Гностики и фарисеи Замлелова Светлана
– Если тебе скучно одному, можешь позвать кого-нибудь из товарищей, – сказала как-то мать. – Вместе делайте уроки, а потом играйте у нас...
Эта мысль очень понравилась Федьке, и он решил приглашать к себе после школы Володю Шерстобитова. Володя нравился Федьке прежде всего тем, что был неистощим на выдумки и знал такое количество страшных историй, что с избытком хватило бы на десятерых рассказчиков. К тому же это был очень красивый мальчик. У него были совершенно светлые, почти белые волосы, но при этом тонкие чёрные брови и очень длинные, отбрасывающие на щёки тени, густые чёрные ресницы. Глаза его были сини, как небо июльским полуднем. И Федька невольно любовался им и втайне немножко завидовал и его красоте, и умению организовать игру.
Володя стал бывать у Федьки ежедневно. Правда, делать вместе уроки у них почему-то не получалось. Но зато они избивали диванные подушки или, забираясь на шкаф, прыгали на кровать. И обоим было очень весело. У Федьки, пока он летел до кровати, захватывало дух, и в животе что-то отрывалось и щекотало. А когда Федька приземлялся, кровать пружинила и снова выбрасывала лёгкое Федькино тело. А Федька думал только, что летать – это здорово! И что, когда вырастет, станет, пожалуй, лётчиком-испытателем.
Когда оба уставали, Федька извлекал из письменного стола маленькую круглую коробочку, где в специальных ячейках ждали своего часа «блохи» – плоские кругляки пяти разных цветов по десяти каждого цвета. В шестой ячейке хранились «лопатки» – пять вытянутых разноцветных треугольников. Выбирая кругляки красного цвета, игрок получал красную «лопатку», которой и понуждал «блох» прыгать, надавливая на них широким концом. Суть игры заключалась в том, чтобы загнать всех своих «блох» в «корзину» – небольшое углубление в крышке коробочки.
Играть всего удобнее было на ковре. И мальчики часами просиживали на полу, гоняя «блох».
А ещё устраивали под столом домик, завешивая просветы одеялом. И тогда столешница служила им крышей, а одеяла стенами. В домике можно было делать всё, что угодно: есть сухари, играть при свете ночника в карты, пробовать курить, но самое главное – рассказывать страшные истории. Ничего так не любил Федька, как слушать про чёрную руку, про чёрта с красными зубами, про старуху-колдунью, пожиравшую детей...
– Раз послала мама свою дочку в магазин за занавесками, – глухим шёпотом начинал свой рассказ Володя. – И говорит: «Любые занавески покупай, а чёрные не покупай!» Девочка пришла в магазин и спрашивает: «У вас есть занавески?» А продавщица говорит: «Только чёрные». А девочка забыла, что ей мама сказала и купила чёрные занавески. Вот приносит она их домой, а мама ей говорит: «Что же ты, дочка, наделала! Зачем ты купила чёрные занавески? Теперь мы все умрём!» Повесили они чёрные занавески и легли спать. А ночью занавески упали, и из них вышли чёрные чудовища и задушили дедушку. Утром семья просыпается, а дедушка задушенный. На следующую ночь опять семья легла спать, а занавески упали и из них вышли чёрные чудовища и задушили бабушку. Утром семья просыпается, а бабушка задушенная. А потом задушили папу и маму. Девочка осталась одна и вызвала милицию. Милиционер пришёл и спрятался под кровать. Ночью легла девочка спать, а занавески упали и из них вышли чёрные чудовища и хотели задушить девочку. Но милиционер выскочил из-под кровати и стал стрелять в чудовищ. Тогда чудовища опять превратились в чёрные занавески и сгорели...
Федька слушал, раскрыв рот, и сердце его приятно ныло. И замирал Федька в упоении, и, казалось, готов был всю жизнь слушать. И где-то под ложечкой у него сосало, и волосы прилипали ко лбу, когда представлял он себя на месте легкомысленной девочки. И страшно было Федьке, и сладко!..
Оказавшись вдруг в темноте, Федька нисколько не удивляется и не пугается, а только, подошед к окну, с горечью думает: «Опять Чубайс свет выключил!» Кто такой этот Чубайс, и зачем он так часто выключает свет в их посёлке, Федька не знает. Но зато всякий раз, как только гаснет электричество, взрослые ругают Чубайса на чём свет стоит. Мать говорит, что Чубайс «пьёт нашу кровь», а отец сокрушается, что «никакая зараза его не берёт!». И в Федькином воображении Чубайс предстаёт кем-то вроде Кощея или вампира Дракулы, о котором рассказывал Федьке Володя. Само имя «Чубайс» кажется Федьке страшным и непонятным, точно таится в нём какая-то угроза; и одновременно напоминает другие страшные и непонятные имена. И Федька рисует себе существо могущественное, жестокое и беспощадное. Наводящее ужас и вершащее судьбы, могущее так запросто выключать электричество.
Федька уверен, что смерть Чубайса очень надёжно спрятана – на манер Кощеевой смерти. А иначе совсем непонятно, почему он безнаказанно «пьёт кровь», почему никто не может с ним сладить, и почему «никакая зараза его не берёт». И втайне Федька мечтает когда-нибудь сразиться с Чубайсом, чтобы никто не смел выключать свет в их посёлке!
В окне Федька едва различает утонувшие во мраке дома, ослепшие фонари, уныло и бестолково торчащие из снега, и сооружения на детской площадке – чёрные, покореженные, похожие на скелеты доисторических животных. Луна рано взошла и висит теперь над соседним домом, не мигая, смотрит на Федьку. И от неё исходит бледный таинственный свет, волнующий Федьку и вселяющий в его душу беспокойство. Звёзды так слабо и болезненно мерцают, что кажется, им лень светить в полную силу. В тёмных окнах дома напротив забрезжили тусклые и унылые огоньки – это люди зажигают свечки и керосинки.
Точно намереваясь заглотнуть светило, приближается к луне курбатое сизое облачко, похожее на разверстую волчью пасть. И Федька видит, как тень от облака скользит по синему в лунном свете снегу.
Выходит из третьего подъезда высокий старик со своей собачкой. И, широко ступая, направляется куда-то прочь со двора. Наверное, у него есть какое-то дело вдали от дома, а может, просто обязательства перед маленьким другом. В любом случае, тьма не в силах помешать ему. Старик, по обыкновению, идёт медленно и о чём-то говорит с собакой. А та, неуклюже переваливаясь на своих коротких лапках и обратив к хозяину мордочку, ловит каждое его слово. И в лунном свете широкошагающий старик с развевающейся по ветру бородой кажется Федьке сказочным великаном. И собака его, так легко понимающая язык хозяина, тоже кажется Федьке необыкновенной, волшебной собакой.
Через двор, опираясь на палку, медленно, с трудом волоча ноги в тяжёлых валенках и обутых поверх калошах, бредёт старуха. В темноте лица её не видно. И оттого эта согбенная чёрная фигура походит более всего на призрак.
Где-то, должно быть, в соседнем дворе воет собака. Старуха останавливается и, не разгибая спины, поворачивается в ту сторону, откуда, как ей кажется, доносится вой.
Федька отходит от окна, косится пугливо на дверь своей комнаты и присаживается на краешек стула. Посидев так немного, он осторожно, стараясь не шуметь, переходит на диван. И снова, но уже приглушённо слышит Федька собачий вой. Забившись в угол, Федька поджимает под себя ноги и вытаращивается в темноту. Хочется пить, но Федька боится пошевелиться. В прихожей вдруг что-то щёлкает. Федька вздрагивает и тихо зовёт: «Ма-ама!» Никто не отзывается, а только, чудится Федьке, кто-то заходил и заохал в прихожей. Хочется Федьке закрыть глаза и не открывать их, пока мать не вернётся домой. Но Федька боится, что в комнату войдёт кто-то чёрный и страшный и незаметно подойдёт к нему.
Но вместе со страхом в Федьке говорит ещё одно неприятное чувство: Федьке стыдно бояться. Не дай Бог, мать или Володя узнают, что он испугался темноты! Володя, конечно, станет смеяться. А мать скажет: «Здоровый мужик, а темноты боится! Э-эх! Трус несчастный!» И тоже засмеётся, но одними глазами.
Федька аккуратно слезает с дивана и крадётся к столу, за которым приготовляет уроки. Почему-то уверен Федька, что в его положении лучше не шуметь и не делать резких движений. На столе, упершись локотком в стену, стоит высокая железная кружка, а в ней – огарок белой свечи. Мать специально выделила Федьке эту кружку, чтобы он не залил стеарином весь дом. Рядом с кружкой лежит коробок спичек, относительно которых мать взяла с Федьки клятву, что тот не станет понапрасну, из баловства жечь их.
Федька достаёт спичку и провозит ею по коричневому шершавому бочку коробка. Пахнет серой. Свечка трещит, пламя, как лисий хвост, мечется в кружке. Но вот фитиль выпрямляется, свечка стихает, и огонёк приветливо кивает Федьке из тёмного жерла.
Федька берёт кружку и стоит в нерешительности. Заметив в окне какое-то мелькание, он в ужасе поворачивает голову. В стекле отражается маленькое бледное лицо, чуть подсвеченное вырывающимся из кружки слабым светом; и огромные испуганные глаза. Федька рассматривает своё отражение и думает, что мать, должно быть, ещё не скоро придёт. Тогда Федька снова ставит на стол свою кружку, раскрывает первую попавшуюся тетрадку и вырывает из середины двойной лист. Толстым зелёным фломастером что-то пишет Федька на развороте. Потом в кармане брюк нащупывает пластинку жвачки и, отбросив куда-то в сторону скомканный фантик, принимается энергично разжёвывать пахнущую мятой полоску.
С листом бумаги в одной руке и с железной кружкой в другой, Федька медленно продвигается в прихожую. Сердце Федькино стучит так часто и так громко, что Федька слышит его удары и чувствует, как оно бьётся о рёбра, точно хочет выскочить наружу.
В прихожей никого не оказывается. Но теперь уже в кухне Федька отчётливо слышит какие-то звуки, как будто кто-то прищёлкивает языком.
С быстротою молнии Федька прыгает в валенки, хватает куртку и выскакивает вон из квартиры.
На лестничной площадке Федька облегчённо вздыхает – здесь хоть и темно, но не так страшно, как дома. Поставив кружку с дрожащим внутри огоньком на пол, Федька достаёт изо рта жвачку, делит её на два равных кусочка и приклеивает к верхним уголкам неисписанной стороны своего листа. Затем прикладывает лист к двери, так высоко, как только может дотянуться, и большими пальцами с силой надавливает на мягкие, тёплые даже через бумагу комочки. Комочки тотчас расплющиваются, и Федька чувствует, как жвачка в нескольких местах вылезает из-под бумаги. Подумав немного, Федька отрывает вылезшую резинку и суёт в рот. Потом подхватывает кружку и медленно, чтобы не оступиться в темноте, начинает спускаться.
До первого этажа Федька добирается благополучно: пламя резвится в кружке, свеча потрескивает, и до Федькиного носа долетает уютный запах стеарина. Но едва только Федька спускается с крыльца и направляет стопы свои в ту сторону, куда каждое утро уходит мать, как первый же, ничего не стоящий порыв ветра задувает свечу. Федька останавливается в недоумении и заглядывает в кружку. Пластаясь и клубясь, в кружке гуляет дымок. Федька задумывается, смотрит на ввалившиеся окна своего дома и представляет, как возвращается по тёмной лестнице без огня, как снова оказывается в квартире, где кто-то вздыхает и прищёлкивает – и решает, что вполне найдёт мать при свете луны. И трогается в путь...
Когда мать, с которой Федька где-то разминулся, подходит к двери своей квартиры, то в лунных лучах, пробивающихся сквозь небольшое оконце на лестничной площадке, она видит неизвестно как прилаженный к дверной обивке белый лист, с двумя продолговатыми дырками посредине. На листе очень крупными и корявыми зелёными буквами значится:
Дарагая мама! Ключ пад коврикам. Пращай твой сын Федя.
Квартира
В маленьком подмосковном городе, известном своими промыслами и монастырём, жила одна дама. Так, ничего особенного: высокая, худая, покрытая сетью морщин и давно уже убелённая сединой. Что ж, годы берут своё, а их количество, как известно, никогда не переходит в качество.
Звали ту даму Роза Ивановна Пристяжная. Сложно сказать, почему, быть может, в силу робкого характера, а может, благодаря причинам более тонким и невидимым человеческому глазу, но только Роза Ивановна представляла собой тот тип людей, которых обыкновенно называют неудачниками, и которых злая судьба нещадно награждает оплеухами и затрещинами. В юности своей мечтала Роза Ивановна сделаться художницей, но отчего-то сделалась конструктором. Потом замуж мечтала выйти, семьёй обзавестись, но отчего-то не вышла. Жила Роза Ивановна с матерью-старушкой. И кроме этой сухонькой старушонки, с трудом передвигавшей ноги, никого не было у Розы Ивановна на всём белом свете. Младшие сёстры? У них свои семьи, свои заботы. А у Розы Ивановна - только мать. Хотелось бы и Розе Ивановне, конечно, внуков нянчить. Но не было их. Никому не нужны были её ласки, заботы, её тепло. Не было у Розы Ивановны друзей, не было любовников, не было увлечений, не было страстишек. Никого и ничего. Вот и дарила она свою нерастраченную любовь старушке-матери. Так и жили вдвоём. Старели потихоньку. Чем существовали эти две женщины, - они и сами не знали. Жалкая пенсия. Скудная помощь родных. Вот и все их доходы.
А когда-то работала Роза Ивановна на местном механическом заводе. Тридцать лет за одним столом просидела. Точно родилась в белом халатике с карандашом в руке. Нельзя сказать, чтобы работала она ревностно или работу свою любила. Но так уж распорядилась жизнь. И Роза Ивановна, послушная, отмеченная печатью безволия, оказалась на том самом заводе. Звёзд она с неба не хватала. Но и не хуже других была. Отдыхать вот каждый год ездила. Отгулов, бывало, заработает в колхозе и всё лето гуляет. Советский Союз объездила, за границей от профсоюза побывала. В общем, неплохо жила, интересно. Грех жаловаться. А подошло время - и вышла Роза Ивановна на пенсию. Примерно тогда же вышла на пенсию и советская власть...
Но прошло несколько лет - вроде бы наладилась жизнь. А может, приспособились люди. И появились в подмосковном городе новые магазины, второй рынок, автомобильные стоянки, коттеджные поселки, вырос в самом центре, аккурат напротив монастыря, "Макдональдс", взметнулись на пустырях дома-карандаши, длинные, тощие и островерхие. Стали продаваться повсюду квартиры, автомобили и прочие предметы роскоши и благосостояния…
И Роза Ивановна, поддавшись всеобщему торговому ажиотажу, огляделась однажды у себя дома и обнаружила, что на кухню нельзя протиснуться, не ударившись обо что-нибудь коленом или плечом. Что в ванной комнате с трудом умещается стиральная машина. Что приходящие в гости мужчины, кто повыше ростом и пошире в плечах, задевают головами люстры, а в дверные проемы проходят не иначе, как боком. Что зимой на подоконниках лежит снег, а батареи даже в лютый мороз едва теплые. Что подъезд похож на пещеру Гадаринскую, где тьма и грязь непреодолимые.
И вот, увидевши, как обстоят дела со старым жилищем, Роза Ивановна вдруг призналась себе, что давно уже втайне вынашивает дерзкую, для человека её достатка, мечту о переезде в новый дом. Иными словами, Роза Ивановна утвердилась в желании покинуть свои панельные хоромы и заселиться в один из кирпичных "карандашей". И с этой целью она решилась продать свою старую обветшавшую квартиру, а на вырученные деньги купить новую.
Все ценное, чем владели Роза Ивановна и её старушка-мать - это известная уже квартира и огромное полотно, принадлежавшее кисти местного живописца. На полотне был изображен монастырь, прославивший город. Зима. Кипит под стенами обители торговля. Какие-то ухари мчатся в санях. Румяные девушки в цветастых платках покупают баранки. Лают собаки. Валит пар от лошадей... Хорошая картина. Розе Ивановне ее подарили когда-то. В то время местный живописец ещё не был известен публике, и работы его ничего не стоили. Но прошли годы, о живописце узнали. И тотчас его полотна подскочили в цене. А Роза Ивановна стала обладательницей произведения искусства.
Квартира и картина - вот те два сокровища, на которые Роза Ивановна делала ставку. Под залог которых, она решилась занять денег на новое жилище. Перебрав в уме всевозможных кредиторов, Роза Ивановна остановилась на одном молодом человеке, её дальнем родственнике. Этот молодой человек, родом из такой глуши, что и подумать-то страшно, прорвался-таки однажды в столицу. И дабы закрепиться в ней, кинулся зарабатывать капитал, не очень привередничая и не разбираясь в средствах. Вскоре он действительно сколотил кое-что, удачно женился на уроженке здешних мест и осел в Москве, по-видимому, навсегда. Родственник Розы Ивановны необычайно гордился своими, как ему казалось, успехами. Он любил рассказывать о личном восхождении, любил давать советы и поучать на собственном примере. Он не был, что называется, приятным человеком, но денег взаймы дать мог. Хотя бы из соображений честолюбивых. К нему-то и отправилась Роза Ивановна.
Скорее не умом, а чутьём она понимала, как вести себя с ним. Стараясь казаться несчастной, не забывала время от времени похваливать его прозорливость и расторопность. И упирала на то, что в нём - её последняя надежда. Молодой родственник Розы Ивановны внимательно и сочувственно её выслушал, привёл несколько примеров из своей жизни, посоветовал, как лучше действовать, и дал-таки требуемую сумму. На три месяца.
Окрылённая и помолодевшая, вернулась Роза Ивановна в свой город. На следующий же день она отправилась в агентство недвижимости и заключила там сделку: деньги против ордера на трёхкомнатную квартиру в недостроенном "карандаше". За три месяца Роза Ивановна надеялась успеть переехать в новую квартиру, затем продать старую, и отдать долг. Предвидя, что старая может оказаться дешевле новой, она рассчитывала покрыть разницу монументальным полотном.
В агентстве Розу Ивановну заверили, что квартир осталось немного. Из предложенных она выбрала на предпоследнем тринадцатом этаже. Выбрала, подписала какие-то документы, достала деньги. И вот тут-то сердце зашлось у бедной Розы Ивановны, и совершенно она поникла духом. Казалось бы, должна радоваться. Но отчего-то ей вдруг сделалось страшно. Шутка ли - такие деньжищи занять и уже потратить? Да Роза Ивановна отродясь таких сумм в руках не держала и вообще ничего подобного не делала! "Ишь, как я разошлась-то! Сама от себя не ожидала.., - подумала Роза Ивановна и усмехнулась, - как будто у меня денег этих, что грязи. Что ж теперь будет-то?"
По пути домой она всё размышляла о свершившемся: "Но с другой-то стороны, не купи я сейчас, другого раза ведь может не быть. Эдак я до смерти просижу в своей старой конуре. Нет, такую возможность никак нельзя упускать!" И так она сама себя ободрила, что неожиданно переменилась и в настроении, и будто бы даже в характере. Она вдруг поняла, что эта покупка изменит всю её жизнь, наполнив смыслом и радостным волнением. И новое, волнующее, сладкое чувство захлестнуло Розу Ивановну. Дома она рассказала матери о квартире. Однако старушка, вместо предполагаемой радости, выказала испуг и раздражение:
- Что ты, мать моя! Да куда ж я поеду на старости лет?! Я ведь еле ноги волочу, а туда же - попрусь на тринадцатый этаж. Дали бы хоть помереть спокойно.
Надобно сказать, что мать Розы Ивановны была не какой-нибудь дремучей старухой. Напротив, она была образована, любила читать по памяти стихи поэта Некрасова - певца тоски, - и, говорили, когда-то неплохо рисовала. В молодости старушка была хороша собой. Красота, как это часто бывает, и определила её характер. Властная, капризная, себялюбивая женщина - вот вкратце её портрет. Она была не злой, но крайне своенравной и, как большинство старух, сосредоточенной на себе. Ей казалось, что дети, бывавшие у неё каждый день, недостаточно часто её навещают. Что Розочка, посвятившая себя матери, не вышедшая по её прихоти замуж и, несмотря на это, до безумия её любившая, слишком долго ходит за хлебом и, что совсем уж недозволительно, таскается в гости к приятельницам. И вот новое чудачество - переезд!
Роза Ивановна, конечно, понимала, что тяжело старушке покидать насиженное место. Но другого раза ведь может не быть! И Роза Ивановна решила настаивать.
- Неужто тебе неохота в новом доме пожить? - спрашивала она у матери. - На старости хоть порадуешься в теплой квартирке.
- Да как же вы меня потащите, ты подумала? - не унималась старушка. - Да ещё на тринадцатый этаж. А лифт там работает? А если не работает, как же тогда? Да ты и сама не девочка уже, по лестницам-то бегать. Если лифт сломается, пешком что ли будешь домой ходить? Да и деньги ты не сможешь вернуть. Кому это старьё-то нужно, когда кругом вон новые дома строят?.. Ты, дочка, не подумала. С матерью бы хоть посоветовалась…
Постепенно под воздействием старушечьего ворчания, волнующие чувства, посетившие давеча Розу Ивановну, рассеялись. Усомнилась она в правильности своего шага. А как только уверенность исчезла, принялась Роза Ивановна суетиться. Обзвонила срочно всех родственников. Более всего её интересовало, что думают родные о тринадцатом этаже. Мнения разделились. Молодежь считала, что чем выше, тем лучше. Люди постарше с таким мнением соглашались, но предлагали не забывать о возрасте. И, наконец, наиболее суеверные уверяли, что тринадцатый этаж плох уж потому, что он тринадцатый.
Получилось нечто вроде голосования. Роза Ивановна действительно подсчитала голоса и обнаружила, что большинство тринадцатый этаж не одобряет.
Роза Ивановна расстроилась. Она уже не сомневалась, что сделала глупость с этим этажом. Но как исправить? Идти в агентство она боялась. Роза Ивановна всегда робела перед окриками и хамством, которыми так богата сфера обслуживания.
Подумав немного, она решилась призвать на помощь младшую сестру Маргариту. Маргарита Ивановна, полная противоположность Розы Ивановны, была воинственно настроена и никого не боялась. С ней не проходили, как она сама говорила, "торгашеские штучки". Маргарита Ивановна могла заткнуть за пояс любого.
На следующий день сёстры отправились в агентство. Их встретила полная грудастая дама, которая накануне занималась с Розой Ивановной. Роза Ивановна и дама узнали друг друга.
- Что-нибудь не так? - после обмена любезностями слащаво спросила дама.
- Да вот, квартиру вчера купили, - ответила Маргарита Ивановна.
- Да, да, я помню, - дама любовно посмотрела на Розу Ивановну, - что-нибудь случилось?
- Поменять хотим, - Маргарита Ивановна принялась рассматривать свои ногти.
Дама нахмурилась.
- На что?
- На другую квартиру.
- Почему?
- Этаж не нравится, - оставив ногти в покое, Маргарита Ивановна в упор посмотрела на даму.
- Чем?
- Высоко очень.
- А вчера, что же, не высоко было?
- Вчера не подумали.
Дама вздохнула.
- Не знаю, получится ли...
Она зашуршала какими-то бумагами.
- Вот, разве что... Не знаю... На восьмом этаже вас устроит? - дама как-то странно посмотрела на Розу Ивановну.
- Конечно, устроит, - Роза Ивановна обрадовалась. Восьмой этаж ей нравился.
- Ну что, переоформляем документы? - неуверенно и потому подозрительно она вела себя, эта дама.
Но Роза Ивановна ничего не заметила. Она радовалась, как дитя…
Бумаги были подписаны. Сестра убежала по своим делам. А Роза Ивановна в самом, что ни на есть праздничном расположении духа, отправилась домой. По дороге её вновь охватило знакомое уже и необычайно приятное чувство. Домой она пришла счастливой. Весь оставшийся день Розу Ивановну не покидало ощущение праздника. Она старалась не обращать внимания на недовольство матери-старушки, которая то ворчала без умолку, то причитала. Занимаясь домашними делами, Роза Ивановна напевала что-то лёгкое. А, ложась спать, вдруг подумала, что завтра хорошо было бы сходить посмотреть новую квартиру. От этой мысли ей стало ещё отраднее, и она уснула, блаженно улыбаясь.
На другой день Роза Ивановна собрала компанию из родственников, и все они отправились смотреть новую квартиру.
Квартира понравилась. Родственники принялись поздравлять Розу Ивановна, а та только улыбалась и краснела. Ей было очень приятно, что квартира нравилась родственникам. Она гордилась этой квартирой, точно дочерью, удачно вышедшей замуж. Она ходила из комнаты в комнату и мечтательно улыбалась, мысленно уже расставляя мебель. Она любовно гладила стены и хозяйской рукой прикрывала двери. Она вспоминала свою старую квартирку и удивлялась - такой ничтожной ей казалась теперь эта старушка. Как вдруг один из племянников Розы Ивановны, высокий, красивый и самодовольный парень сказал:
- Роз Ванна, а чего это потолки-то такие низкие? А?
Роза Ивановна остолбенела.
- Как?! - только и смогла она выдавить из себя.
- Смотри-ка! - парень поднял руку и пальцами коснулся потолка.
Низкие потолки Розу Ивановну не устраивали. Тем более такие низкие. Он, конечно, высокий, племянник-то, но ведь не гигант. Роза Ивановна встала на цыпочки и тоже смогла дотянуться до потолка.
И опять, как после разговора с матерью про тринадцатый этаж, Роза Ивановна засуетилась. Вместе с высоким племянником она побежала за мастером. Мастер был найден и допрошен.
- А-а! Этот этаж бракованный! Вам что, не сказали? Напортачили тут с кладкой. Не доложили пару рядов - вот и потолки низкие. Другие-то этажи нормальные. Да я вам покажу.
И мастер повел Розу Ивановну и племянника по этажам. Зашли, между прочим, и на тринадцатый. Но нигде больше племянник не смог дотянуться до потолка.
- Вот тебе, Роз Ванна, и тринадцатый номер! - сказал назидательно племянник.
Роза Ивановна и сама уже была не рада, что отказалась от тринадцатого. Но старого не воротишь...
Не помня себя, Роза Ивановна доплелась до дома. Там, приняв валериановых капель, принялась она размышлять, почему жизненный путь усеян только чертополохом и терновником, и почему так мало растёт на нем нежных, благоуханных цветов.
Так, в слезах и раздумьях провела она ночь.
Наутро Роза Ивановна, заручившись поддержкой Маргариты Ивановны, в третий раз отправилась в агентство. Воинственная Маргарита пошла в атаку:
- Вы что себе позволяете? - кричала она на полную грудастую даму. - Вы почему обманываете?.. Берете деньги, а подсовываете заведомый брак!.. Хотите через суд? Пожалуйста! Я вам это устрою! Долго будете меня помнить...
Грудастая и опомниться не успела, поняла только, что шутки плохи. И во избежание возможных конфликтов, в которых никто и никогда не заинтересован, она принялась извиняться и заверять сестер в своей неосведомленности. Однако квартира на тринадцатом, от которой еще вчера Роза Ивановна отказалась и которой сегодня была бы несказанно рада, уже уплыла в чужие руки. Грудастая, чтобы загладить вину, показала Розе Ивановне договор, из которого явствовало, что некий господин Мамидзе уже внес за ту самую квартиру деньги, и что к Розе Ивановне она никак не вернется. Не отбирать же в самом деле у господина Мамидзе!
Оставался один вариант - на последнем четырнадцатом этаже. Но такой вариант Розе Ивановне совсем не нравился.
- Есть квартиры в других домах, - предложила Грудастая. - Но, правда, они сдаются через полгодика. Ваш дом - ближайший.
Через полгодика! А деньги-то Роза Ивановна взяла на три месяца!
Согласилась она на четырнадцатый этаж. Правда, не было уже праздника, не было того волшебного чувства. Зато и меняться было больше не на что. Исчезли соблазны. Для Розы Ивановны начались будни, связанные с продажей старой квартиры. Так прошли три месяца.
В договоре, который подписала Роза Ивановна, значилось, что сдача дома состоится в сентябре. Но, Боже мой! Кто же теперь верит договорам?!
Сентябрь близился к концу, а жить в новом доме было невозможно. По этой причине Роза Ивановна не продавала старую квартиру, и, как следствие, не могла вернуть долг дальнему родственнику. А родственник, между тем, сполна натешив самолюбие, начал позванивать Розе Ивановне, чего раньше никогда не делал. Он не спрашивал напрямую о деньгах, так, молол разную чушь. Но Роза Ивановна отлично понимала причину этих звонков. И оттого страдала. Несчастия Розы Ивановны не могли не тронуть ее ближайшую родню. Решено было в складчину собрать необходимую сумму - в долг, конечно, - чтобы вернуть дальнему родственнику. Деньги были собраны, возвращены кредитору, и последний исчез, словно его и не было.
Однако сумма была немалая, а родня у Розы Ивановны небогатая. И, понимая, в какой расход они вошли, чтобы выручить её, Роза Ивановна опять-таки страдала. Словом, переезд, который сулил радость, приятные хлопоты и, в конце концов, беззаботную жизнь в тепле и уюте, принес Розе Ивановне одни только слёзы.
Но как бы то ни было, время шло, дом близился к сдаче, а новая квартира требовала отделки и доработки.
Так уж повелось, что строят у нас не на совесть, а за страх. И жилища для простых граждан завсегда, как недоношенные дети. Потолки в таких жилищах напоминают колеблемые ветром стяги, стены прыщавы, полы щербаты. И все вместе они кричат о своих уродствах. А породившие их жестоковыйные строители, не желают знать своих детей.
Но как засидевшаяся невеста рада всякому жениху, так и граждане рады любым квартирам. И потому идут нарасхват уродцы, а засим вскоре преображаются.
Но Розе Ивановне недоступны были натяжные потолки и евроокна. Роза Ивановна решила, что, сократив привычные расходы, она сможет оклеить комнаты обыкновенными бумажными обоями, а в ванной положить кафель на пол и даже, может быть, в несколько рядов на стены. Таким образом, предстояло обзавестись плиткой, обоями, а также дверными ручками, розетками и выключателями. Список, конечно, не великий. Но живущий сегодня на пенсию, думается, поймет, какие чудовищные расходы предстояли Розе Ивановне.
Не столь физически, сколь морально был тяжел отказ от некоторых продуктов питания: конфеты, сыр, творожок с рынка и тому подобные глупости стали на время непростительной роскошью. Но зато Роза Ивановна оживлялась всякий раз, когда они с Маргаритой Ивановной отправлялись в магазины, где бесконечно долго выбирали и приценивались. В такие дни Роза Ивановна необычайно возбуждалась, пылала щеками и блестела глазами. А потом, уже дома, рассказывала старушке-матери, какой теперь огромный выбор товаров в магазинах, и какие огромные на эти товары цены. А старушка сидела на своем бессменном диване и, опершись на палку, серьезно слушала. Оставив, как нечто бессмысленное, свои увещевания, старушка всё одно не одобряла затею с переездом. И когда Роза Ивановна пыталась ей втолковать, какие именно обои они выбрали, она лишь с сожалением смотрела на дочь и покачивала головой.
И вот подошёл-таки день, когда Роза Ивановна с сестрой отправились по магазинам не для того, чтобы прицениваться. Купили лучшие обои и лучшую из недорогих плитку. Ручки и выключатели тоже выбрали преотличные - не роскошные, но добротные и такие, каким сноса не будет. Что могли - унесли с собой. Остальное магазин обязался доставить по указанному Розой Ивановной адресу.
Вскоре квартира была готова. И Роза Ивановна с замиранием сердца отправилась принимать работу. Встретил её уже знакомый мастер.
- Хорошо сделали, - заверил он Розу Ивановну, - аккуратно.
Они прошли в квартиру. Сделали действительно аккуратно. Одно только - обои перепутали. Те, что для спальни поклеили в коридор, а коридорные - в спальню. Но это уж мелочи. Иначе-то и не бывает. Роза Ивановна решила, что на это нечего смотреть. Словом, квартира ей понравилась. Но вот порадоваться у нее не получилось.
Говорят, купить - что клопа убить, а продать - что блоху поймать.
Ведь прежде чем переехать в новую квартиру, Розе Ивановне необходимо было найти покупателей на старую. А покупателей-то не было! Что только не предпринимала Роза Ивановна. Она размещала объявления в газетах, она просила знакомых распространять слухи о том, что-де продается квартира. Хотя и то, и другое сегодня опасно, потому что появилось немало молодых людей, не желающих честно трудиться, а рыщущих в поисках того, что плохо лежит. И, наконец, были оповещены все местные, как теперь говорят, риэлторы. Розе Ивановне звонили и даже приходили не раз. Но покупать квартиру, почему-то, никто не хотел. Впрочем, всё всегда имеет свою цену. Покупать не хотели за те деньги, что Роза Ивановна надеялась выручить. Предлагали свои варианты. Но Роза Ивановна только смеялась в ответ, ей казалось, что её хотят надуть. Дело в том, что предлагаемые цены оказывались настолько меньше необходимой ей суммы, что даже монументальное полотно не в состоянии было покрыть разницу. Однако вскоре ей стало не до смеха. Когда очередной покупатель ушел от неё со словами: "За такие деньги вы никогда не продадите!", - она призадумалась. А когда новый дом был, наконец, сдан, а покупателей на старую квартиру всё не было, Роза Ивановна вдруг испугалась. Она отчетливо поняла, что конурка, в которой она прожила тридцать шесть лет, никого не интересует, потому что вокруг строят новые дома. Молодые, ушлые люди, обокрав один другого, покупают в этих домах новые квартиры. А старьё-то и впрямь никому не нужно!
И Роза Ивановна заплакала. Заплакала оттого, что поняла всю бесполезность и бессмысленность ею затеянного, оттого, что пожалела свою бессчастную жизнь, ничем не замечательную и никому не дорогую. А ещё оттого, что старьё никогда никому не нужно!
И вскоре Роза Ивановна продала свою новую квартиру, раздала долги и постаралась вовсе забыть о том, что так волновало её последние несколько месяцев. Но ей удалось это не сразу. И первое время ночами, вспоминая обои, плитку и саму квартиру, Роза Ивановна тихонько плакала…
Кольцо
Был чудесный, бархатный вечер. Один из тех вечеров, когда в Москве вовсю уже цветёт сирень, зеленеют нежной ещё листвой тополя, а солнце не жжёт, но согревает москвичей своим весёлым, ласковым светом.
Таким-то вечером Максим Пёсиков, красивый молодой человек лет двадцати пяти, вошёл на станции "Каланчёвская" в электропоезд "Москва-Тула" и занял место у грязного, со следами копоти и чьих-то жирных пальцев, окна.
Стряхнув с сиденья какие-то крошки, Максим уселся поудобнее, и, уставившись в неумытое стекло, предал себя размышлениям.
Вскоре, однако, поезд дёрнулся, точно встрепенувшись от долгого сна, потянулся, протяжно зевнул и нехотя пополз к югу.
Повинуясь закону инерции, пассажиры сначала дружно вздрогнули, подались все вместе вперёд, затем откинулись на деревянные спинки, снова вздрогнули и, приняв, наконец, удобные позы, занялись каждый своим делом. Кое-кто достал газету и, громко прошуршав, отгородился ею от остальной публики. Другой, вытянув ноги и опустив голову на плечо соседа, незамедлительно отправился в царство Морфея. Третий занялся поеданием кулебяки, предусмотрительно купленной на вокзале. Бесцеремонная кулебяка тотчас оповестила окружающих о своём пребывании в вагоне, прибегнув к помощи мясного духа, произведшего на пассажиров весьма тягостное впечатление.
Тут же захлопали двери, заговорили на все голоса, запели люди. Море запахов, звуков и образов нахлынуло на вагон. И вагон утонул в нём...
Максиму, в распоряжении которого было три часа, три долгих, томительных часа, предстояло упорядочить свои мысли, которые точно весенние ручьи, растекались по нескольким направлениям.
Во-первых, Максим намеревался обдумать своё новое положение. Дело в том, что совсем недавно Максим был исключён с последнего курса одного из столичных вузов. За неуспеваемость. Родные Максима всполошились. Да и было от чего. Изгнанному с позором из alma mater грозила служба в армии. А что может быть ужасней сегодня для молодого человека, чем кирзовые сапоги, овсяная каша и строевая подготовка?!
На семейном совете, где кроме родителей Максима, держали слово двое дядей и тётка по матери да ещё одна тётка по отцу, решено было отправить Максима в Тулу на попечение к одному из дядей, преподававшему в тамошнем политехническом институте. Куда, кстати, Максиму, также по решению семейного совета, предстояло сдать какие-то экзамены и быть зачислену на пятый курс, как переведшемуся из Московского вуза в Тульский.
Во-вторых, не далее, как полчаса тому назад, к Максиму, в ожидании поезда курившему на перроне, подошёл смуглый и чумазый, как чёрт, мальчишка и, таинственно вращая желтоватыми белками, проговорил дробной скороговоркой:
- Братан, золото не нужно?
Хоть в золоте Максим и не испытывал ровным счётом никакой нужды, но, повинуясь любопытству, этому странному и погибельному для рода человеческого чувству, он, подумав немного, сказал:
- А ну, покажи...
- Пойдём, - прошептал, боязливо озираясь, чумазый, приглашая Максима отойти в сторону.
Не роняя достоинства, Максим докурил сигарету, смачно сплюнул себе под ноги, забросил изящным жестом окурок в урну и только затем последовал за юным продавцом презренного металла.
- Ну, чего тут у тебя? - спросил он у чумазого, когда они отошли к ограждению у безопасного края платформы. - Показывай...
Сейчас после этих слов чумазый, всё ещё воровато озиравшийся, вытащил откуда-то из недр куртки и протянул на ладони дутое обручальное кольцо да пару безобразных, напоминавших скорее ёлочные, чем ювелирные украшения, серёжек.
- Вот... Кольцо за двести пятьдесят отдам, серёжки - за пятьсот.., - дробно и торопливо проговорил он.
Серёжки, не женские даже, а какие-то бабские, Максима ни на минуту не заинтересовали. А вот кольцо ему понравилось. Широкое, пузатое, блестящее - и продать можно, и самому на пальце носить. Это он ещё подумает.
Кольцо пришлось ему впору. "Ведь врёт, поди, что золото," - мелькнуло у Максима. Но чумазый, точно читая его мысли, затараторил:
- Золото, золото!.. Не бойсь... Снеси к ювелиру, тебе любой скажет, что золото... И проба есть... Я тебя научу, как различать поддельную пробу от настоящей... А ну-ка!..
И чумазый, ухватив одной рукой Максима за запястье, другой ловко стянул с его пальца кольцо.
- Видишь, - он придвинулся плотнее к Максиму. - Видишь... Вот здесь внутри проба...
Максим наклонился, так, что почувствовал запах дыма от смоляных волос чумазого, и, вглядевшись, действительно различил на внутренней поверхности кольца небольшой прямоугольный отпечаток с цифрами "583" и пятиконечной звездой.
- Вот.., - и чумазый ткнул грязным ногтем в отпечаток, - звезду видишь? Видишь звезду?
- Ну? - нетерпеливо переспросил Максим. - Дальше что?
Чумазый огляделся и таинственно зашептал:
- Если есть на пробе звезда - настоящее золото. Это точно. Звёзды ставят только на настоящих пробах... Только настоящие пробы со звездой... Понял?.. Если проба фальшивая - она без звезды...
И он снова закрутил головой, давая понять, что слова его не предназначены для чужих ушей.
- Только ты это... Не говори никому, - зашептал он, заглядывая в глаза Максиму. - Это ж... тайна... Это никто знать не должен... Про звезду... А то... Если узнает братва, меня того.., - и он провёл ребром ладони себе по шее.
- Да ладно уж, - отмахнулся Максим, - дай-ка лучше ещё примерю...
И он снова натянул кольцо на правый безымянный палец.
Да, определённо кольцо ему нравилось. Прежде всего, потому, что кольца было много и блестело оно ярко. Кроме того, со стороны, с кольцом на пальце Максим вполне сошёл бы за человека женатого, а стало быть, обстоятельного. Но главное, кольцо можно было продать, выручив прибыль.
Максиму, ничего путного в жизни не делавшему, жившему на родительских хлебах; подобно птицам небесным не жавшему и не собиравшему в житницы; подобно лилиям полевым не трудившемуся и не прявшему, не заботившемуся о завтрашнем дне, претило, однако, быть в зависимости от семьи. Претило всякий раз клянчить у матери деньги, а после давать подробнейший отчёт, как и на что эти деньги были истрачены. И очень приятно было бы видеть себя в роли добытчика, приносящего деньги в дом и отдающего их матери с видом усталого, но довольного своей судьбой человека.
А как они все удивятся! И мать с отцом, и дядья с тётками - все набросятся с вопросами: как, откуда? А он небрежно ответит: "Так, провернул одну сделку..." И тогда уж никто не сможет назвать его непутёвым. А мать с гордостью обведёт всех взглядом, и впервые, наверное, ей не будет за него стыдно перед роднёй. Так думал Максим Пёсиков, любуясь на цыганское кольцо у себя на безымянном пальце правой руки.
Чумазый, точно следивший за тем, что происходило в душе у Максима, затараторил:
- Кольцо за двести пятьдесят отдам... Ты его продай... Такое кольцо в магазине тыщу стоит... А может, больше... Ещё и прибыль получишь... Я чего продаю-то? - и снова закрутил головой, завращал белками.
"Говорит, как горох сыпет," - подумал Максим.
- Брат у меня, слышь?.. Братан у меня двоюродный в КПЗ... Тут в Орликовом... В Москву приехал из Твери, без регистрации жил. А тут менты... Говорят, давай пятьсот рублей - выпустим брата... Где взять?.. Вот, материны вещи продаю... Это ведь материно... Думаешь, я стал бы продавать так дёшево, если б не братан? Мне ж срочно надо!.. Э-эх!..
- А мать-то знает? - спросил Максим.
- Э-эх! - повторил только чумазый и как-то с отчаянием махнул рукой. И даже сделал шаг в сторону, отвернулся и для пущей убедительности потёр глаза.
Максиму стало жаль его. "Про брата врёт, наверное, - подумал он, - но в остальном-то... Не от хорошей, поди, жизни..." И Максим решился.
В распоряжении у него имелась тысяча рублей, предназначенная для тульского дядюшки, под опеку которого Максим должен был поступить по прибытии в город пряников и оружейников. Отсчитав двести пятьдесят, он спрятал остальные во внутренний карман куртки и подозвал чумазого:
- Эй! Получи за кольцо! Беру!
Тот, забыв обо всех своих горестях, подскочил к Максиму, выхватил деньги и, пересчитав, куда-то их тут же пристроил. Да так быстро, что Максим, следивший за каждым его движением, не смог бы определённо сказать, куда именно.
Не научившийся ещё, должно быть, в силу нежного своего возраста, скрывать переполнявшие его чувства, чумазый так и зашёлся радостью. Глаза его загорелись сухим блеском, губы растянулись в улыбку и на свет Божий показались широкие с зубчатыми ещё краями белые зубы.
- Может, и серёжки купишь... Я дёшево отдам...
Кто знает, что ещё купил бы Максим, задержись он на перроне хоть немного. Но к счастью, подошёл поезд и разлучил Максима с новым другом, чьё имя Максим так и не узнал...
Раздумывая теперь над тем, что ждёт его в Туле, и над тем, правильно ли он поступил, купив кольцо, Максим испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, кольцо не переставало ему нравиться и сулило многое. "Класс! - думал Максим, рассматривая свою покупку. - Шикарная вещь!.. Теперь бы продать его подороже... Надо в Туле на вокзале попробовать. Рублей за пятьсот хотя бы... Нет, сначала нужно выяснить, сколько эта штука стоит в магазине... Да и торговать на вокзале не солидно... Что я, цыган, что ли? Знакомые ещё увидят. Передадут дяде. Скажут: "Ваш Максим на вокзале обручальными кольцами торгует!" А дядя, конечно, родителям... И понеслась горбатая по кочкам!.. Нет, на вокзале точно нельзя..."
Потом он с одного пальца переодевал кольцо на другие. Потом тёр его об лацкан куртки, отчего кольцо заблестело пуще прежнего, а на лацкане остался едва заметный тёмный след. Потом ещё и ещё раз представлял себя Максим в роли добытчика, и тогда малознакомое, но очень приятное чувство собственной значимости захлёстывало его, побуждая расправлять плечи и смотреть вокруг увереннее. И жизнь тогда начинала казаться ему интересной и увлекательной, а сам он - сильным и способным на многое.
С другой стороны, что-то тяготило и не давало покоя Максиму с самых тех пор, как были отданы деньги за кольцо. Точно вместе с кольцом купил Максим что-то томительно-неприятное, засевшее гвоздём в сердце. И теперь это что-то ныло в груди, вызывая болезненное беспокойство и холодную тоску. Но ни истолковать, ни выйти из-под власти этого странного чувства Максим не мог.
Непостижимо! Такая, казалось бы, мелочь, как кольцо, заняла в одночасье все мысли Максима, породила в душе его целую бурю: растревожила, заставила пережить счастливые минуты и задуматься над прежней жизнью; придала уверенности и заронила надежду. А Максим, малодушно предав себя во власть этой безделицы, принёс ей в жертву здравый смысл и оттого повиновался теперь любым её прихотям…
В какой-то момент Максим вдруг заметил, что из соседнего купе за ним наблюдает некто. Молодой, лет, может быть, тридцати с небольшим, человек, очень коротко остриженный и необыкновенно широкоплечий, так что даже соседям его по лавке было рядом с ним тесно. Лицо его имело неприятное, злобное выражение.
Может, те пасы, что проделывал Максим над своим кольцом, притянули внимание незнакомца, может... А впрочем, теперь уж этого никто не скажет наверняка!
Как только Максим перехватил его взгляд, незнакомец чуть заметно ухмыльнулся и уставился затем в окно. Максим насторожился. Кто этот человек? Что ему нужно? Украдкой оглядев куртку и джинсы, пригладив непринуждённо волосы и отерев ладонью лицо, Максим снова посмотрел в сторону незнакомца. Тот, сомкнув в замок руки и опершись локтями о лежавшую на коленях книгу, как ни в чём ни бывало, смотрел в окно. На губах его была всё та же едкая и недобрая улыбка.
Этот незначительный эпизод произвёл на Максима неприятное впечатление. Взгляда незнакомца оказалось достаточно, чтобы то, смутно осознаваемое, до сих пор дремавшее где-то в глубинах сознания, проснулось и вышло на поверхность. И выйдя, заполнило собой каждую клеточку, каждую частичку мозга. Так вот, что беспокоило, вот, что вызывало неизъяснимую тревогу и тоску! Страх! Уродливый, лупоглазый и неотступный. Кольцо и неприятный незнакомец связались теперь воедино. Максим вспомнил, что, расплачиваясь за кольцо, доставал деньги, и все, кто был на платформе, могли видеть, что везёт он с собой тысячу рублей. Осталось, правда, семьсот пятьдесят, но кольцо!.. Кольцо-то стоит дороже, чем Максим отдал за него. Стало быть, теперь у него семьсот пятьдесят рублей деньгами и примерно столько же золотом!
Максим похолодел. Глаза его как-то сами собой расширились, рот приоткрылся. Почему-то вдруг захотелось пить. Потом стало жарко, и даже выступил пот. Но через минуту жар схлынул, и Максим почувствовал во всём теле, особенно в руках, мелкую противную дрожь. Чтобы унять её да к тому же не показать, что он чем-то напуган, Максим стал медленно, но с особым усилием потирать ладони. Это как будто помогло, дрожь несколько утихла. Тогда Максим попытался отвлечься, убеждая себя, что бояться глупо и стыдно. Что причина его страха эфемерна и ничего не значит. Но попытки эти оказались бесплодными, и, махнув вскоре рукой на все доводы, Максим отдался страху.
Беззащитным и одиноким почувствовал себя Максим Пёсиков. Теперь уж он не сомневался, что его выследили и при первом удобном случае нападут, чтобы отнять деньги и золото. Он потрогал кольцо. Оно довольно плотно сидело на пальце, и чтобы стащить его, определённо потребовались бы усилия. "Что ж, - подумал Максим, - в лучшем случае останусь без пальца..." Что кольцо можно снять и спрятать в карман, почему-то не пришло ему в голову. Зато вспомнилось, как совсем недавно по телевизору говорили о каких-то подростках, отрубивших гражданину палец именно с тем, чтобы завладеть обручальным кольцом. Вспомнилось ещё что-то, виденное или слышанное. Вспомнилось и подстегнуло воображение.
Максим разложил руки на коленях и поджал безымянный палец. "А ведь, пожалуй, одним пальцем не отделаешься, - с ужасом подумал он. - Топором-то точно все пальцы... А если ножом?.. Да и ножом... Нет, одним пальцем никак не отделаешься!" И Максим поджал мизинец. "Без мизинца, конечно, можно как-нибудь обойтись, - продолжал размышлять он, глядя на всё убывающие пальцы правой руки, - да вот беда: церемониться-то никто не будет. Жахнут по руке - и привет! Хотя, если, конечно, попросить..." И Максим попытался представить себя в компании глумящихся над ним подонков. Один из негодяев стоит коленом на спине поверженного Максима, выкрутив ему левую руку. Правая же рука, удерживаемая другим негодяем, расплющена на пне - дело происходит в лесу, - и занесён над ней огромных размеров топор. "Поаккуратней, пожалуйста! Хоть три пальца оставьте!.." Но вот она, знакомая ухмылка. И падает топор!..
И опять заныло, заохало в груди у Максима. Подступила тоска и сжала ледяной рукой сердце. Окатило новой волной страха.
Максим так живо представил себе картину расправы над собой, что наяву содрогнулся, толкнув при этом локтём сидевшую рядом старушку. Та цокнула недовольно и заёрзала, точно желая оправиться от тычка. Максим пробормотал извинения и, задержав зачем-то взгляд свой на старушке, подумал: "Не-ет! Церемониться никто не будет!.. Свидетелей не оставляют... Убьют! Убьют... не помилуют... Сначала, пожалуй, убьют, потом заберут деньги, потом только руку отрубят... А может, сначала отрубят, потом отберут, а потом уж... Ну и влип я с этим кольцом!.."
Сумевший так скоро убедить себя, что на него из-за семисот пятидесяти рублей и цыганского кольца объявлена настоящая охота, Максим уже ни на минуту не сомневался, что живёт последние часы. Единственное, пожалуй, что его сейчас по-настоящему занимало - где и как всё произойдёт. На этот счёт у него имелось множество соображений, но все они мешались в какую-то пёструю кровавую картину. Максим точно упивался ролью несчастного, которому надлежит много пострадать и быть убиту. Он уже не пытался сопротивляться страху, напротив - раздражал и изводил себя фантазиями, как будто какое-то наслаждение, какое-то скрытое блаженство таилось в том состоянии, что испытывает поверженный страхом человек. И Максим теперь тщился достичь этого блаженства.
А в вагоне кипела жизнь. Стонали где-то рядом скрипки, завывали гитары, рвал душу аккордеон. Кто-то пел зычным голосом, кто-то просил денег, кто-то убеждал пассажиров купить чудодейственное, от всех болезней лекарство "по цене производителя". Но, несмотря на всю эту кутерьму и шум, производимый живой человеческой массой, перетекавшей хаотично из вагона в вагон, Максиму казалось, что он один в целом свете. И захотелось вдруг крикнуть, рассказать, что произошло, молить о помощи, плакать, уткнувшись в чьё-нибудь дружеское плечо. В отчаянии Максим обвёл взглядом своё купе. Напротив, у окна спал, открыв рот, пожилой гражданин в ярко-жёлтой американской кепке с надписью: "Дальнобойщики - путь к победе!" Рядом с гражданином расположились две подружки-болтушки, которые как сели в Москве, так ни на минуту не умолкали, обсуждая какой-то стиральный порошок, мужчин и свои достижения по части огородничества.
- Он пришё-ол, - неторопливо рассказывала та, что сидела с краю, - я ему котлет нажарила, макарон отварила. Ну, у меня ещё борщ со вчера оставался...
"Дура! - почему-то со злостью подумал Максим. - Борщ у неё оставался!.."
Рядом с Максимом дремала старушка в зелёной кофте, та самая, которую Максим пихнул давеча. Слева от старушки расположилась молодая женщина. Вполголоса читала она кому-то книгу. Очевидно, тот, кому она читала, стоял радом с ней. Максим прислушался: "Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него[1]..."
"А ведь какое всем им до меня дело! - с горечью подумал Максим. - Разве им важно, что человек страдает, и что сейчас его должны убить..."
С ненавистью посмотрел он на людей. Вдруг показались ему люди отвратительными существами, гоняющимися всю жизнь за химерами и не замечающими главного. Вспомнилась мать. Теперь уж ему стало невыразимо жаль её. Как-то она бедная узнает, что погиб её непутёвый сынок, пропал ни за что! И уж совсем некстати вспомнилось, как в детстве бывал он с родителями в Крыму, и как отец втайне от матери - та говорила: "Грязные!" - покупал ему петухов из жжёного сахара у торговок с улицы. Стало вдруг очень грустно и жаль себя. И чтобы никто не видел навернувшихся слёз, Максим отвернулся к окну.
В окне мелькали столбы, проносились косматые ёлки, появлялись и тут же исчезали из виду зелёные лужайки, поля и перелески, фигуры людей и животных. Только небо, бесконечное, чуть лиловое не мелькало и не проносилось, но неподвижно, горделиво раскинулось и равнодушно взирало на земные дела. Привычные картины немного успокоили Максима. И слёзы, готовые пролиться, застыли в глазах.
"Не могу больше, - решительно и к кому-то обращаясь, подумал Максим. - Лучше сразу убейте, чем так мучиться!" Затеяв опасную игру с подсознанием, Максим первым не выдержал напряжения - подсознание сыграло с ним злую шутку.
Поезд тем временем сбавил ход и вскоре вовсе остановился. Пассажиры зашевелились. И вот уже голос произнёс: "Осторожно..." Как вдруг Максим, сорвавшись, как дикая кошка, с места, бросился, подгоняемый демоном страха, к выходу. Кого-то толкнул, споткнулся и уронил стоявшую в проходе корзину. И тотчас раздалось за спиной:
- Куда ты?! Чума болотная!
- Пьяный, наверное!..
Двери уже закрывались, когда Максим втиснул меж створок ногу и, с усилием раздвинув их, оказался вслед за тем на незнакомой платформе…
Как уж он добрался до Тулы, Максим впоследствии вспомнить не мог. Помнил только, что измученный, уставший и растерянный очень долго сидел на деревянной скамье под огромными буквами, оповещающими проезжающих граждан о названии платформы. Да ещё, что пугался безлюдья и звуков подступавшего к путям леса.
Когда, спустя неделю, он приехал в Москву на выходные, то первым делом отправился в ювелирный магазин, где, как он знал, принимали вещи от населения.
- Сколько за такие вот кольца даёте? - обратился он к старичку за конторкой. Левый глаз старичка был заткнут стеклянной пробкой. Посмотрев на кольцо краем правого глаза, старичок размеренно отвечал:
- За такие кольца, молодой человек, мы ничего не даём...
- Это почему? - удивился Максим. - Вы золото принимаете?
- Золото принимаем, - согласился старичок.
- Ну?
- Что "ну"?
- Ну, так принимайте...
Старичок лукаво поглядел своим глазом на Максима.
- У цыган на вокзале покупали?
- Откуда... С чего вы взяли?! - Максим опять удивился.
- А такие кольца только там и покупают, - хмыкнул одноглазый старичок.
- Да почему?!
Теперь уж удивился старичок. Он вытащил стеклянную пробку из глаза и очень серьёзно, точно желая проверить, не разыгрывает ли тот его, посмотрел на Максима.
- Вы, что же, молодой человек, всерьёз полагаете, что это у вас золотое колечко? - спросил он, убедившись, что перед ним действительно простак.
- Я не знаю... Я потому и пришёл... Спросить... А что же это?
Читать бесплатно другие книги:
