой тайной даже с Эжени. Иногда Софье хотелось вновь погрузиться в бредовое забытье и не выходить из него как можно дольше.

Лишь глубокий ночной сон помог ей преодолеть душевную усталость. Она проснулась рано утром, чувствуя себя уже значительно бодрей, чем накануне. Но скоро в дом вернулся Шарль, и девушка предпочла скрыть, что ей лучше, притворилась до крайности слабой и едва способной соображать. Но все равно молодой человек был обрадован уже и тем, что она очнулась. Он галантно поцеловал ее руку, а когда Эжени на минутку отлучилась, припал страстным поцелуем к запекшимся губам Софьи, чем поверг ее в замешательство. Она растерялась, не зная, как вести себя дальше, и почувствовала облегчение, когда Шарль со вздохом объявил, что уже завтра должен отлучиться по делам службы и, вероятно, не на один день. Он был назначен начальником отряда, который занимался фуражировкой и реквизицией продовольствия в окрестных селах. Шарль и Эд жаловались, что фуражирам с каждым днем становится все труднее, что порою целые их партии пропадают без вести из-за действий русских партизан и ополченцев.

– Если так дальше пойдет, то скоро нам и лошадей придется есть, – хмуро заметил Эд. – Казаки перекрыли все подступы к южным провинциям, а под Москвой уже не добыть пропитания.

– Ничего, наш император послал курьера в Петербург, к царю, с предложениями о мирных переговорах, – бодро ответил Шарль, которому присутствие очнувшейся Софьи явно придало воодушевления. – Как только будет заключен мир, наши бедствия прекратятся и мы сможем спокойно перезимовать в одной из южных губерний. А пока я должен отправиться со своим отрядом в окрестные села. Надеюсь, Софи, что к моему возвращению ты будешь уже совсем здорова. Эда оставляю здесь для охраны.

После отъезда Шарля девушка почувствовала себя спокойнее. Эд ушел, а возле ее кровати уселись Эжени с Франсуа и стали рассказывать о последних новостях, – ведь для девушки, пролежавшей несколько дней в забытьи, новостью было буквально все, что произошло за это время в городе.

Месье Лан своими глазами видел расстрелы русских «поджигателей» по решению французского трибунала, хотя до конца было неясно: подожгли ли Москву русские, решившие пожертвовать древней столицей, дабы она не досталась неприятелю, либо причиной пожара явились всеобщие беспорядки, а также пьяное буйство захватчиков. Как бы там ни было, но превращенная в пепел Москва оказалась никудышным приютом для неприятельских солдат, которые порой доходили до полного безобразия.

– Церкви ограбили, осквернили, а потом превратили в магазины и конюшни, – возмущался Франсуа. – Стойла лошадей в церквах сколочены из икон, с которых содраны дорогие оклады. Это отвратительное святотатство! Я сам хоть и католик, но уважаю чужую веру, тем более – христианскую. Неужели французские офицеры не понимают, что так они доведут православный народ до полного озлобления? Или император уже не может контролировать своих вояк? На что он надеется? После всего, что случилось, ему уже не будет здесь никакого мира! Но он, как безумец, не понимающий действительности, подписывает в Кремле уставы для парижских театров, а потом прогуливается по городу и глядит на сожженную Москву, словно Нерон – на Рим. А тем временем французские солдаты бродят по окрестным селам, роются в грядках, пытаясь найти там какие-нибудь овощи. А вместо вьючных лошадей используют русских обоего пола, накладывая на них мешки и притом не разбирая ни возраста, ни состояния. Но это еще не самое худшее, видел я и сцены прямого насилия. На моих глазах две молоденькие русские девушки бросились с моста в воду, спасаясь от французских солдат. Я хотел вступиться за несчастных и чуть было не затеял драку, но вовремя вспомнил о вас с Эжени и подумал, что не имею права рисковать жизнью, оставляя вас без всякой защиты. А один французский офицер назвал девушек дикарками, готовыми пожертвовать жизнью ради варварских предрассудков. Я тут же отошел в сторону, чтобы с ним не поругаться.

Софья вдруг ощутила внутреннюю неловкость и даже стыд, сравнивая себя с теми девушками, для которых честь оказалась дороже жизни. Она опустила глаза, боясь встретиться взглядом с собеседниками, словно они могли угадать ее тайные мысли и чувства. Но Франсуа расценил хмурый вид девушки по-своему и со вздохом заметил:

– Да, мне очень стыдно за своих соотечественников. Но ты ведь не думаешь, Софи, что все французы такие?

– Ну что вы, месье Лан! – Она погладила его по руке. – Я очень люблю вас и Эжени, да и к другим французам хорошо отношусь. Просто на войне все люди озлобляются, в них всплывает самое худшее. Я это понимаю, хоть и молода. Мне ведь не только моих земляков жалко, а и французов тоже. Они такие храбрые, остроумные, веселые… только зачем пришли к нам убивать и умирать? – Софья вздохнула. – Конечно, не солдат надо винить, а того, кто привел их с собой. А ведь я, как и вы, Франсуа, тоже когда-то восхищалась Наполеоном… и даже надеялась, что он поможет нашему государю провести реформы для народа. Какие смешные, глупые надежды! Я так же разочаровалась в этом прежнем кумире, как и вы.

– Я теперь не только разочарован, но даже озлоблен против него. Но говорить об этом надо тихо, чтобы никто из наших постояльцев не услышал. За критику императора можно угодить под расстрел.

Софья, Эжени и Франсуа беседовали вполголоса, близко наклонившись друг к другу, словно заговорщики. Они и чувствовали себя заговорщиками, которым само провидение позволило уцелеть в сожженном городе, и теперь для них главное – поддерживать друг друга и скрывать свои мысли от враждебного окружения.

Софья спросила о домашнем тайнике, который в критическую минуту может их надежно укрыть, и Эжени уверила ее, что была очень осторожна и никто из французов ни о чем не догадался.

Потом девушка вдруг вспомнила и о другом тайнике – том, который был в дупле дуба, куда разбойники поместили украденные ценности. Оба вора погибли, и теперь получалось, что никто, кроме Софьи, об этом припрятанном сокровище не знал. Или, может, ей все привиделось в бреду, а никакого клада и не было? Девушка чуть не поделилась своими сомнениями с Эжени и Франсуа, но потом решила все-таки подождать и вначале самой убедиться в существовании древесного тайника, ведь время еще терпит. Пока нечего было опасаться, что французы случайно обнаружат скрытое ветками дупло, но скоро листья опадут, наступят холода и, кто знает, не будут ли все вокруг деревья срублены на дрова?

Уже на следующее утро Софья встала с постели и, опираясь на руку Эжени, стала ходить по дому. Она была еще слаба, но желание поскорее окрепнуть было в ней так велико, что усилия воли быстро одолевали болезнь, и скоро девушка уже выходила в сад и подолгу сидела там на скамейке. Пока Шарль находился в отъезде, она не опасалась обнаруживать свое выздоровление, но на случай его внезапного прибытия ей следовало запастись притворством.

Понимая, что столь двусмысленное положение не может продолжаться долго, девушка про себя обдумывала план побега из Москвы. Но, прежде чем излагать этот рискованный план своим друзьям, ей надо было кое-что предпринять. Через несколько дней она уже чувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы однажды ночью втайне от всех пробраться в сад и, подставив под ноги скамейку, дотянуться до скрытого за ветвями дупла. Клад оказался не бредовым, а вполне осязаемым, даже увесистым, и скоро, вытащив из древесного хранилища поочередно два мешка, Софья накрыла их темной шалью и унесла в дом. В комнатах было темно и тихо. Постояльцы, которые с вечера шумели за столом и допивали остатки вина из хозяйского погреба, теперь храпели на своей половине. Эжени и Франсуа тоже спали довольно крепко, словно отсыпаясь после ночных бдений у постели метавшейся в лихорадке Софьи.

Девушка, примостившись в укромном уголке, рассмотрела при свете масляного ночника содержимое мешков. В том, что поменьше, были, как она и предполагала, червонцы. Зато в другом – оклады икон с драгоценными камнями, золотые кресты и кубки, серебряные чаши и подсвечники. Эти предметы, украденные, вероятно, из церквей, вызывали у девушки, воспитанной в благочестии, священный трепет, и ей казалось немыслимым присвоить хотя бы один из церковных самоцветов. Чтобы не подвергать невольному искушению своих друзей, Софья решила спрятать этот мешок в подвальном тайнике до лучших времен – до тех времен, когда возродятся поруганные храмы, которым украденные ценности принадлежали по праву.

Что же касается червонцев, то они были безлики, они могли иметь любого хозяина, и Софья подумала, что ими можно воспользоваться как внезапным трофеем, который поможет ей и ее друзьям проделать долгую дорогу из Москвы в Старые Липы, принадлежащие теперь Павлу, назначенному тетушкой в наследники.

Софья еще не знала, согласятся ли Эжени и Франсуа с ее планами покинуть Москву, но для себя она уже твердо решила уехать из оккупированного города при первой же возможности. С этой мыслью девушка спрятала мешок с червонцами под своей кроватью, а другой отнесла в тайник и положила в дальний угол, под кучу старой рогожи. Здесь церковная утварь была в безопасности, о ней не догадались бы даже супруги Лан, а уж люди, не знающие о существовании тайника, – и подавно.

Утром Софья разбудила своих друзей перед рассветом, до того, как проснулись французские постояльцы, и пояснила им, что случайно нашла припрятанный мешок с червонцами, которые, вероятно, наворовал Игнат. Было решено разделить золотые на три части и зашить их в одежду Софьи, Эжени и Франсуа. Супруги Лан согласились с ее намерением уехать из города, но заявили, что осуществить это можно будет лишь после того, как девушка окрепнет. Разумеется, добавили они, без денег нельзя пускаться в путь, поскольку и лошади, и еда сейчас невероятно дороги. Да еще неизвестно, какова обстановка в Старых Липах; может быть, и там придется все начинать с нуля, а червонцы были как бы своеобразным вознаграждением за пережитые муки.

Теперь мысль об отъезде не покидала Софью ни на минуту, и она стремилась поскорее набраться сил, чтобы исчезнуть из города до возвращения Шарля.

Особенно усилилось ее желание бежать после того, как однажды вечером она случайно подслушала разговор двух подвыпивших постояльцев. Один говорил другому:

– А что, эта хорошенькая малышка уже выздоровела? Я видел, как она прогуливалась по двору. Кажется, теперь можно зайти на ее половину и полюбезничать. Так охота хоть немного скрасить скудную жизнь среди этих обгорелых руин!

– Ты что, Жак, хочешь нажить врага? – откликнулся другой. – Эта девчонка – любовница Шарля, а он ревнивый парень. Погоди, скоро вернется, тогда узнаешь свое место.

У Софьи от стыда запылали щеки, и она пугливо оглянулась, боясь, что Эжени и Франсуа могут услышать этот разговор. Девушка решила теперь не показываться во дворе, сидеть на своей половине дома, а при появлении Эда вообще ложиться в постель и демонстрировать нездоровье.

Между тем отсутствие Шарля затягивалось, и Эд уже начал волноваться, да и другие постояльцы выказывали беспокойство – особенно потому, что у них уже почти закончились продукты.

Софье и супругам Лан тоже было голодно, но их пока выручал подпольный тайник, из которого они ночью доставали съестные припасы.

Через несколько дней, когда Софья чувствовала себя уже вполне окрепшей для побега из Москвы, Эд неожиданно явился в ее комнату не один, а с офицером, лицо которого показалось ей смутно знакомым. Девушка вспомнила, что именно его однажды приводил к ней Шарль, когда она, пребывая между бредом и явью, почему-то посчитала этого человека военным врачом. Разумеется, врача труднее было обмануть по поводу здоровья, чем простоватого Эда, и Софья, откинувшись на подушки, постаралась принять самый бессильный и измученный вид.

Посетитель пододвинул скамейку, присел возле кровати и устремил на девушку внимательный, словно изучающий, взгляд. У него были выразительные темные глаза, твердо очерченные губы и довольно приятное лицо с крупными чертами. На вид ему было не более тридцати лет, но смотрел и держался он с важностью умудренного жизнью человека.

– Вы помните меня, мадемуазель? – его голос казался простуженным.

– Да… немного. Кажется, вы врач?

– Нет. Я, как и Шарль, офицер интендантской службы. Меня зовут Анри Бейль.[17] Шарль привозил меня к вам, когда вы были очень больны. Он заботился о вас, о ваших удобствах, питании. Мне показалось, что вы ему по-настоящему дороги. А он вам?

– Я ему благодарна… – пробормотала девушка, отводя взгляд. – Но я еще так мало его знаю… Он уехал по делам, как только я очнулась.

– Да, уехал… и не вернулся. – Анри Бейль тяжело вздохнул. – Увы, я привез вам печальную новость. Шарль погиб в стычке с казаками. Пока его считали пропавшим без вести, у нас еще была надежда, но вчера вернулся один из фуражиров его отряда, бежавший из плена, и рассказал о гибели Шарля.

Эд, стоявший в углу, пробормотал что-то нечленораздельное – не то молитву, не то проклятия, и вышел из комнаты. Бейль оглянулся ему вслед и покачал головой:

– Солдаты любили Шарля, он был добрый малый, хотя чересчур увлекающийся.

– Мне очень жаль… я буду молиться за упокой его души, – прошептала Софья, избегая прямого взгляда собеседника.

– Молиться? В какой церкви? В католической или в вашей, русской, православной?

Софье показалось, что в этом вопросе прозвучала вкрадчивая ирония, и девушка встревоженно вскинулась:

– Что вы хотите сказать?

– Вы ведь русская, Софи? О, не волнуйтесь, об этом никто не узнает. Шарль сказал мне по секрету, что влюбился в русскую девушку, которая выдает себя за дочь французского лекаря и экономки. Он заметил у вас православную икону. Впрочем, я бы и без него догадался. Хоть вы и превосходно говорите по-французски, но я очень тонко чувствую оттенки речи и улавливаю малейший акцент. К тому же в вашем облике и повадке есть что-то необъяснимо русское. Но, поверьте, от этого я ни на йоту не стану к вам хуже относиться. У меня тоже была возлюбленная из русских дворянок, и я нахожу ваших соотечественниц очень милыми и добрыми женщинами. Да и никакие войны не должны отвращать народы друг от друга.

– Я с вами совершенно согласна, – пробормотала Софья, не зная, как вести себя с этим необычным человеком. – Войну развязывают не народы, а правители. Не солдат надо винить, а того, кто тащит их на войну.

– В отношении других правителей это, может быть, и верно. Но Наполеон велик, несмотря ни на что. Хотя сейчас он совершает, может быть, самую большую ошибку в своей жизни…

– Его ошибка в том, что он напал на Россию?

– Да. А теперь еще и засиживается в разоренной Москве, хотя зима уже не за горами. Ему докладывают об ужасных налетах казаков, о бандах вооруженных крестьян вокруг Москвы, о том, что мы будем отрезаны от наших тылов, а он… – Анри Бейль вдруг осекся, словно сказал что-то лишнее.

– Вы ненавидите русских казаков и крестьян? – невольно предположила Софья.