Чарли Чаплин Акройд Питер
В Лондоне Чаплин продолжил встречаться с богатыми, влиятельными и знаменитыми людьми. Он часто бывал в обществе принца Уэльского, ужинал с аристократами, а в один из вечеров посетил Махатму Ганди, который жил на Ист-Индиа-Докроуд. Чарли также поехал на север Англии, чтобы еще раз увидеть места, где в начале века он гастролировал со спектаклем «Шерлок Холмс». Его по-прежнему занимали приключения собственной юности. Назвав Манчестер – в три часа пополудни в воскресенье – вымершим, Чарли отправился в Блэкберн. Там он заглянул в паб, около которого когда-то снимал комнату за 14 шиллингов в неделю. Чаплин заказал себе выпивку, а затем ушел неузнанным.
Конечно, отпуск стал для него потерянным временем. Без возможности работать Чаплин был жив только наполовину – расстраивался без причины и все время сомневался в своем будущем как актера. Теперь он точно знал, что уже не сможет вернуться к полностью немым фильмам. Но что должно прийти им на смену? Чарли твердо решил вернуться в Калифорнию через Нью-Йорк, и тут пришла телеграмма от Фэрбенкса. Дуглас остановился в Санкт-Морице и просил друга приехать к нему. Чаплин вместе с Мицци присоединились к Фэрбенксу и его компании. Все вместе они развлекались несколько недель.
С ними был Сидни, и по его предложению Чарли решил возвращаться в Соединенные Штаты через Италию и Японию. Сидни смог организовать премьеру «Огней большого города» в Токио. Было очевидно, что после Италии Мицци не продолжит путешествие вместе с братьями, и в марте 1932 года она осталась на пристани Неаполя, с которой отплыл Чаплин. Больше они не виделись.
Сначала братья направились в Сингапур. Там Чаплин заболел лихорадкой. После его выздоровления они поехали на Бали, отчасти с намерением поглазеть на полуобнаженных островитянок. Чем не развлечение для двух мужчин среднего возраста?
На Бали Сидни и Чарли познакомились с американским художником Элом Гиршфельдом, который жил в деревне Ден-Пасар. Слуги Гиршфельда не узнали Чаплина, поскольку в этой местности не было кинотеатра, и тот, по словам хозяина, захотел провести эксперимент. Чарли решил ненадолго стать Бродягой и в отсутствие котелка воспользовался тропическим шлемом. Гиршфельд вспоминал: «Чарли надел шлем на голову, и тот подпрыгнул вверх, словно живой. Нисколько не обескураженный, он с невозмутимым видом снова надел головной убор. И шлем опять соскочил у него с головы». Это был старый трюк, практиковавшийся в мюзик-холлах, но аборигены заходились от смеха, думая, что у Чаплина волшебный шлем. Он не мог не попытаться пленить аудиторию, даже самую маленькую и непритязательную.
С Бали братья отплыли в Японию. В Токио Чаплина через восторженную толпу вел полицейский. По поводу чайной церемонии Чарли заметил, что западному человеку она может показаться слишком затейливой или тривиальной. «Но, если мы согласимся считать высшей целью жизни поиски прекрасного, то что может быть рациональнее, чем снабдить прекрасным обыденное?» – добавил он. Театр кабуки произвел на Чаплина огромное впечатление. Он посетил несколько спектаклей. Его интересовали сложный грим и формализованные движения исполнителей. Это напоминало суть его собственного искусства. Актер театра кабуки мог принять стилизованную позу, чтобы в полной мере передать свой характер, а Чаплин для создания образа маленького человека точно так же «опирался» на позы и движения. Японские актеры накладывали на лицо толстый слой белого грима, приготовленного из рисовой пудры, а лицо Чаплина в фильмах было таким неправдоподобно белым, что напоминало маску. Он инстинктивно нащупал приемы, которые в Стране восходящего солнца использовали уже сотни лет.
В Токио Чарли невольно оказался в центре политического заговора. В середине мая, на следующий день после его прибытия, группа армейских и флотских офицеров убила премьер-министра Японии. Эти люди также намеревались убить… Чарли. Один из заговорщиков был допрошен в суде.
Судья. Какой был смысл в убийстве Чаплина?
Заговорщик. Чаплин – очень популярная личность в Соединенных Штатах, и к тому же его весьма ценят в капиталистических кругах. Мы рассчитывали, что его убийство вызовет войну с Америкой и что таким образом нам удастся одним выстрелом убить двух зайцев.
Точно не известно, понравилось ли Чаплину утверждение, что «его очень ценят в капиталистических кругах».
В начале июня братья отплыли из Иокогамы в Сиэтл. Мировое турне Чарли Чаплина подошло к концу. Он видел много такого, что подействовало на него угнетающе, но тяжелее всего ему было смотреть на толпы безработных. Безработица стала настоящим бедствием для человечества. Говорили, что скоро ручной труд будет настолько дешев, что людей повсеместно заменят машины… Чаплин называл это ужасной жестокостью. Над этой проблемой он будет размышлять при подготовке к следующему фильму. Чарли был готов начать работу над «Новыми временами» (Modern Times).
15. Бродяга уходит
Чаплин начал делать заметки для фильма «Новые времена» на борту судна, когда возвращался в Соединенные Штаты. Он также разработал «экономическое решение» финансовых проблем, причем не своих собственных – их у Чарли не было, а всего мира. Впрочем, в определенной степени это решение повлияло на фильм. Теория была не очень убедительной, поскольку в ее основе лежала идея создания международной валюты, однако это свидетельствует, насколько серьезно Чаплин размышлял о состоянии современного ему индустриального общества.
Чарли опять не знал, как начать фильм. Он испытывал то, что французы называют дежавю, – вернувшись, Чаплин увидел, что Голливуд сильно изменился. Звезды немого кино, которые не смогли перейти к звуку, ушли. Их тут же заменили другие. Чарли считал, что студии превратились в промышленные предприятия, сковывающие, как он выражался, свободный дух кино. Новые камеры были слоноподобными, звуковое оборудование громоздким и неудобным, а актерам приходилось лавировать среди бесконечных проводов и переключателей. Чаплин, по его словам, стал серьезно задумываться, не продать ли ему все свое движимое и недвижимое и не уехать ли в Китай. Это был еще один элемент замысла «Новых времен».
Чарли предстояла очередная битва с бывшей женой Литой Грей, на сей раз последняя. Летом он подал иск в суд с требованием запретить его сыновьям работать в киноиндустрии. Он не хотел, чтобы эксплуатировали самих мальчиков. Или имя Чаплина? Так или иначе, ему удалось настоять на своем. Чарльзу Чаплину-младшему исполнилось семь, а Сидни Чаплин был на год младше. Теперь, когда дети достигли возраста, когда с ними стало интересно общаться, Чаплин регулярно виделся с сыновьями. Чарли-младший вспоминал, что отец показывал им свои первые фильмы в комнате для просмотров, которая была оборудована в его доме. «Вот, сейчас появится маленький человек, – говорил он, потирая руки в радостном предвкушении. – Да, вот он, рядом с большим парнем с перебинтованной ногой. Это означает неприятности. Смотрите, мальчики!» Иногда отец ходил с сыновьями в приморский парк развлечений. Он говорил, что атмосфера балагана и ярмарки всегда волновала его и доставляла удовольствие. Кстати, Чаплин оставлял официантам чаевые в размере 10 процентов от суммы счета, не больше и не меньше, но мог дать парикмахеру лишние 5 долларов за хорошую работу.
Чарльз также вспоминал переменчивый характер отца – он мог быть сторонником строгой дисциплины, непревзойденным лицедеем, молчальником, печальным мечтателем или дикарем с Борнео с его вспышками вулканического темперамента.
Старший сын Чаплина свидетельствует, что его отец всегда хранил даже огрызки карандашей. Чаплин читал дешевые детективные романы – рядом с его кроватью всегда лежала их стопка. Он любил английскую кухню, особенно ростбиф и печеный картофель. О себе обычно говорил в третьем лице и страдал от расстройства желудка на нервной почве. За столом Чаплин требовал от сыновей, чтобы они сидели прямо и не разговаривали, пока к ним не обратятся. Чарльз также отмечал, что сила гнева их отца всегда до такой степени не соответствовала вызвавшей его причине, что они невольно пугались.
Чаплин нашел новую актрису на роль героини. Впервые он увидел Полетт Годдар во время прогулки на яхте общего друга. Девушка показалась ему прелестным маленьким лучиком света, который он искал. В то время Годдар была мало известна. Она снялась в одном фильме Сэмюэла Голдвина и только что заключила контракт со студией Hal Roach. Чарли вспоминал ее первые слова, обращенные к нему: «Мистер Чаплин, я была замужем, и я разведена. Я хочу познакомиться и подружиться с величайшим актером Голливуда, то есть с вами». Она была хорошенькой, умной, отважной и имела склонность дурачиться, что так нравилось Чаплину. Полетт сказала, что ей 17 лет, хотя на самом деле ей уже исполнилось 22 года. Очень скоро Чаплин стал делать ей дорогие подарки – даже бриллианты – и по ее настоянию купил яхту с говорящим названием Panacea. На этой яхте он и отправился с друзьями на остров Каталина в 35 километрах от побережья Калифорнии.
Вскоре Полетт переехала к нему. Они вместе ходили в ночные клубы, на боксерские матчи, а также предавались другим удовольствиям городской жизни. Полетт Годдар быстро подружилась с сыновьями Чаплина. Мальчики с самого начала обожали ее. Они воспринимали Полетт как старшую сестру, а она, в свою очередь, устраивала семейные прогулки и праздники. Полетт взяла на себя все домашние обязанности и управление делами, так что Торики Коно, 16 лет бывший слугой и шофером Чарли, попросил расчет. Он его получил – Чаплин не был сентиментален в таких делах.
Он очень хотел снова работать, но не мог начать фильм. Годдар помогла ему решить и эту проблему. Вскоре Чарли понял, что у девушки природный комедийный талант, а мальчишеские манеры сделают Полетт идеальной партнершей для Бродяги. Так и получилось. Чаплин выкупил контракт Годдар со студией Hal Roach, заставил ее вернуть свой естественный цвет волос – из блондинки Полетт превратилась в шатенку – и нанял для нее преподавателей пения и танцев.
У фильма «Новые времена» было несколько источников вдохновения. Чаплин уже много лет говорил о картине, которая станет сатирой на фабричную систему, но пока ее не снял. Он вспомнил один разговор с журналистом из Детройта. Тот, в частности, рассказал, что крупные автомобильные заводы сманивают к себе здоровых молодых фермеров, а те после нескольких лет работы на конвейере заболевают нервными расстройствами.
Кроме того, интерес Чаплина, как он сам говорил, вызвала резиновая лента в одном из ресторанов Лос-Анджелеса, которая увозила грязную посуду на мойку. Должно быть, он увидел комедийные возможности этого механического приспособления – точно так же важным «действующим лицом» фильма «Контролер универмага» когда-то стал эскалатор. Возможно, Чарли также вспомнил случай из раннего детства, когда он устроился на работу в типографию. Его поставили к печатной машине. «Она загремела, залязгала, заворчала, словно готовилась сожрать меня», – писал он впоследствии. Именно это чуть и не произошло с героем «Новых времен». Впоследствии Чаплин говорил, что фильм начался с абстрактной идеи, с потребности что-то сказать о жизни, в которой все стандартизировано и ограничено, а люди превращены в машины.
Летом 1933 года новая работа Чаплина была анонсирована в прессе с указанием, что действие картины будет разворачиваться на окраине большого города, в котором много фабрик. Предлагались различные названия, в том числе «Народ» и «Массы», а первые наброски сценария дают основания предполагать, что интерес Чарли к экономическим проблемам подталкивал его к созданию отнюдь не комедии, а серьезного фильма. На фабрике предполагали снять сцены, в которых рабочие разбивают машины. «Люди могут сговориться и сломать машину. Они поставили меня сюда ради этого, но я ничего не знал об их плане», – так считал Бродяга. Было очень важно, чтобы он оставался наивным и заблуждался.
Однако намерения Чаплина, по всей видимости, изменились. Одна из газет сообщила, что он собирается высмеять экономическую программу Рузвельта и фабричную систему, и Чарли выступил с заявлением, что является большим поклонником президента и полностью поддерживает его политику. У него не было желания восстанавливать против себя кого бы то ни было… Чаплин решил, что создаст комедийную картину без попыток комментировать либо высмеивать общественные или политические проблемы. Его дело – развлекать публику.
Полетт Годдар отводилась роль девчонки-сорванца. Чарли так описывал ее отношения с Бродягой: «…это две счастливых души, зарабатывающие на жизнь сомнительными способами. У них нет романтики в отношениях, это два товарища – сообщники, партнеры, младенцы в джунглях».
Впрочем, весной 1934 года Чаплин все еще «нащупывал» сюжет. Его сын, Чарльз-младший, утверждает, что в тот период мрачное настроение отца стало заметнее, вспышки гнева участились. Сын считал, что причиной этого был страх неудачи. Чаплин по-прежнему не решался использовать звук, однако подготовил сценарий с диалогами и снял одну сцену с синхронизированной речью:
Бродяга. Нет… послушай, где ты живешь?
Девушка. Нигде… здесь… там… где-нибудь.
Бродяга. Где-нибудь? Это недалеко от меня.
Однако Чарли не верил в успех эксперимента и вместо голосов записал музыкальное сопровождение, которое могло использоваться для создания комедийного эффекта. Его старший сын также вспоминал, что все в Голливуде считали отца безумцем… Он больше не в состоянии снимать фильмы – об этом говорили на каждом углу.
Чаплин начал снимать «Новые времена» осенью 1934 года, и работа над фильмом заняла почти год. Декорации фабрики для первых сцен соорудили в студии – они обошлись в 50 тысяч долларов. Машину из дерева и резины, в которую затягивает Бродягу, покрасили специальной краской, имитирующей сталь. Также был арендован участок площадью два гектара поблизости от порта Лос-Анджелеса, чтобы создать индустриальный пейзаж. Расходы оказались настолько велики, что Чарли работал с готовым сценарием. Он понимал, что любые задержки или импровизации сделают картину очень дорогостоящей. Годдар в своих воспоминаниях пишет, что в первый съемочный день появилась на студии при полном параде: «Чарли взглянул на меня, покачал головой и сказал: «Не то. Определенно не то». Он приказал мне снять туфли, сменить костюм и стереть косметику. Потом вылил на меня ведро воды». Работать с Чаплином всегда было непросто, а теперь многие актеры просто боялись его. Когда Чарли выходил из себя, будучи в костюме и гриме своего героя, он кричал и жестикулировал так, как это делал бы сам Бродяга…
Летом 1935 года Чаплин показал черновую версию фильма руководителю советского кинематографа Борису Шумяцкому, который тут же сообщил американской газете Daily Worker, что «Новые времена» будут едкой сатирой на капиталистическую систему. Шумяцкий даже утверждал, что убедил Чарли изменить концовку, чтобы продемонстрировать кинозрителям необходимость активной борьбы с эксплуататорами.
В такой рекламе Чаплин нуждался меньше всего. Генеральный директор студии Альфред Ривз был вынужден выпустить заявление о том, что товарищ Шумяцкий видит глубокий социальный подтекст в сценах, которые мистер Чаплин считает смешными. Далее Ривз прибавил: «Могу заверить вас, что эта картина предназначена для развлечения, и, возможно, уместно будет также сказать, что цель мистера Чаплина, снимающего этот фильм, – сделать деньги». Другими словами, Чарли никоим образом не выступал против капиталистической системы. В маркетинговой кампании к фильму публике предлагались ботинки Чаплина, котелки Чаплина и флажки с изображением Чаплина. Нанятые двойники Чаплина стояли перед кинотеатрами с плакатами: «Я вернулся!»
Последние стадии монтажа осложнились проблемами с музыкой. В начале осени 1935 года на должность аранжировщика Чаплина пригласили 23-летнего Дэвида Раскина. Для молодого человека это стало тяжелым испытанием. Он вспоминал, что, подобно многим добившимся успеха собственными силами автократам, Чаплин требовал от сотрудников безоговорочного подчинения. Когда Раскин осмелился не согласиться с работодателем, его тут же уволили, хотя музыкант всего-навсего сказал: «Мне кажется, мы можем это улучшить». Впрочем, Альфред Ривз убедил Чаплина снова взять Раскина.
Чарли приходил на студию с одной или двумя музыкальными фразами в голове. Раскин записывал их, и они вдвоем работали над партитурой. Чаплин говорил: «Здесь не помешало бы немного Гершвина» или «Тут нам нужна одна из мелодий Пуччини». Они часто спорили. Чаплин был еще более упрям и неуступчив, чем прежде, так что иногда Раскин не выдерживал и выходил из студии. «Я не могу вернуться, – жаловался он ассистенту. – Мне хочется стукнуть его по носу».
Чаплин ссорился и с Альфредом Ньюменом, музыкальным директором компании United Artists. Он все время требовал перезаписать звук, и иногда оркестр был вынужден играть один отрывок 20 или 30 раз. Сам Ньюмен работал по 16 часов в сутки и пять раз в неделю ночевал на студии. Когда Чаплин на репетиции обвинял оркестр в том, что музыканты халтурят или не стараются, Ньюмен швырял свою дирижерскую палочку и заявлял, что больше никогда не будет работать с этим… этим… режиссером. Раскин становился на сторону Ньюмена, снова навлекая на себя гнев работодателя. В своем стремлении к совершенству Чаплин замучил всех.
Премьера «Новых времен» состоялась 5 февраля 1936 года в театре Rivoli в Нью-Йорке. Неделю спустя фильм показали в Голливуде, в Grauman’s Chinese Theatre. Признание было мгновенным. Критик из New York Times заявил, что Чаплин вернул себе звание короля клоунов, а журналист New Masses восторгался тем, что такая картина снята и вышла на экраны. Он называл это эпохальным событием. Однако публика приняла «Новые времена» не столь восторженно, и окупить затраты фильм смог лишь после того, как его стали показывать в других странах.
Эптон Синклер, американский писатель, выпустивший более 90 книг в различных жанрах, и один из отцов разоблачительной журналистики, писал: «Эпизоды на фабрике очень интересные и очаровательные, но остальное просто повторяет старый материал Чарли». Синклер полагал, что первые сцены, оригинальные и образные, когда у Бродяги случается нервный срыв из-за бешеного темпа работы на конвейере, получились самыми впечатляющими. Их сила объяснялась тем, что борьба маленького человека с современной технологией отражала трудности самого Чаплина в изменившемся мире кино.
Безусловно, в более широком смысле слова фабрика олицетворяла современный мир, в котором Бродяга был лишним. Это персонаж начала века, «аристократ», старающийся скрыть, что сейчас он нищий. Тем не менее некоторые из следующих сцен снова погрузили зрителей в знакомый чаплиновский мир бурлеска с убегающими преступниками и заключенными, глупыми полицейскими и неуклюжими официантами, эскалаторами и роликовыми коньками. Можно сказать, что при столкновении со сложностями современного мира он обратился к миру, который ему был знаком лучше всего.
В картине есть великолепные кадры. В одном из эпизодов Бродяга поднимает флаг, выпавший из фургона, и размахивает им, а потом вдруг обнаруживает, что возглавил демонстрацию бастующих рабочих. Стало быть, флаг был красный… В конце фильма Бродяга выходит, чтобы спеть песню. Слова он не помнит – текст записан у него на манжетах. Конечно, Бродяга их теряет и поет песню, состоящую из смеси слов, похожих на итальянские и французские:
- Ла спинаш о ла бушо
- Сигаретто порто белло…
Так зрители впервые услышали голос Бродяги – Чаплин ответил на вызов, брошенный ему звуковым кино.
В самом конце, когда Бродяга и девушка идут по длинной извилистой дороге навстречу восходящему солнцу, Чарли вновь погружается в молчание. Последние титры фильма: «Не нужно унывать! Проживем».
Это было последнее появление на экране маленького человека. Возможно, именно поэтому в «Новых временах» Чаплин повторил так много знакомых сцен из своих предшествующих фильмов – так он прощался со своим персонажем.
Бродяга уходит вдаль, и становится ясно: у него никогда не будет дома, он навсегда останется странником. Когда-то он был грубым и вульгарным, затем стал мягче и изобретательнее, чуть позже превратился в символ человечности, а в конце творческого пути своего создателя он уже романтик, исполненный жалости. Но в любом воплощении Чарли не вписывается в этот мир, он тут чужой. Чаплин понял, что время Чарли закончилось.
После премьер в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе Чарли снова захотел сбежать. В феврале 1936 года он вместе с Полетт Годдар и ее матерью отплыл в Гонолулу на пароходе Coolidge. Они отсутствовали пять месяцев, и, по словам Чаплина, во время этого путешествия он женился на Полетт. Годдар это подтверждает: «Мы поженились и посетили Бали, Индокитай, Китай и другие подобные места». Несмотря на заявления обеих сторон, никакие документы, подтверждающие этот брак, не были найдены. Возможно, сие была хитрость, предназначенная для того, чтобы усилить позиции Годдар в Голливуде. При этом нам известны сдержанные комментарии, которые дают основания предположить, что каникулы вовсе не были безоблачными.
В путешествии Чаплин не прекращал работать. У него был сюжет для фильма о бедной русской аристократке, которая тайком проникает на борт океанского лайнера, где влюбляется в американского дипломата. Этот замысел реализуется 30 годами позже в фильме «Графиня из Гонконга» (A Countess from Hong Kong). Чаплин снова стал размышлять над картиной о Наполеоне, причем играть Корсиканца собирался сам. Кроме того, он купил права на экранизацию романа под названием «Регентство» (Regency), возможно полагая, что Полетт может сыграть отважную героиню из лондонского общества начала XIX столетия. Эти планы не были реализованы.
Годдар позже рассказывала: «Когда мы вернулись, он собирался сочинять для меня другую картину. Но вы знаете Чарли – это может занять у него вечность!» Она была слишком честолюбивой, слишком нетерпеливой, чтобы ждать его вдохновения до скончания следующего столетия. Теперь Годдар, несмотря на недовольство Чаплина, серьезно раздумывала над ролью Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром» по роману Маргарет Митчелл. Летом 1937 года Полетт участвовала в пробах, но режиссеру они не понравились, и роль ей не досталась. Чаплин по-прежнему искал для нее подходящий материал. Он написал три сценария, которые затем по разным причинам отверг. Годдар ждала.
Похоже, они серьезно ссорились. Один из современников вспоминал, что Чаплин превратился в настоящего затворника. Другой описывал его как нервного и ожесточенного типа… Справившись – так или иначе – с затянувшимся раздражением, Чарли со своим новым другом и партнером по теннису Тимом Дюраном решил отправиться на морской курорт Пеббл-Бич в Калифорнии. Кстати, впоследствии Дюран стал его личным представителем в компании United Artists. Чаплин пробыл там первые месяцы 1938 года и поначалу пытался держаться особняком. Однако довольно скоро он стал своим в местном обществе, состоящем из очень богатых людей. Дюран вспоминал один вечер, когда Чаплину не хотелось ужинать ни с кем из соседей, но тем не менее они приняли приглашение. «Все собрались вокруг него – вы понимаете. И он был героем. У него были зрители, и он не мог уйти – остался до трех утра. А после этого захотел выходить в свет каждый вечер, потому что они считали его великим артистом и милым человеком», – пишет Дюран. Именно в Пеббл-Бич Чаплин начал серьезно размышлять над ролью, которая стала самой амбициозной и грандиозной во всей его творческой жизни.
16. Новый персонаж
Незадолго до этого Чарли видел вырезку из газеты, в которой сообщалось, что Адольф Гитлер запретил показывать его фильмы в Германии на основании того, что Чаплин на него похож. «Подумай, – сказал Чарли старшему сыну. – Он безумец, а я комик. Но могло быть наоборот». Чаплин не мог не знать о том, что происходит в Европе. В начале весны 1938 года Германия присоединила к своей территории Австрию. В это время Чаплин и задумался над возможностью сыграть смешного… диктатора.
Сходство между Чаплином и Гитлером действительно поражало. Оба родились в апреле 1889 года, с разницей в четыре дня. У обоих отцы пили. У обоих в семье были сумасшедшие и незаконнорожденные. Они носили одинаковые усы – Чаплин в фильмах, а Гитлер в жизни. Ходили даже слухи, что Гитлер скопировал внешность героя Чаплина, пытаясь таким образом добиться любви и преданности масс. Первое впечатление Чарли от Гитлера было таким: «Мое неудачное воплощение». Они оба представляли маленького человека, сражающегося с силами современного общества, и обладали одинаковым даром привлекать миллионы людей при помощи почти гипнотической магии.
Оба были превосходными актерами, которых вдохновляло ощущение собственной непохожести на остальных. Оба были необыкновенно фотогеничными. Чаплин только играл Бродягу, тогда как Гитлер в 20-летнем возрасте действительно бродяжничал в Вене. Оба восхищались Наполеоном и отождествляли себя с ним. Оба любили музыку и были убеждены, что могут ее сочинять. Молодой знакомый Чаплина, Дэн Джеймс, писал: «Конечно, у него были некоторые качества, присущие Гитлеру. Он доминировал в своем мире. Он создавал свой мир. И мир Чаплина совсем не демократичен. Чаплин был настоящим диктатором». Бесчисленные свидетельства подтверждали, что на студии он вел себя как деспот. Дэвид Раскин вспоминал, что Чаплин требовал от сотрудников безоговорочного подчинения. Гитлер был похож на Чаплина склонностью искажать эпизоды собственной жизни, а также внезапными приступами апатии или лихорадочной деятельности. Все это дает основания предположить, что Чаплин обладал уникальными данными для того, чтобы сыграть роль фюрера.
Серьезная работа над этим проектом началась осенью 1938 года. Чарли снова и снова просматривал документальные фильмы о Гитлере, изучая его манеры, запоминая каждый жест. «Этот парень великий актер, – говорил он. – Нет, величайший актер из всех нас». Один из его ассистентов вспоминал, как Чаплин кричал изображению Гитлера на экране: «Ты подонок, сукин сын, свинья! Я знаю, что у тебя на уме!» Решено, он сыграет роль Аденоида Хин-келя, диктатора Томэнии.
Права на предварительный сценарий под названием «Диктатор» (The Dictator) были зарегистрированы в ноябре. Как указывалось в анонсе, это была история о маленькой рыбке в океане, кишащем акулами, – явный намек на еврея-цирюльника, которого тоже сыграл Чаплин. Студия возражала против названия – они уже сняли одного «Диктатора». Чаплин изменил название на «Великий диктатор» (The Great Dictator). Сценарий объемом 300 страниц он закончил к сентябрю 1939 года. Это был первый фильм, к которому Чаплин готовился так тщательно.
Съемки начались без промедления. Чарли волновался, как воспримет эту тему публика, поэтому работа шла в обстановке строгой секретности. Картину называли «Проект 6». Чаплин решил, что Ролли Тотеро, с которым он сотрудничал много лет, не справится со звуковым фильмом, и Тотеро перевели на должность помощника оператора у Карла Страсса. Сам Страсс пребывал в шоке – Чаплин ничего не знал об углах съемки, а его фильмы были полностью театральными. Работать с ним было очень скучно – оператор ставил камеру и включал ее, а Чарли и остальные актеры играли перед ней.
Чаплина нервировало, что во время съемок звукового фильма требуется соблюдать тишину. Он привык к слабому жужжанию и периодическим щелчкам старого оборудования, по ритму которых и ориентировался. Чарли не хватало смеха рабочих сцены. Его раздражало присутствие «посторонних» на съемочной площадке. «Кто все эти люди? – спрашивал Чаплин. – Они нам не нужны! Зачем мне гример? Я гримировал свое лицо задолго до его рождения!» Сотрудник, составлявший расписание съемок на день, отмечал, что это расписание могло быть пересмотрено в любой момент из-за того, что Ч.Ч., как его иногда называли, был недоволен отснятым материалом. И по любой другой причине тоже.
От присутствующих не укрылось также, что, когда Чаплин впервые появился на съемочной площадке в военном мундире, в образе диктатора, он явно был более краток и резок, чем обычно. Надев костюм своего нового персонажа, он тут же перевоплотился в него. Чаплин импровизировал, когда произносил речи Хинкеля – бессмысленный набор слов, очень похожий на немецкую речь, но на самом деле ей не являвшийся. «Просто не выключайте камеры», – говорил он и разражался потоком резких гортанных звуков. Это был его старый трюк – имитировать звучание и ритм разных языков без всякого смысла.
Один из помощников Чаплина вспоминал: «Температура в студии была под 40 °C, но он работал без остановки, а в перерывах между дублями развлекал массовку сценами из «Шерлока Холмса» или забавными падениями. В конце дня он бывал серым, взмокшим от пота, измотанным, с полотенцем на шее». Осенью 1939 года, когда Чаплин снимал сцены в еврейском гетто, в одном из эпизодов большая дверь внезапно захлопнулась и придавила ему палец. Он, сопровождаемый Полетт Годдар, бросился в больницу, но на них там демонстративно не обращали внимания. «Когда я увидел вас обоих, в гриме, – потом объяснил врач, – то подумал, что это парочка шутников из Голливуда решила немного поразвлечься».
Между тем в мире было очень неспокойно. Газета New York Times сообщала, что после вторжения немцев в Польшу в начале сентября 1939 года появились признаки, что Чаплин отложит съемки «Великого диктатора» до тех пор, пока будущее не станет более определенным. Однако маловероятно, что Чаплин мог добровольно отказаться от проекта. Зимой того же года и в первые месяцы 1940-го он снял сцены во дворце диктатора, а также натурные батальные сцены. Материала уже было много.
С апреля по июнь Чарли снимал финальный эпизод – кульминацию – с речью диктатора. Ее произносил сам Чаплин от лица цирюльника. Происходило это в то время, когда немцы оккупировали Бельгию и вторглись во Францию. По слухам, некоторые руководители United Artists говорили, что в сложившихся обстоятельствах фильм станет катастрофой, но Чаплин настаивал на том, чтобы выступить с таким заявлением: «Известие, что я прервал работу над фильмом, не имеет под собой никаких оснований. В настоящее время я занимаюсь монтажом, и картина будет выпущена сразу после синхронизации звука. Теперь мир еще больше, чем прежде, нуждается в смехе». Тем не менее результатом своей работы Чаплин был не очень доволен. В сентябре 1940 года, за месяц до премьеры, он распорядился переснять сцены в гетто, снова наняв актеров. Чарли добивался совершенства. Он хотел сам написать музыку к фильму, но к концу съемок был так измучен, что даже не попытался. Съемки продолжались 559 дней и обошлись более чем в 2 миллиона долларов. Так много Чаплин еще не тратил ни на одну картину.
В роли безымянного цирюльника-еврея он предстает гораздо более смиренным и мягким, чем когда-либо был Бродяга, а вся его необузданная энергия перешла на роль диктатора Хинкеля. Можно даже сказать, что Хинкель олицетворяет анархическую и демоническую сторону характера Бродяги. На роль Бенито Муссолини – в фильме это Бензино Напалони – Чарли пригласил американского комедийного актера Джека Оуки. «Послушай, – возразил ему Джек, – во мне течет шотландская и ирландская кровь. Тебе нужно найти актера-итальянца». Ответ Чарли был обескураживающим: «А что смешного в итальянце в роли Муссолини?»
Разумеется, главную героиню играла Полетт Годдар, как и обещал ей Чаплин. Ей снова досталась роль сорванца, смелой и предприимчивой девушки из гетто, которая дает отпор немецкой солдатне. Чаплин просил Годдар приезжать на съемочную площадку ежедневно в 8.30, чтобы он мог сам сделать ей прическу. Ему вообще нравилось стричь жен и других женщин, с которыми он был близок.
У Полетт не вызывали восторга режиссерские методы Чаплина, включавшие разного рода угрозы и оскорбления. Его наставления по актерскому мастерству задевали самолюбие Годдар. Однажды Чаплин сказал своему старшему сыну: «Твоя мачеха сегодня очень много работала, но мне пришлось рассказать ей кое-что об актерской игре». Услышав это, Полетт заплакала.
Премьера «Великого диктатора» состоялась в Нью-Йорке 15 октября 1940 года. Обозреватель New York Times отметил, что ни одно событие в истории кинематографа не ждали с такой надеждой и волнением, как выход на экраны этого фильма, и ни одна лента еще не обещала таких грандиозных последствий. В рекламном буклете к фильму говорилось: «Этой картине еще не было равных по части ожиданий. Эта картина – поистине общенациональное событие».
Конечно, буклет до некоторой степени преувеличивает, однако в то время факт, что самый известный в мире комик собрался пародировать самого ненавидимого из мировых лидеров, выглядел удивительным и безусловно был беспрецедентным. Как оказалось, у зрителей фильм имел бльший успех, чем у критиков. Особенное одобрение он вызвал в Англии, страдавшей от последствий налетов немецкой авиации. Сборы были выше, чем от предыдущего фильма Чаплина. Бернард Шоу писал: «Чаплин больше чем гений. Он имя нарицательное, идол миллионов людей всех рас и вероисповеданий, любимец униженных и угнетенных. В эпоху, когда мир тяжело болен, маленький человек со смешными усиками становится кем-то вроде спасителя». Томас Манн подобного восторга не испытывал. Одному из друзей он сказал: «Мы увидели довольно слабую, но местами забавную пародию Чаплина на диктаторов».
В своем первом полноценном звуковом фильме с диалогами Чарли уже был в определенном смысле старомоден. В кульминационные моменты он обращается к фарсу, и этот стиль явно не соответствует содержанию. Немецкие штурмовики, например, напоминают осовремененных кистонских полицейских. Разумеется, Чаплину не была известна вся правда о немецкой тайной полиции. Позже он признался: «Знай я тогда о подлинных ужасах немецких концлагерей, не смог бы сделать «Великого диктатора»…»
Между тем старая комедия н соответствовала новой ситуации. Она выглядела то блестящей, то глупой, с вкраплениями низкопробного фарса. Вербальные шутки в фильме плоские. Тем не менее визуальный юмор Чаплина, как всегда, острее бритвы. В самых ярких сценах фильма вообще нет слов. Известнейшая из них – та, в которой очарованный мечтой о мировом владычестве диктатор танцует «в паре» с глобусом (вернее, с воздушным шаром в виде глобуса) под звуки увертюры к опере Рихарда Вагнера «Лоэнгрин». За этим балетным шедевром следует сцена, когда цирюльник бреет клиента под звуки «Венгерского танца № 5» Иоганна Брамса. Оба эпизода – свидетельство кинематографического гения Чаплина, который пробивается через фальшивое и несколько сентиментальное возвращение к гротеску.
Речь в конце фильма, в которой Чаплин снимает маску и говорит от себя, с художественной точки зрения, возможно, была ошибкой. Он, например, заявляет: «…ненависть людская преходяща, диктаторы погибнут, а власть, которую они отняли у народа, вернется к народу». Фильм не должен заканчиваться напыщенным повторением того, что можно назвать банальным.
Вот показательный случай из жизни Чаплина. Однажды они с Бастером Китоном пили пиво на кухне у Китона. «Что я хочу, – сказал Чаплин, – так это чтобы у каждого ребенка были еда, башмаки на ногах и крыша над головой!» – «Но, Чарли, – удивился Китон, – разве ты знаешь кого-нибудь, кто этого не хочет?» Возможно, это лучший ответ на финальную речь в «Великом диктаторе».
Гильдия кинокритиков Нью-Йорка присудила Чаплину премию как лучшему актеру, однако он отказался получать ее. Ч.Ч. считал, что актерская игра – всего лишь маленькая часть его достижений в «Великом диктаторе». Его агент по рекламе заметил: «За свою жизнь Чарли Чаплин не раз подвергался нападкам, подчас заслуженно. Но я сомневаюсь, что можно нанести ему большее оскорбление, чем назвать просто актером». В прошлом Чаплин уже отказывался от наград. Одну из них он отослал назад, сопроводив запиской: «Не думаю, что вы компетентны для того, чтобы оценивать мою работу».
По слухам, Гитлер видел «Великого диктатора». После войны один из бывших чиновников отдела кино немецкого Министерства культуры рассказал Чаплину, что фюрер настаивал на том, что посмотрит фильм – один. Следующим вечером он снова посмотрел картину, и снова в одиночестве.
Американским кинокритикам не понравилась финальная речь, особенно призыв Чаплина: «Солдаты! Не поддавайтесь этим бестиям… Тем, кто муштрует вас, сажает вас на паек, обращается с вами как со скотом и использует вас как пушечное мясо!» Он вроде бы обращался к немецким солдатам, но эти слова могли трактоваться и гораздо шире. В эпоху изоляционизма их посчитали излишне провокационными, и журналист Эд Салливан, который вел авторскую колонку в одной из газет, обвинил Чаплина в том, что он «тыкал коммунистическим пальцем», чтобы взбудоражить зрителей. Возможно, в словах Салливана была доля правды. В Англии компартия выпустила речь из фильма в виде памфлета. Кинокритик Daily Worker, ежедневной газеты коммунистов, описывал ее как красноречивый призыв к миру и выпад против рузвельтов, черчиллей и всех маленьких гитлеров мира, которые поддерживали войну.
Чаплин приехал на премьеру фильма в Нью-Йорк. Он снял квартиру с видом на Ист-Ривер и обдумывал здесь планы на будущее. Говорили, что Чарли задумал картину о беженце в Нью-Йорке или о пьянице, который влюбляется в хористку. Обе идеи впоследствии были реализованы, но в другой форме.
Когда Чарли вернулся в Голливуд, Полетт Годдар уже уехала из его дома. Развелись они только через два года, но это был окончательный разрыв. Полетт надоели попытки Чаплина полностью подчинить ее. Она решила сама делать карьеру, без его опеки. И без его критики. «Мы с вашей мачехой, – сказал Чарли сыновьям, – разошлись во взглядах».
В этот период он был очень угрюмым и подавленным. Чаплин признался одному из сыновей, что всегда хотел стать скрипачом в оркестре, и жаловался окружающим, что все его фильмы в той или иной степени неудачны. Во время одного интервью журналист обратил внимание на его улыбку. Она казалась заискивающей, но, если сидеть сбоку и видеть ее, обращенную к кому-то другому, можно заметить, что губы растягиваются механически, а взгляд у Чаплина отсутствующий. Между тем одна из самых больших катастроф в личной жизни Чарли была уже не за горами.
17. «Давайте работать и сражаться!»
Чаплин недолго оставался один. После расставания с Полетт Годдар он встречался со многими женщинами, и одна из них привлекла его особое внимание. 22-летняя Джоан Берри приехала в Голливуд из Бруклина тремя годами раньше с намерением стать киноактрисой. Вполне обычное желание для девушки, отличавшейся необыкновенной красотой, но Берри повезло, если так можно выразиться, – она познакомилась с Джоном Полом Гетти, американским промышленником, одним из первых в истории долларовых миллиардеров. Тот представил Джоан своим друзьям, и каким-то образом девушка оказалась в числе приглашенных на теннисный корт Чаплина. Так или иначе, вскоре они стали любовниками.
Впоследствии Чарли заявлял, что она явно преследовала его и он в каком-то смысле слова стал невольной или по крайней мере невинной жертвой честолюбия этой женщины. В 1941 году Чаплину исполнилось 52 года, и назвать его неопытным было никак нельзя. Он мог бы устоять перед попытками сближения, если бы хотел. Однако Чаплин убедил себя, что у Джоан есть способности актрисы, и организовал для нее пробы. Незадолго до этого он приобрел права на экранизацию пьесы Артура Копита «Призрак и действительность» (Shadow and Substance) и теперь видел Джоан в роли главной героини. К концу 1941-го с мисс Берри заключили контракт. «Я могу сделать вывод, что у тебя есть талант, – говорил ей Чаплин, – просто поговорив с тобой». Они условились, что Берри будет посещать актерские курсы.
По словам Джоан, на близкие отношения с Чаплином она согласилась только после этого. До того их отношения ограничивались тем, что Чаплин, как сказала Джоан, ее лапал и тискал. Все остальное произошло в доме Чаплина, и, по словам Берри, своим успехом он был обязан собственному таланту убеждать. Она также отмечала, что Чарли очень гордился своими успехами у женщин в этом смысле.
Как-то раз они на яхте Чаплина отправились на уик-энд на остров Каталина. Там Берри и заявила, что любит его. Чарли, между тем, уже говорил ей, что с его стороны не может быть речи о любви. Он хотел заняться сценарием к фильму по пьесе «Призрак и действительность», но никак не мог сосредоточиться. В книге «Моя биография» Чаплин вспоминает, как Берри приезжала в своей машине, у нее был «кадиллак», пьяная, ночью, и ему приходилось будить шофера, чтобы тот отвез ее домой. Однажды Джоан разбила свой автомобиль на подъездной дорожке к его дому. В конце концов Чаплин перестал открывать ей дверь. Тогда она начала бить стекла.
Чарли узнал, что Джоан не посещает актерские курсы, которые он оплачивал. Он сказал ей об этом, и девушка ответила, что не собирается становиться актрисой. И вообще ей нужны 5 тысяч долларов, чтобы вместе с матерью вернуться в Нью-Йорк. Получив деньги, она разорвет контракт. Чаплин, теперь считавший ее неуравновешенной и даже опасной, согласился. Сама Берри рассказывала совсем другую историю. К тому времени выяснилось, что она беременна. Чарли договорился с врачом в Нью-Йорке, чтобы ей сделали аборт, хотя в то время это было запрещено законом. Именно поэтому она поехала в Нью-Йорк. Но, прибыв на место, Берри передумала.
Через несколько недель она вернулась в Беверли-Хиллс и сказала, что решила оставить ребенка. Берри вспоминала, как Чаплин кричал ей: «Ради всего святого, ты должна что-то с этим сделать!» Он позвонил Тиму Дюрану, и тот сумел договориться об аборте в Лос-Анджелесе. Берри рассказывала интервьюеру, что хотела оставить все как есть и родить ребенка, а Чаплин и Дюран заставляли ее согласиться на операцию. В конечном счете они сумели это сделать.
Свои политические взгляды, завесу над которыми Чаплин приоткрыл в «Великом диктаторе», он теперь стал высказывать публично, уже более ясно и определенно. Весной 1942 года Чарли предложили выступить в Сан-Франциско на митинге, организованном комитетом помощи СССР в войне. Он всегда волновался, обращаясь к толпе, но в данном случае воодушевление помогло побороть страх. Свою речь перед 9-тысячной аудиторией Чаплин начал обращением: «Товарищи!», и зал разразился бурными криками. Как раз в это время был заключен англо-советский договор, устанавливавший военное и политическое сотрудничество между Британской империей и Советским Союзом.
Когда крики утихли, Чаплин прибавил: «Именно так я и хотел сказать – товарищи! Надеюсь, что сегодня в этом зале много русских, и, зная, как сражаются и умирают в эту минуту ваши соотечественники, я считаю за высокую честь для себя назвать вас товарищами». Он не остановился перед критикой соотечественников, заявив: «Мне говорили, что у союзников на севере Ирландии томятся без дела два миллиона солдат, в то время как русские одни противостоят двумстам дивизиям нацистов». Закончил свою речь Чаплин призывом отправить президенту Рузвельту 10 тысяч телеграмм с требованием открыть в Европе, в западной части континента, второй фронт против немцев, чтобы ослабить давление Гитлера на Советский Союз.
После другой речи на эту же тему, произнесенной в Лос-Андже-лесе, аудитория запела, прославляя победы Красной армии. Чаплину начинала нравиться роль публичного оратора – она тешила его самолюбие и позволяла проявлять актерские способности.
Два месяца спустя ему предложили обратиться по радио к профсоюзному митингу на Мэдисон-сквер-гарден в Нью-Йорке. Рассказывали, что огромная толпа, которую заранее предупредили, чтобы не прерывала оратора аплодисментами, затихла и вслушивалась в каждое его слово. Чаплин снова призвал открыть второй фронт и заявил, что союзники должны стремиться к победе весной 1943 года. «Рабочие на заводах, фермеры на полях, граждане мира, давайте работать и сражаться ради этой цели!» – призвал он.
По сути, Чаплин еще раз пересказал суть своей финальной речи в «Великом диктаторе». Возможно, публичные выступления стали для него продолжением роли, сыгранной в фильме. Другими словами, он по-прежнему лицедействовал. Дуглас Фэрбенкс-младший считал, что та речь на Мэдисон-сквер-гарден была трагедией Чаплина и его жутким позором.
Осенью того же года Чарли принял предложение выступить на собрании «Артисты за победу в войне» в Carnegie Hall в Нью-Йорке, в котором участвовали такие знаменитости, как Орсон Уэллс и Перл Бак. В своей речи Чаплин отверг опасения, что после войны коммунистическая система распространится на весь мир, и заявил о собственной непритязательности. «Я могу, – сказал он, – жить на двадцать пять тысяч долларов в год». В это верилось с трудом.
Чаплин написал приветствие митингу «Да здравствует наш советский союзник», который проводился в Чикаго, а затем выступил в Нью-Йорке на благотворительном ужине «Искусство для России», где в своей речи объявил гостям, что «русские чистки» были замечательной вещью, и прибавил: «…этими чистками коммунисты избавились от своих квислингов и лавалей… единственные люди, которые выступают против коммунизма и которые используют его в качестве пугала, – это нацистские агенты в этой стране». Старший сын Чаплина вспоминал, что в тот период в некоторых кругах отца принимали уже не так радушно, как раньше. Его больше не приглашали на уик-энд в загородные дома богатых и знаменитых американцев.
Чаплин произнес речь, которую должны были передать по радио в СССР, и записал другую – для английской аудитории, в которой сказал: «Я помню улицы Ламбета, Нью-Кат и Ламбет-уок, Воксхолл-роуд. Это были жестокие улицы, и никто не может сказать, что они вымощены золотом. Но люди, которые там жили, были сделаны из благородного металла».
В конце 1942 года журналист Вествуд Пеглер заметил: «Недавно Чаплин сказал, что он настроен прокоммунистически, а это значит, что антиамерикански». Пеглер обвинил Чаплина в том, что тот скрывал свои политические взгляды, пока не заработал достаточно денег, чтобы защитить собственные коммерческие интересы. Журналист задал вопрос, на который через несколько лет Чаплину все-таки пришлось ответить, причем не частному лицу, а более чем серьезной структуре: «Как и многие американцы, я хотел бы знать, почему Чарли Чаплину позволили больше сорока лет жить в Америке, не принимая гражданства?»
Чаплин всегда утверждал, что он не коммунист, хотя и выражал восхищение советским режимом. В 1943 году он еще раз бурно аплодировал СССР как смелому новому миру, который дает надежду и который манит простого человека. В этом мире, говорил Чарли, стремление к справедливости и свободе все больше расцветает с каждым годом. «Теперь, когда родовые муки подошли к концу, эта красота сохранится навек».
В начале XXI века сказанные им слова могут показаться фальшивыми, но тогда подобные чувства разделяли многие. Среди друзей и знакомых Чаплина в Голливуде были несгибаемые левые радикалы, например писатели Дональд Стюарт и Клиффорд Одетс. Он также подружился с бежавшими из Европы Бертольтом Брехтом и Фрицем Лангом, образовавшими эмигрантскую общину, атмосфера в которой была пропитана гневом и горечью. Голливуд стал убежищем для многих еврейских артистов и писателей, спасшихся от нацистов. Особенно сблизился Чарли с композитором Гансом Эйслером, хотя того и подозревали в шпионаже на СССР. Дружбу с Эйслером впоследствии Чаплину поставят в вину.
Поверить в то, что Чарли действительно был предан идее коммунизма, трудно. Он зарабатывал и продолжал зарабатывать большие деньги на фондовой бирже, и его с полным основанием можно было назвать олицетворением человека, который всего добился собственным трудом. Друзья считали его, как выражались в те времена, салонным социалистом или либералом в лимузине, готовым принять социалистические убеждения без какой-либо попытки воплотить их в жизнь.
В то же время Чаплин искренне ненавидел несправедливость и угнетение. Всю свою жизнь он боролся против авторитарного контроля и власти. Однажды Чарли признался: «Я знаю, что такое унижение, а унижение – такая штука, которую не забудешь никогда». Этот урок он усвоил в детстве. Правильнее было бы сказать, что Чаплин был приверженцем свободы со склонностью к анархизму. Но свободы он требовал для себя и добился ее сам. Он не желал знать, к примеру, какой сегодня день недели, и никогда не носил часов. Этот неистовый индивидуализм и стал основой его политических взглядов.
Возможно и более простое объяснение, поскольку, как сказал Тим Дюран, в глубине души Чарли тщеславный человек, и он это признает. Ему нужно удивить людей, вызвать к себе интерес.
В конце 1942 года в жизнь Чаплина снова вошла Джоан Берри, хотя, если быть точными, она из нее никуда и не уходила. Об их непростых отношениях рассказывают разное. Берри была в Нью-Йорке, когда Чарли выступал на собрании в Carnegie Hall, и скорее всего билет на поезд из Калифорнии ей оплатил именно он. Впоследствии Джоан утверждала, что у них были интимные отношения и в то время. Возможно, она сделала еще один аборт. Возможно, снова были пьяные сцены в доме на Саммит-драйв и рядом с ним. В любом случае эта непростая и в каком-то смысле загадочная история лишь подчеркивает, каким непредсказуемым и деспотичным был Чаплин в личной жизни.
Вечером 23 декабря 1942 года Берри неожиданно явилась на Саммит-драйв. Чаплин то ли отказался открыть ей дверь, то ли предложил подождать. Джоан вскарабкалась по садовой лестнице на второй этаж и все-таки проникла в дом. В руках у нее был пистолет. Берри направила его на Чаплина, но угрожала покончить с собой. В это время, в половине третьего ночи, к дому подъехали сыновья Чарли. Они увидели лестницу, приставленную к окну отцовской спальни. На траве лежали пара женских туфель, шелковые чулки и сумочка. Парни поняли: что-то случилось.
Они бросились в комнату. Чарли жестом остановил сыновей и спросил, что они тут делают. Похоже, Чаплин забыл, что Чарльз и Сидни здесь живут… Потом сказал, чтобы они шли к себе, и опять обратил свой взор к Берри, которая не выпускала из рук пистолет. Они проговорили около полутора часов, после чего решили, что пора спать. Джоан положила оружие на ночной столик. Потом Чаплин шутил, что никогда раньше не занимался любовью с заряженным пистолетом у головы. «Он сказал, – утверждала Берри, – что это нечто новенькое».
Второй раз Джоан пришла на Саммит-драйв неделю спустя и пробыла у Чаплина около часа. Затем он предложил отвезти ее домой, но по дороге они снова поссорились. Тогда Чаплин «доставил» Берри в ближайший полицейский участок и оставил там. Эта женщина опять стала для него серьезной проблемой. На следующий вечер охранник увидел, как она с пистолетом в руке крадется по саду у дома на Саммит-драйв. Оружие секьюрити отобрал, а сама Джоан сбежала.
Берри добралась до дома подруги, которая позвонила в полицию Беверли-Хиллс и в редакцию газеты Los Angeles Herald Examiner. Она сообщила, что Чарльз Чаплин избил Джоан и та угрожает покончить с собой. Через несколько часов Берри обнаружили на переднем сиденье автомобиля якобы без сознания. В полицейском рапорте сообщалось, что она приняла большую дозу снотворного. Вызвали врача. Тот констатировал симулирование попытки самоубийства. После этого Джоан обвинили в бродяжничестве. На следующий день ее приговорили к 90 дням тюремного заключения и запретили в течение двух лет появляться в Лос-Анджелесе.
Конечно, Берри вернулась раньше. В начале мая 1943 года она опять явилась на Саммит-драйв, чтобы сообщить Чаплину, что снова беременна. Джоан проникла в дом через черный ход и поднялась по лестнице в спальню Чарли. Она рывком открыла дверь и увидела в его постели обнаженную женщину. Сам Чаплин, полностью одетый, сидел на краю кровати.
Картина вызвала у Берри истерику. Она сбежала вниз. Чаплин последовал за ней и попросил подождать у бассейна. Он пообещал выйти и поговорить с ней. Джоан ждала 20 минут, а затем, разозленная его долгим отсутствием, разбила пепельницу и безуспешно пыталась перерезать осколками запястья. Дворецкий Чаплина отвез ее в гостиницу.
Берри начала использовать другие средства для атаки на Чаплина. Следующим утром она отправилась домой к Гедде Хоппер, американской актрисе и обозревательнице светской хроники, специализировавшейся на слухах о мире кинематографа и жизни его звезд. Джоан сообщила, что Ч.Ч. обещал сделать ее актрисой, а потом соблазнил. Теперь она беременна от него, а Чарли не желает ее знать. Хоппер отправила Берри к своему врачу, который подтвердил – женщина ждет ребенка. Гедда почуяла сенсацию, но нужно было проверить факты и выяснить подробности.
Обнаженная девушка в постели Чаплина была Уной О’Нил, дочерью знаменитого драматурга Юджина О’Нила. Они познакомились в 1942 году. Уне было 17 лет, и Чарли ее предложили как кандидатку на роль Бриджет в экранизации пьесы «Призрак и действительность», хотя эта роль изначально предназначалась Джоан Берри. Уна О’Нил привыкла к жизни среди богатых и знаменитых. Она сменила несколько частных школ и сама стала, что называется, лицом Нью-Йорка. Светские хроникеры называли Уну знаменитостью в мире завсегдатаев кафе, а весной 1942-го она была удостоена звания «дебютантка года». Именно тогда Уна решила бросить учебу в колледже Вассара и стать киноактрисой.
Агент по найму киноактеров Минна Уоллис решила, что это и ее шанс, и связалась с Чаплином. Он пришел домой к Уоллис и чуть ли не на пороге был сражен красотой и самообладанием девушки. Через несколько дней после этой встречи Уна О’Нил появилась у ворот студии Чаплина. Альфред Ривз и Ролли Тотеро совсем не обрадовались очередной юной красавице в жизни Чаплина. Видимо, они пытались отговорить его от опрометчивых действий.
Минна Уоллис еще раз позвонила Чарли и сообщила, что ее клиенткой заинтересовалась студия Fox. Это известие подтолкнуло его к немедленным действиям, и контракт был заключен. Чаплин решил, что будет сам давать Уне уроки актерского мастерства. Естественно, это предполагало, что они довольно много времени будут проводить вдвоем на Саммит-драйв. Потом Уна О’Нил вообще там поселилась, хотя Чаплин, помня о недавних событиях, колебался гораздо больше, чем раньше, и никак не мог решиться на этот шаг. Разница в возрасте между ними составляла 36 лет, но влечение к этой девушке пересилило все доводы рассудка.
Сыновья Чаплина, похоже, сразу смирились с присутствием в их доме новой красотки. Основания для этого были. Чарльз впоследствии вспоминал, что Уна обожала их отца, жадно ловила каждое его слово, неважно о чем – о последнем сценарии, о погоде или о смысле бытия.
Джоан Берри предприняла еще одну попытку поговорить с Чаплином. Он отказался выходить к ней. Джоан ждала его в машине, а Чарли, глядя на нее, шептал Тиму Дюрану: «Боюсь, она меня пристрелит». Потом он набрался смелости и… подошел к двери. Чаплин крикнул: «Грязная шантажистка! Убирайся отсюда! На этот раз я не шучу… Если не уберешься, окажешься в тюрьме!» Его дворецкий вспоминает: «Она выглядела молоденькой… Мне не нравится, когда так разговаривают с людьми, даже с самыми плохими…» Вызвали полицию. Берри приговорили к 30-дневному заключению за нарушение условий досрочного освобождения. Ее поместили под круглосуточный надзор с целью предотвращения самоубийства. В тюремной больнице подтвердили, что Джоан на пятом месяце беременности.
В середине мая Чаплин решил объявить о своей помолвке с Уной О’Нил. Ей только что исполнилось 18 лет, и этот брак уже считался законным. Сама Уна писала матери: «…если я не выйду за Чарльза… то не выйду ни за кого. Это любовь всей моей жизни».
Однако Джоан Берри все еще не избавилась от иллюзии, что Чаплин любит ее. После освобождения она снова позвонила Чарли. Это было в начале июня. Чаплин согласился с ней встретиться. Он пытался добиться ее молчания. «Ты должна подумать обо мне, Джоан, – якобы говорил ей Чаплин. – Мне нужен покой. Джоан, если ты подашь в суд, то знаешь, как это будет. За тобой станут охотиться газеты, тебя будут снимать фоторепортеры». Потом Чарли заявил, что, даже если его признают отцом, его репутация будет испорчена, так что лучше ей не подавать иск.
Впрочем, замять скандал не удалось. В начале июня в разделах светской хроники появились сообщения, что мать Джоан считает: было бы чудесно – в ожидании ребенка, – если бы ее дочь и Чаплин поженились. На следующий день Гертруда Берри подала иск с требованием признать Чаплина отцом еще неродившегося ребенка с выплатой 10 тысяч долларов на медицинское обслуживание ее беременной дочери Джоан и ежемесячного пособия в размере 2500 долларов на содержание малыша, когда он родится. Чаплин отрицал отцовство и отказался подписать досудебное соглашение. Шестеренки судебной машины вращались медленно. В процессе расследования окружному прокурору стало известно, что Чаплина могут обвинить в склонении к незаконным абортам. К делу подключилось ФБР. Его директору Джону Эдгару Гуверу была направлена записка «Информация, касающаяся Чарльза Чаплина». Если Чаплин оплатил Берри билет на поезд до Нью-Йорка и там у них были близкие отношения, то его могли обвинить в нарушении закона Манна, запрещавшего перевозить «жертву сексуального домогательства» через границы штатов.
Чаплин укрылся в доме друзей в западной части Лос-Анджелеса. Там его часто навещала Уна О’Нил. Ее самая близкая подруга Кэрол Маттау вспоминает: «Уна чувствовала то, к чему всегда стремилась, но чего у нее никогда не было, – безопасность. Он не только был старше и к тому же великим человеком; он ее защищал, и она знала, что так будет всю жизнь». Однако Кэрол также признала: в обмен ее подруга должна была оставить какие-то грани своей личности дремлющими… До определенной степени она всегда должна была оставаться маленькой девочкой. Маленькой девочкой Чарли. Всегда быть единственной. До встречи с Чаплином Уна О’Нил была энергичной и независимой, и никто не мог сказать, сумеет ли она сдерживать себя достаточно долго.
Они поженились 16 июня 1943 года, через шесть недель после того, как Джоан Берри публично заявила, что беременна от Чаплина. Уна и Чарли выехали из Голливуда рано утром и прибыли в Санта-Барбару к открытию мэрии. Это был четвертый брак Чарли, если считать Полетт Годдар, и все предыдущие закончились катастрофой. Когда Чаплин должен был поставить подпись в книге регистрации, его пальцы дрожали так сильно, что он с трудом удерживал ручку.
Новобрачные остались на шесть недель в Санта-Барбаре, где их, как это ни странно, не преследовала пресса. Они сняли дом, из которого не выходили целый день, а вечером отправлялись на неспешную прогулку по сельской местности. По словам Чаплина, они старались, чтобы их не увидели и не узнали. В этот период, который должен был быть заполнен безоблачным счастьем, Чарли впал в депрессию. Он боялся, что американская публика теперь отвернется от него и его карьера в кино закончится.
Тем не менее вскоре супруги обосновались на Саммит-драйв. Уна Чаплин оправдала все ожидания мужа. Она начала печатать сценарий следующего фильма и следила за тем, чтобы жизнь Чарли была по возможности спокойной. Их общая знакомая, Флоренс Вагнер, отмечала: «…зеркало ее трюмо увешано его фотографиями, и, вероятно, в этом доме наконец поселилось счастье». В письме к подруге, написанном летом того же года, Уна Чаплин писала: «Я теперь так счастлива – Чарли замечательный человек». Но это счастье подверглось суровому испытанию.
18. «Начинайте избиение»
Узнав о том, что Чаплин женился на Уне О’Нил, Джоан Берри погрузилась в опасное для нее самой и окружающих состояние истерии. На фотографии того периода она выглядит почти обезумевшей. Джоан жаждала мести. По всей видимости, в ожидании судебного разбирательства по обвинению в аморальном поведении Чаплин пытался найти свидетелей, которые бы заявили, что тоже состояли в интимных отношениях с Берри, вызвав сомнения в том, что отцом будущего ребенка является он. Вероятно, в этих поисках ему помогла чековая книжка.
В начале октября 1943 года Джоан Берри родила девочку. В феврале следующего года Чаплина обвинили в нарушении закона Манна (якобы он перевез Джоан через границу штата с аморальными целями), а также в сговоре с полицией Лос-Анджелеса, чтобы поместить ее в тюрьму за бродяжничество. Выносить приговор по всем статьям обвинения должен был суд присяжных. В случае признания виновным Чарли грозило тюремное заключение сроком до 20 лет, но он сохранял веру в свою способность выстоять и преодолеть все трудности. Источником этой уверенности была вся его жизнь, но в первую очередь трудное детство.
Судебное заседание состоялось 21 марта. Сотни людей заполнили коридоры здания суда, чтобы взглянуть на Чаплина, когда он там появится, а фоторепортеров допустили в комнату, где у него снимали отпечатки пальцев. Это был грандиозный спектакль, и Чарли, возможно, втайне наслаждался им. Он даже шутил с журналистами. Тем не менее Чаплин рисковал лишением свободы. Его адвокат Джерри Гизлер спросил присяжных, считают ли они вероятным, что его клиент оплатил Берри 4828-километровое путешествие до Нью-Йорка, когда она и так отдавала ему свое тело в любое время и в любом месте, а затем прибавил, что доказательств нарушения закона Манна не больше, чем доказательств убийства.
Сама Берри дала свидетельские показания и подтвердила свое заявление о том, что в Нью-Йорке у них были интимные отношения. За ней последовали агенты бюро путешествий, персонал железной дороги и служащие отелей. Джон Пол Гетти тоже поднялся на трибуну для свидетелей и подтвердил, что Берри после посещения Нью-Йорка приезжала к нему в Талсу. Эти показания снова поставили вопрос об отношениях Джоан с другими мужчинами.
Последним выступал обвиняемый. Чаплин опровергал утверждения Берри. В своих мемуарах Гизлер вспоминал, что Чарли оказался лучшим свидетелем, которого ему когда-либо доводилось видеть в зале судебных заседаний. «Он был убедителен, даже когда не подвергался перекрестному допросу, а просто сидел, одинокий и несчастный, в дальнем конце нашего стола. Он такой маленький, что пола касались лишь носки его туфель…» – пишет адвокат. Помните, что однажды заметила Вирджиния Черрилл? Чаплин всегда лицедействовал, всегда был «включен».
4 апреля под крики и шум в зале судебных заседаний Чаплин был оправдан по всем пунктам обвинения. Один из присяжных с улыбкой сказал ему: «Все в порядке, Чарли. Эта страна пока еще остается свободной». Когда Уна Чаплин услышала новость по радио, она упала в обморок… Тем не менее урон репутации Чаплина уже был нанесен, и сам Гизлер говорил, что суд над его клиентом проходил в такой атмосфере общественного осуждения, с какой ему еще не приходилось сталкиваться.
Чаплин ждал решения суда о признании отцовства, которое должно было быть вынесено в конце года. К свидетельским показаниям, прозвучавшим в предыдущем суде, добавить было почти нечего, разве что свидетельства в его пользу. По результатам анализа крови три врача признали, что Чарльз Чаплин никак не может быть отцом ребенка Джоан Берри. В этот момент ее адвокат Джозеф Скотт решил воззвать к чувствам присяжных, правда очень некорректно. Он назвал Чарли седовласым старым хрычом, карликом, подчиняющим других своей воле, дебоширом и похотливым кобелем, который всегда лжет. Оскорбленный Чаплин повернулся к судье. «Ваша честь, – сказал он. – Я не совершил никакого преступления. Я честный человек, но он пытается сделать из меня чудовище». Скотт свернул свою атаку. Адвокат сказал присяжным: «Все эти годы не находилось человека, который положил бы конец развратному поведению Чаплина, – надежда только на вас. Жены и матери всей страны хотят увидеть, как вы остановите его раз и навсегда. Вы сможете спокойно спать ночью, когда вернете ребенку законное имя, – когда покажете, что это касается его так же, как бродяг из трущоб». Нападки глубоко оскорбили Чаплина. Он снова вспомнил унижения и стыд, испытанные в детстве.
Это выступление не помогло Джоан. Присяжные не смогли вынести никакого решения. Судебный процесс перенесли на весну следующего года.
Чаплин отказался появляться на нем в качестве свидетеля. На этот раз, несмотря на мнение врачей, что он не может быть отцом ребенка, десять присяжных из двенадцати пришли к противоположному выводу. Репутация Чаплина в Соединенных Штатах была безнадежно испорчена. Реабилитироваться в глазах американцев ему удалось лишь в последние годы жизни.
Судья постановил, что новорожденная девочка, Кэрол Энн, должна получать от отца содержание – 75 долларов в неделю. Кроме того, она имела право взять фамилию Чаплин. Джоан Берри не получила никакой выгоды от вынесенного в ее пользу решения. Впоследствии она вышла замуж, но скоро рассталась с супругом и порхала по жизни, пока в 1953 году не впала в полубезумное состояние. Берри поместили в психиатрическую больницу, потом выписали, и после этого ее следы теряются. Маленькую дочь воспитывали родственники Джоан, и она продолжала получать выплаты от Чаплина.
Между двумя судебными процессами по установлению отцовства Чарли пытался закончить сценарий к фильму под рабочим названием «Убийца дам» (The Lady Killer). Тремя годами раньше Орсон Уэллс высказал предположение, что история Анри Дезире Ландрю – французского серийного убийцы по прозвищу Синяя Борода из Гамбе – может стать сюжетом увлекательного фильма. Чаплина заинтересовала эта идея, вне всяких сомнений вызвавшая ассоциации с его тогдашними непростыми отношениями с женщинами. Впоследствии Уэллс утверждал, что сам написал сценарий будущей картины, и вполне возможно, Чаплин позаимствовал у него идеи и темы.
Чарли всегда испытывал острый интерес к насилию и смерти. Его любимым занятием дома было чтение журнала True Detective, известного своей склонностью к трагическим сенсациям. Дело Ландрю обладало всеми необходимыми для этого элементами, поскольку преступник расчленял тела жертв, а затем сжигал. Чаплин решил превратить криминальную историю в «комедию убийств» и даже фарс в фильме, который был назван «Месье Верду» (Monsieur Verdoux).
В последние два года, во время пароксизмов того, что можно назвать юридической и общественной травлей, Чарли периодически возвращался к сценарию. Горечь и гнев, которые он испытывал, теперь выражались в цинизме Верду по отношению к традиционным святыням современного общества. Некоторые из первых заметок Чаплина к фильму свидетельствуют о его психологическом состоянии. Он писал, например, что, когда весь мир обращается против человека, он становится святым… Он говорил, что о репутации заботятся только кухарки и дворецкие. В одной из последних сцен картины герой, вернее антигерой, подвергается жестоким нападкам в зале судебных заседаний, подобным обвинениям Джозефа Скотта против самого Чаплина. В фильме также чувствуется явный оттенок женоненавистничества – женщины в нем часто изображаются грубыми, шумными или глупыми. Однако месье Верду движет не столько ненависть к женщинам, сколько любовь к самому себе.
Чаплин начал снимать этот фильм 21 мая 1946 года, а закончил 12 недель спустя. Это сам по себе был рекорд скорости. В прошлом он мог тратить столько же времени на съемки одной-единственной сцены. Чарли ясно видел сюжетные ходы и свою роль щеголеватого и даже утонченного серийного убийцы. Для этого образа он полтора месяца растил настоящие усы – накладные вызвали бы неуместные воспоминания о Бродяге. Когда на премьере фильма в Нью-Йорке дети побежали за Чаплином с криками: «Чарли! Чарли!» – он сказал им, что это новый Чарли. Однако индивидуализм Бродяги и его безразличие к нравственным нормам перешли к Верду и разрослись до смертельно опасной величины. Или сие было отражением личности самого Чаплина?
Для съемок он набрал сильный актерский ансамбль на роли второго плана. Среди приглашенных была знаменитая американская комическая актриса Марта Рэй, чей хриплый смех и эксцентричные манеры могли соперничать с игрой самого Чаплина. Потом Марта признавалась, что в первый день ей было дурно от страха при мысли, что придется работать с ним, однако она сумела собраться с духом, и Чарли терпеливо учил ее курить и ходить так, как полагалось ее героине. «Я сколькому у него научилась! – признавалась Марта. – Мы подружились, и, если он приказывал прыгать… я прыгала». Чаплин распорядился, чтобы Рэй сняла серьги, потому что они отвлекали внимание зрителей от ее уникальных смешных гримас. Он сам придумал для нее костюм и прическу. Рэй приняла и то, что Чарли мог прервать съемки одной сцены и перейти к другой, – в зависимости от настроения.
Чаплин взял на работу помощника режиссера Роберта Флори, который на практике выполнял обязанности режиссера, хотя и неофициально. В очерке, опубликованном несколько лет спустя, Флори вспоминал процесс съемок. Он отмечал, что Чаплин твердо придерживался старомодных методов. Чарли любил, чтобы камера оставалась неподвижной, а сам предпочитал находиться в центре кадра. Его не интересовали крупные планы других актеров, поскольку люди приходят посмотреть на него. Любая попытка изменить угол или фокус отвергалась им как «голливудские новомодные штучки». Он постоянно сердился на оператора за так называемые технические трюки. По всей видимости, Чарли также доставляло удовольствие оставлять те или иные несоответствия или ошибки, на которые ему указывали специалисты, – на том основании, что внимание зрителей все равно полностью приковано к нему. Однажды Чаплин спросил мнение коллеги относительно четырех дублей одной и той же сцены. Актер одобрил первый и четвертый. Чарли поинтересовался, что было не так в третьем. «Дело в том, что там виден электрик», – ответил артист. Камера действительно на мгновение отклонилась в сторону, и в кадр попал электрик с фонарем. Чаплин удивился: «Зачем вы на него смотрите? Вы должны смотреть на меня».
Флори также записал ремарки Чарли по поводу несчастных, присутствовавших на съемочной площадке. «Нет, нет, нет… заткнись, глупый ублюдок… ради всего святого… мы переходим к Анабелле… ты ничего не понимаешь в кино… я знаю, что делаю… да, именно так, я занимаюсь этим делом уже двадцать… тридцать лет… считаешь меня чокнутым… заткнулся бы ты… Боже, Боже…» Наряду с этим Роберт отметил: «Чаплин внезапно выходил из себя и так же внезапно успокаивался, словно буря в конце лета». Подобно многим другим, Флори пришел к выводу, что в Чарли уживаются две разные личности. Одна – гениальный комик и душа общества, а другая – жестокий, авторитарный, злобный и деспотичный тиран, человек, занятый только самим собой.
А вот Бернард Неделл, игравший роль полицейского, который разыскивал Анри Верду, рассказывал, что актеры любили Чаплина, хотя его и отличала более чем необычная смесь вспыльчивости и огромного терпения. Актер часто вспоминал случай, когда Чарли, измученный и почти больной от переутомления, бесконечно повторял сцену с одной из актрис, пока они не добились нужного ему эффекта.
Премьера «Месье Верду» состоялась в Нью-Йорке в Broadway Theatre весной 1947 года. Чаплин впервые встречался со своими зрителями после всех судов и неприятностей трех последних лет… Как рассказывали очевидцы, к концу фильма в зале слышались свист и недовольные возгласы. Это был дурной знак.
В последних сценах, перед тем как отправиться на гильотину, Анри Верду обвиняет капиталистическую и милитаристскую систему в преступлениях, которые гораздо ужаснее совершенных им. Месье Верду говорит, что войны и конфликты – это бизнес: «Убийство одного человека делает вас преступником, убийство миллионов – героем». Вполне возможно, Чаплин верил, что публика будет симпатизировать серийному убийце или, по крайней мере, согласится с его обличением лицемерия общества, однако он недооценил воздействие сюжета на психику людей. Верду не мог стать героем. В телеграмме, которую продюсер отправил «главной сплетнице Голливуда» Гедде Хоппер, он утверждал, что присутствовал при историческом событии: «Я видел последний фильм Чаплина».
Критики встретили картину так же прохладно, как первые зрители. Говард Барнс из New York Herald Tribune заметил: «Чарльз Чаплин создал фильм, который сам определил как «комедию убийств», с прискорбным отсутствием юмора, понимания сути мелодрамы и театрального вкуса». Обозреватель журнала New Yorker ругал режиссера за попытку оправдать убийства на том основании, что к ним подтолкнули перекосы в экономике современного мира. Несомненно, однако, что такой прием, оказанный фильму, был прямым следствием испорченной репутации Чарли в американском обществе. Уна Чаплин писала близкой подруге, что картина получила много плохих – действительно плохих – отзывов и даже хорошие были не очень хорошими… «Это сильный удар по Чарли… и, естественно, по мне тоже… Бедный Чарли так расстроен и подавлен… такого с ним еще не случалось… Это ужасное испытание».
14 апреля, через три дня после премьеры, Чаплин созвал пресс-конференцию. Один из сотрудников отдела рекламы компании United Artists разослал служебную записку: «Чарльз Чаплин требует встречи с прессой… Я организую эту встречу в понедельник, 14 апреля. Чаплин ожидает, что она будет неоднозначной и понимает, что мы ничего не сможем сделать, чтобы защитить его или фильм, когда начнутся вопросы».
Орсон Уэллс назвал эту пресс-конференцию худшим линчеванием критиками, которое только можно представить. Радиожур-налист, записывавший всю пресс-конференцию, отметил, что зал был забит буквально до отказа. Все места были заняты. Люди стояли в дверях и проходах. «Благодарю вас, дамы и господа, – начал Чаплин. – Я не намерен впустую тратить ваше время и поэтому скажу так – начинайте избиение. Я готов ответить на все ваши вопросы. Выкладывайте, что у вас есть».
Начался форменный допрос, атмосферу которого характеризуют приведенные ниже фрагменты:
Вопрос. В прошлом вас не раз обвиняли в сочувствии и симпатиях к коммунистам. Вы не могли бы рассказать о своих политических взглядах, сэр?
Ответ. Мне кажется, что в наше время это сделать не так просто, определить свою политическую принадлежность… У меня нет никаких политических взглядов. Я никогда в жизни не был членом политической партии и никогда не голосовал. Это ответ на ваш вопрос?
Вопрос. Вы можете сказать прямо? Вы коммунист?
Ответ. Я не коммунист.
Вопрос. Вас спрашивали, сочувствуете ли вы коммунистам.
Ответ. Сочувствую ли коммунистам? Это опять требует уточнения… Во время войны я сочувствовал СССР, полагая, что эта страна сдерживает врага.
Чаплина спрашивали, почему он отверг патриотизм и национализм и объявил себя гражданином мира. Ему говорили, что это оскорбляет американских солдат, совсем недавно сражавшихся на фронте.
Ответ. Вы обвиняете меня в том, что я отвергаю патриотизм. Таких взглядов я придерживался с раннего детства. И ничего не могу с этим поделать. Я путешествовал по всему миру, и мой патриотизм не ограничивается одним классом общества. Он охватывает весь мир.
Допрос продолжался.
Вопрос. Мистер Чаплин, из Голливуда сообщают, что вы близкий друг композитора Ганса Эйслера. Это правда?
Ответ. Да. И я этим очень горжусь.
Вопрос. Вам известно, что его брат – советский агент, как утверждает…
Ответ. Я ничего не знаю о его брате!
Вопрос. Как вы думаете, мистер Эйслер коммунист?
Ответ. Я ничего об этом не знаю. Мне неизвестно, коммунист он или нет. Я знаю, что он прекрасный артист, великий музыкант и очень хороший друг.
Вопрос. Будь он коммунистом, ваше отношение к нему изменилось бы?
Ответ. Нет, не изменилось бы.
Вопрос. А будь он советским агентом, в чем его обвиняли?
Ответ. Мне неизвестно то, что знаете вы. Советский агент? Не знаю… Я не… Давайте проясним. Вы хотите сказать, шпион?
Вопрос.
Да. Ответ. Конечно, изменилось бы. Если он шпион, это совсем другое дело.
Далее разговор пошел о самом фильме.
Вопрос. Как вы отреагировали на отзывы нью-йоркской прессы на вашу картину?
Ответ. Оптимизм вызывает то, что они были разными.
Вопрос. Мне кажется, вы перестали быть хорошим комиком, когда стали вкладывать в свои фильмы определенные послания… если можно так выразиться.
Ответ. Да это ваше право. Я хочу сказать… Я что-то делаю, а затем, как говорится, бросаю на съедение волкам. Так что это ваше право.
Чаплин надеялся дать отпор своим критикам, но попытка оказалась неудачной. Уклончивые ответы относительно симпатий к коммунистам и политических взглядов Ганса Эйслера значительно ослабили его позицию.
Кассовые сборы в Нью-Йорке оказались такими скромными, что через пять недель фильм исчез с экранов кинотеатров. Чарли тут же снял его с проката, но в начале осени снова представил, с новым слоганом: «Чаплин меняется! А вы можете?» Зрители не ответили на брошенный им вызов. Впервые за всю творческую карьеру Чаплина его фильм не окупился. Но Чарли не сдавался. Он продолжал расписывать достоинства своей картины, хотя тон немного сбавил. В одном из интервью Чаплин говорил, что в «Месье Верду» есть удачные диалоги, хотя теперь ему кажется, что фильм слишком интеллектуальный. Следовало сделать его более живым. «Если вы хотите что-то сказать, лучше это делать через действие, а не через слова – по крайней мере, для меня лучше», – добавил он. Можно лишь пожалеть, что в следующих картинах Чаплин не последовал собственному совету.
Тем не менее фильм «Месье Верду» оказался более успешным, чем можно было ожидать по первой, довольно холодной реакции. В нем много по-настоящему драматичных эпизодов, а роль самого Чаплина открывает возможности для тонкого и оригинального юмора. Он превосходно передает брезгливость Анри Верду и его презрение к людям. Это притча, или сатира, на манер Джонатана Свифта. В каких-то аспектах слишком явная и открытая, назидательная, однако в картине есть необыкновенно сильные сцены. В одной из них Верду передумывает убивать проститутку. «Жизнь выше всякого понимания, – говорит ему девушка. – Нужно жить. Хотя бы затем, чтобы свершилась ваша судьба». «Моя судьба!» – восклицает он с неподражаемой интонацией.
Чаплин не мог сидеть без дела и в этот нелегкий период находил время и силы работать с маленькой театральной труппой под названием Circle Theatre. Ее основал Дженни Эпштейн, приятель его младшего сына, а сам Сидни Чаплин часто исполнял в спектаклях главные роли. Чарли приходил на представления и вскоре стал вести себя активнее – сначала давал советы, затем продюсировал. Лилиан Росс, знакомая Чаплина, оставила дословную запись его разговора с молодыми актерами. «Вы не должны играть. У зрителей должно складываться впечатление, что вы только что прочли сценарий… Это фальшиво… Так не говорят… Просто произнеси… Дай зрителям почувствовать, что они подглядывают в замочную скважину». Потом Чарли заговорил о движениях – они должны быть как можно проще. Необходимо избавиться от чрезмерной жестикуляции. «Хороший вход и выход. Вот в чем суть театра. И интонация. Это все».
Джулиан Людвиг, один из членов труппы Circle Theatre, рассказывал, что Чаплин помнил каждое слово и каждую сцену из спектакля «Шерлок Холмс», в котором играл 44 года назад. Однако в практических делах память его была не столь совершенна. По словам Людвига, мистер Чаплин не помнил номер своего телефона, забывал имена.
В 1947 году Чарли подвергался прямому и непрекращавшемуся давлению со стороны американских властей. Через два месяца после той самой пресс-конференции один из конгрессменов потребовал депортировать его из страны на том основании, что он подрывает моральные основы Америки. В июле Чаплин узнал, что в отношении его заведено дело в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Он отправил им телеграмму. «Полагаю, вы внимательно посмотрели мой последний фильм «Месье Верду». Он направлен против войны и против бесполезного убийства наших юношей. Уверен, вы не посчитаете это гуманное послание неподобающим. И пока вы готовите официальный вызов, я сообщу вам то, что вас интересует. Я не коммунист. Я сторонник мира». Чаплина не тронули. Он сказал сыну: «Меня не вызвали потому, что у них на меня ничего нет».
Безусловно, все это было очень опасным. Комиссия, которой руководил Джозеф Маккарти, жестоко преследовала каждого, на кого падало подозрение в нелояльности или подрывной деятельности. Для большинства жертв это означало остракизм и потерю работы. В 1947 году комиссия занялась выявлением коммунистов в киноиндустрии, в результате чего 300 человек попали в черные списки или стали жертвами бойкота со стороны киностудий. Только 30 из них впоследствии продолжили работу в Голливуде. Это были тяжелые времена, даже для Чаплина.
Весной 1948 года на Саммит-драйв пришел чиновник из службы иммиграции и натурализации в сопровождении сотрудника ФБР и стенографиста. Чаплин планировал короткую поездку в Лондон и обратился за разрешением на повторный въезд в США. Чиновник принялся расспрашивать Чарли о его связях с коммунистами и разными организациями левого толка. Чаплин старался давать уклончивые ответы. «Я ни разу в жизни не вступал ни в какие организации… Хотя нет, возможно, вступал… Кажется, для того, чтобы работать, я должен быть членом гильдии актеров… Думаю, я один раз с ними встречался». О близкой дружбе с Гансом Эйслером он сказал следующее: «Я познакомился с ним в компании. Через других людей». Когда его спросили, развлекал ли он сотрудников советского посольства, Чаплин ответил: «Не помню. Видите ли, мы принимаем у себя много людей».
Вопрос. Вы когда-нибудь делали пожертвования коммунистической партии?
Ответ. Уверен, что никогда не делал, насколько… Да, я уверен.
Чиновник из службы иммиграции и натурализации сказал Чаплину, что ему дадут разрешение на повторный въезд, если он подпишет стенограмму. Адвокат Чаплина, присутствовавший при разговоре, порекомендовал этого не делать. Он имел основания полагать, что его клиент говорит не всю правду и его можно будет обвинить в лжесвидетельстве. Чарли последовал его совету, отказался подписывать стенограмму и отменил поездку в Великобри-танию.
19 Без возврата
Чаплин был разозлен унижениями, которые ему приходилось терпеть. В конце 1947 года в статье для английской газеты Reynolds News он написал, что решил объявить войну, раз и навсегда, Голливуду и его обитателям. «Я, Чарли Чаплин, заявляю, что Голливуд умирает», – добавил при этом Ч. Ч. Он также сообщил, что вскоре, наверное, покинет Соединенные Штаты. В начале следующего года Чаплин начал подготовку к своему следующему фильму. Это будет последняя картина, которую он снимет в стране, где прожил так много лет…
Осенью 1948 года в документах его студии появились записи о проекте «Рампа» (Footlights), хотя в то время это была скорее повесть, чем фильм. Чаплин записывал на диктофон отрывки, которые затем расшифровывал секретарь. Одновременно он подбирал на пианино разные мелодии, призванные помочь ему воссоздать атмосферу Лондона в канун Первой мировой войны. Чарли снова обращался к прошлому. Несколько месяцев он провел на Саммит-драйв, черпая вдохновение в воспоминаниях о мире мюзик-холла. К осени 1950 года появился сценарий под названием «Огни рампы» (Limelight).
В повести, составлявшей основу сценария, насчитывалось около 100 тысяч слов. В какой-то степени она была автобиографична. Главный ее герой – клоун Кальверо, который когда-то мечтал стать актером романтического амплуа, но этому помешал слишком маленький рост. К тому же его речь была слишком грубой. Кальверо пришлось выступать на сцене мюзик-холла конца Викторианской эпохи, но он стал известным комиком, чье имя на афишах писали выше имен других артистов. На первой странице рукописи Чаплин сделал пометку, что Кальверо презирает комедию, поскольку этот жанр требует определенной близости со зрителями, которой он сам никогда не чувствовал. Герой был рассудителен, склонен к самоанализу и пытался разобраться в себе, постигая других.
Не все в повести перешло в сценарий фильма. Чаплин писал, что Кальверо ненавидел буржуазное общество из-за того, что детство провел в бедности, что он был очень взвинченным и нервным, эмоциональным и эгоистичным. В самой картине на старом плакате, висящем в его маленькой квартирке, написано: «Кальверо, смешной бродяга», а над каминной доской прибита фотография Чаплина, сделанная в 20-е годы. Зрителям предлагали увидеть историю самого Чарли через всплеск и падение популярности Кальверо.
В фильме много других воспоминаний и фантазий. Кальверо, как и мистер Чарльз Спенсер Чаплин-старший, движется от успеха к провалу на сцене мюзик-холла и в конечном счете умирает от пьянства. Подобно отцу Чаплина, Кальверо был несчастлив в браке. Жена Ева изменяла ему, движимая жаждой сексуального наслаждения, ненасытной и почти патологической. Нет ли здесь намека на отношения Ханны Чаплин с мужем?
Однако в самом фильме «Огни рампы» Кальверо вознагражден любовью юной балерины Терри, которую он спас от самоубийства. Кальверо и Терри хорошо понимают друг друга, что вполне могло отражать то, что испытывали друг к другу Чаплин и его молодая жена. Актриса, которую он выбрал на эту роль, была очень похожа на Уну Чаплин. В картине столько аллюзий и совпадений, что она, безусловно, становится отражением воспоминаний и желаний самого Чаплина…
В газетах было размещено объявление: «Комику, которого считают величайшим в мире, требуется молодая девушка на главную женскую роль». С начала 1951 года Чаплин в течение семи месяцев экзаменовал многочисленных претенденток и в конце концов после долгих размышлений выбрал 22-летнюю англичанку Клер Блум.
В своих мемуарах «Огни рампы и не только» (Limelight and After) Клер писала, что Чаплин начал обсуждать сюжет фильма сразу же, как только встретил ее с матерью в аэропорту Нью-Йорка. Он сказал, что действие происходит в Лондоне его детства. Совершенно очевидно, что первые театральные воспоминания помогли Чарли представить гримерные, конторы агентов, меблированные комнаты и их хозяек времен короля Эдуарда. Чаплин также получал явное удовольствие от воссоздания атмосферы освещенного газовыми фонарями мюзик-холла, которую он знал с детства. Затейливые песенки, льстивые взгляды, скороговорки и двусмысленности, пародия на героический монолог и слишком яркие костюмы – все это составные части «Огней рампы». Интересно, что, выбирая одежду и аксессуары для проб Клер, Чаплин неизменно отмечал, что его мать носила похожее платье или предпочитала такую шаль.
Тут нужно помнить о том, что в то время он стал еще более одиноким. В ресторанах некоторые посетители громко возмущались его предполагаемыми политическими взглядами. Многие старые знакомые больше не приезжали к нему домой, опасаясь обвинений в соучастии. Прежние друзья сторонились его.
В сентябре 1951 года Клер Блум получила роль и прилетела в Голливуд. Она сразу включилась в жесткий график подготовки к съемкам. Сначала занятия в гимнастическом зале, потом пять часов репетиций, потом балетный класс… Снимать фильм начали в ноябре. Чаплин, как всегда, следил за всеми мелочами. Он первым приходил на съемочную площадку, еще до девяти утра, а уходил последним, после шести вечера.
Сыновьям Чарли говорил, что «Огни рампы» должны стать его последним и величайшим фильмом. Возможно, именно поэтому он решил запечатлеть на пленке всех членов семьи, которая после женитьбы на Уне значительно увеличилась. Они комфортно и счастливо жили в Беверли-Хиллс. Уна прекрасно справлялась с ролью жены и хозяйки дома. Вскоре пошли дети: летом 1944 года родилась Джеральдина, весной 1946-го – Майкл, весной 1949-го – Джозефина. Виктория появилась на свет за несколько месяцев до начала съемок «Огней рампы».
Джеральдину, Майкла и Джозефину мы видим в первой сцене фильма. Сводный брат Чарли Уилер Драйден, незаконнорожденный сын Ханны, получил две роли – клоуна и врача. Сама Уна Чаплин дублировала Клер Блум в двух коротких эпизодах. Два старших сына Чаплина также вошли в состав актерской труппы. Сидни играл романтического героя, а Чарльз получил эпизодическую роль. Чарльз вспоминал, что они с Сидни стали объектами отцовского стремления к совершенству. Он беспрерывно поучал их.
Сидни Чаплин отмечал волнение и необыкновенную чувствительность отца на съемочной площадке. Его замечания разным актерам были записаны дословно. «Давай, Сид! Что это с тобой, черт возьми?! <…> Господи Исусе, просто веди себя как человек! <…> Ты работаешь на Чарли Чаплина, а не на Шекспира!» Последняя реплика была адресована Клер Блум.
Ч. Ч. мог прийти в ярость, если кто-нибудь из персонала студии выглядел уставшим или, не приведи господи, скучающим. Увидев, что кто-то из техников смотрит для него без интереса, Чаплин крикнул: «Быстро! Уберите это лицо отсюда!» Иногда это походило на паранойю – если хоть с чем-нибудь возникала проблема, он винил в этом «врагов». Чарли пребывал в убеждении, что один из техников носит перстень Американского легиона – организации, которая выступала против него, но затем выяснилось, что это кольцо с эмблемой колледжа. Ролли Тотеро по-прежнему исполнял обязанности помощника оператора. Он единственный иногда мог подойти к Чаплину и сказать: «Держи голову выше, дорогой. Слишком много подбородков».
В одной из сцен у Блум никак не получалось убедительно заплакать. Чарли раздражался все сильнее, пока не обрушился на нее с гневной тирадой, после чего Клер не расплакалась – разревелась. Операторы тут же включили камеру, отсняв сцену за один дубль. Чаплин заставил актрису заплакать по-настоящему.
Корреспондент газеты New York Times попросил Чарли охарактеризовать новый фильм. «Это смешная картина, – быстро ответил тот. – Я надеюсь».
Во многих отношениях «Огни рампы» – фильм в равной степени театральный и кинематографичный, многослойный. Кальверо иногда бывает напыщенным, а Терри постоянно плачет. В одной из сцен Кальверо обвиняет публику, что она чудовище без головы, которое никогда не знает, куда повернет, и которое можно подтолкнуть в любом направлении. Похоже, это явный намек на отношение самого Чаплина к прессе и публике. Он также жалуется, что, когда человек стареет, к нему приходит чувство печального достоинства, что для комика смертельно. В эпизоде, где Терри возражает против их фиктивного брака, Кальверо пожимает плечами: «Я уже пять раз был женат. Одним разом больше, одним меньше – разницы никакой». Сам Чаплин, похоже, понимал, что здесь слишком много философствований. В какой-то момент Терри поворачивается к Кальверо и говорит: «Послушать тебя, так никогда не скажешь, что ты комик».
Безусловно, в конце своей великой карьеры Чаплин в значительной степени опирается на собственные эмоции и ностальгию, играет самого себя. Фильм лучше всего рассматривать как дань уважения его гению в атмосфере утонченной меланхолии сумерек, как выразился Кальверо. Грустный клоун даже умирает на сцене, что может рассматриваться как квинтэссенция потворствования своим желаниям или жалости к самому себе.
Это относится не столько к Кальверо, сколько к самому Чаплину. Глубина его поглощенностью собой заметна на всех уровнях картины. Все фотографии и афиши в квартирах – это отражение его карьеры. Когда Терри после нескольких месяцев разлуки признается, что по-прежнему любит его, Кальверо отвечает: «Конечно, любишь. И всегда будешь любить». Он говорит в основном о себе, утверждая свой артистизм и свою гениальность. Он относится к себе очень серьезно, даже когда делает вид, что шутит. В целом фильм оставляет скорее гнетущее впечатление.
Конечно, в картине есть яркие моменты. Необыкновенно точен, например, портрет квартирной хозяйки Кальверо, похотливой и вульгарной. Одна из самых удачных интерлюдий фильма – музыкальный дуэт Чаплина и Бастера Китона. Струны порваны… Аккорды яростны… Кто-то из ассистентов, присутствовавший на съемочной площадке, отметил: «…между ними была заметна некоторая ревность, поскольку каждый хотел отхватить лучший кусок пирога… каждый стремился завладеть вниманием зрителей». Наверное, поэтому Чаплин сказал партнеру: «О, Бастер, похоже, это уже слишком! Тебе не кажется?» Впоследствии Китон говорил, что на самом деле именно за работой Чарли наименее смешон, если можно так выразиться.
Весной 1952 года, после завершения основных съемок «Огней рампы» Чаплин занялся своими финансами. Он спрятал бльшую часть документов в банковский сейф, ключ от которого отдал жене. Акции компании United Artists тоже были переписаны на Уну. Она получила доступ к банковским счетам мужа и доверенность на право распоряжаться ими. Чаплин снова обратился за разрешением на повторный въезд в США, и вскоре виза была получена. Кроме того, он уладил все разногласия с налоговой службой.